Нечисти О`Санчес

– Где надо. Он очень круто играет в пятнашки и салочки, особенно – когда водит.

– Что за пятнашки и салочки? В жизни не слыхала.

– Это древняя игра типа пряток, – авторитетно объяснил Денис и слегка покраснел: не столько взглядом, как внутренним чутьем поймал он ухмылку пожилого таксиста, просек его мнение по данному вопросу, но поправляться не стал, – потом выберет удобный момент. Надо же, оказывается догонялки, а не прятки…

– Вот в эту арку, угу. Спасибо, сдачи не надо…

Однако шофер вдруг заупрямился и сдачу все-таки пришлось взять, хотя Денис явственно «слышал» сожаление мужика по утраченному тридцатнику с копейками… Чем-то они задели его самолюбие.

– Это из-за меня, знаешь как пылко он смотрел на меня в зеркальце! Он влюбился в меня навеки! Он хотел бросить к моим ногам всю дневную выручку! Но ты помешал.

– Гордыня вас с ним обуяла, вот в ней и причина! Если бы мы его: Павел Сергеевич, туда-сюда, а не страшно ли по ночам… и как вы можете по таким дорогам… – сразу бы взял, точняк! Пылко смотрели на нее, видите ли… Не пылко, а… Просто он боялся, что у тебя обострение и ты будешь кусаться и капать пеной на воротник… Нет, у тебя ключи, вон в том карманце. А вот и Морик. Ого, пузо, да он еще и поесть где-то успел! А ты говоришь – отстанет…

Двенадцать их было – гостей: две женщины, остальные мужчины. Все в человеческом облике, хотя бабушка успела предупредить Леху, что вовсе не обязательно так будет. Мурман, как вступили в зал, весь ощетинился, нос его сморщился, белым заборчиком на морде выскочили и задрожали клыки, но Леха тихонечко стукнул его кулаком между ушей, ругнул про себя, тут же почесал стукнутое место, и пес сообразил, успокоился, клыки спрятал, а сам сел справа от кресла, которое Леха самовольно занял во главе овального стола. Бабушка, как и обещала, встала за спиной, Аленка хоть и висела малышкой на обычном месте, вокруг шеи, но – Леха ощущал – сна ни в одном глазу: змея была в полной боевой готовности, Лехино состояние четко улавливалось ею.

Выяснилось, что все ждали только Леху: никто никого не приглашал рассаживаться и начинать, никто не принял на себя роль устроителя собрания, которое – «вече», но Леха уселся – и остальные принялись рассаживаться, шумно двигая тяжеленными дубовыми креслами по каменному полу…

Леха с детства знал, что в доме дяди Пети, его отца, помимо верхней, видимой части, есть подвал с какими-то помещениями, но ни разу не проявлял к этому ни малейшего любопытства, а дядя Петя тоже ничего не рассказывал, ни ему, ни маме. Но оказывается, тут все было очень круто… Маленькая винтовая лестница за ширмой в сенях уводила вниз метра на два с половиной и сменялась на более широкую и прямую, которая заканчивалась еще метра на три ниже, перед огромной двухстворчатой дверью. Дверь – видно, что запиралась массивными скрепами странного вида, но сегодня она была распахнута настежь. За нею опять ступени, плоские, широкие, числом тринадцать, и опять двери, копия первых, но скрепы, также похожие на когтистые лапы неведомых чудовищ, не черные, а серебристого цвета… «Серебро и есть», – шепнула бабка. И вторая дверь тоже была открыта, но распахивалась она внутрь, не наружу, как первая.

Это был целый зал, со сводчатым потолком, с четырьмя колоннами, образующими как бы очертания квадрата внутри квадратного помещения. Леха прикинул: от каждой колонны до «своей» стены – где-то три метра, от колоны до колонны еще шесть и в высоту никак не меньше шести метров. Ни фига себе зальчик! Вдоль каждой из стен, метрах в двух от пола, в специальных зубчатых подставках, похожих на клювы птеродактилей, крепились горящие факелы, много факелов, освещающих зал желтым устойчивым светом. Но видно было: это не натуральный огонь… И не электричество.

– Колдовством зажигаются… – бабушка опять угадала его мысли и предупредила вопрос.

– А что, удобно: ни тебе копоти с запахом, ни счетов из «Ленэнерго»…

– Не ерничай… – зашептала старуха…

Факелы вспыхнули еще ярче, по залу вдруг разлилась тишина, заставив колдунью смолкнуть на половине фразы… Полная тишина: ни шороха, ни покашливаний, дыхания – и того не слышно… Все смотрели на Леху.

Ему непреодолимо захотелось встать, быть может даже откашляться и сказать… Что сказать, когда в голове пусто? Да это неважно, главное – не обмануть ожиданий тех, кто смотрит на него, кто приготовился его выслушать…

Но Леха преодолел. Он положил перед собой и чуть в стороны стиснутые в кулаки руки (чтобы не видно было, как пальцы трясутся), прямые руки, не согнутые в локтях… Голова смотрит вперед и прямо, ни на кого конкретно, ни на кого, спина прямая… Только твоего рычания не хватало, не гуди, животное, цыц!…

Бабка – он не глядя ощущал это – темноликим истуканом чутко замерла за его креслом…

Стол огромный, черного дерева, весит немеряно, как они его сюда… Хорошо, хоть здесь скатерти нет. Интересно, его можно нечаянно или хотя бы специально поцарапать – вон ведь какой гладкий?… Их двенадцать, он тринадцатый. А бабушка? Четырнадцать, никакой тебе магии чисел. А если чих проберет или кашель? Или моргнуть захочется, ну что он как дурак, под сфинкса косит?…

– Г-гм… Индаро боз… О… Все собрались. – Этот, толстячок, первый не выдержал, а глазки такие добренькие… – Прошу учесть место и обстоятельства, напоминаю: сегодня, в этих стенах, мы все русские, по языку и именам, так что за работу, дорогие товарищи!…

– Нет, «ихние» господа опять товарищей победили, дорогуша, не следишь ты за новостями. – Напрасно косяки мечешь, дура, у тебя уже возраст не тот, да и у меня сегодня полоса обледенела. На вид тебе сороковник, а в натуре старше Тутанхомона, наверное…

– Зато ты, Дорочка, все про всех знаешь, как мышка-норушка. Из газет, или сама следишь? – Да, клычочки у толстяка! Хоть бы отбелил для красоты…

– Даже если бы я жила в такой же дыре, как ты…

– А давайте вы все помолчите, беря пример с нашего гостеприимного юного хозяина. – Вот этот китаеза и есть Соныч! Самый крутой из них.

Мгновенно все стихло, даже Мурман вроде как перестал сопеть… Нет, пофыркивает… Тот, кого Ирина Федоровна назвала Сонычем, сидел по левую руку от Лехи, через два кресла на третьем, в серединочке, в общей массе. Но недаром считается, что не место красит человека: все внимательно смотрели на худенького мужичонку с седой бородкой клинышком и характерным разрезом глаз, и центр вселенной, послушный этим взглядам, почтительно переместился от Лехи к этому Сонычу.

– Не стоит так интригующе молчать, сударь Алексей Петрович, уж очень все мы наслышаны о вас и вот, лично решили засвидетельствовать, так сказать, и составить свое мнение о происходящем. А вы молчите. Нехорошо.

– Нехорошо – это уже оценочная категория, которую вы родили и без моих слов. Все, здравствуйте! – Леха, стараясь не торопиться, встал.

То ли сделал он это недостаточно внушительно, то ли сидящие ничего не понимали в стадных инстинктах, но только никто не последовал его примеру и гости с нескрываемым любопытством пялились на него в упор, ощупывая глазами его фигуру лицо, руки, алисоманскую футболку… Леха выждал приличные секунды и также сел.

– Меня зовут Алексей Петрович, можно просто Алексей. Вот бабушка моя, Ирина Федоровна, я ее попросил поприсутствовать, помочь мне советом и участием. А вы, простите, как вас зовут? И вообще не худо, чтобы все представились, ведь я никого не знаю.

– Кому – тебе – я – должна представляться? Ты еще сопляк и звать никак.

– Наша Дора. – Соныч улыбнулся и повел в ее сторону левой рукой. – Выглядит на одну тысячную от своих лет и всю свою нежность прячет глубоко внутри, притворяясь грубой и циничной.

– Гениально притворяетесь, сударыня… Дора. Ну а вы? Бабушка называет вас Соныч, но вряд ли…

– Евсей Касатонович – устроит тебя?

– Как?… Да, вполне.

– Однако можешь и Сонычем звать. Вон тот, про которого ты подумал, что у него клыки с кариесом, Нил Нилович. – Толстячок крякнул раздраженно, однако спорить не стал.

– Прошу прощения, Евсей Касатонович, но вы не совсем верно переводите с телепатического.

– Тогда приношу извинения обоим, значит, я свои мысли за твои выдал, это бывает. Вторая дама – Мара. Сегодня ей вздумалось выглядеть зрелой матроной, но ей по силам и иное, куда более пленительное телесное воплощение. Слева от Мары Юрий Степанович, откликается и на Уриаль… Следующий Иван Иванович, потом с куцей бороденкой – Глеб Олегович, действительно местный, славянских корней, Владимир Никитич – тоже местный, из Углича…

– Хватит, а, Соныч? Юродствовать хватит. Ты меня можешь звать хоть Юрием Степановичем, хоть крокодил крокодилычем, дела от этого ни на йоту не продвинутся. Мы здесь собрались воду в ступе толочь или истину имать?

– Имать, Юрий Степанович, именно что имать. Сатанинский выкормыш, антихристенок, вот-вот инициируется и обретет силу, против которой мы не устоим.

– За себя говори.

– Против которой я не устою. За тебя, великан ты наш, Нил Нилович, не поручусь, ты сам велик и неуязвим. Могу продолжать?

– Ну и я, может, тоже не выстою… Но не решай за меня.

– Как не решать, когда жизнь к тому склоняет?

– Соныч, продолжай, пожалуйста, ты знаешь, как я люблю слушать твои речи. И ты, Нил, не скаль свои нечищенные. Мужики, а говорливые хуже нас! Противно даже.

– Спасибо, Мара, продолжаю. Считается, что достойным противником порожденному Антихристу должен быть наш юный Алексей Петрович, Алеша, сын Хв… Петра Силовича и земной женщины, отмеченной при зачатии Матерью-Землей, той самой девицы, которую спасли в свою очередь от взращивания в чреве своем сатанинского семени. Силыч наш, как вы понимаете, семя подменил собственным, всегда был энтузиаст по этой части…; и неминучесть заклятья-проклятья, отсюда не вспомнить, что там было, на себя перевел. В итоге его уж нет с нами, а юный его наследник – вот он – красивый и стройный, но, увы, – никчемный абсолютно, если говорить о противостоянии тому типу.

– Погоди, погоди… – Задвигались, задергались пегие кусты на буром щелястом пне, пропуская наружу гнусавую, хриплую, но внятную речь… Сидел этот старикан совсем рядом с Лехой, наискосок, сразу же по правую руку и во всю мощь шибало от него гнилой болотной сыростью и грибами. – Как это – никчемный? Сам же говоришь – сам Петр ему отец? Значит – должна быть в нем мощь и польза… Меня Адрианом зовут, юноша, может, слышал?

Соныч примирительно потряс бородкой:

– Должна, должна, кто спорит, Адриан Адрианович, вот только нет ее.

– И что ты предлагаешь? – И этот толстый клыкастый тоже… явно не из числа союзников. Сейчас наедет. – И вообще зачем нам нужен сей мокроносый Алеша, по отчеству отъявленный мерзавец, каких свет не видывал, только еще и без колдовского наития?

– Верно он говорит! Пока еще не поздно, надо обдумать иные ходы. Нас за здорово живешь не взять, ни обманом, ни проклятой ихней волшбой! Вы же мужики, что же вы заранее портки обмочили, испугались рогатого ублюдка! Если надо, то я и сама…

Соныч так же соглашательски тряс бородкой, но Леха нутром угадал затаенное раздражение, даже ярость в раскосых его глазах. Щелкнула зеленая молния, и Дора ударилась затылком о спинку кресла. Из широко разинутого рта ее показалась кровь, Дора смолкла, явно будучи в шоке, но Соныча, похоже, вполне устроил результат и он продолжил, как ни в чем не бывало:

– Да, Силыча мы все уважали и было за что. И не потерпел бы он неуважения ни от одного из нас, ни от всех нас скопом, но… Земля ему пухом, как говорится, а живым требуется решать… Паренек нам явно лишний, во всех смыслах, Нилыч, я больше никого даже и предупреждать не намерен: еще шепотнешь заклятье за этим столом как раз и отправишься крокодилов кормить, эксклюзивно тебе это обещаю. Адриан, ты меня взглядом не сверли… Злить меня сегодня никому не стоит!…

Так же ярко горели факелы в зале, по-прежнему виден был каждый завиток перловых инкрустаций на столешнице и в резных спинках кресел, но словно бы неуютно стало лучам, они уже не могли растопить подспудный мрак, льдиной-невидимкой придавивший плечи и головы собравшихся… Мара первая подала голос.

– Соныч, голубчик… Только не бей, я заранее признаю твой верх надо мною, дай слово сказать… Что же получается, господа хорошие? Всем нам вскорости придется очень туго от сатанинских сил, а тут вдруг старейший из нас, лучший из нас, готов бить своих же родичей: что Лешу, Алексея Петровича, что Нила с Адрианом, Дору? Как же так, Соныч? За что ты на своих родичей наскочил с обидами и проклятьями? Объясни, будь добр?

Назвавший себя Евсеем Касатоновичем осекся на полуслове, внимательно и кивая выслушал Мару и рассмеялся.

– Хм… Давно это было, весьма давно… в ту пору увлекался я дзеном и, отвергая суету, достиг шестой степени совершенства и чистоты в некоторых изотерических делах, да так преуспел, что наловчился слышать и понимать неодушевленную органику. Слушаете, нет? И вот однажды в горах остановился я ночевать в заброшенной хижине, развел костерок из сушеных бобовых стеблей да стручков, благо их в тот год вокруг навалом было, а сами бобы побросал в чугунок с водой – варить, дабы покушать без мяса, я ведь одно время воздерживался от греха… Да, сижу себе и слегка задремал. Вдруг слышу, бобовые меж собою переговариваются: зерна стручкам пищат: «Вы, мол, не чужие нам, за что же вы нас варить помогаете? Это так ужасно!».

А те им шипят в ответ: «А мы что, песни тут поем? Сами сгораем безвинно! Не сердитесь на нас, о бобы!».

Евсей Касатонович смолк и поочередно повернул усмешечку налево, направо и с легким поклоном – персонально Лехе.

– Не раз и не два доводилось мне в своей жизни рассказывать эту историю… Как тут кто-то мудро сказал: жизнь сама наклоняет к решениям, как ей противиться? А? Ну давайте всех по очереди послушаем, глядишь – и отцедим дельное из неумных ваших препирательств. С кого начнем?

– С меня! – неожиданно брякнул Леха и так же, во весь голос продолжил: – И на мне же закончим, поскольку решение есть и я его знаю!

– С тебя? И тебе уже ведомо решение? Так ли это, Алеша, сын Петра?

– С меня, Соныч, ты не ослышался! С меня, я сказал!

– Ну так, пожалуйста… Тс-с-с! В порядке очереди, судари и дамы, у мальчика голос режется. Излагай, но помни, что крик – оружие слабого и оружие слабое.

– Все очень просто. Моя бабушка… – Леха полуобернулся, задержал над правым плечом открытую ладонь, и Ирина Федоровна, поспешно втянув грозные когти, положила на нее свою, морщинистую и темную от времени. Внук собрал губы трубочкой и звучно, не стесняясь никого из гостей, чмокнул костяшки древних ее пальцев, усеянных старческой «гречкой», иссохших, но отнюдь не дряхлых. – …Моя бабушка все мне объяснила, в том числе и насчет инициации, для которой потребна живая кровь. С этой целью я попросил… и настоял… – Ирина Федоровна, поймав негодующий взгляд любимого внука, совладала с собой: украдкой вытерла глаза и вновь стала невозмутимым истуканом. – …чтобы бабушка подыскала и принесла мне какое-нибудь режуще-колющее оружие, что она и сделала. В двух экземплярах, забыл сказать. Вот… – Леха извлек из сумки, не торопясь собрал и положил перед собою два метровых, если считать с рукоятями, кривых клинка, узких возле гарды и расширяющихся к острию. – Прошу любить и жаловать: мечи-кладенцы, оба готовы к бою и почти одинаковы, так что отличиями можно вполне пренебречь.

– И что ты, дуэль предлагаешь?

– Я бы предпочел, конечно, чтобы нашелся доброволец… любого пола, кто согласился бы заполнить собою жертвенный алтарь, но предвижу, что таковых… Нил Нилович?

– С чего бы это нам затевать дурацкие скоморошества, когда у нас и так имеется преотличный кандидат на жертвоприношение. А именно ты, наглый щенок!

– Ты не ошибся, кариес?

– Нимало! Еще и собаку сюда привел, наглец и пустоцвет!

– Ну, извините… В таком оскорбительном тоне я не собираюсь поддержи… – Леха подхватил один из мечей, прыгнул изо всех сил животом на стол, проехал головой вперед и с размаху врезал по темени клыкастому толстячку. Меч, сантиметра не досвистев до лысого черепа, звякнул о пустоту, больно вывернулся из рук и полетел в сторону… Никто даже и шевельнуться толком не успел, разве что Дора, уже пострадавшая во время «вече», чуть пригнула голову, как Соныч уже поймал меч-кладенец прямо за рукоятку.

– Остроумно. Орел. Похож, ничего не скажешь. – Соныч нарочито лениво протянул руку с мечом, плашмя шлепнул Леху по спине. – Слезь со стола и сядь на место. Все-таки есть что-то истинное в этих новомодных теориях наследственности, коли на наших глазах они подтверждение имеют. Людишки возрастом не вышли, так острым разумом и наблюдательностью свое берут, потому и гены они придумали, а не мы. Сел? За этим столом, Алексей свет Петрович, никому из сидящих в креслах ранить соседа невозможно, а тем более убить. Гарнитур называется. А ты и не знал, бедняга… И советчица твоя не знала – да и откуда бы ей? Но хвалю обоих за изобретательность.

Нил Нилович сидел бледный от бешенства, но даже не шелохнулся в ответ, смолчал, только ноздри раздувались, да глаза перебегали с Лехи на Ирину Федоровну и обратно, он и ее ненавидел.

– А Дара как же? Ранена ведь, тобой же!

– Не кричи. Дора ее зовут. И ничего она не ранена, разве что язык прикусила. Да, Дора? Ну так и что с того, Алеша, истинный сын Петра? Мебель-то я лично столярничал, строгал, трудился, ужели после этого и мелочи себе не могу позволить?… Нил Нилович, ты как насчет дуэли? Перчатка тебе брошена.

– Стол убери и саблюку мне дайте, ломтями кромсать буду. Из-за угла, скрадом – все мы храбрые… Убирай стол, чего тянуть! Живо, Соныч! Действительно, сразу все и решится. И эту хитрую старую гадину заодно сокрушу, зажилась сверх меры. И собаку!

Стол взлетел под потолок и повис там, словно веревками привязанный. Гости сдвинули кресла за границы квадрата, обозначенные колоннами, каждый свое. Леха старался не смотреть на бабушку, почему-то чувствовал себя виноватым перед нею. Мурман, довольный поднявшейся суетой, совсем вдруг успокоился, послушно отошел вслед за Ириной Федоровной и сел подле нее, улыбаясь во все клыки. Он не боится за меня, это хороший знак. И Аленку при себе оставлю, как знать, вдруг… шею от удара прикроет.

– А ты так и будешь со своим галстуком биться? Не снимешь червяка?

– Нет. А что, запрещено?

– Да сколько хочешь. Нилыч, железку ты выбираешь… Значит, твоя – оставшаяся, держи. Что, извини, не понял?

– Я говорю: стол убери, пусть в сторону отъедет, не над нами висит. Мало ли, отвлечешься. Пожалуйста.

– Ай, Алеша, недоверчивый ты какой! Так нормально?… Начинаем по моему сигналу. Кто рискнет ослушаться и приступит раньше – пойдет на заклание в качестве проигравшего. Да… Песика я – Ирина Федоровна, подвинься чуток – под колпак, чтобы не вздумал нарушать ход событий. Вот, теперь он как в прозрачной клетке, а то даже я нервничал, очень уж псинка серьезная; мало ли, обидится за хозяина…

– Бабушка! Пожалуйста, не бойся за меня и знай… – Леха дождался измученного бабушкиного взгляда, послал ей воздушный поцелуй. В голове шумело, рука с мечом подрагивала, пришлось придержать ее за локоть, чтобы незаметно было. Странно, за бабушку он волновался больше, чем за себя. Главное – держать себя в руках и не думать о страшном. Неужели это все реально, на самом деле: мечи, дурацкие колдуны, битва не на жизнь, а на смерть? Так все странно повернулось в этой жизни, так внезапно… Это лето… Уж очень оно длинное, может быть, и до конца жизни. Словно пешки какие-то… Глупо, все в мире глупо… Просто сидеть и пить чай перед телевизором, зная, что наступит и завтра, и послезавтра, – что это, если не счастье?

Одно время, в десятом классе, Леха с полгода ходил на фехтование, пока не надоело. Фехтовальщиком он, конечно, не стал, ни одного настоящего боя не провел, но все-таки получил зачатки представлений о балансе, равновесии, финтах. Нил Нилович, несмотря на пузо, явно умел обращаться с холодным оружием: он стоял вполоборота на другом конце «ринга» и сосредоточенно помахивал мечом, пробовал его, примеривал на кисть и локоть. Мечи почти одинаковы по длине, но он выше этого Нилыча и руки длиннее. Поможет это чем-то? Вот взять и кинуть ему меч прямо в морду… Но есть риск промахнуться. Вот ведь толстокожий какой… Надо ему не уступить хотя бы выдержкой и хладнокровием, дать ему самому повести бой, улучить момент – их немного будет, надо первый же не упустить – и тогда есть шанс. Ведь он моложе этого Нилыча, вероятно, умнее… Или Аленку натравить, ишь, беспокоится… Тоже загадка: будет это нарушением, не будет? Опять же риск.

– Внимание всем! Помощь со стороны запрещена – смерть обоим, помощнику и тому, кому помогали. Колдовство участникам на время боя запрещено. Колдовские, волхвальные, магические и волшебные предметы, устройства и иные приспособления запрещены, штраф – тот же. Вот тебе и Аленушка! – Аленка, пока я жив… пока я жив – не смей вмешиваться, понятно? Не смей! – Гм… Про ворожбу даже и не упоминаю, но формально и она вне правил. Предсмертные проклятья я запретить не могу, само собой, но предупреждаю: сам постараюсь насильственно пресечь, буде таковые начнутся. Все. Готовы? Нил Нилович?

– Готов.

– Алексей Петрович?

– Да.

Назвавший себя Евсеем Касатоновичем попятился за пределы квадрата, вскинул над собой растопыренные ладони – Леха завороженно, словно ничто другое на свете его не интересовало смотрел, как широкие рукава черной шелковой рубашки по самый локоть соскользнули с худющих, но все еще мускулистых рук. Спокойно, Леха…

– Правый – да победит! Бой!

Первые три шага Леха двигался осторожно и плавно, как и настроился загодя; он переместился вперед и вправо, а его противник также плавно, но заметно быстрее, чем Леха, заскользил чуть вперед и влево, словно бы оба они попали в гигантскую воронку судьбы, в которой неумолимая спираль столкнет их в центре, чтобы там решить, кому из них прервать грядущее, а кому оставить избывать его до следующего удобного случая… Толстяк держал меч в правой руке, Леха в обеих – длинная рукоятка позволяла – с упором на правую. Только на три шага хватило Лехе благоразумия и осторожности: гнев и ярость, до поры таящиеся в позвоночнике, подстерегли, дождались, пока ослабнут в нем воля и разум, и захватили его мозг и тело, черной пеленой обволокли его зрение, адреналиновым шоком выбили страх из его сердца… Леха взревел, волосы его вздыбились, но ветром безумной атаки их тут же снесло к затылку: Леха прыгнул дважды и рубанул без изысков, как сумелось, андреевским крестом: справа сверху – наискось вниз, полукруг вверх и снова: слева сверху – направо вниз, руки сами поняли, как им распределять силы по рукоятке: меч коротко скрежетнул о меч, правую кисть тряхнуло больше. Леха проскочил мимо противника, но равновесия не утратил и развернулся прежде, чем тот успел преодолеть последствия Лехиного удара. Спроворь он в этот момент ударить податливую Лехину плоть – и Леха прахом бы исчез из настоящего и грядущего, на прощание осознав в себе лишь звериную жажду убить, уничтожить, оборвать жизнь другого существа. Но толстяк, неизмеримо более опытный и умелый боец, сам не успел оправиться от бешеного наскока, хотел было контратаковать, но замешкался и только и сумел, что шагнуть вперед, как вдруг упал с разрубленным черепом, последним впечатлением изрядно долгой жизни своей приняв холодок гибельного предчувствия во лбу и короткую красную боль.

– Ну что, Соныч, кто победил? А? Еще кто желает?

– Ты победил. Ирина Федоровна, поди, подойди к парню, утри ему пену и меч забери, только аккуратно: видишь, он еще пьяный…

– Пойдем, Лешенька, надо тебе лицо умыть, футболку заменить, идем, мой родной…

– Что?… Уже финиш? Погоди, а правила как же… Стой, а… омывать когда? И как, а, бабушка, я ведь не умею?

– Все уже, все необходимое исполнено. Дай сюда, дай, расцепи пальцы, вот хорошо. Держи меня за руку, вот так, и пойдем… Сейчас перерыв, пока они тут все приберут, а мы там себя в порядок приведем, кудри тебе надо расчесать… Снимай рубашку, я ее сразу же замочу, а то потом без заклинаний не отстирать будет. А я тебе новую достану, которая с лабиринтом.

– Каким еще лабиринтом?

– А по-старому – кривым сорокопутом. Новая твоя синяя футболка, ты ее еще ирландской называл. Их, кривопуты, раньше, за морями, дальние ведуны строили и я в таких хаживала…

– А, так это лабиринт? Ты хаживала? Круто. Слушай, а куда тело? А мне за это ничего не будет?

– Ничего не будет. Никто из чужих не узнает, а у Нилыча даже и метрик не было, а мужчина он был одинокий и жил за тридевять земель. Надо же, моему веку позавидовал, убить меня хотел. А Силыч-то – чем и когда он ему насолить успел? Меня ладно, а на Мурмане – все одно бы подавился. А Мурман-то – глянь: просто умница, ни разу не взбрыкнул, не набезобразил. Про Аленку уж и не говорю, сегодня же у Мокушиных ведро молока специально для нее куплю, ты ведь обещал ей, не забыл?

– Не забыл. – Успокоенный и размягченный целебной бабкиной воркотней, Леха, наконец, расплылся в улыбке. Старая ведьма и без ворожбы знала, что будет дальше с Лехой, поближе к ночи, когда вече закончится и дневные заботы иссякнут; хорошо бы его водочкой-наливочкой – да с ног свалить, чтобы уснул замертво, но, как бы там ни говорили – не только в Петра, нет, не станет пить, ни сегодня, ни вообще… В Лену получился. Да такое и к лучшему, если все как следует посчитать. Разговором бы отвлечь, сказками – да ведь, как всегда, уйдет в сарай либо в другую комнату, и сам свое мыкать будеть, совесть растравливать… А силушка в нем – да, загудела уже, слышно ее…

– А что, Лешенька, почуял в себе новое или нет?

– Вроде бы. Вот… у тебя плечо болит сейчас. Точно?

– С утра с самого. Старость, что ты хочешь…

Леха молча положил ладонь на бабкино плечо, подгреб слегка пальцами – отдернул занемевшую кисть.

– А теперь?

Бабка отложила полотенце, растерянно подвигала плечом, шеей…

– Не болит! Ой, спасибо! Мне бы самой неделю колдовать да лучшие травы расходовать, а ты – вжик!… За таким внуком – жить и горя не знать! Только на меня, и вообще понапрасну, сил не расходуй покамест, только копи. Только накапливай да пользоваться учись.

– Разберемся. Может, чаю глотнем, или не успеем?

– Успеем, позовут, когда надо, день длинный. Я точно попью, а то ведь к вашему столу, если затеется, мне не сесть будет, не по чину.

– Чтэ-чтэ? Сядешь, баб Ира, и ни одна сволочь…

– Помолчи, Алешенька, коли в чем не разбираешься! Ты бы мне еще разрешил пальцем в носу копаться на людях. Обычаи не тобою заведены и не при тебе отменятся. Мне сие вовсе не в обиду, но вам всем в необходимый почет. Сначала строй, потом ломай, а не наоборот. Там печенье в буфете… Да сиди, я сама… – Бабка подхватилось было, но Леха ее опередил:

– И я сам, но быстрее. Опять это овсяное… Ты, бабушка, очень постоянна в своих предпочтениях… Да нет, нравится, просто оно очень сладкое, а я уже, как назло, сахар намешал…

– Диня, ты опять плакал во сне и маму звал.

Денис с тяжелым вздохом спустил ноги с кровати, уткнулся локтями в колени, кулаками в переносицу.

– Погоди минутку, сейчас попытаюсь вспомнить, это очень важно.

– Я понимаю. Я пока в душ, ладно?

О, этот проклятый момент пробуждения! По идее – если сон плохой, так просыпаться легче, а на самом деле – словно с похорон вернулся. Нет, в этот раз он не все, но многое отчетливо помнит. На улице должно быть солнышко. Денис выглянул в окно – небо синее, есть облачка, но маленькие. Куда бы им сегодня пойти? На залив? Или в Павловский парк наведаться, или опять на роллерный скейт? Денис хмыкнул и даже чуточку оттаял от воспоминаний: Машенция прямо визжала от восторга, когда он один за другим убирал синяки и ссадины, и не просто убирал, а сделал из этого целое представление… Один синяк он «зашептал», на другой дунул, третий ластиком стер, потом ей позволил «полечить» и у нее тоже якобы получалось… То есть и после ее шаманской белиберды царапинки, и прыщики, и пятнышки, и родинки сходили, но только потому, что Денис подстраховывал, дублировал ее пожелания… Всего на год младше него, а эмоций на целый детский сад. Для нее приятно творить чудеса…

– Вспомнил? – Маша благоухала парфюмом, вчерашним его подарком, и запах действительно был превосходен: тонкий, холодный и чуточку горьковатый. Денис видел, что она ждет его реакции, прямо скачет от нетерпения.

– Слу-у-шай, какой класс! Это что, шампунь такой?

– Нет!… Ну не издевайся, пожалуйста, скажи, как тебе?

– Лучше не бывает, честно. Хотя ты мне и без парфюмов нравишься ничуть не меньше. Когда ты успела накраситься?

– Да ну тебя! Стараешься, стараешься ради него же – и никакой благодарности. Так ты вспомнил, что хотел?

– Основное – вроде бы да. Это был обалденный по качеству сон, но очень тяжкий. Яркий, адекватный, с осязанием, с обонянием, но такой, знаешь… Я до сих пор еще от него не отошел. Тяжело.

– Расскажешь?

– Если тебе действительно интересно – конечно.

Вместо ответа девушка опять запрыгнула на кровать, набросила на обоих одеяло и прижалась ухом к его спине.

– Ты куда закопалась?

– Мне так удобнее слушать. Только, чур, чтобы не страшно было, ладно?

– Постараюсь.

С чего начать? Денис тяжело вздохнул.

– Приснился мне мой отец, не тот, типа, отчим, которого я всю жизнь считал отцом, а якобы настоящий, биологический. Ты же понимаешь, как это бывает во сне: любая шизофреническая чушь воспринимается вполне естественно. (Этот момент сошел вполне гладко, Денис почувствовал спиной, как Маша кивнула, и дальше уже продолжал уверенней.) И якобы отец реальный облик имел в этот раз, не то что раньше, когда ничего конкретного не рассмотреть было, но странный, в разные моменты – разный. Мы с ним очень много где ходили-бродили, летали даже, побывали в разных местах, постоянно разговаривали, и разговоры наши были не больше, не меньше, как о судьбах мира и человечества в целом. А надо сказать, что отец мой из сна изначально очень был мною недоволен, мол, лодырь я и разгильдяй, и такой, и сякой, и…

Нет, насчет Его требований, чтобы он с Машей расстался, рассказывать не стоит… Сплошные родительские претензии, одним словом…

…Что человек? Заполнив своим присутствием всю сушу и большую часть морей и океанов, сумев приспособиться к вечному холоду и постоянной жаре, «человек разумный» так ни в чем и не достиг совершенства. Все сущее в нем, все плоды его рук и разума, абсолютно все оказалось ненадежным и зыбким: жизнь и здоровье, обычаи, одежды, границы и мораль. Посмотри, как он слаб и мерзок… Легионы их, и все они, от мала до велика, – один и тот же клубок из слабости и мерзости. Ты умеешь летать?

– Да, отец.

– Взлети же… Видишь, как это легко, простейшее удовольствие, но ни одному смертному оно недоступно, разве что во сне, таком же коротком, убогом и бессмысленном, как и вся его жизнь… Ты предпочитаешь крылья… Я бы счел это странным, вздумай я мыслить человеческими категориями… Но ты летаешь, и если тебе, сыну земной женщины, все еще нужны подтверждения твоей исключительности – они у тебя за спиной.

Тебе знакомы заповеди, по которым, в той или иной форме адаптированным согласно обычаям и верованиям бесчисленного множества людских племен, пытается жить большая часть человечества. Для чего они нужны, как ты считаешь? Не для того ли, чтобы совместить внутривидовую конкуренцию и инстинкт самосохранения и тем самым породить наигнуснейшего из природных ублюдков, имя которому – общество? Они воруют и убивают, травят плод и спиваются, обманывают… Сыновей, мужей, жен, сестер, друзей, начальников, богов, жрецов, себя… Все преступают, все разрушают, что сами воздвигли, но – живут. И каждый новый день, вот уже много тысяч лет подряд, дает им хлеб насущный. Видишь два кресла и столик на площади? Этого города давно уже нет, но я сохранил часть его. Зачем? Сам не знаю. Даже я не могу знать все, ибо, позиционируя себя всезнайкой, немедленно попаду в плен схоластическим парадоксам, а они суть – плоды моей же выдумки, что в свою очередь рождает парадокс того же типа, но который при этом пытается быть примененным извне… Не морщи лоб, можешь считать, что я шутил. Этот столик пуст, наполни же его яствами и питием.

– Я не умею.

– Сумей, ибо не умеют все, а могут избранные.

– Но…

– Исполняй.

О, именно так все и было: неудобные высокие кресла, круглый мраморный столик, невыносимо тяжкий взгляд отца. Денису сразу же вспомнилась раздраженная скука в голосе его собеседника, в этом высокомерном «исполняй». Домашние никогда не позволяли себе подобного тона по отношению к нему… Но он смолчал и послушно, как цуцик, попытался исполнить…

– Да уж… Ты слишком буквально воспринял речения о хлебе насущном. Нет, это было бы весьма монотонное пиршество. Здесь что, вода?

– Вода, – послушно повторил Денис.

– Налей мне.

Денис поспешил создать кубок, налил в него из кувшина и подал. Откуда в нем скопилось столько робости? Да перед кем бы то ни было, хотя бы и перед Ним?… Но боялся ведь, и сейчас боится, вспоминая сон, который не совсем и сон, надо полагать… Да, Маше вовсе не обязательно знать все подробности…

– Хлеб съедобен, вода свежа и прохладна. Впредь знай, что для посуды я предпочитаю камень и дерево, золото слишком уж смердит человечиной…

– Диня, а нам ты сможешь сделать каменные кубки взамен золотых? Или деревянные? Мне бы очень хотелось посмотреть и попробовать?

– Считай, что уже. Но не отвлекай, а то пшик – и забуду весь сон…

– Так уж случилось, что в химически невинном ауруме, металле обыкновенном, а теперь уже и в символическом почти, как бы сконцентрировались все чаяния и пороки людские. Я ли один тому причиной? Может быть. А может быть, и нет. Что? Мне – да, мне ведома истина, но тебе вполне достаточно знать не ее, а мои повеления и те частицы истины, которые мне будет угодно отдать тебе… Так уж случилось, что человецы выстроили из себя, сумели, весьма замысловатую конструкцию, скрепленную златом, булатом и кровью, или, если проще, алчностью, похотью и войнами с себе подобными. Так уж случилось, что человечек стал мне ненавистной, но почти единственной игрушкой, с которой легче коротать бесконечность. Умрет человек – родится скука. Придется все выдумывать заново…

Вот эту часть сна Денис запомнил весьма смутно и часть сказанного как бы реконструировал собственным сознанием, без особой уверенности в том, что правильно воспроизводит… И это он удержал в себе, не стал пересказывать вслух.

– Происходящее с человеком не нравится мне, и ты призван быть моею десницей. Готов ли ты следовать путями, указанными тебе?

– Конечно… Да, отец.

– Ты свободен в выборе их, но цель неизменна. Ты можешь подчинить себе все золото мира, можешь раздувать и гасить войны, способствовать так называемому прогрессу и тормозить его… Все тебе доступно и все под силу: власть, наркотики, кровь, культура, богатство, любовь, любая иная чушь – все, чем красна человеческая жизнь. Но ты должен сорвать и растереть в прах все фиговые листки, которыми обвесился двуполый мой человечек, уничтожить коросту, которая растет слой за слоем, из века в век становится все толще… Ты видел сущность человеческую, ты пил ее, похожую на синее пламя, набирая силу. Закупоренная этой коростой, она все равно скапливается и, рано или поздно, находит дорогу вовне. Следует вернуть человеческой сущности ее первозданность. Сорви покровы, сдери коросту, без жалости и не брезгуя гноем и кровью. Пусть синее пламя живет среди людей, как воздух, которым они дышат, как вездесущая вкрадчивая алчность, как похоть, которой они неутолимо томятся, как жажда чужой смерти и чужого горя, которой они тайно исполнены, но стесняются порой. Сегодня из них свободен лишь воздух для дыхания – завтра ты освободишь от оков остальное.

И тогда наступит царство справедливости, и это меня развлечет.

– Ты сотворил воду и пищу, а дальше? Что вы дальше делали?

– Потом отец как бы показал… типа раздвинул горизонт и объяснил, что весь мир может мне принадлежать, если я захочу, но я сам должен денно и нощно пахать в этом направлении, а не груши околачивать. И начать, причем немедленно, с персонального уничтожения тех, кто пытается мне мешать, завершить начатое на Елагином острове.

– Интересно. А я вот отца совсем смутно помню, он очень рано умер. А почему ты плакал во сне? Тебе мама тоже снилась? Ой, извини, что спросила…

– Все нормально. Сейчас… – Денис стиснул виски руками, словно это могло помочь… Рядом, рядом, рядом… – и ускользает…

– Ни фига!… Смутно очень припоминаю, что плакал, да, что-то с мамой связано – и никак. Вот гадство! Может, потом вспомню… Маш, я тоже в душ, погляди, аж взмок от воспоминаний… Угу, только мне одну ложку и с молоком, а то горько… Ах, да! Вот тебе кубки, чистый сапфир, не надорвись. А мне лучше вот в эту деревянную налей…

– Диня, ну ты скоро, остынет ведь? Открой, пожалуйста. Давай я тебя вытру. А можно еще спросить? Про твой сон?

– Без проблем, задавай. Но, чур, последний на сегодня.

– А он страшный был, который якобы твой отец?

– Угу.

Стол стоял на месте, колдуны и колдуньи восседали на своих местах. Так же бабушка молчала за креслом у Лехи, а рядом с ней Мурман… Только не было за столом Нил Нилыча, толстяка с грязно-желтыми клыками, и кресел было двенадцать. «Это ведь я его убил», – подумалось Лехе, но он постарался изгнать притаившийся в груди холодок посторонними мыслями, тем более, что все присутствующие внешне вели себя как ни в чем не бывало… Но во взглядах, направленных на Леху, уже не чувствовалось пренебрежительного любопытства… А страх ощущался. Или это уважение к его просыпающейся мощи?

– …сами чувствуете. Не знаю, правда, сколько нам осталось полезного времени на развитие юного таланта, но очевидное стало очевидным для всех: предпочтительность кандидатуры его подтверждена не только родословной, но и ментальными испытаниями, пробами, которые вы сами лично сегодня провели. Мало того, Алексей Петрович в полной мере проявил, что называется, характер во время гм… инициации. По факту – это была инициация. Или есть другие мнения? Великолепно. Время дорого. Наш юный представитель должен использовать его с толком и если не отшлифовать, то хотя бы наметить огранку своего таланта, пользуясь советами людей опытных и знающих. Алексей Петрович, если не ошибаюсь, уже сделал выбор, который ему положен… Польщен. Кто-нибудь возражает? Тогда вече завершено. До встречи, друзья. Если доживем до нее.

– Хитрый ты, Ёсь, хитрее черта. С Силычем был не разлей вода, теперь вот наставником к наследнику прибился.

– Не скрипи, Адриан, кто тебе мешал? Тоже хочешь поприсутствовать, опыт передать?

– Обойдусь. А ты, Алеша, поосторожнее с этим хрычом. Чуть что – маши мечом…

Соныч тряхнул бородкой, но посчитал ниже своего достоинства возражать. Адрианыч зашелся в кашляющем смехе, потрепал Леху по плечу и шустро, не оглядываясь, заковылял к выходу. Больше никто не изъявил желания попрощаться с Лехой и остающимся Евсеем Касатоновичем. Пять минут, не более того, прошло с тех пор, как узкоглазый старик объявил о завершении вече, а в зале уж никого не осталось.

– Леша… Ничего, если я тебя без отчества буду звать?

– Да терпимо, – чуть напряженно улыбнулся Леха.

– А ты можешь звать меня Ёси, или дядя Ёси, как пожелаешь.

– Лучше дядя Ёси. Чье это имя – китайское?

– Скорее японское. И там, и там я жил достаточно долго, но начинал я со Страны восходящего солнца, и она мне, пожалуй, милее. Начнем с ходу, если не возражаешь… Ирина Федоровна, ты что-то сказать имеешь?

– А ничего. Разве что: взялся учить – учи на совесть, а я пока пойду на стол соберу, раз отвальную не пировали.

– Было бы неплохо. Кстати, об аппетите: Алексей, внуши своему… Мурману, я правильно воспроизвел? Внуши ему, что меня есть не надо, что я хороший.

– А он, вроде, и так не собирается! Спокоен – шерсть не дыбом и язык до полу…

– Урок первый. Я в данные минуты расходую весьма существенные силы, чтобы обмануть чутье и ментальную память этого милого песика, и уже утомлен этим. Стоит мне чуть расслабиться… О, вот тебе и шерсть дыбом… Раскрою секрет: не далее как вчера мы с ним познакомились прямо в лесу, где я изучал быт и нравы местных волколаков… Упреждая любопытство, ничего нового и хорошего: в зверином состоянии они такие же бездарные, такие же глупые, как и всюду. Одно хорошо – крупные и мощные. Я его, Мурмана, сначала недооценил и этим чуть было не накликал на свою седую голову большие неприятности. А когда во время перерыва он самовольно прошел сквозь барьер, за который я его так самонадеянно поместил… одним словом, внуши ему, что я не враг, и позволь обследовать его. От него тянет очень странными… токами… Если это то, о чем я догадываюсь… Весьма любопытно, весьма, а может, и обернуться нешуточной пользой. А ты видишь что-нибудь?

Леха с интересом, как бы заново, пригляделся к псу.

– Мурман! Ну-ка, смотри на меня… Отставить лизать хозяина! Дышите… не дышите… Дыхание… Мне показалось, что у него идет пар от дыхания и что он красноватого цвета. Пар красноватого цвета я вижу, а больше, пожалуй, ничего нового или странного.

– Да? У меня чуть иной способ, но смысл тот же: усвоенная аура; он, судя по всему, и раньше был богатырь, а получается, что откуда-то еще сил себе добавил. И как я в лесу не обратил на это внимания! Волколакам пенял, а сам оказался точно таким же бараном в волчьей шкуре… Вот я и хочу выяснить природу и источник этих сил… Да сделай же ты, наконец, что-нибудь! Или ты хочешь, чтобы один из нас лишился здоровья и жизни? Да и мне будет жаль такого красавца.

Леха в упор глянул на «дядю Ёси», и тот спокойно выдержал взгляд.

– От и до. Даже не сомневайся. Хоть одного, хоть с Аленкой вместе, хотя и она в качестве врага далеко не сахар.

– Мурман… Это – свой, свой. Не трогать, понял? Расслабься, дядя Ёси, теперь не бросится. Еще будет урок или обедать пойдем?

– Да. Самого высшего колдовства: никогда не показывай, что сердишься, если у тебя нет на это серьезной причины.

– Без причины что – не сердиться или не показывать, что сердишься?

– Второе.

В это утро плохое настроение отпускало Дениса с трудом… Маша чувствовала тяжесть на его сердце, осторожно разглаживала ему лоб, пыталась отвлечь, рассмешить, хотя у самой глаза блестели чуть больше необходимого… И все же потихонечку прояснилось, стоило только выйти на свежий воздух, на солнце, где восточный ветер, отогнав за горизонт последние облачка, остался прочесывать город, в поисках бумажного, тополиного и иного летучего мусора, сохранившего свои игрушечные свойства после ночного дождя.

– Диня, знаешь что… А поехали в ЦПКиО?

– Нет! Только не туда! Понимаешь…

– Все, все… Тогда на Петропавловку?

– Вот это можно. На теток топлес поглядим, позагораем…

– Каких еще теток? Нет, мы туда ни за что не пойдем.

– Ну тогда выкатим «мерина» и поедем куда-нибудь в Солнечное или подальше, купаться будем, шашлыки жарить?

– Н-нет, Диня… Глупо, конечно, я понимаю, что у тебя все упаковано по самую крышу и вообще ты волшебник… Но я очень боюсь увидеть тебя в твоих райских интерьерах: по всем направлениям получится, что я такая фитюлька, а ты…

– Не сомневайся во мне, Машенька. Я от тебя никуда не денусь. Ни за что!

– Правда? Скажи, правда?

– Правда.

– Ур-р-р-а-а! Тогда идем, идем, идем, куда хочешь! Но, чур сегодня без машины, ладно?

– Чудная ты. О ка. Ты знаешь, это смешно, но я ни разу в жизни не катался на электричке. Давай в Репино рванем? Это с какого, с Финляндского? Вьючные привилегии беру на себя: мясо, палки, подзорную трубу и плавки волоку я. А ты понесешь спички.