Черное колесо Меррит Абрахам

1. «СЬЮЗАН ЭНН»

Мне кажется, пришло время поведать о том, что на самом деле произошло с прогулочной яхтой Джима Бенсона — «Сьюзан Энн». И, конечно, что стало с теми, кто находился на ее борту: самим Большим Джимом, его дочерью Пенелопой, его компаньонами — Майклом Мактигом и Тадеусом Чедвиком, с леди Фитц-Ментон и ее любовником Алексеем Буриловым, преподобным доктором богословия Сватловом и его, к несчастью, прекрасной сестрой Флорой, а также с капитаном Джонсоном и всем экипажем «Сьюзан Энн».

Конечно, кое-что я уже рассказал, когда флоридские ловцы губок нашли нас с Деборой в пещере на Малом острове Пальм. Может, кто-то вспомнит об этом, хотя прошло уже пять лет.

«Сьюзан Энн» захватил карибский ураган. Первый удар почти потопил ее, сорвал шлюпки и снес радиорубку, убив при этом радиста. С трудом уйдя от урагана, яхта нашла убежище на одном из необитаемых островов Багамского архипелага, где ее в меру сил починили. Наконец, все еще с течью и едва способная плыть самостоятельно, она двинулась к Нассау, но попала в новый ураган и затонула со всем экипажем. Спаслись только Дебора и я. Конечно, кое-кто это помнит. Впечатляющий был рассказ, убедительный, и никто не задавал вопросов.

В этой истории был только один изъян… Все это — ложь.

Дебора — служанка леди Фитц-Ментол. Шотландка, кальвинистка и такая ярая моралистка, что, как однажды заметила ее милость десять минут в присутствии Деборы действуют на нее как порция слабительного. Сказано это было именно в присутствии самой Деборы: один из приемов, которыми ее милость ставила служанку на место. Должен признаться, что такая вопиющая благопристойность временами раздражала даже меня.

Дебора презирает ложь, — но я убедил ее, что, расскажи она правду, в благодарность ее немедленно поместят в сумасшедший дом безо всяких драматических эффектов и полетов в рай на ангельских крыльях.

К тому же существовала еще двойная нить ожерелья из драгоценных камней вокруг талии Деборы. Для сумасшедшего дома вещь бесполезная — там у нее их попросту отберут. Этот аргумент подействовал — шотландская скупость перевесила кальвинистскую чопорность и устранила все угрызения совести.

Потому капитан подобравшего нас корабля и услышал эту историю — что мы, мол, единственные уцелевшие с «Сьюзан Энн». Сраженные респектабельностью Деборы, ни он, ни многочисленные чиновники и репортеры в Ки Уэсте и Нью-Йорке тоже не задавали лишних вопросов.

Разве мог я тогда сказать правду? Рассказать о безымянном затонувшем корабле и черном колесе? Или об адских порождениях острова Рафферти, куда нас толкнули слуги черного колеса…

Меня это привело бы прямиком в тот же самый сумасшедший дом, которым я пугал Дебору!

Но теперь… что ж, думается мне, теперь правда никому не повредит. Я сменил имя и профессию. Думаю также, что в последнее время кругозор человечества расширился, больше внимания уделяется незримым силам. И, разумеется, наука сократила пропасть между реальным и тем, что еще недавно считалось невозможным.

В то время меня звали Росс Фенимор. Мне только что стукнуло тридцать, и я был врачом. Специальностью моей была эндокринология — наука о железах внутренней секреции. Обладая небольшим состоянием, я мог не заниматься врачебной практикой: никаких обязательств перед другими людьми у меня не было, а женой и детьми я еще не обзавелся.

Я сотрудничал с одной нью-йоркской клиникой. Это давало мне возможность вести интересовавшие меня исследования в лабораториях, куда иначе я бы не смог попасть. Я был кем-то вроде «мастера на все руки», помогая там, где возникала необходимость, — ассистировал в операциях и тому подобное. Жил тут же, в больнице, и продолжалось это уже три года.

В тот день я ассистировал Кертсону — оперировали рак груди. Случай был очень тяжелый. Наконец Кертсон отошел от стола и снял маску и перчатки; санитары перенесли пациентку на каталку и увезли. Кертсон — прекрасный хирург; к тому же один из немногих, кто делает всю работу сам, до последнего шва. Я следил, как его сильные тонкие пальцы с артистизмом гениального скульптора порхали над мышцами и нервами, венами и артериями, быстро вырезали, перевязывали, сшивали, чистили, устраняли последние остатки злокачественной опухоли. Его руки словно бы жили своей собственной, независимой жизнью.

Я нравился Кертсону, и он мне доверял. Это следовало из того, что он приглашал меня ассистировать в самых сложных операциях. Я гордился этим доверием.

Медсестры прибирали в операционной. Я проверял инструменты, когда Кертсон с ноткой официальности в голосе довольно резко сказал:

— Когда закончите, зайдите в мой кабинет.

— Конечно, доктор Кертсон.

Я с тревогой стал припоминать все свои действия. Где я ошибся? Кертсон не похож на Костера, единственного другого хирурга такого же ранга в Нью-Йорке. Проводя сложную операцию, Костер взвинчен, как кот, завидевший соперника. На его технику это не влияет, но Боже упаси ассистента или сестру допустить хоть малейшую ошибку — Костер обрушивается на них с такой красочной бранью, что слушать его — одно удовольствие, хотя для виновных она хуже хлыста. А Кертсон как бы не замечает оплошности — конечно, если она не слишком серьезная — и отчитывает провинившегося уже потом, наедине. Но его безразличие, холодность и отчужденность при этом намного хуже высокохудожественной брани Костера. Я не начинающий ассистент и не молоденькая медсестра, чтобы бояться выговора Кертсона, но я очень дорожил его хорошим мнением обо мне, и поэтому в его кабинет вошел с тяжелым предчувствием.

Он с минуту разглядывал меня, потом спросил:

— Сколько времени вы не были в отпуске?

— Три года.

— У вас дважды дрогнула рука, когда вы накладывали зажимы. Вы колебались перед тем, как начать шить, и опоздали, подавая мне зонд.

Спорить было бессмысленно, я кивнул и извинился.

— Ничего страшного не произошло, — продолжал он. — Но могло произойти. И это может повториться в следующий раз. Между хирургом и ассистентом должна существовать полнейшая взаимосвязь. Против нас и так многое. Когда кончается ваш контракт?

Я похолодел. Неужели он собирается выгнать меня?

— Через три месяца, — ответил я.

— И что вы собираетесь делать?

— Возобновить его, если не будет возражений. Мне здесь нравится.

Он покачал головой.

— Вам пора начать работать самостоятельно, конечно, если вы вообще хотите начинать. Даже временная самостоятельная работа даст вам опыт, какого вы никогда не получите здесь. Кроме того, вы нуждаетесь в отдыхе. Джим Бенсон — вы его знаете, он мой пациент, — вместе с дочерью и друзьями вскоре отплывает на своей яхте. Пару месяцев собирается провести в Карибском море. Судовой врач в последний момент его разочаровал, и он попросил меня подыскать ему другого. Могу я рекомендовать вас? Оплата, разумеется, хорошая, и жить вы будете на правах гостя. Яхта же у него замечательная.

Я колебался: в конце концов, это означало резкую смену моего образа жизни.

Кертсон прибавил:

— Как врач, я это вам предписываю, как друг — советую. Могу предоставить вам двухмесячный отпуск. Когда вернетесь, отработаете последний месяц по контракту — возобновите его, если пожелаете. Но я надеюсь, что вы к тому времени решитесь работать самостоятельно.

Я спросил:

— Есть ли еще причины, из-за которых вы хотите, чтобы я в этом участвовал?

На этот раз заколебался он. Потом все же сказал:

— Да. Профессионально меня очень интересует Бенсон; не хочу, чтобы у него был третьесортный или даже второсортный специалист, если что-то случится. Впрочем, не думаю, чтобы что-либо случилось. Физически он абсолютно здоров. Душевно же…

Нахмурившись, он прошелся по кабинету. Повернулся ко мне.

— Бенсон самодур. Именно так он нажил свое состояние, и с тех пор, как он отошел от дел, эта особенность его характера лишь усилилась. Он, по существу, феодал, его окружают не слуги, а вассалы. Так же относится он к своим партнерам, друзьям и гостям. На его корабле есть все условия для проявления этих особенностей его характера. И есть еще кое-что, из-за чего отношения на борту «Сьюзан Энн» могут накалиться, вплоть до взрыва. И в этом случае я хотел бы, чтобы там находились вы.

Что ж, сказанное Кертсоном означало очень многое, и теперь вряд ли что-то, кроме приказа самого Кертсона, удержало бы меня от плавания на «Сьюзан Энн». Я спросил:

— Когда мне отправляться?

Он хлопнул меня по плечу.

— Молодец! Откровенно говоря, я считаю, что вам предстоит лечить самые обычные недомогания. Морскую болезнь, прежде всего. Если вы понравитесь леди Фитц-Ментон, у нее, вероятно, появятся и другие симптомы. Но поскольку с нею этот жиголо Бурилов, такого, наверное, не случится.

Он рассмеялся так тепло, что я почувствовал, как его доверие согревает меня.

— Когда мне отправляться? — повторил я свой вопрос.

— Как можно быстрее. «Сьюзан Энн» сегодня утром пришла в Майами.

— Если вы договоритесь с администрацией больницы, я улечу завтрашним утренним рейсом.

— Подождите здесь, — сказал он и вышел.

Я принялся вспоминать все, что знал о Бенсоне. А знал я немного. Член советов многих корпораций, по слухам, необыкновенно богатый человек; подозревается в огромном политическом влиянии; жесткий и жестокий к своим врагам.

Мне приходилось видеть фотографии его дочери. Стройная, с широким низким лбом, решительным небольшим подбородком и глазами, слишком большими для лица в форме сердца, она напоминала мне рейнольдсовский портрет леди Гамильтон в костюме вакханки. Очень симпатичная девушка. Звали ее Пенелопа.

О «Сьюзан Энн» я знал больше. Прадед Бенсона был капитаном в сороковые годы прошлого века и владел одним из первых американских клиперов. Корабль тот тоже назывался «Сьюзан Энн». Бенсон гордился своим предком и собрал все, что мог, принадлежавшее его прадеду. Подлинную «Сьюзан Энн» заполучить не удалось — клипер давно погиб, но Бенсону повезло: отыскались чертежи и примитивное, но точное изображение корабля. Примерно пять лет назад, заработав огромное состояние и передав большую часть дел младшим компаньонам, Бенсон построил внешне точную копию оригинала, назвав его тоже «Сьюзан Энн». Внутри все было обставлено с современной роскошью, за исключением каюты капитана, в которой жил сам Бенсон, и столовой. Оба эти помещения представляли точные копии тех, что были на корабле его прадеда. На возрожденной «Сьюзан Энн» стояли дизели, но ими почти никогда не пользовались — обычно хватало парусов.

Вплоть до возвращения Кертсона я больше ничего не вспомнил.

— Все улажено, — сказал Кертсон. — Захватите с собой только медицинскую сумку. На корабле прекрасно оборудованный лазарет и есть даже лаборатория. Как у вас с одеждой?

Я ответил, что у меня есть все необходимое, а недостающее раздобуду за несколько часов.

— Ну, что ж, — сказал он, — до свидания, и удачи вам. У вас должен быть отличный отпуск.

Отличный отпуск… Я часто потом вспоминал эти слова.

Вторую половину дня я провел, бегая по магазинам и приводя в порядок свои дела. Утром в четверг Кертсон получил подтверждение от Бенсона. Меня просили прибыть прямо на борт, и я вылетел в Майами.

Первым из окружения Бенсона мне встретился Мактиг. Едва я сошел с самолета, меня окликнули по имени. Тотчас же ко мне подошел ярко-рыжий человек. Такой примечательной шевелюры мне никогда не приходилось видеть. Всклокоченные волосы, казалось, светились в огнях аэродрома. Я, как зачарованный, уставился на эти волосы, и тут их владелец рассмеялся. Я начал было смущенно извиняться, но он оборвал меня:

— Забудьте об этом. Один-ноль в вашу пользу. Если бы сейчас мой факел остался незамеченным, я бы подумал, что вы слишком вежливы или застенчивы, или недостаточно наблюдательны для хорошего врача. Большой Джим заставляет меня спать на левом борту — боится, что если я лягу на правом, проходящие суда могут ночью принять меня за сигнальный огонь!

Он снова рассмеялся и протянул руку. На мой взгляд, ему было около тридцати. Он был примерно моего роста — на два дюйма ниже шести футов, но широкие плечи и мощная грудь создавали иллюзию большего роста, чего никогда не бывает со мной при моем худощавом телосложении. Ясные серо-голубые глаза, широко расставленные, короткий задорный нос, квадратный и тоже задорный подбородок, скулы, широкие, как у славян, и смешливый рот до ушей — разумеется, не красавец: лицо скорее Гермеса, чем Аполлона, но чрезвычайно привлекательное. Первое впечатление усилилось от крепкого рукопожатия и вполне дружеской улыбки.

— Я Мактиг, — представился он. — Один из тех, кого остряки называют партнерами Бенсона. Не удивляйтесь, что я вас узнал — Бенсон запросил у доктора Кертсона ваш подробный портрет и получил его в объеме тысячи слов, включая форму ваших ушей и шрам на правом запястье. Возможно, вас поразило то, что вы удостоились тысячи слов телеграфом, полностью оплаченных заранее, — но должен сказать, что мистеру Бенсону приходится быть осторожным. Он не хочет, чтобы на борт проник какой-нибудь замаскированный злодеи. А если возник вопрос, почему именно я явился встречать вас, то одна из моих обязанностей — предварительный осмотр всех незнакомцев. Если же вас удивляет, почему я так много говорю, — поясню, что я юрист и потому там, где обычный человек тратит слово, я — все десять.

Я рассмеялся; Мактиг все больше нравился мне.

— Ну, идемте, — сказал он. — По-моему, с вами все в порядке. Но наш верховный судья — Бенсон.

Он сделал знак носильщику, который подхватил оба моих саквояжа и Мактиг проводил меня к маленькой спортивной машине. В ней уже кто-то был: стройная девушка с лицом, почти совершенно скрытым широкими полями шляпы.

— Бросай сумки на заднее сиденье, сынок, — сказал Мактиг носильщику, дал ему четверть доллара и обратился к девушке:

— Это доктор Фенимор, Пен. По-моему, он вполне кошерный[1].

Девушка сдвинула шляпу на затылок и улыбнулась. Я узнал Пенелопу Бенсон, и она оказалась гораздо красивее, чем на снимках. Глаза, слишком большие для такого лица, не имели ничего общего с теми глазами слегка навыкате, которыми восхищались живописцы прошлого и которые на деле свидетельствовали о болезни щитовидной железы. Глаза ее были цвета джерсийских фиалок, всегда меня восхищавших, но необыкновенного оттенка — ранее такие мне никогда не встречались. Очень интересно! Фигура стройная и восхитительно развитая. Я подумал, что у нее должна быть отличная реакция и умение сдерживать свои эмоции. У меня сложилось впечатление, что эта девушка способна любую хижину превратить в дворец.

Она протянула мне руку, сказав:

— Если Майк удовлетворен, то я тоже. Садитесь.

Мактиг сел за руль, и мы тронулись. Пенелопа вскользь заметила:

— Надеюсь, леди Фитц и Бурилов будут на пристани. Отец хотел подойти с приливом, а к отливу уйти, и страшно рассердится, если они опоздают.

Мактиг мрачно произнес:

— Даже если они заявятся на пристань под вечер, это будет рекорд. Куда они отправились, Пен?

— По магазинам.

— Бурилову понадобились новые костюмы?

Пен хихикнула:

— Нет. У Рандольфа появились новые купальники, прозрачные, как стекло. Леди Фитц, разумеется, заинтересовалась.

— Она что, эксгибиционистка? — проворчал Мактиг.

— Это пусть у Деборы голова болит, — сказала Пенелопа. — Мне все равно.

— Дебора, — пояснил Мактиг, — это служанка леди Фитц-Ментон. Ее моральные установки столь же высоки, сколь низки у хозяев. Когда будете лечить Дебору от плоскостопия, изучите ее высокую мораль, доктор Фенимор, а потом напишите статью и объясните что здесь причина, а что — следствие. Если справитесь с задачей, можете прославиться.

Пен снова засмеялась:

— Может, и леди Фитц полечить от плоскостопия, Майк? И если выбросить Бурилова, будет трио.

— Нет, Пен, — возразил Мактиг. — Я считаю, что плоскостопие Деборы в мировом масштабе гораздо весомее. Конечно, леди Фитц — сука, но все же корни ее далеки от ада. Конечно, Бурилов страдает нарциссизмом, но сам он — лишь отражение леди Фитц. Нет, я за плоскостопие. И за Дебору. После того, как послушаешь этих двоих, Дебора — как бальзам для моих бедных ушей.

— Майк, — восхитилась Пенелопа, — вы говорите все красочней и красочней!

Я удивленно слушал их. Конечно, я привык к больничной откровенности, но такой разговор был за пределами моего понимания. Пенелопа не походила на девушку, которая способна терпеть такие речи.

Но казалось, что она от души забавляется.

— Вы знаете что-нибудь о леди Фитц? — спросила она, повернувшись ко мне.

Я ответил, что нет.

— Она в самом деле очень интересна. Моего отца она забавляет, и поэтому она с нами. Конечно, без Бурилова она бы не поехала. Леди Фитц — дизайнер, она обустраивает апартаменты богачам, которые не способны сделать это сами, и берет за это очень дорого. Алексей Бурилов как бы ее компаньон. Она утверждает, что у него отличное чувство цвета. Конечно, он ее любовник, и мне он не нравится. Не потому, что они любовники, нет… — продолжала болтать Пенелопа, — но когда он целует мне руку, я всегда жалею, что не надела перчатку, понимаете? Но все же он бывает забавен… иногда.

Мактиг хмыкнул. Пен продолжала:

— Да, он забавен. У него прекрасный баритон, доктор, и когда он опустошит две бутылки коньяку, то может замечательно исполнить песню пьяных из «Бориса Годунова». Беда в том, что при этом он ломает мебель, — но мне говорили, что его предшественники были еще хуже. Леди Фитц — одна из тех, кому приписывают фразу: «От мужа такая же польза, как от головной боли». Чтобы возбудить леди Фитц, нужно что-нибудь экзотическое. Предшественником Бурилова был турецкий борец… — Она помолчала. — Должно быть, это что-то на гормональном уровне, — добавила она задумчиво.

Мактиг улыбнулся.

— Ну, у дока будет достаточно времени для диагноза. Кстати, вот и «Сьюзан Энн».

Я плохо разбираюсь в кораблях, но даже опытный моряк был бы восхищен красотой «Сьюзан Энн». Когда я вспоминаю, какой великолепной она была тем вечером, когда думаю о гибели такой красоты, на сердце у меня становится тяжело.

Она медленно входила в гавань. Паруса были подняты, и все прожектора гавани были устремлены на их белизну. В пурпурном сумраке яхта плыла, едва касаясь воды. Словно прекрасный призрак прошлых дней стал материальным и плыл к нам сквозь время. Это был не просто корабль — «Сьюзан Энн» была живой. Я видел ее смелость и терпение, видел странную мудрость моря… и я понял вдруг, почему в большинстве языков мира слово «яхта» женского рода.

Те из вас, кто не любит моря, возможно, не поймут меня, но те, кто любит, поймут. И повторю, что когда я вспоминаю «Сьюзан Энн», слезы наворачиваются у меня на глаза. Потому что она видится мне не погибшим кораблем, а прекрасной и горячо любимой женщиной, оскверненной и убитой…

Не знаю, сколько времени я простоял, глядя на корабль. Наконец я осознал, что Мактиг остановил машину, и они с Пенелопой с любопытством смотрят на меня.

— Любовь с первого взгляда, — сказал ей Мактиг.

Пен серьезно ответила:

— Если он сможет выразить в словах то, что у него на лице, мой отец построит для него больницу.

— Я же говорил: с ним все в порядке.

— Да, теперь и я это вижу.

Я ничего не ответил, все еще очарованный такой красотой. Машина двинулась дальше, и мы въехали на пристань. «Сьюзан Энн» бросила якорь посреди бухты. Паруса убрали. Мактиг оставил машину ожидавшему слуге, и мы поспешили к катеру. Навстречу нам поднялись мужчина и женщина. Меня представили им: леди Фитц-Ментон и мистер Алексей Бурилов. Женщина равнодушно бросила: «Здравствуйте» высоким музыкальным голосом, мужчина был чуть более приветлив. Помимо холодного кивка, они не уделили никакого внимания Мактигу.

По пути на клипер я рассмотрел их. Леди Фитц-Ментон была женщина высокая, стройная, со своеобразной угловатостью, свойственной многим англичанкам. Волосы ее были насыщенного золотисто-каштанового цвета, короткие и вьющиеся, — я решил, что тут не обошлось без хны. Лицо маленькое и скуластое, зеленые, очень чистые и яркие глаза, прекрасный лоб, маленький нос и рот хорошей формы, хотя и тонкогубый: внешность не броская, но, несомненно, привлекательная.

Не знаю почему, но мне казалось, что Бурилов должен выглядеть женственным. Ничего подобного. Никогда не видел такого мускулистого человека; добрых шести футов ростом, подвижный и длинноногий. Своеобразные золотисто-карие глаза с густыми ресницами, в разрезе их читалось полускрытое высокомерие. Ширина лица, разворот скул были типично славянскими. У него были полные, чувственные подвижные губы — рот певца или актера. Я не понимал, почему Мактиг счел его склонным к нарциссизму, но решил, что он употребил это слово не в медицинском смысле. Единственной неприятной чертой его были уши, маленькие, плотно прижатые к голове и явно заостренные. Волосы — коротко остриженные, черные. На первый взгляд Бурилов был весьма симпатичен, и я удивился, почему Пен испытывает к нему физическое отвращение… и физическое ли?

Я снова повернулся к клиперу. С близкого расстояния он выглядел еще более прекрасным, чем издалека — более человечным и дружелюбным.

Едва я ступил на палубу, кто-то проревел:

— Встретили его, Майк?

В пятидесяти футах от нас на мостике стоял высокий худой человек, крепко сжимая руками штурвал. Его лысая голова блестела в свете прожекторов. Наклонившись вперед, он рассматривал нас. У него был длинный тонкий нос, широкий рот с тонкими губами и заостренный, как у Пен, подбородок, но более длинный, который никто не назвал бы изящным.

Мактиг крикнул в ответ:

— Да, сэр, — и, повернувшись ко мне, добавил: — Это Бенсон.

Но еще до слов Мактига я понял, что это и есть Бенсон. Мне пришла в голову мысль, что это мог бы быть и янки, капитан старого клипера, прадед нынешнего владельца, и что реставрация «Сьюзан Энн» — вовсе не простой каприз.

Бенсон снова взревел:

— Как он?

— Все в порядке. Хотите поговорить с ним?

— Позже.

Мактиг улыбнулся и сказал мне:

— Вам придется привыкнуть к отсутствию формальностей на этом корабле. Сейчас отнесем вещи в вашу каюту. Можете спуститься и распаковать их, а можете остаться на палубе и понаблюдать за отплытием. Бенсон еще около часа не отойдет от штурвала.

Я решил остаться на палубе. Мактиг кивнул:

— Хорошо. Тогда идемте, я познакомлю вас с остальным цирком. Вокруг Пенелопы уже собралась небольшая группа, и Мактиг отвел меня туда. Коренастая, серьезная женщина что-то торопливо говорила леди Фитц-Ментон. Двигалась она как откормленный голубь, лицо спокойное и безмятежное, как яйцо. Это явно была шотландка. Взяв свертки у Бурилова, она ушла.

— Дебора, — подтвердил Мактиг мою догадку.

Меня представили собравшимся. Круглый, розовощекий, улыбающийся маленький священник англиканской церкви оказался преподобным доктором богословия Сватловым. Рядом с ним стоял высокий, худой и очень смуглый человек, примерно ровесник Мактига, — Тадеус Чедвик, второй из младших партнеров Бенсона.

Преподобный доктор Сватлов казался типичным священником для богатых: вежливый, терпимый, из тех людей, что способны разъяснить маленькую дилемму насчет того, что легче верблюду пройти в игольное ушко, чем богатому — на небо.

Сестра его Флора оказалась красавицей, меланхоличной брюнеткой, умеющей пользоваться своими глазами, с пышными черными волосами, собранными вокруг маленькой головки, с роскошной грудью и ртом, которого явно не было среди искушений святого Антония. У нее было мягкое хрипловатое контральто, такое приятное, что не сразу поймешь, что в самих словах нет никакого смысла. У меня возникла мысль, что чересчур привлекательная внешность иллюзорна и во Флоре нет внутреннего огня, что теплота ее лишь внешняя, а за ней скрывается трезвый, расчетливый ум. Хорошо изолированный холодильник в тропическом оформлении.

Никто не обращал на меня особого внимания, все оживленно болтали друг с другом. Команда поднимала якорь, ставила паруса, и вскоре «Сьюзан Энн» развернулась в сторону открытого моря. Некоторое время я слушал и наблюдал: до сих пор мне не встречались за пределами больничной обстановки люди этого круга. Когда корабль закачался на волнах открытого моря, все разошлись. Мактиг отвел меня в мою каюту.

— Бенсон пошлет за вами, но не знаю, когда. Если он ведет клипер, часы ничего для него не значат. Обычно я переодеваюсь и сплю, пока меня не позовут.

У двери он остановился.

— Странное общество на борту, но не более странное, чем сам Большой Джим. И я такой же, как все остальные. Надеюсь, вы привыкнете.

И ушел.

Я распаковал багаж, надел пижаму и выкурил сигарету, вспоминая первые впечатления знакомства. Подумал о Чедвике: возможно, тут было какое-то соперничество из-за Пенелопы, но я чувствовал, что дело серьезнее. Мне показалось, что Флора Сватлов испытывает явный интерес к Мактигу и не очень доброжелательно настроена по отношению к Пенелопе. И что Бурилов находит Флору очень привлекательной, чем и вызваны холодные замечания, адресованные ему леди Фитц-Ментон.

«Странное общество», — вспомнил я слова Мактига. Но, по подсказке Кертсона, больше всего меня интересовал сам Бенсон; он стоит за штурвалом своего корабля, как некогда стоял его прадед; думает так же, как его предок. Правитель крошечного мирка на «Сьюзан Энн». Его правосудие… Подумав об этом, я понял, почему Кертсон испытывал такие предчувствия.

Но долго размышлять мне не пришлось. Корабль мягко раскачивался на волнах, и вскоре я уснул.

Проснувшись, я увидел Бенсона. Он сидел в кресле, скрестив длинные ноги, курил сигарету и разглядывал меня. Его холодно-серые глаза под густыми бровями были окружены густой сетью морщин. Такие морщины оставляют солнце и соленая вода в уголках глаз старых моряков. В глазах светился юмор, как и в разрезе тонких губ. Я сел и сказал:

— Простите, если заставил вас ждать. Я думал, вы пошлете за мной.

Он ответил:

— Я люблю наблюдать за человеком, который может оказаться для меня важным, когда он спит. Тогда человек утрачивает бдительность. Раскрывается. И я могу кое-что увидеть.

Я удивленно смотрел на него, не понимая, шутит он или нет, и следует ли рассмеяться. Он повторил:

— Да, я могу кое-что увидеть. То, что не выявить при самом напряженном перекрестном допросе. Этой хитрости я научился у своего прадеда, капитана Джеймса Бенсона. Слышали о нем?

Я ответил, что слышал, что он — знаменитый моряк и плавал на одном из лучших американских клиперов. Его корабль тоже назывался «Сьюзан Энн» и что, как я понимаю, этот корабль — точная его копия. Бенсон был явно доволен.

— Не совсем точная, — возразил он. — Но когда-нибудь будет точной. Вот эта каюта, например…

Он с явным неодобрением осмотрелся, потом добавил:

— Ну, так вот, о спящих, старый капитан Бенсон, когда подозревал кого-то из своего экипажа, пробирался к нему ночью, когда тот спал, и сидел рядом. И узнавал, что хотел, от потерявшего бдительность разума. Однажды ему удалось так предотвратить мятеж, прежде чем тот начался. Так говорится в его личном судовом журнале…

Бенсон резко сменил тему:

— Кертсон говорил, что вам уже за тридцать, и что вы прекрасный специалист. Почему не ведете свой собственный корабль?

Я вкратце объяснил причины своего пребывания в больнице. Он кивнул.

— Но человек может слишком надолго застрять в помощниках, мистер, — пусть даже в первых помощниках. Лучше начать вести свой собственный корабль в молодости, даже с риском потопить его. Почему вы захотели плыть со мной?

Я слегка раздраженно ответил:

— Потому что Кертсон считает, что вам на борту нужен хороший врач. И потому, что считает, что мне необходим отдых.

Он рассмеялся.

— Откровенный ответ, и мне это нравится. Итак, вы пришли ради меня и ради отдыха. Ну что ж, может, получится, а может, и нет. Море — женщина, и поэтому оно непредсказуемо. На море случается такое, что немыслимо на берегу.

Много раз в течение следующих недель я вспоминал эти слова.

Бенсон снова резко сменил тему:

— Мактиг сказал мне, что вам понравилась «Сьюзан Энн».

Я постарался высказать то, что почувствовал, впервые увидев клипер. Я говорил искренне; Бенсон это понимал, но слушал без всякого выражения, внимательно глядя на меня.

— А увидев вас за рулем, — закончил я, — я подумал: старая «Сьюзан Энн» пришла из прошлого не одна… она прихватила с собой своего капитана.

— Вот, значит, что вы подумали. — Он встал со стула. — Вот как… Ну что ж, во всяком случае, вы ближе всех подошли к тому, как я вижу «Сьюзан Энн». Оказывается, я в долгу у Кертсона.

Он задумчиво потер подбородок, потом поманил меня:

— Идемте в мою каюту.

Я прошел за ним к двери. Как когда-то, капитанская каюта располагалась на корме. Бенсон придержал дверь, пропуская меня, и я почувствовал, что оказался в самом сердце старого клипера.

Каюта занимала почти всю ширину корпуса, два прямоугольных иллюминатора выходили на корму, по одному круглому — на правый и левый борта. По обе стороны от двери — окна. Стены из тика, темные и тускло блестящие, как будто отполированные временем; через потолок проходили грубо вырубленные балки. Над большим черным столом висела старая масляная лампа, отбрасывая бесформенные серые тени. Я решил, что горит китовый жир, как некогда на первой «Сьюзан Энн». А может, это та самая лампа. В нишах на стенах стояли другие лампы — меньшего размера, с сеткой от ветра. В углу — старинный столик с часами на нем. У стены — большой шкаф. Много роскошных ковров — из Китая и Индии. Но все это я заметил позже, а сейчас мое внимание привлек портрет, висевший на противоположной от входа стене.

Сперва я решил, что это портрет самого Бенсона. Но потом, подойдя ближе, понял, что это не так: картина была явно старая, а человек на ней одет в наряд, какой носили капитаны лет сто назад. Но каждая черта его лица — лысая голова, холодные серые глаза, длинный тонкий нос с широкими ноздрями, от которых глубокие морщины тянутся к углам тонкогубого рта — все в нем напоминало человека, стоявшего передо мной. Бенсон станет таким, может, лет через двадцать. И я понял, что любовь Бенсона к своему кораблю — не каприз, а нечто гораздо более глубокое. В третьем поколении хромосомы, эта микроскопическая связка молекул, в которой записана вся наследственность, повторились: они точно воспроизвели физические характеристики прадеда. Повторились ли и умственные его характеристики, нервная сеть мозга, которую одни называют личностью, а другие — душой? Вероятно. А до некоторой степени и несомненно. В какой-то мере человек, стоявший передо мной, и был старым капитаном. Мое первое впечатление оказалось верным. Новая плоть и кость, как для яхты — новые балки и корпус, но душа и личность те же. Но самый интересный вопрос — насколько те же?

Бенсон будто прочел мои мысли и заговорил, уверенный, что я знаю, кто изображен на портрете:

— Часто, стоя у руля, я чувствую его в себе… он смотрит моими глазами, слушает моими ушами, руки его в моих, словно в перчатках… да, мы с ним здесь, в этой каюте…

Он смолк, и в его бледных глазах появилось подозрительное выражение.

— Кертсон что-нибудь говорил вам об этом? — вдруг спросил он.

— Нет, — ответил я.

Но я понял, что имел в виду Кертсон, когда предупреждал, что есть особые причины, из-за которых страсть Бенсона к господству может превысить на море разумные пределы.

Бенсон некоторое время смотрел на меня, потом, словно удовлетворенный, кивнул:

— Садитесь.

Он сидел молча, глядя на меня, потом вдруг разразился монологом о своем экипаже. Насколько возможно, он подбирал его из потомков тех людей, что когда-то плавали на первой «Сьюзан Энн». Большинство из них были из Новой Англии, из штата Мэн, из Глочестера, из Бедфорда. Рыбаки, умеющие обращаться с парусом, знающие все течения, и ветра ньюфаундлендского берега в любое время года. Четырнадцать человек, все опытные моряки, просоленные, продутые ветрами и продубленные морем.

Капитан Джонсон из Глочестера — прямой потомок первого помощника со старой «Сьюзан Энн». Бенсон отыскал его в Новом Брунсвике, куда тот переехал. Отличный капитан, моряк Божьей милостью!

Верен старым традициям, которые изжили эти паровые щеголи. Два помощника, крепкие парни; два квартирмейстера, тоже крепкие ребята. Бенсон платит им хорошо, чертовски хорошо, но они того заслуживают.

Главный инженер Маккензи — шотландец. Маккензи ему нравится, но черт бы побрал его дизели — им здесь не место. Он ими никогда не пользуется, кроме крайней необходимости, и старается о них забыть. Но в конце концов пришлось пойти на некоторые уступки делу — из-за него нужно быть в определенном месте в назначенное время. Когда его дочь выйдет замуж, — а он считал, что это произойдет скоро, — он намерен полностью отойти от дел. Тогда он выбросит моторы, переоборудует роскошные каюты и направит «Сьюзан Энн» на Восток, по следам старого капитана Бенсона.

Экипаж знает о его намерениях и полностью его поддерживает, даже оба кока: баск по имени Фелипе и негр из Филадельфии, помощник Фелипе, почти такой же опытный. Его зовут Слим Бэнг, и на клипере старого капитана Бенсона был кок с таким же именем. Старому капитану нравилась его стряпня, а он был в этом привередлив. Если приходилось, он мог питаться сухарями, но ему это было не по вкусу…

Тут пробили шесть склянок; Бенсон резко встал и сказал:

— Я никогда не разговаривал с Кертсоном так, как с вами. Быть может, я об этом пожалею… но сейчас мне это помогло. Спокойной ночи.

Он открыл дверь, и я направился в свою каюту.

2. ДЕБОРА ДАЕТ РАЗЪЯСНЕНИЯ

Было три часа ночи, когда я уснул, но с восходом солнца я уже был на ногах. «Сьюзан Энн» убаюкивала меня, но теперь плеск волн говорил, что я поспал достаточно. Я посмотрел в иллюминатор. По-прежнему дул попутный ветер, взбивая на гребнях волн пенные белые вымпелы. Золотые ленты водорослей прошивали голубое море. Из воды выпрыгивали летучие рыбки, вспыхивали на солнце и ныряли обратно в заполненные расплавленным сапфиром провалы меж волн. Поднялась волна, сверкнув на солнце сияющим изумрудом, прямо из центра ее барракуда смотрела вслед ушедшей от нее летучей рыбе. Волна схлынула, и барракуда исчезла. Я торопливо принял душ, оделся и вышел на палубу.

У борта стоял Мактиг. Рядом с ним — Флора Сватлов, ее легкую одежду трепал ветер, и она держалась поближе к Мактигу. Когда я подошел, оба повернулись ко мне, и в глазах Мактига появилось явное облегчение, а в глазах Флоры — раздражение. Дневной свет не уменьшил ее красоты. У нее оказалась кремово-оливковая кожа, какая бывает у брюнеток; ни на коже, ни на алых губах — ни следа косметики. Она была так ослепительно прекрасна, что я подумал: может, в душе ее и правда есть огонь. Что бы она ни испытывала ко мне, как бы ни сердилась, но поздоровалась она очень вежливо.

Мактиг сказал:

— Капитан Джонсон справлялся о вас. Я провожу вас к нему. До завтрака, Флора.

Мы направились на корму.

— Разговаривали с Большим Джимом? — поинтересовался Мактиг.

— Не очень долго. По-моему, я прошел испытание.

У руля стоял коренастый моряк, рядом — капитан Джонсон, рослый и худой, как и сам Бенсон, с обветренным лицом, маленькими проницательными серыми глазами и копной волос песочного цвета. Когда Мактиг нас знакомил, он протянул мне узловатую руку.

— Надо выполнить некоторые формальности, — сказал капитан. — Сейчас спустимся ко мне в каюту и займемся этим. После завтрака вы, наверное, захотите провести обычный осмотр экипажа.

Он дал краткие указания рулевому. Спускаясь по трапу, я заметил невдалеке всплеск юбки Флоры Сватлов. Мактиг, очевидно, тоже, потому что спросил, не возражаем ли мы, если он пойдет с нами. Пока я отвечал на вопросы и подписывал бумаги, он сидел в каюте, задерживая нас под тем или иным предлогом, пока не прозвучал колокол.

— Завтрак, — объявил Мактиг. — Идемте. Хозяин любит пунктуальность.

Однако, когда мы вышли из каюты капитана, Мактиг не слишком торопился, и потому, войдя в столовую, мы уже всех застали за столом. Во главе стола сидел Бенсон, справа от него Пен и слева — леди Фитц-Ментон. Рядом с ней — Бурилов, доктор Сватлов сидел возле Пен, а дальше — Флора. Рядом с ней развалился Чедвик. Увидев нас, он вскочил и жестом пригласил Мактига занять освободившееся место. В его взгляде сквозила насмешка.

Мактиг вспыхнул и сказал:

— Сидите, Чед. Я сегодня позабочусь о докторе.

Флора бросила на него укоризненный взгляд. Я видел, как Бенсон взглянул на освободившееся место, потом на Чедвика, на Мактига, на мгновение задержался на Флоре, потом — на Пен.

Чедвик сокрушенно поник:

— О, простите. Я только подумал…

И не сказав, о чем он подумал, сел на место. Но Мактиг еще сильнее побагровел, а Бенсон снова обвел взглядом всех четверых.

На птичьем лице леди Фитц появилось восхищенное выражение. Она мечтательно сказала:

— В такое утро Бог любит свой мир разве вы этого не чувствуете, мистер Мактиг?