Факультет ненужных вещей Домбровский Юрий
А потом сразу опять темнота, тишина, умиротворение. Пахнет каким-то соленьем, квасом и плесенью. Не то рядом стоит бочка с огурцами, не то капусту квасят. За перегородкой рукомойник: кап, кап, кап… За минуту одна капля. А когда он утром очнулся окончательно, то увидал над собой тусклое серое окно, и кто-то рядом с ним расположился на двух скамейках. Он поднял голову. И тот тоже зашевелился. Значит, пожалуй, не спал, а следил.
– Ну как вы себя чувствуете? – спросил тот, второй, и тут он узнал Зыбина. Узнал и испугался уже по-настоящему. До этого у него в голове ничего не было, так, плыла какая-то муть, клочки какие-то, что-то туманное и нехорошее. А тут ему вдруг вспомнились все вчерашние разговоры. То есть не все, конечно, но и то, что он помнил из них, тоже было достаточно для всяческих выводов – а дальше что?
“Боже мой, – подумал он, – боже мой, вот попал-то. Я ведь кричал. Они меня вели, а я что-то такое выкрикивал. Два свидетеля. Да по закону больше их и не требуется”.
– Воды дайте, – попросил он хрипло. – Что, я вчера здорово набрался?
– Да нет, чепуха, – беззаботно отмахнулся Зыбин, – мы вас сразу же сюда притащили.
– А кричал? – спросил Корнилов, замирая.
– Да кричали что-то. Пить хотите? Стойте, сейчас. – Зыбин вышел и сейчас же вернулся с огромной эмалированной кружкой.
– Вот пейте, – сказал он, наклонясь над ним. – Сколько только можете, столько и пейте.
– Ой, что это? – Корнилов сделал глоток и оттолкнул кружку.
– Огуречный рассол. Да вы не спрашивайте, а пейте, пейте.
Он заставил его выпить чуть не половину, а потом сказал:
– Ну вот и хорошо. А теперь усните.
Корнилов ушел и кружку унес.
Потом, через полчаса, когда он уже, верно, спал и проснулся от скрипа двери, вошел Потапов в галошах на босу ногу, в незаправленной рубахе и встал над ним. Но он лежал, вытянувшись, с закрытыми глазами, еще сонно посапывал, и тот немного постоял, постоял и ушел. А затем был какой-то мутный бред. Он не то спал, не то просто валялся в забытьи и в жару. А когда уж окончательно проснулся, было полное утро: светло, солнечно, птицы поют вовсю. В соседней комнате разговаривали и смеялись. Потапов что-то резко, но тихо выговаривал Зыбину. Тот отвечал так же тихо, но каким-то странным, не то уговаривающим, не то извиняющимся голосом. Он понял, что это говорят о нем, встал, подошел к двери, накинул крючок и прижал ухо к щели. Последние слова Потапова, которые он ухватил, были: “Вот этого я уж никак не терплю”. Затем заговорил Зыбин. Говорил он медленно, задумчиво, как будто размышляя.
– Так ведь действительно ничего не разберешь.
– У нас вчера одного бригадира забрали, – сказал Потапов.
– Ну вот видишь, забрали бригадира. А за что? Наверное, никто не знает. (Потапов что-то буркнул.) Ну вот видишь. А Владимира выслали из Ленинграда, тоже, конечно, ни за что. Отец у него какая-то там шишка был при царе. А ведь дети за отцов не ответчики – это вождь сказал. Вот Корнилов все время настороже, нервы у него напряжены. Иногда, конечно, и сорвется. Затем еще одно: роем, роем, а ведь, кроме этой помойки, так ничего и не раскопали. Затем эта идиотская история с удавом. Она знаешь сколько крови нам стоила. А ведь все молча переживали.
– Да он-то не молчал, – презрительно усмехнулся бригадир, – он все ходил за мной да агитировал. “В чем дело, Иван Семенович, может, мы вам чем можем помочь?” Так он мне надоел со своим сочувствием. Я однажды ему отрезал: “Отвяжись, говорю, худая жизнь, и без тебя тошно”. (“Ничего подобного, ничего подобного никогда не было!” – быстро подумал Корнилов.)
И вдруг тут в разговор вмешался женский голос:
– Вот вы всегда так, никому не верите. Человек в самом деле вам сочувствовал, хотел помочь, а вы…
Что-то скрипнуло – пол или табуретка.
– У меня этих самых помощничков знаешь сколько развелось? – сказал Потапов с веселым ожесточением. – Вот и ты мне помогаешь. Денно и нощно помогаешь. Как зальешься на сеновал с книжечкой…
– Ну, нашел что сказать, – засмеялся Зыбин. – Она на сеновале как раз и работает. Вот станет великой актрисой, тогда узнаешь.
– Хм! – недобро засмеялся и заворочался Потапов. – Я и так уж все про нее знаю – что было, что есть, что будет. А тот что, все спит? Буди, буди, второй раз кипятить не будем. Ты что? Его с собой захватишь?
– Ну куда же, – отмахнулся Зыбин. – Ведь опять его растрясет дорогой, пусть уж спит.
“Э, какой ты хитренький, раньше меня хочешь с Полиной увидеться. Нет, не проходит”, – подумал Корнилов. Он кашлянул, чертыхнулся, откинул крючок и предстал перед ними. Мятый, всклокоченный, с больной головой, но, кажется, абсолютно трезвый. Предстал и увидел: стол накрыт, самовар блестит. Зыбин, как обычно, вышагивает по комнате. Потапов сидит у окна на табуретке, а Даша у стола перетирает чашки.
– Здравствуйте, товарищи, – сказал громко Корнилов. – Ух и зверский же рассол у тебя, Иван Семенович, как хватил, сразу полегчало. Лег и заснул.
– Рассол у нас мировой, – благодушно согласился Потапов. – Хозяйка его специально держит для таких случаев. Дарья, да брось ты это дело, налей ему чай, да покрепче, покрепче. Одну черноту лей. Это ему сейчас первое дело.
Даша налила ему полный до краев стакан чая – горького и черно-красного, как марганец. Он опорожнил его с двух глотков и подал Даше пустой стакан; она вновь налила доверху. Он поглядел на нее и вдруг опять увидел, что она очень красивая и ладная – этакая тоненькая, длинноногая штучка в легком платьице – и так ласково на него смотрит, так хорошо, ясно улыбается, от нее так и веет свежестью и чистотой. И ведь сразу заступилась за него, и эдак горячо, искренне. От этих мыслей ему стало так тепло, что он вдруг просто так, ни на что не надеясь, спросил: “Ну а если мне полтораста?” – и сам же первый засмеялся, показывая, что это только шутка. И произошло невероятное: Даша молча встала, подошла к буфету, вынула оттуда графин и налила ему полный тонкостенный стакан.
– Пожалуйста, – сказала она ему.
– Дарья, да ты что это? – ошалело выпучил на нее глаза Потапов.
Она, улыбаясь, посмотрела на него.
– Да вы сами, дядя Ваня, когда голова болит…
– Да ты… да ты… в самом деле, что? – зарычал, вскочил, забрызгал слюной и оскалился на нее Потапов.
Но тут вмешался Зыбин.
– Всё, всё! – сказал он. – Всё! Сядь! Молодец, хозяйка! Пейте, Володя!
Потапов взглянул на Зыбина и смолк. С некоторых пор он вообще ему ни в чем не противоречил.
– И правда, – сказал он, хмуро отворачиваясь. – Пей да потом опять ори, вылупя глаза. Может, и наорешь что хорошего.
Корнилов посмотрел на него, на нее, сразу потупившуюся, заалевшую, слабо улыбающуюся, вдруг осушил стакан одним глотком и стукнул его на стол.
– Во как! – сказал Потапов насмешливо. – Уж совсем впился.
И тут Даша закраснелась еще больше, поднесла ему бутерброд с килькой и сказала:
– Закусывайте!
Все это, и Даша в особенности, то, как она смотрела на него, как покорно стояла перед ним и держала тарелку, как улыбалась, взорвало его опять. Он сел и сидел, смотря на них всех, затаившийся, радостно-злой, готовый взорваться по первому поводу. Но повода-то не было. Пошел какой-то мелкий, совершенно незначительный разговор про яблоки, музеи. (Потапова кто-то научил выращивать яблоки, на которых проступали совершенно ясные изображения Ленина или Сталина… Пять из этих яблок экспонировались в музее. Сейчас Потапов вырастил и хотел прислать еще три, с лозунгами и государственным гербом.) Корнилов слушал этот разговор и молча кипел, раскачиваясь на стуле. Наконец Потапов вздохнул и сказал, кивая на шкаф:
– Ну что ж, в таком случае и нам по одной разве.
– Нет, нет, – быстро ответил Зыбин и даже рукой махнул. – Мне сейчас ведь ехать надо. Ну а вы, конечно…
– Я с вами тоже поеду, – сказал Корнилов. Зыбин вскинул на него глаза и медленно, как бы обдумывая, ответил:
– А стоит ли? Не стоит, пожалуй. Я уж в случае чего сам позвоню.
– Почему это не стоит? – спросил Корнилов, готовый кинуться в сражение. – А если у меня есть дела личные, понимаете, личные, так сказать, долг чести? Я обещал Полине Юрьевне…
– Ну как знаете, как знаете, – быстро уступил Зыбин. – Только дайте задание рабочим и поставьте кого-нибудь, ну хоть Митрича. Иван Семенович, – обернулся он к Потапову, – ты их не поторопишь? Уже пора и выезжать.
– Даша, – сказал Потапов, – сходи, милая.
И та уж подошла к двери, сняла с гвоздя косынку, как Корнилов вскочил вдруг и сказал, протягивая руку к ней:
– Сидите, сидите, я сейчас сам схожу. Нет, нет, сидите.
И выбежал.
– Слаб, – сказал Потапов, смотря ему вслед. – Эх, слаб. Ну куда таким пить? – Он посмотрел на Дашу и опять нахмурился. – Слушай, а ты с чего взяла такую волю? Смотри какая героиня! Он и так ходит как занюханный, а ты ему еще подносишь.
Она загадочно улыбнулась, и тут он совсем взвился.
– И смеяться тут нечего, дрянь ты эдакая. Тут и полсмеха даже нет. Вот найдет на него опять лунатик, начнет буровить, я тогда тебе… – Он посмотрел на Зыбина и обеспокоился уже по-настоящему. – Слушай, и ты с ним будь покороче, с ним так можно вляпаться, что и не вылезешь.
– Да что вы такое говорите? – обиженно крикнула Даша.
– То самое, что слышите, – огрызнулся Потапов. – Вот еще нашел себе пьяница заступницу. Кто он такой тебе, что ты так за него свободно рот дерешь, а? Бессовестная! – Он был не только рассержен, но и ошарашен.
– Да он просто хороший человек, – сказала Даша, – хороший, честный, он всюду правду говорит. Другие хитрят, таятся, а он прямо, без никаких.
Потапов быстро взглянул на Зыбина. Тот молчал и неотрывно смотрел на Дашу. Выражение его лица Потапов понять не смог.
– Ну, ну, что ж ты вдруг замолчала? – спросил он. – В чем же это он прав, а?
– Да во всем, во всем. – По щекам Даши уже текли слезы, и она смахнула их рукой. – Он говорит, а все молчат. Говорят одно, а думают другое. Вчера был героем, наркомом, портреты его висели, кто о нем плохо сказал, того на десять лет. А сегодня напечатали в газете пять строк – и враг народа, фашист… И опять – кто хорошо о нем скажет, того на десять лет. Ну какой же это порядок, какая же тут правда? Вот дядя Петя…
Тут Потапов так ухнул кулаком по столу, что чашки зазвенели. Он даже покраснел от злости.
– Ты про дядю Петю, дрянь такая, чтоб не сметь… – сипло зашипел он, – чтоб мне не сметь этого больше слышать… Я тебе за дядю Петю… Я тебе не тетка… Я тебя в лучшем виде… Нет, ты слышишь, ты слышишь, что она буровит? – чуть не плача повернулся он к Зыбину. – Видишь, чему он ее учит? Да за такие слова тут нас всех сразу же… и следа не найдешь.
Тут встал со стула Зыбин.
– Не кричи, – сказал он досадливо, – оглохнуть можно. Даша, вы не правы. То есть вы, может быть, правы – вообще, по-человечески, но сейчас фактически, физически, исторически и всячески – нет. Я не про дядю Петю говорю, тут, конечно, очевидная ошибка. А вот про наркомов и военачальников. Ведь вы решаете вопрос сами по себе. Просто так – может или не может? Может ли, спрашиваете вы, большой человек, преданный делу, жертвовавший за него жизнью, а теперь победивший и осыпанный всем с головы до ног – ну деньгами, почестями, дачами, всякими такими возможностями, о которых мы и понятия не имеем, – может ли вот такой человек оказаться предателем? И отвечаете – нет, то есть никогда и ни при каких обстоятельствах. А ведь все именно и зависит от обстоятельств, от обстоятельств времени, места и образа действия. Не от вопроса – кто он? А от вопросов – когда? во имя чего? где? В сугубо мирное время, в обстановке душевного равновесия? Безусловно нет – не может он быть предателем. Во время величайших исторических сдвигов – войн, революций, переворотов, – к сожалению, да, может! Вся история наполовину и состоит из таких предательств. Ведь вот Мирабо и Дантон оказались все-таки предателями. А ведь революцию делали они! А историю Азефа вы никогда не читали? Ну, начальник боевой организации партии социалистов-революционеров, хранитель самого святого из святых, вернейший из всех верных, тот, у кого ключи от царства Господня, как говорят о папе римском. “Есть ли в революции какая-нибудь фигура более блестящая и крупная, чем Азеф?” – спросили члены суда его обвинителя на партийном суде над Азефом. И обвинитель ответил суду: “Нет, более блестящей фигуры в революции нету”. И добавил: “Если он только не провокатор”. Так вот, он все-таки оказался провокатором.
Даша молчала и слушала.
– Так что видите, насколько все это сложно.
– Для них ничего нет сложного, – буркнул Потапов, – для них все простее простого. И что ты с ней…
– Нет, говорите, говорите, – попросила Даша и даже руки сложила.
– Ведь вы вот что поймите, – продолжал Зыбин. – Дело прежде всего заключается вот в чем: что происходит с идеей, когда она становится действительностью? Очень много с ней неожиданного и неладного происходит тогда. Появляется она совсем не похожей на себя. Иногда такие гады вместо ангелов повыползут, что хочется махнуть рукой да и послать всех к шаху-монаху. Ничего, мол, не вышло, просто напороли чепухи, пора кончать. Ведь вот что порой приходит в голову самым сильным и верным. Они ведь тоже люди, Даша, вот в чем их беда! Кроме того, у идеи в действительности не одно или два лица, а добрый десяток их. Только проявляются они не сразу. Вначале прекрасное личико, а потом хари, хари, хари, и как их увидишь, иногда и жить не хочется. А кому жить не хочется, тому ровно ничего не жаль, он на все пойдет. Ставить смерть в условиях договора – умри, но не сдайся – нигде никому нельзя. Обязательно подведет, и сдастся, и тебя еще продаст.
– Говорите, говорите, – попросила снова Даша, но он больше ничего не сказал, потому что услышал скрип двери. Оглянулся и увидел Корнилова.
– Кончайте-ка трепаться, – сказал тот грубо, – поезжайте скорее в город, там беда. Паспорта пропали.
– Какие паспорта? – удивился Зыбин.
– Те, что оставались у директора под залогом, ну, этих… ну, кладоискателей. Ни кладоискателей, ни паспортов. Клара звонила. Сейчас же просила приехать. Поезжайте. Я останусь тут.
Глава вторая
Вот что случилось в музее: перед самым выездом в горы на директора вдруг накатил приступ великодушия – с ним иногда случалось такое. Он посмотрел на кладоискателей – они стояли понурясь: отдали золото, а деньгами-то и не пахнет, – подмигнул им, сел за стол, вырвал лист из настольного блокнота и размашисто начертал:
Бухг.
Выдать рабочим суконного завода т.т. Юмашеву и Сучкову 300 (триста) руб. в счет покупки экспонатов. Актом оформим после.
Сделал росчерк, промокнул, посмотрел, протянул записку и бодро скомандовал:
– А ну паспорта, ребята, и быстро, быстро валите в бухгалтерию, пока кассир не ушел.
Юмашев, высокий, пожилой, с сухим, желтым, длинным лицом, очень похожий на китайца – он первый обнаружил клад, – дисциплинированно вынул из пиджака книжечку в твердой зеленой обложке с золотыми буквами и положил ее на стол. Деньгам он ровно как бы и не обрадовался.
И Вася Сучков – паренек призывного возраста – поспешно вынул свою книжку и положил рядом.
– Пожалуйста, – сказал он. – Это всегда при себе.
Директор взял книжечки, посмотрел, полистал. Правильно, Василий Сучков, тринадцатого года, рабочий. Юмашев Иван Антонович, 1880 года, прописка, штамп. Юмашев женат. Сучков холост.
Директор хотел спросить что-то еще, но тут зазвонил телефон, и он бросил паспорта, поднял трубку. Говорил заместитель наркома Мирошников. Дело шло о смете. Мирошникову было что-то там непонятно, и против чего-то он возражал. Пока директор вникал, Юмашев и Сучков стояли и ждали. Во время одной из пауз (Мирошников все время прерывался, чтоб что-то найти на столе и прочесть) директор обернулся и сердито спросил:
– Ну что еще?
И Юмашев деликатно ответил:
– Квитанция, товарищ директор, в моем паспорте под обложкой, на ремонт велосипеда, уж пять дней пропущено, а то завтра опять выходной.
Но тут замнаркома Мирошников нашел свой документ и заговорил. Директор крикнул Юмашеву:
– Возьми! – И Мирошникову: – Не туда смотришь, ты смотри графу – научная работа. – Отвернулся и весь ушел в трубку.
Кладоискатели достали из паспорта квитанцию и вышли.
Вот и всё. Паспортов на другой день не оказалось. Вместо них лежали корочки. Позвонили в милицию, назвали фамилии. Милиция запросила адресный стол, адресный стол выписал около десятка справок, и все они оказались не те – не тот Сучков и не тот Юмашев. Тех вообще не числилось ни в Алма-Ате, ни в Каскелене, ни в Талгаре, ни в каких других пригородах. И ни на каком заводе они, конечно, тоже не работали.
– Вот так и учат дураков, – сказал директор, заканчивая рассказ. – И винить некого. Сам все отдал. Теперь как хочешь, так и ищи, хоть цыганке ручку золоти, хоть по тому черепу гадай. – И он скверно выругался.
– Это по какому же черепу? – спросил Зыбин.
Было раннее розовое утро. Еще и петухи не откричали. В парке женщины в серых халатах скребли фонтан. Стулья в кафе напротив стояли вверх ногами на столах. Пальмы вынесли на улицу. Зыбин положил акт, ничего существенного в нем не было. Просто крупным Клариным почерком сообщалось о том, что музей принял такие-то и такие-то экспонаты, обнаруженные на реке Карагалинке. Но где именно их нашли, как? Написано: рядом с останками человека. С какими же именно? Где теперь эти останки? Почему они не вписаны в акт?
– Где же он, этот череп? – спросил Зыбин.
– Да у Клары валяется, посмотри, – сердито усмехнулся директор. Он был страшно раздражен, фыркал, и ему все не терпелось что-нибудь выкинуть. – Ты ведь, кажется, колдун? Ну как же не колдун, если “Масонство” читаешь. Так вот погадай на черепе, куда наше золото уплыло.
Он быстро сделал последнюю затяжку, растер папиросу о дно пепельницы и сказал уже деловой скороговоркой:
– Ты вот что, ты иди сейчас к деду, опроси его и запиши, чтоб хоть один настоящий документ у нас был. А я наверх побегу, а то опять сейчас эти придут по мою душу.
– Кто эти?
– Ангелы! Увидишь кто! Тебя уж они никак не минуют!
И вот что рассказал дед (утренняя четвертинка уже валялась у него под верстаком).
– С нами, дураками, и сам Господь Бог отказался без палки толковать, учит он нас, учит, а мы… Ну, выхожу я, значит, утром из столярки. В парк, значит, выхожу. А энти самые… артисты на лавочке. Притулились. Двое – старый и молодой. Я вышел из столярки, иду, значит, по парку, а они, смотрю, на меня приглядывают. Я сразу обратил внимание, что приглядывают. Кто такие? – думаю. Вот молодой что-то того, старшего, спросил, потом встал, подходит ко мне и здоровкается. “Вы из музея?” – “Так точно”. – “А вот мы кое-какие вещицы принесли”. – “А вон, – говорю, – контора, туда и неси”. Да и пошел себе, значит, по парку. Смотрю, он опять меня через сколько-то догоняет. “Уважаемый, а вы не взглянете?” – и платок мне сует, там вся эта премудрость и была.
– И череп тоже?
– Нет, черепка тогда не было. Я его уже опосля увидел, я сейчас до него дойду, ты не торопи! “Ну что ж, – говорю, – пойдите сдайте, заплатят”. – “А возьмут?” – “Ну, может быть, в помойку выбросят. Так у нас тоже бывает”. И интересуюсь – что это, у тебя в рундучке, что ли, лежало? От матери-праматери досталось? “Да нет, – говорит, – это мы сами нашли”. Ну, значит, и рассказывает мне эту самую байку. Я вижу, что вещи ценные, исторически значимые, и говорю…
– Стой, стой, дед. По порядку, ты по порядку давай. Какую такую байку? Давай рассказывай. Я ж, видишь, пишу!
– Пиши, пиши, раз все уплыло из рук, тогда, значит, ты пиши. А я и так подробно. Куда же еще подробнее? Пошли охотиться на Карагалинку и отыскали все под камнем. Рассказал это и говорит опять: “Может, пойдем с нами по маленькой, у нас закуска мировая – маринка не-ежная, своего копчения”. Ну я вижу – вещи ценные, исторически значимые, а ни директора, ни тебя нет, ну я для пользы дела согласился, конечно. Тот, старый, сразу же поднялся и за нами. “Что, – спрашиваю, – это твой батька, что ли?” – “Нет, – отвечает, – это наш мастер. Мы все сотрудники с одного суконного завода”. Пришли, значит, в чайхану, а там за столом еще один сотрудник сидит, и перед ним три кружки. Вот у него этот черепок в сумке и был, только он ее под столом держал. Конечно, сразу он из мешка вынимает пол-литра, заказывает три пива, разливает водку и говорит: “Ну, дай бог не последнюю! Будем здоровеньки”. Выпили. Хорошо! Закусь у него законная – маринка, тут он ее на газетке и разделал.
– Дед, да потом о маринке! Что они рассказали-то? Ну вот, на охоту пошли, дальше-то что?
– Тьфу! – плюнул дед. – Вот правильно мой дед говорил: с ученым говорить, это надо язык сперва наварить. Он тоже с одним таким еще до империалистической ходил по степу, вчерашний день они разыскивали, так вот ученый спросит что-нибудь, станет дед объяснять, а тот ему и говорить не дает: после каждого слова – да как же это? да что же это? да откудова же? почему же? Вот как ты сейчас. Что рассказали? Рассказали, что пошли на Карагалинку кекликов бить и всю эту арматуру под камнем и обнаружили. Ну что ты выставился? Как надо еще сказать по-научному? Не арматуру, что ли?
– Да не в арматуре дело, а вот как же они поехали на Карагалинке кекликов бить? Какие же там кеклики? Это на реке Или, там – да, там кеклики есть, а на Карагалинке…
– Так ты скажи им это, – обозлился дед. – Найди их и скажи: не туда, мол, ходите. Ну, значит, наврали мне. Значит, лягушек ходили ловить.
– Ну ладно, дальше.
– А дальше дожж пошел, такой, говорит, ливень сыпанул, что мы сразу все наскрозь. Ну куда деваться? А там берега подмытые, смотрят – камень висит, смотрят – под ним пищёра. Пошли притулились, троим, понятно, тесно, стали ворохаться. Смотрят – под ногами что-то блестит.
– А как это камень висит? На чем?
– На небе! Что, не слыхал, как на небе камни висят? Вот ученые! Ну, висит над берегом, и все! Ну, берег вымыло, камень выступил и висит, а под ним вроде как пищёра образовалась. Вот я тебе удивляюсь, ходишь целые дни, смотришь в землю и ничего не видишь. Здесь ведь все, все наскрозь каменья. Тут с гор одное такой сель шел, что дома выворачивало. Валит глыбина с пол этого собора и все, все скрозь валит. Я вот помню, мне тогда лет десять было, пошли мы раз с дедом в извоз – дед мой извозом занимался, в Семипалатку возы гонял, а дожж шел! – три дня и ночи дожж шел! Дед мне и говорит: “Вот, смотри, еще один день такой дожж пойдет – и…”
– Да при чем тут дед? На кой ты мне черт его суешь? Ты мне про дело говори!
– Вот дед ему не понравился! Ты мне, слышишь, черным словом про деда не смей! Я этого терпеть не могу. Я у него вырос! Ему уже под семьдесят было, а он молодую привел, вот вроде твоей – бровастая, аккуратная, быстрая! Фырк, фырк, фырк! Но только тоже без одного винта. Ну как же? Раз она за тебя, такого героя, гения, умирает, а ты с этим идолом в горах без штанов, в трусах водку трескаешь, то, конечно, винта у нее нет. Умная бы девка… да такого бы кавалера… знаешь как? Вот и сам засмеялся – значит, верно!
– Верно, верно, дед! Что правда – то правда! Умная девка такого бы кавалера…
Зыбин встал с верстака и подошел к окну. Утро стояло высокое, ясное, без тучки, без облачка. На белые стены собора было больно взглянуть. Тополя застыли, затихли и словно зажмурились от солнца.
“Тихо нежная цикада, притаясь, от жара стонет”, – вспомнил он. Но цикады не стонали. День все-таки еще не установился. “Ох и жара будет сегодня”, – подумал Зыбин.
Он опять сел к верстаку и задумался.
“Значит, золото и череп принесли в музей, а костей не взяли. Когда же это было? А, воскресенье! Да, да, в воскресенье! И еще сказали, что все они сослуживцы. Тогда им врать было об этом вроде бы незачем. Да, пожалуй, что незачем. Но как же тогда суконный завод? Черт его знает как, но работают они, наверно, вместе. Значит, и на охоте они были тоже в общий выходной. Значит, вещи у них пролежали с неделю. Неделю они все обдумывали, вероятно, куда-то ходили и спрашивали, но продать ничего не продали – боялись, наверно, показать золото, может быть, даже и точно еще не уверились, что золото. Вот и пришли все вместе. Это, пожалуй, понятно, а вот дальше-то как?”
– Так чем же они тебя угощали, дед? – спросил он. – Маринкой? И, говоришь, своего копчения? Это точно, что своего?
– Своего, своего, – поднял дед голову от рубанка. – Я сразу по запаху чувствую, где свое, а где фабричное. Вот попробуй, говорят, мы ее в трубе, говорят…
– Так. – Зыбин встал. “Знаменитая вещь, копченая маринка! Попробовать бы сейчас ее, да где достанешь? Ну ладно, пойду к Кларе, хоть череп посмотрю! Все, может, веселее на душе будет”.
На серой инвентарной карточке было напечатано:
1. Наименование объекта. Количество…………………………….
И от руки: Человеческий череп
2. Происхождение экспоната (с обозначением фамилии нашедшего, места и обстоятельств находки)………………….
И от руки: Найдено на реке Карагалинка под большой навесной глыбой, вместе с 300 предметами ювелирного золота (смотри карточку – №…) за девяносто верст от суконной фабрики – более точно место находки не определено.
3. Описание экспоната……………………………………………….
И от руки: Череп.
Над этой графой Клара сейчас и сидела.
Зыбин хмуро поднял череп со стола. Был он небольшим, желтовато-ореховым и таким же, как орех, сухим и жестким. Челюсть лежала рядом. Зыбин заглянул в глазницы, провел пальцами по зубам, хотел что-то сказать, но вдруг дрогнул и сел.
Так прошло с полминуты. Он молча держал череп перед собой и глядел ему в глазницы.
– Ты что это? – спросил директор почти испуганно.
Это было как припадок или наваждение, что-то щелкнуло, сдвинулось с места, и вдруг нечто большое, мягкое, обволакивающее опустилось на него. Он держал в руках голову красавицы. Ей, верно, не исполнилось еще двадцати. У нее были большие черные глаза, разлетающиеся брови и маленький рот. Она ходила, высоко подняв голову.
Он повернул череп и посмотрел на него в профиль. У красавицы была тонкая светящаяся кожа. Она умела царственно улыбаться – была горда и неразговорчива: ее считали колдуньей, ведьмой, шаманкой, а потом ее убили и забросили на край земли. И в течение многих веков лежал над ней камень тяжелый, чтоб никто ее видеть не мог. А вот сейчас он держит в руках ее мертвую голову.
– Вы написали, – сказал он, – “найден под нависшей глыбой”. Это не погребение!
Он именно сказал, а не спросил, он точно знал, что это было не погребение, а просто дикое поле, глыба и ее тело под ней. Он сам не понимал, откуда пришло к нему это, но это пришло все-таки, и он знал об этом уж все.
Клара пожала плечами.
Он еще постоял, подумал. Вот здесь были ее губы, здесь глаза, здесь уши и эти серьги в них.
– Пишите, – сказал он, – вот в этой графе пишите: “Женский череп молодой особы грациального сложения”. Тут скобка: “Неполное зарастание черепных швов; не стертые жевательные плоскости; в верхней челюсти присутствуют молочные зубы”. Скобка закрывается. Точка.
Он повернулся к директору.
– Всё, всё пока!..
– Ну что тебе рассказал особенного дед? – поспешно спросил директор.
Лицо красавицы стало меркнуть, таять и наконец погасло совсем, когда Зыбин ответил:
– Про маринку собственного копчения рассказал. Эх, поел бы я сейчас маринки собственного копчения, да где ее взять, не сезон ведь. Хотя пошли, пожалуй, Клара, на базар по маринку, а? Поищем?
– По маринку? – спросила Клара удивленно.
– По маринку, маринку, – ответил он ей нежно.
– По маринку? – вдруг рассердился директор, но тут же рассмеялся, и все тоже рассмеялись. – Ладно, – сказал директор, – по маринку потом пойдешь. Ты поднимись наверх, посмотри, что у меня там творится. Ангелы пришли. Теперь уж в полной ангельской форме. Сидят, пишут и тебя зовут. Я говорил, что тебя это не минует. Иди, не бойся. С ними не соскучишься.
А в действительности очень скучные люди сидели наверху. Пришли эти скучные люди еще вчера, заняли комнату научных работников, сперва всех выгнали, потом позвали деда, усадили и стали допрашивать. Допрашивали строго, методически, не улыбаясь и постукивая карандашиком о стол. Спрашивали о том, как выглядели эти расхитители социалистической собственности (иначе как расхитителями они их не называли, потому что, сказал старший, это же Указ от седьмого восьмого, соцсобственность священна и неприкосновенна, а кто этого не понимает – тому десять лет лагеря, и после тоже его нигде не пропишут). Спрашивали они еще о том, как были одеты расхитители, что о себе рассказывали, как друг к другу обращались. Потом, когда все записали, заставили деда расписаться на каждом листе по отдельности. Потом ссыпали все бляшки и серьги в большой белый пакет и припечатали сургучом. Потом они вызвали Клару, велели этот пакет взять и сейчас же спрятать в сейф, потому что это соцсобственность, а соцсобственность священна и неприкосновенна. Они завтра придут и будут Клару допрашивать, и Клара все должна вспомнить и им сказать.
И действительно, они пришли назавтра, взяли у Клары пакет, осмотрели печати и сказали, что пока она свободна, но пусть не уходит, а сидит и ждет у себя, с ней еще будет разговор. Потом они составили акт, в котором вещи именовались изделиями из желтого металла и было сказано, что эти изделия уносятся для экспертизы в следственный отдел прокуратуры.
Зыбина они позвали именно как понятого, чтобы расписаться.
– Стойте, стойте, – сказал Зыбин и положил руку на пакет. – Так обращаться с музейными ценностями нельзя. Это вам не семечки.
Тогда младший поднял серые глаза и очень мягко, не повышая голоса, сказал:
– Это вы, кажется, забыли, что это не семечки. Будьте спокойны, что к нам попало, то уж не пропадет! Вот тут подписывайтесь. И вы, девушка, тоже.
И глаза у него были очень ясные и наглые.
– А ну-ка, – повернулся Зыбин к Кларе, – сбегайте-ка за директором. Да вы не рвите, не рвите из рук, – вдруг сказал он тихо и бешено, так, что у него даже скулы заходили. – Сейчас придет директор, он тут хозяин, а не вы и не я.
– Ну, знаете, товарищ дорогой… – начал обрадованно сероглазый, но тут другой, старший, сухо прервал его:
– Оставь. Все равно директора надо!
Директор пришел сейчас же. Наверно, Клара его и поймала на лестнице.
– В чем тут дело? – спросил он у сероглазого. – Что это такое? Кто разрешил? – Он взял пакет со стола и гневно взглянул на Клару. – А я вот вам, друзья милые, выговор приказом сейчас закачу, – сказал он свирепо. – Как вы обращаетесь с экспонатами? Что за петрушка! Безобразие!
– Да дело-то очень простое, – ответил сероглазый с той же неуловимой мягкой наглостью, которая так и дрожала в каждом его слове, так и сочилась из каждой поры его мягкого, чистого лица. – Вещи эти мы берем для следствия. Вполне возможно, что это золото. Принесли это золото вам неизвестные, которым вы дали скрыться. Если бы вы их задержали и позвонили органам, а это вы сделать были обязаны, – он повысил голос, – то золото было бы тут. Сколько валюты лишилось государство благодаря чьему-то идиотскому благодушию (он с особым смаком произнес это слово – тогда оно было по-настоящему страшным: “Идиотская болезнь – благодушие”, – сказал вождь недавно), пока тоже неизвестно. Вот мы и проводим расследование. Вы руководитель учреждения, человек партийный, заслуженный и должны бы, кажется…
– Я еще и член ЦК и депутат Верховного Совета, гражданин хороший, – сказал директор и твердо сунул пакет Зыбину. – Держи, хранитель. Если кому-нибудь отдашь, голову с тебя долой. – Он слегка тронул за плечо старшего. – Пройдемте к вертушке, – приказал он.
Обратно он вернулся через пару минут с дедом и Кларой. Дед улыбался и был доволен, он страсть как любил строгость.
– Уф! – сказал директор и повалился в кресло. – Какие все-таки среди них попадаются… Ну тот, старый, еще так… еще человек, а вот этот, молодой да ранний… лезет в волки, а хвост собачий. А ведь все равно какой-то институт особый кончил, все про эти дела знает. Ну-ка скажи, хранитель, какие брови были у Александра Македонского? А, не знаешь. А нос у Нерона? Тоже не знаешь. Что ж ты их не спросил? Они б сразу тебе все отчеканили. Дед, какие бывают брови? Ну – как…
– Да ну их к бесу, – отмахнулся дед. – Совсем замучили – какой нос, какие брови, какие губы. У того, у другого. По порядку номеров. Что пристали? Что пристали? Как будто я половину золота к себе в сапог отсыпал.
– А ты бы им сказал – во всем виноват директор. – Директор даже стукнул кулаком по поручню кресла. – Так и отвечай всем: спрашивайте с начальства, я ничего не знаю. Нет, собственной рукой все отдал, старый дурак! Денег выписал, болван! – воскликнул он с каким-то горьким, чуть не мазохическим вдохновением. – Вот эти триста рублей и погубили все. Они сразу почувствовали что к чему. Там ведь этого золота еще должно быть килограммы, килограммы! Чаши, кувшины, зеркала, сбруя. А, хранитель? Как ты думаешь, могло там быть еще килограмм десять?
– Дед, слушай, а я тебе буду рассказывать, – вдруг повернулся к деду Зыбин. – Значит, идут трое охотников по берегу Карагалинки, вдруг ливень. Куда спрятаться? Стали смотреть. Глядят, берег подмыт и из него глыба торчит. Степан Митрофанович, вы, кажется, эти места хорошо знаете? Вот там у вас в акте написано, что случилось это за девяносто верст от суконной фабрики, а они как будто служащие этой фабрики. Значит, они и живут рядом. Как могли они так далеко отъехать от дома? Ведь у них на все про все один день. Может, машину выпросили у директора, дичи пообещали привезти, а?
Директор покачал головой.
– Нет, туда ни на какой машине не проедешь. Я тоже там был. Глыбины, ямы, овраги. Нет, туда только пешком.
– А индейки там водятся?
– А что, разве они про индеек?.. Никаких там индеек нет. Индейки в скалах бывают. Мне они этого не говорили. Я б их сразу уличил.
– Ну вот, а деду говорили. Теперь про золото. Много золота тут, Степан Митрофанович, быть никак не могло. Это не погребение. Под камнями в этих местах никого никогда не хоронили, и вообще никаких погребений, кроме курганных, мы тут не знаем. Значит, камень-то камнем, но женщина была не погребена, а просто положена под глыбу. Убили и бросили.
– То есть как же это? – спросил директор растерянно. – Я что-то не понимаю, – он развел руками, – кто ж ее?.. И в этом уборе еще!
Зыбин молчал.
– Стой, стой! Ведь такой наряд просто так не надевают. Такой на свадьбу надевают или еще на какую-нибудь торжественность. А если торжественность, значит, кругом люди, гости. Так как же ее могли увезти и убить, объясни.
Зыбин пожал плечами. Дед сидел в кресле и демонстративно дремал.
– Нет, это никак не может быть, – решил директор.
– Кларочка, принесите, пожалуйста, археологическую карту Алма-Атинской области, – попросил Зыбин очень ласково. – Я ее у вас тогда оставил прямо на столе.
Клара молча повернулась и вышла. Директор посмотрел ей вслед.
– Вы что это? – спросил он негромко. – Поссорились, что ли?
– Да нет, ровно ничего, – ответил Зыбин.
– То-то – ровно ничего. – Он покачал головой. – Третий день девчонка с опухшими глазами ходит. И вчера – мы к тебе приехали, а ты побежал при ней звонить своей… Уж никакой, значит, выдержки нет… Мне это не нравится, учти, пожалуйста.
– Да что я, – заикнулся Зыбин.
– Вот то-то, что все вы ничего, ничего, и получается-то очень чего! А что твой помощник вчера учудил! Это что он там орал на всю бригаду, а? Тоже ничего? Стой, я с тобой еще серьезно поговорю. Не можешь внушить дисциплину подчиненному. Набрался сопляк и начинает выяснять свои отношения с советской властью. Все прошлое уже начисто позабыто, значит? Это куда годится?
Дед вдруг открыл глаза. В таких случаях он всегда одобрял директора. Хозяин должен требовать. А иначе и дела не будет. Разве мы доброе слово понимаем?
– Молодые, глупые, – сказал он истово. – Даже выпить и то незаметно не умеют. Выпил четвертинку и вообразил, что он уже царь и бог. Начинает себя людям показывать. А вот мой дед, он каждое воскресенье…
– Подожди, я их скоро всех прижму, – пообещал директор, – и того свистуна, и этого его покровителя. Тс! Тише. Вон она стучит каблучками. Кончаем разговор. Переходим на карту.
Карту разложили на столе и прикрепили кнопками. Она была как ковер – огромная, пестрая, заняла собой весь стол, и все, кроме деда, наклонились над ней. Зыбин сказал:
– Ну-с, вот вам весь бассейн Карагалинки. Пусто! За сто лет ни горшка, ни рожка. Белое пятно! На сорок верст кругом степь да степь кругом! Кто же мог в этой степи захоронить нашу маленькую ведьму? И зачем надо было сюда увозить ее труп? Но если это не погребение, тогда что же?
И опять все трое молчали, смотрели и думали, хотя было ясно, что ничего тут уж не придумаешь. И дед тоже смотрел на карту вместе со всеми и думал и так же, как и все, ничего придумать не мог.
– Белое пятно! – повторил он раздумчиво.
– А может быть, – робко предположил директор, – это все-таки погребение, но только, понимаешь, какое-нибудь особенное. Ну, например, саркофаг! Может, охотники спрятались тогда не под глыбу, а под крышку этого саркофага. Сам-то он развалился, а крышка осталась. Может быть так, а?
Он говорил и смотрел на Зыбина – сейчас, перед картой, он безоговорочно признавал его авторитет.
– Да нет, пожалуй, так не выйдет, – покачал головой Зыбин. – Во-первых, саркофаг зарывают, а не просто ставят среди степи, во-вторых, если это саркофаг – то огромный, ведь пряталось-то под ним по меньшей мере трое. Чтоб привезти и выкопать яму для такой махины, надо человек десять по меньшей мере. А это значит, что золото утекло бы. Хоть один вор из десятерых да нашелся бы. Ведь степь-то голая, пустая. Далее, речь идет все время о глыбине, саркофаг же состоит из тесаных плит. И теперь, пожалуй, самое важное: ни о каких погребениях в саркофагах мы здесь никогда не слышали. Вот, пожалуйста, смотрите. “Топографические сведения о курганах Семиреченской и Семипалатинской областей”. Семиреченская область – это мы. Так вот читаем: “Семиреченские курганы сооружены в прослойку с камнями, реже – из чистых камней”. Читаем дальше: “Слой камней нередко с голову, а иногда и больше. Этот слой засыпался землей”. А выглядит это так: “Курган круглый или овальный, с крутым откосом, на верху его довольно значительная площадь углубления”. Всё! С глыбой все это никак не спутаешь. Источник: “Известия Томского университета”, книга первая, за тысяча восемьсот восемьдесят девятый год, отдел, страница сто сорок вторая – вопросы есть?
– Да, черт тебя дери, – сказал директор растерянно. – Действительно! Но все-таки что же это такое?
Зыбин пожал плечами.
Читать бесплатно другие книги:
