Королевство Несбё Ю
– Спаривается. Занимается сексом.
– А-а… – Она, похоже, заподозрила, что я над ней подшучиваю.
– Это называется «полиандрия», – сказал я. А так как она мне, похоже, по-прежнему не верила, добавил: – Редко, но встречается.
– Самец, жертвующий собой ради детей, поддерживающий семью, когда мать неверна ему, – она погладила птичку пальцем, – и правда редко.
– Вообще-то, полиандрия не это означает, – сказал я, – это…
– …форма супружества, позволяющая одной женщине иметь нескольких мужей, – договорила она за меня.
– А-а, – протянул я.
– Да. Встречается в разных странах, но особенно распространена в Индии и на Тибете.
– Надо же. А… – Я чуть не спросил, откуда она об этом знает, но передумал и вместо этого поинтересовался: – А зачем им это?
– Обычно братья женятся на одной женщине, чтобы не делить фамильную усадьбу.
– Этого я не знал.
Она чуть склонила голову:
– Ты, наверное, о птицах знаешь больше, чем о людях?
Я не ответил. Тогда она рассмеялась и подбросила птицу высоко в воздух. Хрустан расправил крылья и полетел прочь. Мы провожали его взглядом, пока я краем глаза не заметил какое-то движение внизу, на земле, и решил сперва, что это змея. Я обернулся и увидел, как по камням к нам ползет темная извилистая полоска. Подняв глаза, я увидел на вершине Карла – он напоминал статую Христа в Рио, только писающую. Я отступил и кашлянул, а Шеннон, увидев ручеек мочи, последовала моему примеру. Ручеек зажурчал дальше вниз, к деревне.
– Если мы продадим эту землю за двадцать миллионов крон – что скажешь? – спросил я.
– Кажется, это много. Как думаешь, где его гнездо?
– Это два с половиной миллиона американских долларов. Мы тут построим дом на двести кроватей.
Она улыбнулась, развернулась и пошла по тропинке, по которой мы пришли сюда.
– Это много. Но хрустан построился тут первым.
Я уже собирался ложиться спать, когда вырубился свет.
Я как раз сидел на кухне и изучал последние бухгалтерские отчеты. Подсчитывал, как будущий возможный доход может повлиять на цену, которую компания запросит за заправку. Я пришел к выводу, что десять миллионов мне хватит не только на десятилетнюю франшизу, но и на землю с постройками. И я стану настоящим владельцем.
Я поднялся и взглянул в окно. В деревне тоже ни единого огонька. Отлично, значит, это не у нас проблемы. Я сделал два шага до двери в гостиную, открыл ее и заглянул внутрь, в кромешную темноту.
– Эй, привет, – позвал я.
– Привет, – хором ответили Карл и Шеннон.
Я добрел до маминого кресла-качалки. И сел. Полозья скрипнули. Шеннон хихикнула. Они с Карлом чуток выпили.
– Простите, – сказал я, – это не у нас. Это… это у них.
– Ерунда, – откликнулась Шеннон, – когда я была маленькой, у нас то и дело свет отключался.
– Барбадос – бедная страна? – проговорил я в темноту.
– Нет, – ответила Шеннон, – это один из богатейших Карибских островов, – но там, где я выросла, многие занимались… хм, cable hooking – как это по-норвежски?
– По-моему, у нас и слова-то такого нет, – сказал Карл.
– Когда подключаются к основному кабелю и воруют электричество. От этого ток временами исчезал. Я привыкла. Просто живешь и знаешь, что все в любой момент может исчезнуть.
Мне отчего-то почудилось, что говорит она не только про электричество. Возможно, еще и про дом с семьей? Гнездо хрустана она все-таки нашла, а найдя, воткнула рядом палочку, чтобы мы нечаянно на него не наступили.
– Расскажи, – попросил я.
На несколько секунд в темноте повисла гробовая тишина.
Затем Шеннон рассмеялась – тихо, вроде как извиняясь:
– Давай лучше ты расскажешь, Рой?
Чудно, но хотя в словах она никогда не ошибалась и предложения тоже строила правильно, акцент не позволял забыть, что она не отсюда. А может, это потому, что сегодня она приготовила какое-то карибское блюдо – мофонго, что ли.
– Да, пускай Рой расскажет, – согласился Карл, – он в темноте отлично рассказывает. Когда мне в детстве не спалось, он непременно мне что-нибудь рассказывал.
«Когда тебе не спалось, потому что ты плакал, – подумал я. – Когда я спускался вниз, ложился к тебе в кровать, обхватывал тебя руками, кожа у тебя еще была такой горячей, и я говорил: не думай об этом, вот я тебе сейчас расскажу кое-что, и ты уснешь». И едва я подумал об этом, как до меня дошло, что не в акценте дело и не в мофонго. Дело в самом ее присутствии здесь, в темноте, рядом со мной и с Карлом. В нашем темном доме, который принадлежал мне и ему – и никому больше.
4
Карл уже стоял на пороге, готовый приветствовать гостей. Мы слышали, как поднимаются к Козьему повороту первые машины. Сбрасывают ход. И еще. Шеннон держала чашу с пуншем и, когда я подлил туда спирта, вопросительно взглянула на меня.
– Спирт им больше по вкусу, чем фрукты, – объяснил я и посмотрел в окно.
Возле дома остановился «пассат», и из пятиместной машины вылезли шестеро. Все как обычно: они все вместе набиваются в машину, а за руль сажают женщин. Не знаю, почему мужики считают, будто имеют право напиться, и почему женщины подписываются их развозить, впрочем женщин никто не спрашивает, просто так уж оно повелось. Мужики, неженатые или те, чьи жены остались присматривать за детьми, кидали жребий – вспоминали игру «камень-ножницы-бумага». Когда мы с Карлом были маленькими, многие садились за руль пьяными. Но теперь больше никто пьяным не водит. Жен они по-прежнему поколачивают, а вот пьяными – поди ж ты – за руль не садятся!
В гостиной висел плакат: ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ДОМОЙ. По-моему, странновато как-то: в Америке вроде праздник устраивают друзья и родственники, а не тот, кто вернулся домой. Но Шеннон лишь посмеялась и сказала, что если никто больше этого не сделал, значит придется самим подсуетиться.
– Давай я начну разносить пунш, – предложила Шеннон.
Я как раз наполнял бокалы смесью самогонки с фруктовым коктейлем. Шеннон оделась так же, как в день приезда, – черный свитер с высокой горловиной и черные брюки. То есть одежда была уже другая, но очень похожая. В тряпках я не спец, но у меня было такое чувство, что одевается она дорого, хоть и неброско.
– Спасибо, но я и сам могу разнести, – сказал я.
– Нет. – И эта пигалица оттолкнула меня в сторону. – Твое дело – беседовать со старыми друзьями, а я буду разливать пунш и постепенно знакомиться со всеми.
– Ладно, – согласился я. Объяснять, что это друзья Карла, а не мои, я не стал.
Впрочем, смотреть было приятно: все они обнимали Карла, хлопали его по спине, словно в горле у него что-то застряло, ухмылялись и выдавали какую-нибудь по-дружески грубоватую фразу, которую они придумали по дороге сюда. Взбудораженные, слегка смущенные и готовые выпить.
Мне они жали руку.
Мы с братом много в чем не похожи, но это различие, наверное, самое заметное. Карла деревенские пятнадцать лет не видали, а со мной каждый божий день на заправке виделись все эти годы. Теперь, когда я стоял и смотрел, как он тает от дружеского тепла и заботы – я же вечно был этим обделен, – завидовал ли я ему? Хм. Каждому из нас охота, чтоб его любили. Но готов ли я поменяться? Соглашусь ли я подпустить к себе людей так близко, как Карл? Ему это, судя по всему, ничего не стоит. Мне же обошлось дорого.
– Привет, Рой. Нечасто тебя с пивом увидишь.
Мари Ос. Выглядела она неплохо. Мари всегда хорошо выглядит, даже когда при ней коляска, в которой орут близнецы с коликами. И я знаю, что пара теток у нас в деревне от этого прямо из себя выходят: они-то надеялись, что Мисс Безупречность спустится с небес и примкнет к простым смертным. Девчонка, которой досталось все. Родилась в богатой семье, от природы сообразительная, поэтому и училась лучше других, носит фамилию Ос, благодаря которой ее особенно уважали, но мало этого: Господь ее еще и внешностью не обделил. От матери Мари Ос унаследовала смугловатый румянец и женственную фигуру, а от отца – светлые волосы и холодные голубые глаза, глаза волчицы. Возможно, из-за этих глаз, острого язычка и чуть высокомерной холодности парни держались от нее дальше, чем можно было ожидать.
– Мы так редко с тобой видимся – прямо удивительно, – сказала Мари. – Как у тебя вообщедела-то?
«Вообще» означает, что обычного «у меня все хорошо» ей недостаточно, Мари на меня не наплевать, и она хочет услышать все начистоту. И похоже, она интересовалась совершенно искренне. В глубине души Мари добрая и отзывчивая. Просто со стороны кажется, будто она смотрит на тебя слегка сверху вниз. Может, это, конечно, оттого, что росту в ней метр восемьдесят, однако помню, как однажды мы втроем возвращались с танцев – я за рулем, Карл в дымину пьяный, а Мари злая как черт, – и она тогда заявила: «Карл, я не могу встречаться с парнем, который тянет меня вниз, на один уровень с деревенскими, ясно тебе?»
Впрочем, если местный уровень ее и не устраивал, уезжать отсюда она, судя по всему, не хотела. В школе она училась даже лучше Карла, но, в отличие от него, никогда не горела жаждой уехать и чего-нибудь добиться. Может, потому, что у нее все и так уже было и оставалось лишь наслаждаться жизнью. Поэтому ей и здесь было неплохо. Возможно, именно поэтому она, распрощавшись с Карлом, быстренько поступила на факультет политологии – или, как наши деревенские говорили, болтологии – и вернулась с кольцом на пальце, притащив с собой Дана Кране. Он тут устроился редактором в местную газету от Рабочей партии, а вот она, похоже, до сих пор писала диплом, а закончить что-то никак не могла.
– У меня все хорошо, – сказал я. – Ты одна приехала?
– Дан с мальчишками остался.
Я кивнул. Думаю, живущие по соседству бабушка с дедушкой наверняка с радостью посидели бы с внуками, однако Дан сам отказался ехать. Он заезжал к нам на заправку – подкачать колеса своего вызывающе дорогого велосипеда, на котором собирался проехать велогонку «Биркен», и я прекрасно помню его бесстрастное лицо – он делал вид, будто не знает, кто я такой, однако от него едва искры не летели, а все из-за того, что в ДНК у меня много общего с чуваком, который трахал его жену до того, как он сам получил на нее права. Нет, Дан вряд ли рвался праздновать возвращение блудного сына нашей деревни и бывшего парня своей жены.
– Вы с Шеннон уже познакомились? – спросил я.
– Нет. – Мари огляделась. Народу в гостиной уже набилось столько, что не протолкнуться, хотя мебель мы сдвинули в стороны. – Но Карл падок на внешность, а значит, я ее вряд ли прогляжу. – По тону Мари сразу становилось ясно, что именно она думает о разговорах про внешность.
На выпускном в школе Мари должна была выступать с речью от лица выпускников, и директриса имела неосторожность охарактеризовать Мари как «не только умницу, но и потрясающую красавицу». Свою речь Мари начала так: «Благодарю вас. Я хотела бы самым лучшим образом отозваться о поддержке, которую вы оказывали нам последние три года, но не знаю, какие слова подобрать, поэтому лучше скажу, что вам очень повезло с внешностью». В зале послышались смешки, но слабые, с сарказмом она переборщила, и никто так и не понял, комплимент это или как.
– Ты, должно быть, Мари.
Мари посмотрела направо-налево и лишь потом вниз. Там, на три головы ниже, она увидела бледное лицо Шеннон и ее белоснежную улыбку.
– Пунша?
Мари вздернула одну бровь – видать, думала, что Шеннон вызывает ее на боксерский поединок, но потом Шеннон подняла поднос повыше.
– Спасибо, – поблагодарила Мари, – но нет.
– О нет! Ты проиграла в «камень-ножницы-бумага»?
Мари растерянно смотрела на нее.
Я кашлянул:
– Я рассказал Шеннон про местный обычай, когда решают, кому за руль садиться…
– А, вон оно как, – Мари натянуто улыбнулась, – нет, мы с мужем не пьем.
– Ясно, – сказала Шеннон. – Потому, что вы завязавшие алкоголики, или потому, что это для здоровья вредно?
Лицо у Мари вытянулось.
– Мы не алкоголики, но от алкоголя ежегодно гибнет больше народа, чем от всех войн, убийств и наркотиков, вместе взятых.
– Что ж, спасибо, – заулыбалась Шеннон, – что избавляете нас от войн, убийств и наркотиков.
– Я просто хочу сказать, что спиртное употреблять не следует, – пробормотала Мари.
– Наверняка ты права, – согласилась Шеннон, – но благодаря ему те, кто сегодня приехал к нам, хоть разговорились толком. Ты на машине?
– Разумеется. Там, откуда ты родом, женщины не водят машину?
– Водят, но ездят по левой стороне.
Мари неуверенно посмотрела на меня, будто спрашивая, нет ли тут подвоха.
Я опять кашлянул:
– В Барбадосе правостороннее движение.
Шеннон громко рассмеялась, а Мари снисходительно улыбнулась, как будто услышала неуклюжую детскую шутку.
– Ты, наверное, много времени и сил потратила, чтобы выучить язык своего мужа, Шеннон. Вы с ним не обсуждали: может, лучше ему было твой выучить?
– Хороший вопрос, Мари, но на Барбадосе говорят по-английски. А мне, естественно, хочется понимать, о чем вы тут шепчетесь за моей спиной. – Шеннон опять засмеялась.
Что вы, женщины, хотите сказать, когда говорите, до меня иногда не доходит, но сейчас я понимал: передо мной что-то вроде петушиных боев и мне лучше не влезать.
– К тому же норвежский мне нравится лучше английского. Английский – самый безнадежный язык в мире.
– То есть нравится больше английского, да?
– Идея латинского алфавита заключается в том, что графический символ передает определенный звук. Если, например, в норвежском, немецком, испанском, итальянском и других языках написать «а», то и читаться оно будет как «а». А вот в английском «а» может означать все, что угодно. Car, care, cat, call, ABC. Полная анархия. Эфраим Чемберс еще в восемнадцатом веке считал, что ни в одном языке нет настолько нелогичной орфографии, как в английском. А я, когда еще ни слова не знала по-норвежски, читала вслух Сигрид Унсет, и Карл все понимал! – Шеннон рассмеялась и посмотрела на меня. – Это норвежский следовало бы сделать языком международного общения, а не английский!
– Хм, – откликнулась Мари, – но если для тебя равноправие не пустой звук, зря ты Сигрид Унсет читаешь. Она – реакционная антифеминистка.
– О, а у меня сложилось впечатление, что Унсет – феминистка второй волны, как Эрика Лонг, но опередившая свое время. Спасибо за совет, но я стараюсь читать и тех авторов, с чьим пунктом зрения я не согласна.
– Точкой зрения, – снова поправила ее Мари. – На язык и литературу у тебя немало времени уходит – это я прекрасно понимаю, Шеннон. Тебе, наверное, лучше будет пообщаться с Ритой Виллумсен и нашим доктором Стэнли Спиндом.
– Лучше? Лучше, чем что?..
Мари ненатурально улыбнулась:
– Или, возможно, твой норвежский еще где-нибудь пригодится – например, работу найдешь. Вольешься в местное общество?
– К счастью, работу искать мне не понадобится.
– Да, пожалуй, ты права, – согласилась Мари, и я понял, что она опять готовится напасть. В ее взгляде читалось высокомерие и презрение – все то, что она так хорошо скрывала от односельчан. – У тебя же есть… муж.
Я посмотрел на Шеннон. Пока мы тут стояли, кто-то взял несколько бокалов у нее с подноса, и сейчас она переставляла оставшиеся, чтобы поднос не перевернулся.
– Мне не понадобится искать работу, потому что она у меня уже есть. Я могу работать дома.
Мари сперва удивилась, но потом удивление сменилось разочарованием.
– И что это за работа?
– Я рисую.
Мари снова просияла.
– Рисуешь! – повторила она с напускным воодушевлением, словно, если уж тебе настолько не повезло с профессией, тебя необходимо поддержать. – Ты художница, – с сочувствием в голосе заключила она.
– Не уверена. Возможно, в хорошие дни – да. А ты чем занимаешься, Мари?
Мари на секунду растерялась:
– Я политолог.
– Потрясающе! А здесь, в Усе, это востребованная профессия?
Мари улыбалась так, как улыбаются, когда что-то болит:
– Прямо сейчас я мама. У меня близнецы.
Шеннон недоверчиво ахнула:
– Неужели правда?!
– Да, я не вр…
– А фотографии?! Есть у тебя фотографии?
Мари искоса, сверху вниз взглянула на Шеннон. И замешкалась. Возможно, ее волчий взгляд оценивал, стоит ли отказать. Крошечная, похожая на птенца одноглазая женщина – насколько она опасна? Мари вытащила телефон, нажала пару кнопок и протянула его Шеннон, а та издала восхищенное «о-о-о» и всучила мне поднос с бокалами, чтобы взять телефон поудобнее и лучше разглядеть близнецов.
– А скажи, Мари, что надо сделать, чтобы родить вот таких?
Не знаю, искренне ли говорила Шеннон, но если и нет, то сыграла она первоклассно. По крайней мере достаточно хорошо, чтобы Мари Ос пошла на перемирие.
– А еще есть? – спросила Шеннон. – Можно полистать?
– Э-хм, да, пожалуйста.
– Обойдешь гостей, Рой? – попросила Шеннон, не сводя глаз с телефона.
Я обошел гостиную, проталкиваясь между гостями, но бокалы разбирали быстро, так что мне и беседовать ни с кем не пришлось.
Когда поднос опустел, я вернулся на кухню, где тоже топтался народ.
– Привет, Рой. Я у тебя там коробку со снюсом видел – возьму одну штучку, ладно?
Это был Эрик Нерелл. Зажав в руке бутылку пива, он привалился к холодильнику. Эрик тягал штангу, а его голова на толстой, накачанной шее была такой крошечной, что казалась каким-то шейным отростком, на котором торчал густой светлый ежик упругих, как спагетти, волос. Плечи плавно переходили в два, словно наполненных воздухом, бицепса. Эрик служил в парашютных войсках, а теперь владел единственным приличным заведением в деревне – «Свободное падение». В помещении, где раньше располагалась кофейня, он оборудовал бар с дискотекой и караоке, где по понедельникам играли в бинго, а по средам проводились викторины.
Вытащив из кармана коробочку «Берри», я протянул ее Эрику. Тот сунул пакетик под верхнюю губу.
– Просто интересно, какой у него вкус, – сказал он, – я американский снюс больше ни у кого не видел. Ты его где вообще берешь?
Я пожал плечами:
– Да много где. Если кто-то едет оттуда, прошу прихватить.
– Прикольная коробочка, – он вернул ее мне, – а сам ты в Штатах не бывал?
– Не-а.
– Я еще все хотел тебя спросить: почему ты кладешь снюс под нижнюю губу?
– The American way[3], – ответил я, – папа так делал. Он говорил, что под верхнюю губу снюс кладут только шведы, а каждому известно, что во время войны шведы в штаны наложили.
Эрик Нерелл засмеялся, отчего верхняя губа у него оттопырилась еще сильнее.
– Ну и телочку братец твой отхватил.
Я не ответил.
– И по-норвежски она так шпарит, что аж страшно.
– Ты что, разговаривал с ней?
– Спросил только, танцует ли она.
– Спросил, танцует ли она? С какой стати?
Эрик пожал плечами:
– Да она на балерину похожа. На такую фарфоровую – разве нет? И родом с Барбадоса. Калипсо, все дела… Как уж этот танец называется? Вспомнил – сока!
Видать, лицо у меня сделалось такое, что он заржал:
– Да ладно тебе, Рой, расслабься! Она не обиделась, сказала даже, что попозже нас научит. Ты видал, как соку танцуют? Сплошной секс!
– Ладно. – Я решил, что совет полезный. Надо и впрямь расслабиться.
Эрик отхлебнул пива и тихо рыгнул в кулак. Вот что брак с людьми творит.
– Не знаешь, сейчас камнепады в Хукене часто бывают?
– Без понятия, – ответил я, – а ты почему спрашиваешь?
– Тебе никто не сказал, что ли?
– О чем не сказал? – На меня дохнуло холодом, будто сквозь потемневшие оконные рамы в дом просочился ветер.
– Ленсман собирается запустить к стене дрона и рассмотреть получше. И если там все безопасно, то спустимся по веревке к обломкам. Пару лет назад я бы и глазом не моргнул, но сейчас Гру вот-вот родит, это наш первенец, так что я пас.
Нет, это не просто холодный сквозняк. Это ведро ледяной воды мне на голову. Обломки. «Кадиллак». Он там восемнадцать лет пролежал. Я покачал головой:
– Со стороны-то оно, может, все как надо, но я слыхал, там и камнепады случаются. Причем то и дело.
Эрик вроде посмотрел на меня – и вроде как задумчиво. Не знаю уж, о чем он там думал – о камнепадах или правду ли я говорю, а может, обо всем сразу. Он ведь слыхал, что случилось, когда из Хукена доставали тела мамы с папой. Тогда вниз спустились двое альпинистов из службы спасения в горах и положили тела на носилки – носилки ударялись о скалу, но выдержали, все обошлось. Несчастье случилось, когда они сами вверх полезли. Тот, кто полез первым, расшатал камень, он упал вниз и раздробил плечевой сустав второму – тому, кто страховал. Мы с Карлом стояли на Козьем повороте, за врачами из скорой помощи, спасателями и ленсманом, и лучше всего мне запомнились крики. Самого альпиниста я не видел, а крики его в чистом, тихом вечернем воздухе слышно было хорошо. Медленные, размеренные, даже словно бы тихие по сравнению с болью, они отскакивали, пружиня, от скал там, внизу, похожие на деловитое карканье воронов.
– Охренеть, это ж он речь говорит! – ахнул Эрик.
В гостиной послышался голос Карла, и народ потянулся туда. Я нашел себе местечко в дверях. Хотя Карл был на голову выше остальных, он все равно встал на стул.
– Дорогие, дорогие друзья! – громко проговорил он. – Как же круто вас всех снова видеть. Пятнадцать лет… – Он умолк, чтоб все мы оценили услышанное. – Большинство из вас видели друг дружку каждый день, поэтому вы не замечали, как постепенно меняетесь. Как мы постарели. И скажу раз и навсегда: глядя на вас, ребята… – он перевел дыхание и весело оглядел собравшихся, – я понимаю, что сохранился намного лучше.
Смех и громкие возмущенные выкрики.
– Да-да! – заявил Карл. – И это вдвойне странно, если учесть, что я тут единственный, за чью внешность вообще стоило опасаться.
Снова смех, свист и выкрики. Кто-то попытался стащить его со стула.
– Но, – какая-то добрая душа помогла Карлу устоять на стуле, – с женщинами дело обстоит иначе. Сейчас вы намного краше, чем были.
Женщины ликуют и хлопают.
Мужской голос:
– Даже не думай, Карл!
Я обернулся и поискал глазами Мари – это вышло как-то машинально, по старой привычке. Шеннон уселась на кухонную стойку – иначе ей было не видно. Сидела она, чуть ссутулившись. Стоявший возле холодильника Эрик Нерелл внимательно разглядывал ее. Я вышел из гостиной, поднялся по лестнице в нашу детскую, прикрыл дверь и забрался на верхнюю койку. Благодаря печной трубе голос Карла здесь был прекрасно слышен. Некоторых слов я не разобрал, но общий смысл понял. Потом кто-то назвал мое имя. И все стихло.
Мужской голос:
– Да он, поди, в сортир пошел.
Смех.
Кто-то окликнул Шеннон. Я услышал ее низкий грудной голос. Воробушек с совиным клекотом. Несколько слов, а затем – вежливые хлопки.
Глядя в потолок, я отхлебнул пива. И закрыл глаза.
Когда я их снова открыл, было почти совсем тихо.
И я понял, что весь праздник продрых, а последние гости уже разъезжаются. Они рассаживались по машинам и заводили двигатели, под колесами шуршал гравий, и, когда автомобиль доезжал до Козьего поворота, на шторах плясал красный отсвет.
После все стихло. С кухни доносилось лишь шарканье ног и тихие голоса. Голоса взрослых, которые обсуждали повседневные заботы, переговаривались о мелочах. Под такие звуки я засыпал ребенком. Надежные. Надежность, которая, как тебе кажется, никуда не денется, такая правильная и неизменная.
Мне что-то приснилось. Машина, которая на секунду зависает в воздухе, словно вот-вот улетит прямо в космос. Но сила тяжести побеждает, и машина – ее передняя часть, капот, – медленно кренится вниз. В темноту. В Хукен. Раздается крик. Это кричит не папа. И не мама. И не альпинист. Это мой крик.
Из-за двери донеслось хихиканье. Шеннон.
– Нет! – прошептала она.
– Рою нравится. Я тебе сейчас покажу, как у нас все было устроено. – Это уже Карл, он явно хорошенько принял на грудь.
Я окаменел, хотя и понимал, что он не об этом. Как у нас на самом деле все было устроено, он ей показывать не станет.
Дверь открылась.
– Дрыхнешь, братишка?
В нос мне ударил запах перегара.
– Да, – ответил я.
– Пойдем, – шепнула Шеннон, но кровать качнулась – это Карл повалился на нижнюю койку и потянул за собой Шеннон.
– Нам тебя на празднике не хватало, – сказал Карл.
– Прости, – извинился я, – я решил отдохнуть чуток и заснул.
– Круто! Эти дрочилы там орали как резаные, а ты взял и отрубился.
– Да. – Другого ответа у меня не нашлось.
– Дрочилы – это кто? – спросила Шеннон.
– Шумные придурки с примитивными развлечениями, – пробормотал Карл, – они еще любят американские тачки и трейлеры, – он шумно отхлебнул чего-то из бутылки, – но те, кто сегодня к нам приходил, таким больше не занимаются – их телки им не разрешают. Впрочем, есть и продолжатели традиции – они обычно пасутся на заправке у Роя.
– Значит, дрочила – это… – недопоняла Шеннон.
– Свинья, – сказал я, – свинья-самец. Похотливый и опасный.
– Прямо-таки опасный?
– Ну, его можно кастрировать. Получится боров.
– Боров, – повторила она.
– Строго говоря, сегодня у нас тут как раз стадо боровов и пировало, – хохотнул Карл, – женатые, респектабельные и кастрированные. Но репродуктивная функция у них все равно работает.
– Это называется боров-производитель, – сообщил я, – кастрированный, но сам этого не понимает.
Карл громко рассмеялся.
– Боров-производитель, – повторила Шеннон. Подозреваю, что каждое сказанное нами слово отпечатывалось у нее в мозгу. – Ездят на американских тачках.
– Шеннон обожает американские машины, – сказал Карл, – она на собственном «бьюике» начала ездить, когда ей одиннадцать исполнилось. Ой!