Летняя королева Чедвик Элизабет

Elizabeth Chadwick

The Summer Queen

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

Copyright © 2013, 2014 by Elizabeth Chadwick

© Гордиенко В., перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2024

Примечание для читателей

В романе я называю королеву Алиенорой, а не Элеонорой, потому что так она называла себя и именно так ее имя написано в составленных ею хартиях и упоминается в англо-нормандских текстах. Мне показалось, что будет уместно таким образом признать ее заслуги.

1

Дворец Пуатье, январь 1137 года

Алиенора проснулась на рассвете. От высокой свечи, горевшей всю ночь, остался лишь огарок, и даже сквозь закрытые ставни было слышно, как петухи, встрепенувшись на насестах, стенах и навозных кучах будили Пуатье. Петронилла спала, зарывшись в одеяло, ее темные локоны разметались по подушке. Алиенора встала с кровати, стараясь не разбудить младшую сестру, которая капризничала, если ее беспокоили слишком рано. К тому же Алиенора дорожила минутами наедине с собой. День предстоял необычный, а шум и суета, раз начавшись, не прекратятся еще долго.

Она накинула сложенное на крышке сундука платье, сунула ноги в мягкие туфли из тонкой кожи и отперла маленькую дверцу в ставнях, чтобы выглянуть наружу и вдохнуть новое утро. Легкий влажный ветерок принес знакомые запахи дыма, мшистых камней и свежего хлеба. Заплетая косы проворными пальчиками, она любовалась чередующимися лентами угольного, светло-бежевого и золотистого цветов на восточном небосклоне, а потом с задумчивым вздохом вернулась к кровати.

Сдернув с вешалки накидку, она на цыпочках вышла из спальни. В соседней комнате просыпались служанки, зевая и протирая сонные глаза. Алиенора, будто юная лисичка, проскользнула мимо и бесшумно сбежала по лестнице башни Мобержон, в которой располагались жилые покои герцогского дворца.

В большом зале заспанный юноша расставлял корзины с хлебом и кувшины с вином на длинном столе. Алиенора ухватила с краю еще теплый, недавно из печи каравай и вышла на улицу. Кое-где в домишках и хозяйственных постройках еще горели фонари. С кухни доносился стук кастрюль, кого-то ругал за пролитое молоко повар. Знакомые звуки будто уверяли, что все хорошо, даже на пороге перемен.

В конюшне готовили лошадей к путешествию. Жинне, пятнистая верховая Алиеноры, и Морелло, лоснящийся черный пони сестры, топтались в стойлах, а вьючных лошадей уже запрягли – во дворе стояли телеги, готовые везти груз полторы сотни миль на юг из Пуатье в Бордо – где им с Петрониллой предстояло провести весну и лето во дворце Омбриер на берегу реки Гаронны.

Алиенора протянула Жинне ломоть свежего хлеба и потрепала кобылу по теплой серой шее.

– Папе необязательно идти в Компостелу, – сказала она лошади. – Разве он не может остаться дома, с нами, и молиться здесь? Терпеть не могу, когда он уезжает.

– Алиенора.

Она вскочила и, пылая от стыда, встретилась взглядом с отцом, сразу по выражению его лица поняв, что он ее слышал.

Высокий, с длинными руками и ногами, с каштановыми волосами, припорошенными сединой на висках и над ушами. От уголков глаз расходились глубокие морщины, а впалые щеки подчеркивали четко очерченные скулы.

– Паломничество – важное обязательство перед Богом, – серьезно произнес он. – А вовсе не глупая прогулка, на которую отправляешься из прихоти.

– Да, папа.

Она знала, как важно для него паломничество, действительно необходимо для блага его души, но все равно не хотела, чтобы он уезжал. В последнее время отец изменился: стал замкнутым, обремененным чем-то, и она не понимала причины.

Указательным пальцем он приподнял ее голову за подбородок.

– Ты моя наследница, Алиенора, и должна вести себя так, как подобает дочери герцога Аквитанского, а не капризничать, будто дитя.

Алиенора возмущенно отстранилась. Ей было тринадцать лет, то есть совершеннолетней она стала уже год назад и по праву считала себя взрослой, хотя и не желала отказываться от отцовской любви и отпускать его в неизвестность.

– Вижу, ты все понимаешь. – Он наморщил лоб. – Пока я в отъезде, Аквитанией правишь ты. Наши вассалы поклялись тебе в верности, и ты обязана чтить их преданность.

Алиенора прикусила губу.

– Я боюсь, что ты не вернешься… – Ее голос дрогнул. – Что я больше тебя не увижу.

– Дитя мое! Бог даст, я непременно вернусь. – Он нежно поцеловал ее в лоб. – Я еще не уехал. Где Петронилла?

– Спит, папа. Я не стала ее будить.

За Жинне и Морелло пришел конюх. Отец вывел Алиенору во двор, где серый рассвет уступал более теплым краскам. Герцог нежно дернул дочь за пышную медово-золотистую косу.

– Ступай разбуди ее. Потом будете с гордостью рассказывать, как прошли хотя бы немного по следам святого Иакова.

– Хорошо, папа.

Пристально взглянув на отца, Алиенора ушла – она держалась очень прямо, шагала уверенно и степенно.

Гильом вздохнул. Его старшая дочь стремительно становилась женщиной. За последний год она заметно выросла, бедра и грудь слегка округлились. Она была восхитительна; стоило лишь взглянуть на нее – и его боль напоминала о себе с новой силой. Алиенора слишком молода для того, что ее ждет. Господи, помоги им!

В спальне Алиенора увидела, что Петронилла проснулась и собирается в дорогу, деловито укладывая любимые безделушки в матерчатую сумочку. Флорета, повсюду сопровождавшая их кормилица, вплетала в роскошные каштановые косы Петрониллы голубые ленты, убирая волосы с лица и открывая нежный изгиб ее щек в профиль.

– Куда ты ходила? – требовательно поинтересовалась Петронилла.

– Никуда – просто гуляла. Ты спала.

Петронилла затянула шнурок на сумке и помахала кисточками на концах завязок.

– Папа сказал, что привезет нам освященные кресты из усыпальницы святого Иакова.

«Можно подумать, освященные кресты как-то восполнят предстоящую разлуку с отцом», – подумала Алиенора, но придержала язык. Петронилле исполнилось одиннадцать лет, но рассуждала она по-детски наивно. Сестры были близки, однако два года разницы порой казались пропастью. Алиенора заменяла Петронилле покойную мать, в то же время оставаясь сестрой.

– А когда он вернется после Пасхи, мы устроим праздник, правда? – Распахнув карие глаза, Петронилла искала подтверждения своим надеждам. – Правда?

– Конечно, устроим, – ответила Алиенора и заключила сестру в объятия, находя в них утешение.

Поздним утром, после мессы, отслуженной в паломнической церкви Сент-Илер, стены которой были украшены орлами – символом аквитанских властителей, герцог со свитой отправился в Бордо.

Островки бледно-голубого неба проглядывали сквозь облака, и солнечные блики тут и там вспыхивали на конской сбруе и пряжках. Герцогская кавалькада вилась по дороге разноцветной тонкой нитью, в которую вплетались серебро доспехов, роскошные цвета дорогих платьев, пунцовых, лиловых и золотых, и на контрасте – приглушенные оттенки серого и коричневого одежды слуг и возчиков. Пешком шли все, не только герцог Гильом. В первый день предстояло преодолеть двадцать миль до ночной стоянки в Сен-Сован.

Алиенора шагала размеренно, одной рукой сжимая ладонь Петрониллы, а другой приподнимая юбки, чтобы не испачкать подол в грязи. Младшая сестра то и дело весело подпрыгивала. Менестрель, аккомпанируя себе на маленькой арфе, затянул песню, и Алиенора узнала слова, сочиненные дедом, Гильомом, девятым герцогом Аквитанским, который упивался дурной славой. Многие из его песен были бесстыдными, грубо-разнузданными и не годились для исполнения у семейного очага, эта же звучала пронзительно и заунывно, и от этих звуков по спине Алиеноры пробежала дрожь.

Некоторое время отец держался рядом с дочерьми, но он шагал шире, чем девочки, и постепенно ушел вперед, оставив их с женщинами. Алиенора смотрела ему вслед, задержав взгляд на руке, которой он сжимал посох паломника. Сапфировое кольцо, символ герцогской власти, сверкнуло на солнце, будто темно-синий глаз. Алиенора страстно желала, чтобы отец обернулся и посмотрел на нее, однако его взгляд был устремлен на дорогу. Казалось, что он намеренно отдаляется и вскоре исчезнет, оставив в пыли лишь отпечатки шагов, по которым пойдет она.

Алиенора даже не обрадовалась, когда к ним с Петрониллой присоединился сенешаль отца, Жоффруа де Ранкон, сеньор Жансе и Тайбура. Это был мужчина лет под тридцать, с густыми каштановыми волосами, глубоко посаженными темно-карими глазами и улыбкой, от которой Алиеноре становилось светло на душе. Она знала его с раннего детства, поскольку он был одним из главных вассалов и военачальников ее отца. Его жена умерла два года назад, но он до сих пор не женился во второй раз. От первого брака у него остались две дочери и сын, а значит, острой потребности завести наследника он не испытывал.

– Что за хмурый вид? – Он пристально взглянул ей в лицо. – Да тебе позавидует самая черная туча.

Петронилла хихикнула, и Жоффруа подмигнул ей.

– Не говори глупостей. – Алиенора вздернула подбородок и прибавила шагу.

Жоффруа ее догнал.

– Тогда скажи, что случилось.

– Ничего, – ответила она. – Ничего не случилось. С чего бы?

Он окинул ее внимательным взглядом.

– Возможно, оттого, что ваш отец уходит в Компостелу, а вас оставляет в Бордо?

У Алиеноры сдавило горло.

– И вовсе нет! – огрызнулась она.

Жоффруа покачал головой:

– Ты права, вечно я болтаю глупости, но ты простишь меня и позволишь немного пройтись с вами?

Алиенора пожала плечами, но в конце концов нехотя кивнула. Одной рукой Жоффруа крепко сжал пальцы Алиеноры, а другой подхватил Петрониллу.

Вскоре, сама того не замечая, Алиенора перестала хмуриться. Жоффруа не мог заменить отца, но рядом с ним ей стало легче, и она с новыми силами устремилась вперед.

2

Бордо, февраль 1137 года

Сидя у камина в своих покоях в замке Омбриер, Гильом, десятый герцог Аквитанский, просматривал бумаги, ожидающие его печати, и потирал бок.

– Сир, вы по-прежнему намерены отправиться в это путешествие?

Он взглянул через очаг на высокого и худощавого, закутанного в подбитую мехом мантию архиепископа Бордо, который грелся у огня. Хотя порой и расходились во мнениях, они с Жоффруа де Лору[1] были давними друзьями, и Гильом назначил его воспитателем своих дочерей.

– Да, – ответил он. – Я желаю примириться с Господом, пока у меня еще есть время, а Компостела достаточно близко – полагаю, что дойду.

Жоффруа бросил на него встревоженный взгляд:

– Вам хуже?

Гильом устало вздохнул:

– Я говорю себе, что в усыпальнице святого Иакова совершается много чудес, и буду молиться об одном из них, но на самом деле я совершаю это паломничество во благо своей души, а не в надежде на исцеление. – Он ущипнул себя за переносицу. – Алиенора на меня сердится. Она думает, что я могу точно так же спасти свою душу в Бордо, но не понимает, что на таком пути мне не обрести очищения. Здесь ко мне отнесутся снисходительно, потому что я сеньор. В дороге, пешком, с котомкой и посохом я обыкновенный паломник. Перед Богом мы все предстанем нагими, и неважно, кто кем был на земле. Поэтому я должен пройти этой дорогой.

– Но что будет с землями в ваше отсутствие, сир? – встревоженно осведомился Жоффруа. – Кто будет править? Алиенора уже достигла брачного возраста, и, хотя вы заставили вассалов и рыцарей поклясться ей в верности, каждый барон в ваших владениях будет стремиться взять ее в жены или женить на ней своего сына. Как вы, должно быть, заметили, они уже кружат совсем рядом. Тот же де Ранкон, например. Признаюсь, он искренне оплакивал свою жену, но подозреваю, что у него нашлись важные причины не вступать в новый брак.

– Я не слепой.

Гильом поморщился от пронзившей бок боли и налил в чашку родниковой воды из стоявшего у локтя кувшина. В последнее время он не осмеливался пить вино и есть мог лишь сухари и самую простую безвкусную пищу, а ведь когда-то он славился отменным аппетитом.

– Вот мое завещание. – Он пододвинул листы пергамента к де Лору. – Я прекрасно понимаю, какая опасность грозит моим девочкам и как легко может разгореться война, и сделал все возможное, чтобы этого не допустить.

Он смотрел, как де Лор читает написанное, и, как и ожидал, заметил, что тот поднял брови.

– Ты доверяешь дочерей французам, – произнес Жоффруа. – Разве это не столь же опасно? Вместо диких псов, рыскающих вокруг овчарни, ты приглашаешь львов войти в двери?

– Алиенора тоже львица, – ответил Гильом. – Она сумеет ответить на вызов – это у нее в крови. Девочка получила соответствующее образование, и у нее прекрасные способности, как тебе хорошо известно. – Он махнул рукой. – У этого плана есть недостатки, но он безопаснее других, которые на первый взгляд кажутся многообещающими. У тебя есть связи с французами благодаря церкви – к тому же ты мудрый человек и красноречивый оратор. Ты хорошо обучил моих дочерей; они доверяют тебе и любят тебя. В случае моей смерти забота об их безопасности и благополучии ляжет на твои плечи. Я знаю, ты поступишь так, как будет лучше для них.

Гильом ждал, пока Жоффруа, нахмурившись, дочитает завещание.

– Лучшего решения не найти. Я долго ломал голову, пока она чуть не раскололась. Я отдаю дочерей, а значит, и Аквитанию Людовику Французскому, потому что так надо. Если выдать Алиенору замуж за де Ранкона, несмотря на его знатное происхождение и положение, мои земли охватит кровавая междоусобица. Одно дело, когда люди повинуются сенешалю, исполняющему мои приказы, и совсем другое – видеть его герцогом-консортом Аквитании.

– Верно, сир, – согласился Жоффруа.

Гильом скривил губы.

– Есть еще Жоффруа Анжуйский. Он мечтает объединить наши дома, обручив своего малолетнего сына с Алиенорой. В прошлом году, когда мы были с войском в Нормандии, он затронул эту тему, но я отговорил его, сказав, что подумаю, когда мальчик подрастет. Если я умру, он, возможно, попытается воспользоваться моментом, и это тоже приведет к катастрофе. В жизни приходится идти на жертвы ради общего блага; Алиенора это понимает. – Герцог сделал слабую попытку пошутить: – Если винограду суждено быть растоптанным, то в Бордо всегда знали, как делать вино.

Ни один из собеседников не улыбнулся.

Боль измучила Гильома. Долгий путь из Пуатье подорвал его иссякающие силы. Боже правый, он так измотан, а впереди еще столько дел!

Жоффруа по-прежнему встревоженно хмурился.

– Это решение, быть может, и помешает вашим людям сражаться между собой, но боюсь, в таком случае они ополчатся на французов, увидев в них общего врага.

– Нет, этого не случится, если их герцогиня станет королевой. Кое-где, возможно, и вспыхнут потасовки, там, где всегда бывают мелкие дрязги, но на крупный мятеж никто не решится. Я полагаюсь на твое искусство дипломата, ты удержишь наш корабль на плаву.

Жоффруа пощипал себя за бороду.

– Кто-нибудь еще видел эти бумаги?

– Нет. Я отправлю доверенного гонца к королю Людовику с копией, но больше никто пока не должен знать. Если случится худшее, ты немедленно сообщишь обо всем французам и будешь охранять моих девочек до их прибытия. Пока же я поручаю тебе хранить эти бумаги в безопасном месте.

– Все будет сделано так, как вы пожелаете, сир. – Жоффруа бросил на Гильома обеспокоенный взгляд. – Приказать вашему лекарю принести снотворное?

– Нет. – На лице Гильома проступило напряжение. – Совсем скоро у меня будет достаточно времени, чтобы выспаться.

Жоффруа вышел с тяжелым сердцем. Гильом умирал, и, по всей видимости, жить ему оставалось недолго. Пусть герцогу и удавалось скрыть правду от других, но Жоффруа слишком хорошо его знал, чтобы обманываться. Еще многое предстояло сделать, и, как ни жаль, теперь их дело будет похоже на незаконченную вышивку. Как бы ни была мастерски вышита другая половина, она никогда не сравнится с завершенной работой и, кто знает, быть может, даже приведет к ее исчезновению.

Жоффруа сочувственно подумал об Алиеноре и Петронилле. Семь лет назад они потеряли мать и младшего брата из-за болотной лихорадки. Теперь им предстояло лишиться любимого отца. Девочки так беззащитны. Гильом в завещании определил их будущее, которое, вероятно, будет славным, но Жоффруа все же хотелось, чтобы сестры были старше и закаленнее. Он не желал видеть, как их светлые души запятнает отвратительная правда жизни, но знал, что это неизбежно.

Алиенора сняла накидку и набросила ее на спинку отцовского кресла. Его запах по-прежнему витал в этой комнате, потому что он оставил здесь все вещи, а из собора вышел в грубом плаще из некрашеной шерсти, обувшись в простые сандалии. В его котомке лежал лишь черствый хлеб – все, как полагается паломнику. Вместе с Петрониллой они прошли с отцом несколько миль в его свите, а после вернулись в Бордо с архиепископом. Петронилла всю дорогу болтала, прогоняя тишину оживленным голосом и быстрыми жестами, но Алиенора ехала молча и дома незаметно ускользнула, чтобы побыть в одиночестве.

Она медленно ходила по комнате, прикасаясь то к одному, то к другому. Вот орел, вырезанный на спинке отцовского кресла, шкатулка из слоновой кости, в которой хранились свитки пергамента, а также маленький рог и серебряный кубок с перьями и стилосами[2]. Она остановилась рядом с его мягкой голубой накидкой, подбитой беличьим мехом. На плече блеснул приставший волос. Алиенора подняла полу накидки и прижала к лицу, вбирая аромат, ведь его последние, колючие объятия на дороге она отвергла, разозлившись. Она ускакала на Жинне и даже не оглянулась. Вместо нее отца крепко обняла Петронилла, выслушав добрые пожелания, которых хватило бы обеим.

Глаза Алиеноры обожгло горячими слезами, и она промокнула их плащом. До Пасхи совсем недолго, а потом отец вернется домой. Он и раньше часто уезжал – вот в прошлом году отправился с войском в Нормандию, с Жоффруа Красивым, графом Анжуйским, а там его подстерегало куда больше опасностей, чем в паломничестве.

Она опустилась на стул и, положив руки на подлокотники, представила себя владычицей Аквитании, мудрой, вершащей справедливый суд. С раннего детства ее учили мыслить и повелевать. Прясть и ткать ее тоже учили, не забывали и присущие женщинам занятия, которые, однако, служили лишь фоном для куда более серьезного воспитания и размышлений. Отец любил видеть ее в изысканных нарядах и драгоценностях, одобрял женские уловки и женственность вообще; но в то же время относился к дочери как к сыну, которого не дала ему судьба. Она скакала с ним верхом по землям Аквитании, раскинувшимся от предгорий Пиренеев до прибрежных равнин на западе, где между Бордо и шумным портом Ньора располагались прибыльные солеварни. Она видела виноградники Коньяка и леса Пуату, холмы, цветущие речные долины и прекрасные поля Лимузена. Она была рядом с отцом, когда он приводил к присяге вассалов, многие из которых были бунтарями, ищущими ссор, жаждущими собственной выгоды, но все же признавали власть сюзерена – ее отца. Алиенора усваивала уроки, наблюдая за тем, как он с ними обходится. Язык власти звучал не только в словах. Важно было все: духовная сила и ум, жесты и подходящий момент. Отец освещал ей путь и учил сознавать свою власть, освещая все вокруг, но сегодня ей казалось, что она попала в страну теней.

Дверь открылась, и вошел архиепископ. Он сменил изысканную митру на простую фетровую шапочку, а роскошные одежды – на повседневную коричневую рясу, подпоясанную простым узловатым поясом. Под мышкой он сжимал резную шкатулку из слоновой кости.

– Я так и думал, что найду тебя здесь, дочь моя, – произнес он.

Алиенора слегка обиделась, но промолчала. Вряд ли она могла отослать прочь архиепископа Бордо, да и какая-то часть ее души, одинокая и покинутая, хотела обнять Жоффруа, так же как недавно хотелось обнять отца.

Он поставил шкатулку на столик рядом с креслом и поднял крышку.

– Твой отец просил передать тебе вот это, – сказал он. – Возможно, ты вспомнишь кое-что из детства.

Шкатулка была выстлана мягкой белой тканью, на которой покоился кубок из прозрачного горного хрусталя с искусно выточенными снаружи изысканными шестигранниками.

– Он сказал, что вы с ней похожи – драгоценные и единственные в своем роде. Свет, преломленный в хрустале, несет красоту всему, что освещает.

Алиенора сглотнула.

– Я помню, – сказала она, – но не видела его с самого детства.

Никто из них не упомянул о том, что это произведение искусства было подарено герцогом ее матери на свадьбу, а после смерти герцогини – убрано в сокровищницу собора в Бордо, где и хранилось.

Алиенора взяла вазу в руки и осторожно опустила ее на маленький столик. Падавший в окно свет проник сквозь хрустальные стенки, рассыпав по белой ткани радужные ромбики. Алиенора в восхищении ахнула. Все вокруг расплылось от подступивших слез, и она подавила рыдание.

– Не плачь, дитя мое. – Жоффруа обогнул стол и обнял девочку. – Все будет хорошо, обещаю. Я здесь, я о тебе позабочусь.

Теми же самыми словами она всегда утешала Петрониллу, и неважно, что их ожидало на самом деле. Эти слова ложились на душу, будто повязка на рану. Не исцеляли, но облегчали боль. Алиенора уткнулась архиепископу в грудь и позволила себе заплакать, но вскоре отстранилась и упрямо вздернула подбородок. Солнце по-прежнему освещало вазу, и она поднесла руку к свету, любуясь, как пляшут яркие полосы на ее запястье: лазурная, багряная и цвета королевского пурпура.

– Без света красота не видна, – сказал Жоффруа. – Но она никуда не уходит. Как любовь Господа, отца или матери. Помни об этом, Алиенора. Тебя любят, видишь ты это или нет.

На третьей неделе после пасхального воскресенья установилась теплая погода, и в один из дней, когда солнце осветило весеннюю листву, Алиенора и Петронилла, прихватив шитье, отправились с придворными дамами в дворцовый сад. Музыканты негромко играли на арфе и цистре[3], воспевая весну, обновление и безответную любовь. В мраморных фонтанах плескалась вода, убаюкивая журчанием в тиши золотистого тепла.

Дамы, ободренные тем, что Флорета отлучилась по делам, весело болтали, будто воробьи, суетившиеся в тутовых деревьях. Алиенору раздражал их глупый смех. Ей претили сплетни о том, кто на кого глазеет и от мужа ли ждет ребенка жена младшего управляющего или от юного рыцаря, задержавшегося в замке проездом. В детстве, в доме ее бабушки по материнской линии в Пуатье, Алиенора довольно наслушалась таких глупостей, и ей было неприятно слышать, как сплетни ходят по кругу, будто разменные монеты. Данжеросса де Шательро была любовницей ее деда, а не законной женой; он жил с ней открыто, попирая все мнения, кроме своего собственного, и его часто обвиняли в сластолюбии и разврате. Когда сплетни начинают распространяться, остановить их невозможно; злобный шепоток может в мгновение ока разрушить любую репутацию.

– Довольно! – властно приказала она. – Я желаю спокойно послушать музыку.

Женщины переглянулись, но замолчали. Алиенора взяла с блюдца ломтик засахаренной груши и впилась зубами в сладкую мякоть. Это было ее любимое лакомство, и она с удовольствием им объедалась. Приторная сладость дарила утешение, а сознание того, что она может есть их когда угодно, давало уверенность. Однако недовольство осталось, ведь что толку командовать придворными сплетницами и требовать сладостей? Это лишь мелочи, в такой пустой власти нельзя было найти никакого удовлетворения.

Одна из дам принялась показывать Петронилле, как вышить особым стежком изящные маргаритки. Алиенора оставила шитье и пошла прогуляться по саду. Тупая боль билась в висках, не помогал и прохладный металлический обруч на лбу. Скоро должна была пойти кровь, и от этого ныло внизу живота. Она плохо спала, во сне ее преследовали кошмары, которые она не могла вспомнить после пробуждения, лишь оставалось ощущение загнанности, ловушки.

Она остановилась возле молодой вишни и легонько провела рукой по зеленым шарикам завязавшихся плодов. К возвращению отца ягоды станут темно-красными, почти черными. Округлыми, спелыми и сладкими.

– Дочь моя.

Только два человека называли ее так. Она повернулась и увидела архиепископа Жоффруа. Еще прежде, чем он заговорил, по его полному тревоги и сочувствия выражению лица Алиенора поняла, что сейчас услышит.

– Дурные вести, – произнес архиепископ.

– Что-то с папой, да?

– Дитя мое, тебе лучше сесть.

Она ответила ему твердым взглядом.

– Он не вернется, не так ли?

Жоффруа ошеломленно вздрогнул, но быстро взял себя в руки.

– Дитя мое, мне очень жаль, но он умер в Страстную пятницу, недалеко от Компостелы и похоронен там же, у подножия усыпальницы святого Иакова. – Голос архиепископа звучал хрипло. – Теперь он с Богом и избавлен от боли. Уже некоторое время ему нездоровилось.

Горе окатило ее приливной волной. Она с самого начала знала: что-то не так, но никто не счел нужным сообщить ей об этом, и в первую очередь отец.

Жоффруа протянул ей кольцо с сапфиром, которое сжимал в руке.

– Он послал тебе это в подтверждение и велел стараться изо всех сил, как ты всегда поступала, и прислушиваться к советам опекунов.

Она посмотрела на кольцо и вспомнила, как оно сверкало на пальце отца, когда он уходил дорогой паломников. У ее ног будто разверзлась пропасть, и привычная жизнь рухнула. Подняв голову, она отыскала взглядом сестру, которая смеялась над словами придворной дамы. Мгновение – и смех прекратится, на смену ему придут горе и слезы – жизнь Петрониллы тоже рухнула, и думать об этом Алиеноре было едва ли не тяжелее, чем сознавать собственное горе.

– Что с нами будет?

Она старалась говорить серьезно и расчетливо, как взрослая, хотя в голосе и слышалась дрожь.

Жоффруа накрыл ее руку своей, смыкая девичьи пальчики над перстнем.

– О тебе позаботятся, не тревожься. В завещании твой отец все подробно разъяснил.

Он хотел обнять ее с состраданием, но Алиенора отстранилась и вздернула подбородок.

– Я не дитя.

Жоффруа опустил руки.

– Но ты еще очень молода, – ответил он. – А твоя сестра… – Он посмотрел на женщин в саду.

– Я сама скажу Петронилле, – твердо заявила Алиенора. – Это моя забота.

Жоффруа покорно склонился, хотя на лице его и проступила тревога.

– Как пожелаешь, дочь моя.

Алиенора вернулась к придворным дамам, Жоффруа шел рядом. Дамы присели в реверансе. Дождавшись, когда все поздороваются с архиепископом, Алиенора отпустила их и села рядом с сестрой.

– Посмотри, что у меня получилось! – Петронилла показала сестре платок, над которым работала. Один угол был усыпан белыми маргаритками с золотыми узелками в центре. Карие глаза Петрониллы вспыхнули. – Я подарю это папе, когда он вернется!

Алиенора прикусила губу.

– Петра, – сказала она, обнимая сестру, – послушай, я должна тебе кое-что сказать.

3

Замок Бетизи, Франция, май 1137 года

Людовика позвали к отцу, оторвав от молитвы. Он поднялся в верхние покои замка и вошел в комнату, где лежал больной. Широко распахнутые ставни пропускали легкий ветерок и открывали двойные арки голубого весеннего неба. На столах по всей комнате курились благовония, но едва ли рассеивали зловоние, исходившее от разлагающегося, распухшего тела его отца. Людовик сглотнул подступившую горечь, опустился на колени у кровати и поклонился. Когда рука отца коснулась его макушки, благословляя, он с трудом сдержал дрожь.

– Встань. – Голос короля Людовика был хриплым от мокроты. – Дай мне взглянуть на тебя.

Людовик с усилием сдержал мучительную тревогу. Пусть тело его отца и превратилось в раздутую развалину, но в холодных голубых глазах светились ум и сильная воля отважного охотника, воина и короля, заключенные в умирающую плоть. В присутствии отца Людовик всегда чувствовал себя неуютно. Он был вторым сыном, готовился служить Господу, но когда его старший брат погиб, упав с лошади, Людовика забрали из Сен-Дени и сделали наследником королевства. Таково было решение Господа, и Людовик знал, что должен служить так, как угодно Богу, но это был не его выбор – и уж точно не выбор его родителей.

Мать стояла справа от кровати, у балдахина, сцепив руки и поджав губы – привычное выражение лица, напоминавшее Людовику о том, что она знает все, а он ничего. Слева от нее замерли ближайшие советники отца, и среди них братья матери – Гильом и Амадей. Был здесь и Тибо, граф Блуа[4]. Неясные опасения охватили Людовика с новой силой.

Король что-то пробурчал себе под нос, как торговец лошадьми, не вполне довольный предложенным животным, кроме которого, однако, ничего не найти.

– У меня есть поручение, которое сделает из тебя мужчину, – объявил он.

– Сир? – Горло Людовика сжалось, и его голос зазвучал выше обычного, выдавая напряжение.

– Брачный обет. Сугерий тебе все объяснит; у него достанет на это воздуха в груди, к тому же он любит слушать свой голос.

Повинуясь знаку короля, невысокий аббат Сен-Дени с беличьими глазами выступил вперед, сжимая в тонких пальцах свиток и бросив на короля укоризненный взгляд, молча отвечая на насмешку.

Людовик моргнул: «Брачный обет?»

– Сир, у нас чрезвычайно важные новости. – Голос Сугерия звучал мягко, глаза смотрели открыто и честно. Аббат Сугерий был не только одним из самых близких доверенных лиц короля, но и воспитателем и наставником Людовика. Наследник любил его гораздо сильнее, чем отца, потому что Сугерий помогал ему разобраться в мире и понимал его нужды. – Во время паломничества в Компостелу умер Гильом Аквитанский, да хранит его Господь. – Сугерий перекрестился. – Перед отъездом он отправил во Францию завещание, в котором просит вашего отца позаботиться о дочерях в случае его смерти. Старшей тринадцать лет, и она достигла брачного возраста, а младшей – одиннадцать.

Король приподнялся, пытаясь хоть как-то принять вертикальное положение, опираясь на массу подушек и подпорок, поддерживающих его распластанное тело.

– Нельзя упускать эту возможность, – прохрипел он. – Аквитания и Пуату увеличат наши земли и престиж во сто крат. Мы не можем допустить, чтобы они перешли в другие руки. Жоффруа Анжуйский, к примеру, с радостью урвал бы герцогство, женив своего сына на старшей из дочерей, и это не должно произойти.

От затраченных на короткую речь усилий лицо короля побагровело, он задыхался. Взмахнув рукой, Людовик приказал аббату продолжать.

Сугерий откашлялся.

– Ваш отец желает, чтобы вы отправились с армией в Бордо, закрепились на этих землях и женились на старшей из дочерей покойного герцога. Сейчас она находится под защитой во дворце Омбриер, и архиепископ ожидает вашего прибытия.

Людовик отшатнулся, словно от удара кулаком в живот. Он знал, что однажды ему придется жениться и обзавестись наследниками, но всегда относился к этому как к неприятной обязанности, смутно маячащей в далеком будущем. Теперь же ему сообщают, что он должен жениться на девушке, которую никогда не видел и которая родом из земель, где живут сплошь искатели удовольствий, распущенные и безнравственные.

– Я позабочусь о том, чтобы девочки получили воспитание в наших традициях, – сказала его мать, занимая важное место в будущем семейном устройстве. – Они много лет были лишены материнской заботы, и им будет полезно получить должное руководство и образование.

Коннетабль короля, Рауль де Вермандуа, вышел вперед.

– Сир, я немедленно начну готовиться к выступлению.

Он был еще одним близким советником, а также двоюродным братом Людовика. Кожаная повязка скрывала пустую глазницу – глаз коннетабль потерял восемь лет назад, во время осады. На поле боя он был отважным рыцарем, а во дворцах – элегантным и очаровательным придворным, любимцем дам. Повязка на глазу лишь добавляла ему популярности среди женщин.

– Поторопись, Рауль, – прохрипел король. – Время не терпит. – Он предостерегающе поднял указательный палец. – Это должен быть роскошный и почетный кортеж; в Пуату такое ценят, и мы должны сохранить расположение жителей тех земель любой ценой. Украсьте копья знаменами, а шлемы лентами. Покажите, что на этот раз вы идете с дарами, а не с клинками.

– Сир, предоставьте это мне.

Де Вермандуа с поклоном вышел из комнаты, его роскошный плащ парусом развевался за его плечами.

Людовик снова преклонил колени, чтобы получить благословение отца, и каким-то чудом сумел выйти из зловонной комнаты прежде, чем согнулся в сильном приступе тошноты. Жениться не хотелось. Он ничего не знал о девушках – их мягкие изгибы, хихиканье и щебечущие голоса его отталкивали. Его мать не такая; она была словно стальной стержень, но никогда не давала ему любви. Любовь в его мире дарил лишь Господь, но теперь, судя по всему, Бог говорил, что он должен жениться. Возможно, то было наказание за грехи, и ему оставалось лишь принять его с радостью и воздать хвалу.

Слуги бросились убирать за наследником, а из королевских покоев вышел Сугерий и быстро оказался рядом.

– Ах, Людовик, Людовик. – Аббат, утешая, обнял юношу за плечи. – Я знаю, вы поражены, но такова воля Божья, и должно подчиниться. Господь посылает вам великолепные возможности, а девушка, немногим моложе, станет вам женой и помощницей. Воистину стоит возрадоваться!

Успокаивающие слова Сугерия возымели действие, и Людовик взял себя в руки. Если на то действительно воля Божья, то он должен подчиниться и сделать все, что в его силах.

– Я даже не знаю ее имени, – произнес он.

– Полагаю, ее зовут Алиенора, сир.

Людовик беззвучно сложил губами незнакомые слоги. Имя было похоже на заморский фрукт, которого он никогда не пробовал. К горлу снова подступила тошнота.

4

Бордо, июнь 1137 года

Алиенора чувствовала, что Жинне рвется вперед, но заставляла ее держаться рядом с конем архиепископа Жоффруа. Девушке тоже не терпелось промчаться с ветерком. Уже несколько дней она не выходила из замка, ее постоянно охраняли, будто ценный трофей. Сегодня утром архиепископ взял на себя ответственность за ее благополучие. Его рыцари, не теряя бдительности, держались чуть поодаль, оставив Алиенору наедине с наставником для секретной беседы.

За два месяца, прошедшие со дня смерти ее отца, теплую южную весну сменило жаркое лето, а на деревьях в дворцовом саду созрели темные глянцевые вишни. Ее отец лежал, вырванный из жизни, в гробнице в Компостеле, а она пребывала в неопределенности, наследница, способная менять судьбы благодаря своему рождению, но не имеющая власти за стенами дворца – ведь какое влияние могла иметь тринадцатилетняя девочка на мужчин, определявших ее будущее?

Они выехали на равнину, и Алиенора пришпорила Жинне, отпуская поводья. Конь Жоффруа тоже прибавил шагу, и от ударов копыт по иссохшей земле поднялась белым дымом пыль. В лицо Алиеноре дул теплый ветер, она вдыхала терпкий аромат дикого тимьяна, который топтали лошади. Резкий летний свет ослепил ее, и на мгновение все заботы рассеялись в эйфории от скачки, оттого, что она жива, что кровь поет в ее жилах. Вся внутренняя скованность и зажатость широко развернулась и наполнилась энергией, горячей и яркой, как солнце.

Наконец она остановилась перед обветренной римской статуей, стоявшей на обочине дороги, и наклонилась, чтобы погладить потемневшую от пота шею Жинне. Отец рассказывал ей о римлянах. Тысячу лет назад они пришли на эти земли, завоевали их и поселились в Аквитании. Говорили те воины на латыни, которая теперь осталась языком ученых, – латынь Алиенора выучила вместе с французским, на котором говорили в Пуату и на севере, столь отличным от lenga romana[5], звучавшего в Бордо.

Правая рука статуи была поднята, словно оратор обращался к слушателям, а его белый невидящий взгляд был устремлен к горизонту. Звезды золотого лишайника украшали его нагрудник и края пояса.

– Неизвестный воин, – сказал Жоффруа. – Надпись утрачена. Многие оставили свой след на этой земле, но, в свою очередь, получили по заслугам. Местные не любят, когда их запрягают и садятся на шею.

Алиенора выпрямилась в седле. Осознание того, что она герцогиня Аквитанская, зашевелилось в ней, будто пробудился спящий дракон, напрягая гладкие, витые мышцы.

– Я их не боюсь, – сказала она.

В резком солнечном свете взгляд архиепископа казался еще мрачнее.

– Тем не менее не забывай об осторожности. Все лучше, чем оказаться застигнутой врасплох. – Помедлив, он добавил: – Дочь моя, у меня есть для тебя новости, и я хочу, чтобы ты внимательно их выслушала.

Алиенора внезапно насторожилась. Могла бы и раньше догадаться, что эта прогулка затеяна не только ради удовольствия.

– Какие новости?

– Исполненный любви к тебе и заботы о землях Аквитании твой отец описал в завещании для тебя великие планы.

– Что значит – великие планы? Почему ты не говорил об этом раньше? – Страх и гнев забурлили в ее груди. – Почему отец ничего мне не сказал?

– Потому что плод должен вырасти, прежде чем созреть, – серьезно ответил Жоффруа. – Если бы твой отец вернулся из Компостелы, он сам рассказал бы тебе об этом. Неразумно было рассуждать об этом до того, как наступит подходящий момент, но сейчас время пришло. – Он наклонился с лошади и накрыл ладонью руку девушки. – Твой отец желал для тебя брака, который сделает честь тебе и Аквитании и приведет к величию. Он также хотел, чтобы его дочери были в безопасности, а на ваших землях царил мир. Уходя в паломничество, он попросил короля Франции позаботиться о вашем благополучии и договорился о браке между тобой и старшим сыном короля – Людовиком. Однажды ты станешь королевой Франции и, если будет на то воля Божья, матерью целой плеяды королей, властителей империи от Парижа до Пиренеев.

Эти слова обрушились на Алиенору, будто удар секиры, и она лишь потрясенно смотрела на своего наставника.