Баллада о бомбере Веллер Михаил

I

Человек уже полагает, что привык к любым неожиданностям, а как даст ему жизнь по мозгам – он все удивляется и нервничает. Скажем, извольте получить боевое задание: любимую женщину сбросьте ночью с парашютом в тыл врага, пусть она там взрывает мосты, захватывает штабы и рвет коммуникации. А сами возвращайтесь домой, выпейте водки с друзьями, примите поздравления в мужестве и ждите за этот подвиг представления к званию Героя Советского Союза. Весьма достойное распределение женских и мужских обязанностей.

Так рассуждал за штурвалом своего бомбардировщика капитан Гривцов августовской ночью сорок третьего года. По этим рассуждениям, а также по его званию, профессии и времени действия можно предположить, что капитан был молод. Действительно, исполнилось капитану двадцать три года.

Молодость иногда не мешает людям рассуждать верно. Гривцов в данном случае рассуждал верно: он выполнял именно такое задание. Знать он не мог, чем оно кончится. На войне никогда не знаешь, что чем кончится. Впрочем, не на войне тоже.

Любимая женщина сидела, нахохлившись, в бомбовом отсеке. На ней были сапоги, комбинезон, шлем, на спине парашют, на животе автомат, на поясе всякая дребедень. Величайшей несправедливостью войны ей представлялось в настоящий момент отсутствие лаза между бомбовым отсеком и кабиной пилота.

Будучи людьми военными, вдобавок молодыми, вдобавок влюбленными, они были слишком заняты порученным им делом, друг другом и собой, чтобы представить, сколько человеческих жизней и судеб наматывалось сейчас на ревущие винты бомбардировщика, пропарывающего адову мглу, пульсирующую голубой паутиной грозы.

Через полчаса штурман увидит три костра партизанского отряда, и створки бомболюка разойдутся под радисткой, отпуская ее с парашютом вниз. Они не знали, что самолет идет совсем не туда, куда они думают. Знал это один штурман.

– Курс двести тридцать шесть, – сказал штурман пилоту, аккуратно прокладывая двести тридцать три. Он прикинул поправку на ветер, прибавил двадцатикилометровое смещение в точке поворота и удовлетворенно усмехнулся.

Если бы он мог через непроницаемую черноту увидеть, что внизу уже приготовились их встретить совсем не те, кто должен был встретить, все бы сложилось иначе.

А так штурман довольно насвистывал, пилот, командир машины, капитан Гривцов страдал, а десантник радистка Катя Флерова ждала, когда она под парашютом пойдет вниз. И все они ошибались.

Еще четыре часа назад они и не подозревали о возможности столь необычной ситуации. Но – в жизни бывает все, а на войне бывает и то, чего вообще не бывает.

Катя Флерова четыре часа назад сидела в блиндаже полкового особиста. Она старательно писала успокоительное письмо маме. Ее отправляют в глубокий тыл, надолго. Что тыл это немецкий, а не советский, она деликатно умалчивала.

Штурман, лейтенант Георгий Гринько, четыре часа назад собирал цветы для свадебного букета.

Командир, капитан Андрей Гривцов, собственноручно брил невесте щетинистый подбородок. Невестой был хвостовой стрелок Паша Голобоков.

Жених, техник-лейтенант Никодимов, бегал по аэродрому и нервно допытывался у всех, не видел ли кто девушки, которая о нем спрашивала. Оказалось, что ее видели все, кроме него. Правда, описывали по-разному.

А инициатор этого розыгрыша, стрелок-радист Саша-Веревка, клянчил у начпрода фляжку спирта, приглашая его за это быть на свадьбе посажёным отцом.

Экипаж и не подозревал о существовании Кати.

Началось все, как обычно, приходом адъютанта полка:

– Экипаж Гривцова, к командиру полка! С планшетами.

Невеста, сержант Павел Голобоков, тихо сказал:

– Вылет!.. Капитан, с тебя банкет. К черту свадьбу, у нас именины. За этот вылет ты получаешь Героя..

В принципе он был прав. Независимо от боевого задания и даже его выполнения, за этот вылет Гривцов должен был получить Героя. Потому что это был сотый вылет. По указу, за сто вылетов штурмовикам и бомберам давали Героя.

По аэродрому пошел слух: Гривцов летит получать Героя. Героев в полку не было.

Его сотый вылет должен был стать Катиным первым.

У командира полка вторые сутки болели зубы, был он поэтому хмур и немногословен и выражение лица имел кислое:

– Экипаж, слушай боевую задачу. Доставка груза с парашютом. Раскрыть карты. Квадрат К-2-в. Вылет экипажем капитана Гривцова. Время вылета – двадцать три двадцать. Ах-х, черт, зубы-то как болят, а! аж челюсть выламывает. Вы как, ребята, самочувствие нормальное? Везет же людям… Штурман!

Штурман полка зашелестел метеокартой:

– Вот квадрат. Вот мы. Вот гроза. Вот ветер. Пойдете вот так, обратно вот так. В грозу без надобности не суйтесь, запас дальности большой. Высота шесть тысяч метров.

В землянке техник Никодимов нашел наконец невесту в лице Паши Голобокова, кое лицо и обругал. И убежал искать оружейников – срочно готовить машину к вылету.

В двадцать три часа, в полной темноте, накрапывающей легким дождиком («Погодка!..» – ругался штурман), они подошли к самолету.

– Груз в отсеке? – спросил Гривцов.

Никодимов замялся.

Подкатил «виллис» комполка. Из него выгрузились четверо: сам командир, штурман, особист и некто с парашютом.

– Получи груз, капитан.

– Что-о?

– Условия задания ясны? Повтори.

– Где я его повезу в бомбардировщике? В бомбоотсеке?

– Да.

– А чем он дышать будет на шести тысячах, трах-тарарах?

– Пойдешь ниже. Ну, выполняй приказ, капитан.

– Есть выполнять приказ, – хмуро буркнул Гривцов и жестом подозвал «груз». – Раньше хоть летал? Прыгал ночью?

– Андрюша, – сказал «груз» тонким голосом. – Андрюша, это ты?

Гривцов попытался ухватиться за воздух.

– Ка-ка-Катя… – пробормотал он.

– Это я, Катя, – сказал «груз», вздохнул, ойкнул, пискнул, всхлипнул и ткнулся головой ему в грудь.

– Простите, товарищ подполковник, – решительно сказал Гривцов, схватил Катю за плечо и уволок в сторону под крыло.

– Андрюшка, – прошептала она и крепко прижалась к нему, дрожа и задыхаясь, в своем неуклюжем комбинезоне, давя ему в живот болтающимся спереди автоматом…

– Однако, – сказал комполка. – Это вылет. Это Герой Союза. Отойдем сядем в машину, ребята.

– Катька, – зашептал Гривцов, оторвавшись от ее губ, от ее милого, мокрого от дождя лица. – Катька, два года, вся война, что, как, где, когда, куда?

– Когда – сейчас, – тихо сказала она голосом, старающимся не заплакать. – Куда – знаешь. Где – здесь. Что – разведшкола. Как – обыкновенно. По набору. А ты-то, ты-то?

– Что – я… Тоже обыкновенно. Капитан. Командую эскадрильей. Раз сбивали. Сотый вот, понимаешь, вылет… Вот такой сотый вылет.

– А у меня – первый…

Экипаж под хвостом курил в рукав. Комполка из машины окликнул:

– Пять минут до вылета, капитан. Запускай моторы.

– Сейчас! Сейчас. Катька, Катя, господи… Когда ты вернешься?

– Не знаю…

– Запоминай полевую почту: 52 512, слышишь? 52 512, легкий номер, запомнила?

Его привыкший принимать конкретные решения мозг вернул себе, кое-как, способность соображать:

– Так. Первое. Замуж за меня пойдешь?..

– Дурак… – сказала она и заплакала. – А ты правда хочешь на мне жениться?..

– Так. Второе. Ведь если сегодня эти ваши костры не будут гореть, вылет повторяем завтра, или как? Но сегодня возвращаемся?

– Не смей, – сказала она. – Андрей, родной… Там ждут связь… Я тоже солдат. Война же.

– Ты с ума сошла, – обиделся он. – Я просто спросил… Вдруг не горят – все равно же возвращаться…

– Ты найдешь костры, слышишь?! – строго приказала она.

– Штурман найдет… Я довезу…

– Экипаж, принять десант и по машинам! – резко скомандовал из «виллиса» комполка.

О черт, одни бы мне сутки, молил Гривцов, прогревая моторы, выруливая на старт, поднимая машину в воздух. Одни бы мне сутки… Ведь не боеприпасы скидывать летим, не раненых забирать, ну, посидят они там еще сутки без связи, не помрут… Могут же нас вообще сбить по дороге!

И испугался этой мысли. Невольно подумал, два года относился к этому нормально, был сбит раз, а тут по-настоящему испугался, не за себя ведь.

Нет, думал он, ложась на курс и набирая высоту, довезти надо. Или – кой черт, два раза такие случайности не повторяются?

Сейчас за сутки с Катей он отдал бы жизнь не задумываясь. Что жизнь? – все равно война. Авиация союзников теряет за налет пять процентов состава. Двадцать вылетов – сто процентов, постоянное обновление. У них норма – двадцать пять вылетов. Последние пять они делают, как они говорят, «из-за черты смерти». А у меня сто. И неизвестно, сколько впереди…

Черт, в сорок первом не трусил, когда среди бела дня на ночных тихоходных бомбардировщиках, без всякого прикрытия, переправы бомбили. Седьмого июля в их эскадрилье из двенадцати машин уцелело две. И эти две, Кости Звягинцева и его, сбили на обратном пути над линией фронта.

Никто не смеет упрекнуть его в трусости или шкурничестве. У него сто вылетов – норма Героя. У него Красное знамя и «Звездочка», два ранения, он был сбит, он воюет с двадцать второго июня! Пошли они подальше с их связью, двадцатилетнюю девчонку им ночью в грозу в пасть немцам скидывай! Перебьются сутки, перетопчутся.

Капитан Гривцов, это же трусость и предательство, сказал он себе. С тебя же надо сорвать погоны и расстрелять полевым трибуналом.

Да? Пусть сначала те, кто расстреливает, хлебнут войны с мое. Пусть им судьба даст пять минут стояния под дождем с любимой женщиной, чтоб потом самому отвезти ее почти на верную смерть.

А откуда ты знаешь, что они хлебнули и что дала судьба? У всех любимые женщины, у всех война. А тем, у кого любимых нет, лучше? Легче. Но не лучше. А тем, у кого их уже не будет? Тем все равно.

И все-таки лучше всего будет, если они не найдут сегодня этих костров. И совесть будет чиста.

А дело-то ведь не в том, что ты хочешь уберечь Катю. Все равно не убережешь. Завтра же сам отвезешь и сбросишь. Просто сутки побыть с ней хочешь.

А может, и вся-то жизнь наша в этих сутках?

– Штурман, – сказал он в телефон. – Как твое мнение, найдем костры?

– Видимость по нулям, – ответил Жора. – Гроб задача.

От этой поддержки своим мыслям Гривцов почувствовал невероятный подъем.

– Кстати, – сказал наглец Жора, – тот букет, что я набрал на свадьбу, стоит у нас в банке на столе.

– Ты отличный штурман, Жора, – сказал он. – И ты отлично ориентируешься в любой обстановке.

– Жора, – сказал он через минуту, – верно ведь, гроб найти их нам в такую ночь и на таком удалении, практически без ориентиров?

– Не дрейфь, – невозмутимо сказал Жора. – Все возможное мы сделаем. Но – погода диктует авиации, мы не боги.

И Гривцов понял, что к утру они вернутся с продрогшей родной Катей в бомбоотсеке и обнимутся, и подбежит понятливый Никодимыч с фляжкой, и весь день, с утра до ночи, будет их. А ради следующего такого дня можно воевать еще два года.

И следом понял, что все это понимают. И лежащий в хвосте с пулеметом Паша, и Сашка в своем плексигласовом колпаке сверху, и даже командир полка, наверное, тоже это понимает. И все даже сочувствуют. И никто не посмеет упрекнуть ни малейшим подозрением. И весь полк прекрасно поймет, что командир второй эскадрильи капитан Гривцов плюнул на боевое задание, чтобы провести день с бабой. И не подкопаешься.

Он вспотел. Ему же еще много раз отправлять экипажи на смерть. И они будут смотреть на него понимающими глазами: «Сам ты, конечно, здорово разок сошкурничал, но что ж – ты командир…»

Хуже того. Даже если они на самом деле не смогут отыскать костров, ему никто не поверит. Белыми нитками шито. Мол, знаем, понимаем, верим, молчим.

Влип ты, капитан Гривцов. И так плохо, и эдак нехорошо.

А если они увидят костры – что же, не заметить их? И Пашка из хвоста увидит…

Эх, сказал себе Гривцов и провел взглядом по приборной доске. Будем выполнять задание на совесть. Что ж поделать, Катенька…

– Штурман! – приказал он жестко. – Найти сигнальные костры во что бы то ни стало! Ясно?

– Ясно, ясно, – успокаивающе отозвался Жора. Из его тона следовало, что Сашка и Паша все слышат в телефон, а репутация командира должна быть выше подозрений. А штурман старается как может. Все довольны.

– Ты меня правильно пойми, – попросил Гривцов.

– Белены объелся? Конечно правильно.

Но понял он его неправильно. И самолет находился сейчас в ста двадцати километрах от того места, где должен был находиться и которое было отмечено в штурманском планшете. Это имело роковые последствия.

Потому что внизу, на подходах к Витебску, звукометристы крутили штурвалы своих раструбов, а номера зенитных расчетов вкладывали кассеты в казенники зенитных автоматов, и прожектористы держали руки на тумблерах прожекторов.

Мертвый слепящий свет выхватил бомбардировщик из черного пространства. Внизу словно заискрилась огромная электросварка: противовоздушная оборона железнодорожного узла заработала разом. Раскаленные нити зенитных очередей стремились соткаться в саван и накрыть их маленький серебряный самолет, беспомощно влипший в перекрестие голубых мечей прожекторного света.

– Крышка русскому, – профессионально оценил аккуратный немецкий фельдфебель, размеренными движениями сдвигая горизонтальную наводку прожектора, держа цель в центре луча.

Бомбардировщик доживал последние секунды.

Оскалившийся Гривцов, навалившись на выкрученный влево штурвал, вогнав в пол левую педаль, рычал от бессильной ярости и ставил самолет на крыло, чтоб в скольжении протаранить стену света и уйти в спасительную тьму. Воздух, как перину, взбивали зенитные разрывы. Газ был выбран до отказа, и моторы захлебывались надсадным воем.

– Витебск! – заорал штурман.

– Хорошо, что не Берлин, – философски отозвался из хвоста Паша.

– Жора, убью, если не уйдем, – зарычал Гривцов, бросая лязгающую от перегрузок машину из стороны в сторону. – Сашка, давай дымовую шашку!

Стрелок-радист зажег огромную, с кастрюлю шашку для постановки дымовых завес. На привязанном багре выставил ее в лючок своего плексигласового колпака. Густой шлейф дыма рвался за самолетом.

– Держись, пикирую! – Гривцов отдал штурвал до отказа и приподнял закрылки, машина резко просела и ринулась носом вниз, моторы зашлись комариным звоном, боль в ушах, фиолетовые круги, бросок, удар!..

Темнота.

Едкая гарь.

– Вырвались! – выдохнул Гривцов.

– Командир, из правого мотора огонь, – прерывающимся голосом сказал Саша. – Я ранен… Тут в клочья все…

Бешеный огонек струился с правого мотора, рос и набирал силу. Мотор ревел натужно и терял обороты.

– Не дотянем, – сказал Гривцов.

– Дотянешь, командир, – сказал Жора. – Дуем обратно.

Гривцов развернулся на обратный курс, перекрыл масло и бензин правому мотору, убрал его зажигание и выжал все из левого.

– Если сам погаснет, то дотянем, – сказал он. – Только так не бывает.

– Мы прыгать не можем, – сказал Жора. – Она у нас в бомбоотсеке. Мы не увидим ее парашюта в такую ночь. Если она ранена?

– Паша, ты цел в хвосте?

– Да вроде…

– Саша?

Саша молчал.

Гривцов представил себе залитую кровью Катю в изодранном зенитными осколками бомбоотсеке и застонал. Прыгать с парашютом ему нельзя. Надо как-то сажать, спасать Катю.

Мотор горел с шипением сбиваемого встречным потоком пламени, и бомбардировщик терял высоту.

– Девятьсот метров осталось, – сказал Жора.

Ну держись. Гривцов перевел машину в пологое пике и выжал из левого мотора все. Под крыльями затрещало…

– Разваливаемся! Семьсот километров! – заорал штурман.

– Врешь, – хрипло сказал Гривцов. – Сбили пламя… Вот теперь пойдем домой. Смотри вперед лучше. Мне уже высоту не набрать…

Они давно вышли из грозы и шли на восток в лунном свете на высоте двухсот метров, когда Паша Голобоков спокойно сообщил из хвоста:

– Большое везение. Истребитель пристраивается.

И огненная трасса прочеркнула над левым, работающим, мотором.

– По выхлопу бьет, гад, – сжал зубы Гривцов. – И угораздило еще нас на ночной истребитель напороться..

«Юнкерс-88», оборудованный фарой для ночной охоты, превосходил их сейчас в скорости на двести километров. Его стрелок крутил в верхней турели спаренный крупнокалиберный пулемет, а штурман пристраивал свой пулемет в прорези носового фонаря.

Он догнал их сзади, уровнял высоту, и из трех стволов размочалил хвост.

– Паша!

Паша не отвечал, лежа в изодранном крошеве своей кабинки. Машина теряла управление.

– Жорка, прыгай! Прыгай, ну!

Штурман прыгнул.

Гривцов отодвинул форточку и пытался разглядеть, что внизу. Внизу был лес. «Юнкерc» зашел снова, и пулеметная очередь пробарабанила по бронеспинке. А в бомбоотсеке была Катя, живая или мертвая – Гривцов не знал.

Он сажал бомбардировщик на лес. Открыл фонарь, отстегнул привязные ремни. Ему повезло хоть сейчас – он садился на вырубку.

Удар! треск, хруст, бросок! Сели!

Они плюхнулись на брюхо в болоте среди пней, и многострадальный бомбардировщик вспыхнул разом, будто посадки только и ждал, чтоб сбросить с себя бремя существования на этой войне.

– Катя-а! – дико заорал Гривцов, выпрыгивая из кабины, и замер: бомболюк открывался из кабины штурмана… Но створки люка плотно легли в болотную грязь. Машина горела.

Он бросился к отсеку и забарабанил кулаками, рукояткой пистолета по обшивке. И в ответ прозвучали изнутри слабые удары…

Спас их мертвый Паша Голобоков. Паша возил с собой в хвосте топор, – он был сибиряк и топор считал необходимой аварийной принадлежностью. Гривцов судорожно схватил топор в его кабинке, залитой кровью, и с маху прорубил дюралевую обшивку. «Сейчас, Кать», – хрипел он, вырубая выход из фюзеляжа, пляша в огне со сгоревшими бровями и ресницами.

Два грузовика с немцами заезжали в лес в километре отсюда. И розыскные собаки поскуливали в кузовах.

II

Комбинезон на Гривцове дымился. Он прорубил уже дыру в фюзеляже и сунулся в нее, как вдруг получил удар по голове чем-то тяжелым и железным.

– Рация… – слабым голосом сказала Катя. – Рацию возьми…

– Какая к черту рация! – заорал Гривцов. – Взорвемся сейчас!

Он сорвал с Кати парашют, ранец, всю дребедень и стал пропихивать ее наружу. Катя была в полуобмороке. Она цеплялась за края отверстия, сопротивляясь, и повторяла:

– Рация…

– Да будет тебе рация! – Гривцов поднатужился и протолкнул ее наружу. Кое-как подал ей через дыру рацию и вылез сам. Схватил одной рукой Катю за шиворот, другой – рацию за лямки и стремительно потащил прочь от горящего самолета. Ноги его путались в длинном ремешке планшета, но планшет он не снимал: в нем карта, по ней еще предстоит выбираться отсюда.

– Андрей, ты горишь! – слабо закричала Катя.

Он упал на влажную землю среди пней и стал кататься, сбивая пламя с комбинезона. Комбинезон расползался, и он срывал с себя тлеющие куски. Наконец погасил, в возбуждении не чувствуя боли в обожженных руках и лице.

В сотне метров от самолета они в изнеможении сели и привалились спинами к огромному пню. Судорожно дышали, глядя на пылающую машину, чуть не ставшую их могилой.

Взрыв потряс лес – это взорвались бензобаки бомбардировщика. Яркое пламя осветило вырубку. В трещащем костре силуэт бомбардировщика словно таял.

– Так, – сказал Гривцов, облизывая обожженные губы. – Первое дело мы сделали – сели. Второе тоже сделали – вылезли из машины на землю. Осталось сделать только третье – дойти до дома.

Он хмыкнул, достал из планшета папиросы и спички и закурил. Спросил Катю:

– У тебя НЗ есть? Или все там осталось?

Лицо у Кати сделалось виноватым. Она достала из кармана полплитки шоколада:

– Вот все…

– Ладно, – сказал он. – Поймаем утром медведя и съедим. А сейчас я докурю, и мы побежим как можно дальше от этого места, и как можно скорее. Немцы – народ педантичный, аккуратисты. Небось уже едут сюда – посмотреть, что от нас осталось.

Он напрягся, вслушался:

– Молодцы, быстро поспели. Ну, быстро за мной! Оружие есть?

Сунул руки в лямки рации, вынул пистолет из кобуры и тяжело побежал, сожалея об оставленном в самолете Катином автомате. Она бежала за ним. Темный лес вставал перед ними, дыша сыростью.

Лай собак приближался. Гривцов бежал в темноте, рация тяжело била по спине. Ветви хлестали лицо, ноги спотыкались о корни деревьев. Сзади тяжело дышала Катя.

– Катька, – прошептал он, – если через двести шагов не будет опять болото – рацию твою я бросаю. У них собаки. Самим бы уйти.

Он ясно представлял, что сейчас произойдет. Добежав до вырубки, немцы пустят вперед веера пуль из автоматов и подбегут к догорающему самолету. Потом проводники собак обойдут костер кругом, собаки возьмут след и натянут поводки, и погоня устремится за ними. А их – двое, два пистолета. Сдаваться нельзя…

– Двести шагов, – выдохнул он и сбросил рацию. Катя схватила ее и потащила вперед. Он догнал и отобрал.

– Девочка, дура… – приблизил к ней в темноте лицо, чуть не плача. Она цеплялась за рацию изо всех сил. Секунды терялись.

Гривцов представил себе, как Катя лежит в этом лесу мертвая рядом с железным ящиком рации, застонал от непереносимой муки и, снова надев проклятый ящик, побежал.

С вырубки донеслись автоматные очереди. Все развертывалось именно так, как Гривцов представлял: немцы добрались до самолета.

– У нас минут десять опережения, – задыхаясь, сказал он. – Через полчаса нагонят, не позже…

Где-то между вершин деревьев запели пули – погоня взяла след и двигалась в их направлении.

Но бог войны смилостивился над ними и на этот раз, потому что под ногами зачавкало. То, что им требовалось: болото!

– Только бы не трясина, – прошептал Гривцов, бредя по щиколотки в воде. Он свернул в сторону, чтоб не оказаться на пути преследователей, они продолжат путь наугад, и собаки уже не смогут привести смерть по скрытым водой следам.

Они шли, по пояс проваливаясь в ямы с водой. Гортанные выкрики немцев уже различались. Собаки надрывались от лая и вдруг беспомощно заскулили: они дошли до воды и потеряли след. Последовал взрыв немецкой брани и длинные автоматные очереди: немцы прочесывали досягаемое для стрельбы пространство болота огнем.

Хлопнули ракетницы. Мертвенно-белым светом залилось болото: чахлые деревца и кустарник, кочки, лужи ржавой воды. Болото уходило вдаль.

Гривцов и Катя, по горло в воде, стояли за кочкой, на которой рос куст чахлого ракитника. Рация держалась между его корней.

Гривцов посмотрел на свои светящиеся часы. Часы тикали.

– Полвторого. До рассвета еще часа три. Авось не станут ждать, уйдут…

Немцы ушли через полчаса. Далеко в болото соваться побоялись.

– Ну, – тихо сказал Гривцов, – сзади нас уже не ждут. Попробуем идти вперед. Тебе по-прежнему нужна твоя рация?..

И тут, когда непосредственная опасность миновала, его словно сладко обожгло: так или иначе, но они с Катей вдвоем!

Катя поднесла к глазам светящийся компас:

– Восток там.

– Это, конечно, здорово, что восток там, – одобрил Гривцов. – А где кончается это болото, твой компас нам не покажет, а?..

И все еще по горло в воде, он обнял ее и стал целовать чумазое мокрое лицо:

– Катька, с нами теперь никогда ничего плохого не случится, слышишь… Нет, еще случится, а живы будем…

– Вот так мы встретились, – шептала Катя, уткнувшись носом в его щеку… – Андрюшка, родной… Ну, веди меня, мой сильный мужчина, капитан авиации и командир эскадрильи…

Он выбрался туда, где было помельче, по пояс. Отломал ветку подлиннее и, ощупывая ею перед собой дорогу в воде, пошел дальше через чавкающее болото. Катя держалась в десяти шагах сзади.

– До света надо на сухое выйти, – сказал Гривцов. – Днем будем тихо сидеть в лесу, а двигаться по ночам.

В половине пятого болото кончилось. В изнеможении Катя опустилась на твердую землю.

– Встать! – грубо приказал Гривцов. – Иди за мной! Ну!

И тихо толкнул ее ногой. Она ахнула изумленно и поднялась.

– Распускаться не дам, – сообщил Гривцов жестко.

Он был старый солдат – два года войны. Он знал, как гибельны бывают жалость и сочувствие и как может спасти измученного человека жестокая сила приказа.

На рассвете, когда вершины сосен выступили в сером небе и запели в ветвях лесные птахи, Гривцов и Катя рухнули в траву на укрытой кустарником поляне.