Огненный омут Вилар Симона

– Господи Иисусе!..

Он торопливо крестился. И пояснял своей духовной дочери, что одна весть, что страшный Ролло прибудет в Эврё, может сорвать акт передачи мощей. Ибо если франкские миссионеры и почтут за честь передать святыню в руки христианской повелительницы Нормандии, то в руки язычника Ру… О, только не Ру! Одного напоминания о том, как этот варвар громил христианские храмы, будет довольно, чтобы сорвать встречу под Эврё. Ну а Гийом… Тут Франкон становился красноречив, как Демосфен. Доводы следовали за доводами, и Эмма терялась.

Она возвращалась во дворец, холодно кивала Ролло. Все уже знали, что меж супругами произошла новая ссора, но говорили об этом как о чем-то обыденном. Все знали, что за периодами охлаждения и неприязни наступали дни, когда эти двое словно надышаться не могли друг на друга. Знал об этом и Ролло, и высокомерная, отчужденная мордочка Эммы его только забавляла. Она могла дуться на него сколько угодно, могла при посторонних обсуждать предстоящую поездку, шить себе одежду в дорогу – он не сомневался, что его слово будет последним.

Эмма подчинится, как подчиняется всякий раз, когда он ночью приходит к ней на ложе, и она, сколько бы ни старалась прикинуться раздраженной, спящей или даже нездоровой, все равно уступает ему, становясь, против своей капризной воли, податливой, страстной, шальной. Он знал, что через минуту она будет вся гореть, изгибаться и стонать, отвечая его желанию. А потом, нежная и благодарная, дремать у него на плече. Они будут шептаться, дурачиться, смеяться… Но едва Эмма возобновляла попытки заговорить о посещении Эврё, Ролло тотчас начинал зевать, сказывался усталым и, отвернувшись, притворялся спящим, не поворачиваясь даже когда Эмма колотила кулаками по его спине.

И лишь когда она засыпала, он склонялся над ней, глядел в ее красивое, мирное лицо. Слабые отблески от горевшего светильника отбрасывали на лицо женщины розоватые тени. Ролло любовался ею, щекотал ее щеки прядью волос, улыбался, глядя, как она морщит нос, отворачивается. Но когда он обнимал ее, она неосознанным движением доверчиво льнула к нему, и он замирал от прилива чувств к этой хрупкой и беззащитной рыжей девочке. Она вызывала у него такую нежность, что порой он испытывал почти боль.

Едва начинало светать, Ролло покидал еще сонную, разнеженную жену. Куда сильнее, чем ее причуды, его занимали планы осадных башен, таранов, камнеметательных машин. У него был неплохой мастер-инженер из мусульман, с которым он проводил большую часть своего времени, а Эмма… Ролло уже привык, что в их отношениях не может быть мира и покоя, и эта ссора со временем сойдет на нет, как и все остальные.

В конце апреля в Руан от границ с Бретанью прибыл друг Ролло Олаф Серебряный Плащ. Конунг и Эмма встречали его на пристани. Когда скальд[27] в своей блестящей серебряной накидке легко перепрыгнул с драккара на бревенчатый настил пирса, Эмма с радостным смехом кинулась к нему навстречу.

У Ролло челюсть отвисла, когда он увидел, каким пылким поцелуем обменялись его побратим и жена. Но ему пришлось сдержаться, хотя он и слышал, как за спиной Гаук из Гурне заметил Лодину, что ни одна из степенных скандинавских жен не осмелилась бы вести себя столь откровенно, как эта франкская красотка.

Эмма уже возвращалась к Ролло в обнимку с Олафом.

– О, Ролло, ты только погляди, как он хорош! – смеялась она. – Настоящий властитель сечи, бурю копий зовущий, не так ли? – добавила она на норвежском.

Скандинавское иносказание в устах христианки рассмешило и Ролло, и Олафа. Конунг обнял друга, пока их объятие не перешло в борьбу и они стали пытаться повалить друг друга под дружный хохот викингов.

Эмма еле разняла их. Потом ей пришлось ждать, пока Серебряный Плащ приветствовал соратников Ролло – с одними он просто обменивался речами, других радостно заключал в объятия. Но стоило ему лишь на миг остаться одному, как Эмма тут же принялась его расспрашивать: как поживает его маленькая жена Ингрид, построил ли свою стену вкруг города Байе ярл Ботто Белый, справилась она и о здоровье Беры, о маленьком Рольве, о красавице Лив. Эмма так долго не имела вестей от них, а, главное, ей хотелось узнать, как прошли роды у Ингрид и кого она принесла своему мужу-скальду.

Олаф смеялся.

– У меня отличный мальчишка. Вылитый дед Ботто, такой же круглолицый, беловолосый и толстый. Отправляясь в Руан, я отправил его и Ингрид к деду с бабкой в Байе, ибо на границе с Бретанью слишком неспокойно. У меня был горячий год, и бретоны поклялись отомстить мне за походы на них. Но они слишком слабы, поэтому я, наплевав на их угрозы, решил поискать воинской славы с Ролло во Франкии.

Он тут же стал сообщать Ролло, что привез с собой викингов из Котантена, и все они страстно желают добиться славы и золота под предводительством непобедимого Ролло. Конунг видел их, спускающихся по сходням на пристань. Эти викинги разительно отличались от его норманнов как плохим знанием местных наречий, так и внешним видом. Обычаи франков мало повлияли на них, и они, как у себя на родине, носили штаны из овчины, многие были полураздеты, некоторые были просто в шкурах, с накинутой на головы пастью рыси или головой кабана с клыками, но оружие у них было превосходное: знаменитой нормандской стали мечи, копья и секиры, а так же утыканные шипами большие булавы.

Ролло с удовольствием разглядывал своих новых воинов, пока его внимание не привлекла сошедшая с одного из драккаров женщина в темном покрывале монахини.

– Клянусь священными родами… Это еще что такое?

Эмма тоже посмотрела на сошедшую, а через миг изумленно всплеснула руками.

– О, святые угодники! Да это же Лив!

Олаф смеялся.

– Решили устроить тебе сюрприз, рыжая. Никак в Байе вы были подружками с дочерью Ботто Белого.

Лив двигалась медленно, женственно покачивая бедрами. На ней было черное одеяние монахини строгого покроя, но на скандинавке оно смотрелось как-то иначе, не аскетично: стянутое плетенным шелковым пояском в талии, оно словно бы подчеркивало ее выпуклые бедра и волнующие линии тела. А ее знаменитая улыбка, чувственная и манящая, в синих глазах – целое море обещания!

Эмма была поражена.

– К чему эти шутки с переодеванием?

– Да она и в самом деле стала монахиней! – засмеялся Олаф, притягивая Лив за плечи. – Но это такая монахиня, что мои парни забывали грести, когда она прохаживалась между скамей гребцов.

Эмма могла это понять. В Лив, с ее вызывающей красотой, безвольным лицом и томным взором было нечто настолько откровенно плотское… И Эмме совсем не понравилось, с какой улыбкой оглядел ее муж дочь Ботто. Но с самой Лив она старалась держаться приветливо, хотя и намекнула, что если та решила стать одной из невест Христовых, то она не позволит ей распутничать под своим кровом.

Лив, конечно же, согласилась. Но Эмма не больно-то верила в ее покладистость. Поэтому сразу и проводила гостью в отдельные покои, но довольно резко ответила, когда та стала просить у Эммы примерить ее жемчужную диадему.

– Кажется, тебе это ни к чему. Ты ведь теперь монахиня.

Лив лишь пожала плечами.

– Я сделала это назло отцу. Представляешь, Птичка, он задумал выдать меня за ярла из Котантена, а тот стар, вонюч, да еще и поднял на меня руку, хоть мы еще и не были женаты. А когда я пожаловалась родителю, он сказал, что мне и нужен такой супруг, который сможет меня удержать. Что же мне еще оставалось, как не стать одной из послушниц в обители святого Лупа и принять обет безбрачия?! И теперь ты можешь звать меня сестрой Констанцией. Правда, красивое имя? Констанция. Куда лучше, чем Лив. Ну а мои родители пришли в страшный гнев, когда я стала монашкой. Дома мне просто житья не стало, и когда Олаф сообщил, что едет в Руан, я попросила взять меня с собой. Ты ведь рада нашей встрече?

Когда-то Лив с Эммой действительно были дружны. Но с того времени многое изменилось, и когда вечером на пиру Лив то и дело стала оказываться подле Ролло, Эмма едва сдерживала раздражение.

– И зачем ты только ее привез! – упрекала она Олафа.

Но скальд лишь смеялся. Он поставил себе целью напоить епископа Руанского, и теперь Франкон в съехавшей на ухо митре втолковывал ему тексты Священного Писания. Потом словно опомнился, повернулся к Эмме и сквозь пьяную икоту стал повторять, что на Троицу ей непременно надо быть в Эврё и присутствовать на передаче мощей Святого Адриана.

– А Гийома оставь в Руане, – тыкал он пальцем в ее колено, пока, не потерял равновесие и рухнул к ее ногам. Сегодня он явно был не в том состоянии, чтобы выслушивать речи Эммы о высылке Лив в одну из женских обителей.

Позже, уже в своей опочивальне, Эмма заметила мужу, что он уж слишком много внимания уделял новоявленной «сестре Констанции». Он же, в свою очередь, гневно высказывал ей за Олафа. Эмма опешила.

– Но ведь Олаф – мой лучший друг, он мне как брат. О, Ролло, разве ты забыл, сколько он сделал, чтобы мы с тобой были вместе?

Однако Ролло, оказалось, был разгневан не на шутку, и Эмма из нападающей превратилась в оборонявшуюся. Они долго спорили, сходя на крик, пока Эмма, как всегда во время ссор, не пришла в сильное возбуждение и, гневно глядя на Ролло, не принялась срывать с себя одежду, а потом прямо-таки бросилась на него.

Конунг тотчас же стиснул ее, стал бешено целовать, повалил на шкуры перед камином. Они сошлись, как двое безумцев, изнемогающих от испепеляющего желания: быстро, неистово, зажигательно. Оба нападали и отступали, смеялись и стонали. А когда закончили, Эмма оказалась отчасти сидящей на полу, отчасти вжатой в большой деревянный сундук, а спина Ролло была выгнута дугой. И все же они были довольны, мокрые и усталые благодарно улыбались друг другу. Еле добрались до ложа, заснули, обвив друг друга и больше не думая о ревности. Ролло был доволен уже тем, что Эмма не стала, как всегда, докучать ему разговорами о поездке.

На другой день он увез Олафа показать готовящиеся блоки для осадных башен, стал объяснять их устройство. Скальд усиленно пытался выказать интерес, но проворчал, что викинги редко когда используют подобное и не лучше ли воспользоваться испытанным методом внезапного нападения.

Ролло постарался подавить раздражение. Олафу пора понять, что он замыслил не набег на деревни и усадьбы с частоколом, а настоящую войну, где на пути у них встанут целые города, крепости, окруженные крепкими стенами монастыри. Но, скальд никогда не был стратегом, его интересовали лишь слава и удача, о каких потом можно слагать хвалебные песни.

Поэтому Ролло вскоре перестал брать Олафа с собой, предпочтя решать все с более толковыми помощниками Лодином, Гауком, Эгилем. Но и занятые делами, они порой замечали своему конунгу, что его жена слишком много времени проводит с Серебряным Плащом. То они вдвоем уезжают верхом, то катаются на лодке по Сене и рыбачат, то просто просиживают вместе вечерами, она поет, он что-то сочиняет. Конечно, правила приличия соблюдаются и эти двое никогда не остаются наедине, однако их явная симпатия столь очевидна, что только слепец ее не заметит.

Ролло отмалчивался на подобные речи, но часто, когда он, голодный и усталый, приходил вечером в покои жены, то там было полно людей, лилась музыка, слышались песни, смех. Сезинанда приносила детей, двоих своих и сына Эммы, кормилицей которого она была. И Ролло видел, как его серьезный малыш Гийом улыбался Олафу всеми ямочками, лез к тому на колени, но когда Ролло брал его на руки, начинал хныкать.

– Боги послали тебе отменного сына, – добродушно говорил Олаф, и сердце Ролло оттаивало. Мирная атмосфера, окружавшая скальда и Эмму, невольно передавалась и ему, и он не высказывал неудовольствия, хотя и замечал, как этим двоим хорошо вместе.

Странное дело, он был больше уверен в Олафе, нежели в Эмме. Она не скандинавка, воспитанная в строгости, она кокетлива и падка на лесть. Ролло всегда казалось, что есть в ней нечто изменчивое. Но будь он проклят, он слишком любит ее и такой. И ни разу не ударил, хотя помимо ее кокетства с Олафом, она по-прежнему продолжала упрямо готовиться к поездке в Эврё.

Пришел май. Все вокруг пышно цвело. Франки по традиции отмечали старинный праздник весны, пели и плясали вокруг увитого зеленью майского шеста. У норманнов тоже приближалось время жертвоприношения богу плодородия Фрейу. Обычно они в это время отправлялись к Гауку из Гурне, где располагалось самое большое в Нормандии капище этого божества.

Когда Ролло сообщил, что поедет туда, Эмма только согласно кивнула.

– Что ж, езжай. Но и я уеду. Ты знаешь мои планы: на Троицу я должна посетить Эврё, чтобы встретить посольство с мощами Святого Адриана.

– Забери тебя Локи, женщина! – заорал Ролло. – Или ты совсем глупа, или туга на ухо и не слышала моих приказаний!

Эмма спокойно отложила вышивание.

– Паломники уже собрались в Руане и выступают со дня на день. Я дала слово отцу Франкону, что поеду с ними. Однако возможно я и останусь, но при условии, что ты отошлешь Лив в отдаленный монастырь, где настоятельницей стала наша Виберга.

Ролло вдруг отвернулся. Машинально стал оглаживать квадраты оконного переплета. Эта сладкая Лив преследовала его неотлучно, и ему это нравилось. Диво, что он до сих пор не ответил на ее призыв. Мягкая, податливая, манящая – его словно заволакивало волной этой беспредельной чувственности, когда он обнимал ее в переходах дворца. Глухо бормотал, оглаживая ее тяжелые груди под черным одеянием монахини:

– Если бы все монахини были такими, как ты, мои люди уже давно превратились в христиан. – Ему стоило немалого усилия воли отвести руки. – Но я-то никогда не стану поклонником Христа.

Он оставлял ее, хотя и чувствовал себя круглым дураком. Где это сказано, что конунг не может завести себе наложницу? Он же не только не переспал после женитьбы на Эмме ни с одной другой женщиной, но словно даже опасался этого, не решаясь обидеть ее. А она… Какие слухи ходят о ней?! Эти ее вечера с Олафом… И теперь она требует услать дочь Ботто!

Щелкнув пальцем по переплету окна, он повернулся к Эмме.

– Хорошо. Я ушлю Лив, и тебе только придется посочувствовать твоей бывшей рабыне Виберге, когда дочь Ботто заведет в ее обители свои порядки. Ты же останешься в Руане. И прекратишь порочить себя, бегая за Олафом.

Они не сказали больше друг другу ни слова. Когда вместо обычных вспышек гнева между ними наступало такое молчание, это был первый знак, что они и впрямь в ссоре и меж ними встала стена отчуждения.

Больше всего Эмму удивило, что епископ словно даже обрадовался ее отказу примкнуть к шествию. И хотя Франкон твердил, что это весьма прискорбно, но Эмма была готова поклясться, что он едва не потирал руки от удовольствия. Потом резко посерьезнел, стал говорить, чтобы Эмма непременно проводила паломников до ворот города, и непременно под охраной норманнов, чтобы было ясно, что она остается в городе по воле супруга.

Нелепая просьба. Будто Франкон хотел показать кому-то, насколько языческая жена конунга не вольна в своих решениях.

Но Эмма не видела причин отказывать Франкону, и, когда настало время крестного хода, она прибыла проводить паломников, но среди шума и оживления ей вдруг стало грустно. Франкон благословил ее, не выходя из крытого, устланного коврами дормеза; монахи несли кресты и вышитые хоругви; дьяконы махали кадильницами. Паломники-христиане двигались попарно в простых темных одеждах. У них были просветленные лица, слышалось пение псалмов.

Во дворец Эмма вернулась расстроенная. С Ролло почти не разговаривала. Но и ему было не до нее. Он развернул длинный пергамент и старательно объяснял своим соратникам сложное устройство осадной башни. Его араб предложил неплохую идею устанавливать метательные машины не на одной опоре, а на двух. Это и удлиняло рычаг, и машина становилась гораздо мощнее.

Олаф Серебряный Плащ вскоре начал зевать. Ушел к Эмме, они устроились на скамье за колонной. Олаф что-то декламировал, Эмма подбирала на лире мелодию. Олаф сочинял хвалебную песнь в честь правителя Нормандии, торжественную с повторяющимся припевом. Они говорили о Ролло, но сам предмет их беседы видел, как им хорошо вместе. Замечал, что и другие следят за этой парой, и старался всячески не выказать своего раздражения. А самому в голову лезли странные мысли. Выходит, что любить – это все время нервничать, ревновать, чего-то добиваться. И есть еще вожделение, но разве нельзя его удовлетворить на стороне?

Он пожалел, что услал Лив в монастырь Святой Катерины. Она бы развлекла его и отвлекла от Эммы. А вот сама Эмма была довольна. Проклятье!.. Ей бы пора припомнить, что он сделал для нее, на какую высоту поднял. И может в любой момент ее низвергнуть. Но никогда этого не сделает. Он слишком любил свою рыженькую кокетку жену. И она дала ему законного сына, наследника!

Ролло отправился в детскую к сыну. Гийом сидел на разостланной на полу шкуре и отбирал у сына Сезинанды погремушку. Они были молочными братьями, так как у Эммы (кто бы мог подумать!) с самого начала было мало молока, а Сезинанда словно и ждала, когда ей предложат почетную должность кормилицы.

Конунг взял сына на руки. Тот серьезно глядел на отца. Сердце Ролло затопила нежность.

Эмма пришла в детскую позже. Смотрела на них двоих сияющим взором. Они помирились. Ролло не стал ей ничего говорить об Олафе. Но, когда он ушел, с ней об этом заговорила Сезинанда. Сказала, что весь двор уже судачит о ней и Серебряном Плаще.

Птичка лишь смеялась в ответ. Что ей Олаф? Конечно, он очень мил, с ним легко, к тому же ей нравилось пробовать на нем силу своего очарования. Ведь Ролло сейчас, кроме его похода, ничего не волновало. Поэтому, когда на другой день муж опять оставил ее, она уехала с Олафом на охоту.

Охотничьи угодья Руана начинались за берегами реки Робек, где рос тростник, полностью скрывавший всадника на коне. Эмма, оживленная и беспечная, ехала на горячей гнедой кобыле между Олафом и своим верным стражем Бернардом. Слушала о приготовленной для них на сегодня добыче – матерым красавце-олене, какого выследили в лесу за дальними болотами.

– У него девять отростков на голове, – объяснял Эмме старик-егерь, весь в шкурах, сам словно дикий зверь. – Мои люди выследили его лежбище. Это настоящий король леса.

Охотники были в приподнятом настроении. Загнать такого зверя, считалось мечтой любого. И когда затрубили рога и ловчие спустили собак, все вмиг пришпорили лошадей, охваченные азартом в предвкушении отменного лова.

В воздухе раздавался яростный лай собак, почувствовавших добычу. Временами свора останавливалась и нюхала воздух. После этого охотники трубили в рога, давая отставшим сигнал, что след снова взят, и гонка продолжалась. Вскоре за молодым подлеском в низине показался и сам зверь – огромный, желтовато-коричневый, с темным, не успевшим отлинять, брюхом. Ветвистые отполированные чащей рога короной высились на его голове. Даже на расстоянии было заметно, как напряглись его мускулы, когда, завидев преследователей, он закинул назад свою ветвистую голову и стремглав понесся к дальним зарослям.

– Король лесов! – воскликнул Бернард, пришпоривая коня.

Охотники растянулись. Гонка по лесу представляла собой не только травлю зверя, но и демонстрацию умения ездить верхом. Эмма порой взволнованно и весело взвизгивала, когда приходилось перескакивать через ров или, пригибаясь к гриве лошади, проноситься под склоненными ветвями.

Бернард обогнал ее на спуске, но в следующий миг Эмма тревожно ахнула, когда заметила, как его соловый, споткнувшись, полетел через голову. Попыталась натянуть поводья, но когда увидела, как ее страж, ругаясь и очумело тряся головой, стал поднимать, вновь дала лошади шенкеля, стараясь не отстать от умчавшегося вперед Олафа.

Скальд выехал на недавно расчищенную просеку, по которой несся и стремившийся оторваться от собак олень. Олаф не сводил глаз с его мелькавшей впереди спины. Под ним был хороший конь и всадник получал истинное удовольствие от гона.

Эмма вскоре почти нагнала его, вся в пылу охотничьего азарта. Это было как опьянение, как безумие! Они обгоняли отставших собак, сбегавших с пути ловчих. Теперь главное было выдержать скачку. Они неслись, видя только силуэт добычи. Не сговариваясь оба свернули в лес, когда зверь метнулся через подлесок в сторону. Они не думали, что далеко оторвались от остальных охотников. Лай собак за кустами указывал им направление. Если они сейчас хоть на миг замешкаются, олень уйдет и впечатление от охоты будет испорчено.

– Не отставай, огненновласая! – кричал на ходу Олаф. – Мы с тобой удивим весь Руан, если загоним такого красавца. Смотри! – крикнул он через минуту, указывая с возвышенности, как собаки, сбившись со следа, понеслись за другим молодым оленем.

Обычная уловка умудренных опытом старых самцов, когда они выходят на тропу молодняка, чтобы отвлечь от себя преследование. Но Олаф понимал, что олень, избавившись от своры, постарается добраться до воды, и сообразив, что следует искать, где здесь может быть ручей или озерцо, стал спускаться в лощину. Эмма не отставала.

Теперь они преследовали зверя только вдвоем со скальдом.

Пожалуй, Олафу стоило все же подать сигнал звуком рога, но в нем проснулось дерзкое желание самому поразить добычу. И он лишь заговорщически подмигнул Эмме, увлекая ее за собой, заражая своим пылом.

Они пронеслись через открытое пространство со старым, черным, как ночь, менгиром[28]. Эмма отметила про себя, что не знает этих мест, но тем не менее подстегнула лошадь, довольная тем, что на открытом пространстве ее гнедая столь легко поравнялась с жеребцом Олафа.

«Это безумие, мне следует остановиться и подождать остальных», – мелькнула тревожная мысль.

Но тут они услышали впереди лай любимой ищейки Ролло, о которой сам конунг говорил, что она никогда не теряет след.

Оленя они застали как раз, когда он выходил на противоположный берег за ручьем. Эмма только охнула, когда ее гнедая вслед за серым конем Олафа с размаху кинулась в воду, подняв тучи брызг. Молодая женщина завизжала, цепляясь за гриву. Холодная вода словно остудила пыл лошади, да и охотницы тоже. Олаф крикнул, чтобы она держалась за луку седла, и лошадь ее непременно вынесет.

Так и произошло. Но теперь Эмме совсем не хотелось продолжать путь в мокрой одежде. Она огляделась. Бог весть где они находились. Заросли, дубы, под ними тростник, изгиб какого-то ручья.

– Олаф, вернись! Нам необходимо ехать обратно.

Он появился не сразу. Недовольно ворчал, что теперь, когда олень ослабел после холодной воды, им ничего не стоит его догнать.

– Я чувствую себя не лучше оленя, – надула губки Эмма. Ей стало обидно, что Олаф, обычно такой внимательный и заботливый, сейчас думает только о лове.

Кажется, наконец и он опомнился. Увидел ее растрепанные волосы, сбившуюся и висевшую сбоку сетку для волос, облепившую бедра юбку.

– Клянусь Фреей, ты и сейчас красавица, огненновласая. А выглядишь так, словно только что вырвалась из объятий шалуна Локи.

Порой он раздражал ее своим легкомыслием до дрожи. Хотя дрожала-то она от холода.

– Я хочу скорее найти своих людей. Ибо, клянусь верой, если мы сейчас же не вернемся, все подумают, что я попала в объятья не Локи, а в твои.

Это было сказано в запальчивости. И Эмма тут же осеклась. Однако Олаф и не думал отшучиваться. Он тоже понял, что их отсутствие и в самом деле может быть истолковано превратно.

А тут еще оказалось, что они не знали куда ехать. Олаф рассчитывал, что Эмма знает эти места, Эмма же, как всякая женщина, в трудной ситуации полагалась на опыт мужчины.

Олаф вдруг смутился. Она выжидательно смотрела на него. Он же терялся, ибо ветер принес тучи, и Олаф, как любой викинг, привыкший ориентироваться по солнцу, совсем не знал, как без небесного указателя определить направление.

Решил положиться на собаку, стал свистеть, подзывая ее. Но когда черный вислоухий пес вернулся, он просто устало лег, раздосадовано глядя на людей оттого, что его не хвалят, а что-то требуют. Охотничья ищейка, он был приучен выслеживать зверя, а никак не выводить из чащи заблудившихся охотников. Поэтому когда всадники тронулись вдоль ручья, он спокойно затрусил рядом.

Олаф успокаивал Эмму:

– За нами ехала целая свита. Бернард не посмеет вернуться без своей госпожи.

Она тоже на это рассчитывала. Поскакала вперед, понимая, что чем меньше времени проведет в компании обаятельного скальда, тем меньше это вызовет пересудов.

Вскоре они нашли брод, перебрались и стали возвращаться, пока не поняли, что просто кружат по лесу. Попробовали найти дорогу по своим же следам среди сломанных кустов, но это не сильно помогло. И хотя Олаф и трубил в рог, призывая охотников, но им мешал все усиливающийся ветер и расстояние, какое они проскакали, удалившись от остальных. Вдали прогрохотал гром.

– Вот что, огненновласая, нам следует укрыться в лесу и сделать шалаш, чтобы переждать грозу.

Он указал кивком на потемневшее небо и дальние вспышки зарниц.

Ветер нес тучи прямо на них. Эмма вдруг сказала, что ни за что не проведет с Олафом и часа в одном шалаше. Он стал отшучиваться, говоря, что тогда соорудит два шалаша, однако сам помрачнел, подумав о том же, что и она. Их невольное приключение могло окончиться весьма неважно, если Ролло сообщат, что они так долго находились наедине.

В душе Олаф надеялся, что его побратим Ролло поверит ему на слово, но когда стал говорить об этом Эмме, она только послала лошадь вперед, сердитая на весь свет. Она так часто заигрывала со скальдом, чтобы отомстить Ролло за внимание к Лив, что ее языческий супруг мог ей и не поверить. И тогда…

Они ехали, сами не зная куда. Вспышки молний сверкали почти рядом, и Олаф опять предложил сделать шалаш. Но первым нашел укрытие пес. Под склоном на холме он обнаружил под нависшими кореньями естественное углубление вроде грота, где они и укрылись, когда стали падать первые тяжелые капли дождя. Олаф даже успел развести костер и привязать в зарослях лошадей, когда небеса просто-таки разверзлись ливнем. Вокруг вмиг настала ночь, мрак, холод. И началось настоящее светопреставление.

Они сидели под корневищами и наблюдали, как ветер гнул деревья, швырял из стороны в сторону потоки дождя. Эмма, чтобы хоть немного согреться, положила в ногах у себя собаку. Сжалась в комочек, представляя, что сейчас думает Ролло, ведь ему уже наверняка сообщили, что его жена ускакала неизвестно куда со скальдом Серебряным Плащом. Ах, заблудись она с кем иным, это не имело бы таких последствий. Но Олаф…

Оставшиеся под дождем кони взволновано ржали. После очередного раската грома раздался дробный топот и удаляющееся ржание. Олаф вышел поглядеть, вернулся мокрый, злой, сказав, что гнедая Эммы, вырвав куст, убежала. Час от часу не легче. Костер догорел, они сидели во мраке, отрезанные от всего мира, под проливным дождем. Эмма мелко дрожала, но когда Олаф подсел, обняв ее за плечи, просто зашипела на него. Он все понял. Даже в темноте он слышал ее вздохи и тихие всхлипы.

– Лучше бы я отправилась в Эврё, – прошептала она. – Это Небо наказывает меня за мою слабость. Пречистая Дева!.. Как подумаю, что наговорят обо мне Ру…

Олаф негромко заметил:

– Он ведь любит тебя, Птичка, да и я ему не чужой. И если боги не лишат его последней крупицы разума – он нам поверит.

Эмма уже ни на что не надеялась. Вспомнила неприязнь к ней Лодина, Гаука, вспомнила предостережения Сезинанды. Олаф старался отвлечь ее рассказами о детстве Ролло, о его семье. Она заслушалась, так как сам Ролло редко делился с ней воспоминаниями о прошлой жизни в Норвегии. Но стоило Олафу умолкнуть, Эмма сказала, что, едва дождь прекратится, они должны ехать.

Скальд ничего не ответил, подумав про себя, что глупо блуждать во мраке по лесу. Но продолжавшаяся до утра непогода не оставляла им другого выбора, кроме того, как ждать. Они сидели в своем песчаном укрытии, пока не уснули под монотонный шум дождя.

– Они возвращаются, – сообщил Ролло белобрысый Эгиль. – Наши люди разыскали их в каком-то селении, куда они заехали на лошади скальда, чтобы расспросить о дороге.

Больше он ничего не добавил. У Ролло были утомленные глаза. Полночи он и его люди, несмотря на непогоду, провели в седле, объезжая все окрестные селения и усадьбы, в надежде найти жену конунга и скальда. Охранник Эммы Бернард, промокший до нитки, с вывихнутой, висевшей на перевязи рукой, продолжал поиск и когда рассвело, несмотря на боль и усталость.

– Если бы со мной не случилось несчастье – мы бы не потеряли их, – твердил он Ролло. – А так многие столпились подле меня, и когда я велел догонять госпожу, их след был уже утерян.

Ролло слушал его, глядя на дым, собирающийся под сводами зала. Держался он почти невозмутимо, хотя и слышал за спиной перешептывания об Эмме и Серебряном Плаще. Многие считали, что от ветреной жены конунга и следовало ожидать чего-то подобного.

Ролло делал вид, что ничего не замечает, но на его скулах вспухали желваки. Он вспоминал, как был напуган, когда ему сообщили, что нашлась гнедая лошадка Эммы. Сперва он подумал, что с его женой что-то случилось. Потом мелькнула мысль, что она похищена франками. Но вокруг все так многозначительно переглядывались, что и конунг стал думать только о том, что Эмма осталась наедине с легкомысленным красавчиком-скальдом. Где, тролль их возьми, они проводят время, что даже не проследили за лошадью, позволив ей уйти?

Но что бы ни думал Ролло, по утру он, как ни в чем ни бывало, пошел на берег Сены, следить за разгрузкой баржи.

Таким же спокойным он выглядел, когда Бернард привел Эмму. От одного ее грязного, растрепанного вида у конунга в душе все перевернулось. Он перевел взгляд на Олафа. Тот держался вызывающе.

– Клянусь Валгаллой, на море я соображаю куда лучше, чем в чаще нормандских лесов. Мы просто заблудились, Рольв.

Конунг прошел мимо жены, даже не взглянув на нее.

– Олаф! – окликнул, не оборачиваясь.

Тот лихо соскочил с коня. Двинулся за Ролло, даже посвистывая. На ходу подмигнул Эмме, желая подбодрить ее, но она резко отвернулась.

Когда рабыни принесли ей в покои теплой воды, явилась Виберга. Став настоятельницей женской обители, она держалась властно и требовала, чтобы ее немедленно впустили к госпоже. Сезинанда, видя в каком состоянии Эмма, выставила ворчащую Вибергу за дверь.

– Надеюсь, ты понимаешь, что натворила? – стягивая через голову Эммы грязное платье, говорила она подруге. – Тебе всегда нравилось мучить мужчин. Но уже пора понять, что мы не в Гиларии-в-лесу, и Ролло не бедняга Вульфрад и даже не Ги, которыми ты могла помыкать, как хотела. Да и ты уже не та Птичка, которая порхала среди парней, уверенная в своей красоте. Ты – жена правителя Нормандии, а он не из тех, кто прощает измены.

– Не было никакой измены, – вяло произнесла Эмма.

– Ну, если конунг тебе поверит…

«Если поверит…» Он должен поверить!

Сезинанда отошла, и Эмма увидела свое отражение в металле зеркала. Царапинка на щеке, грязные пряди волос. Такой же она была и когда они с Ролло бродили по лесам Бретани, когда их любовь только зарождалась. Удивительно, как она такая могла понравиться Ролло – грязная, измученная, озлобленная. И их любовь возникла, как солнечный луч, пробившийся сквозь тучи, преодолела даже колдовство Снэфрид, железную волю самого Ролло. Неужели же теперь, из-за глупых пересудов, что распускают дворцовые сплетницы, Ролло оттолкнет ее? Нет, он любит ее, а она любит только его, и это самый крепкий мост, что соединяет их. И у нее все еще есть такое оружие, как ее красота.

– Сезинанда, принеси ларец с моими драгоценностями. И платье, то светлое, с дубовыми листьями по подолу. Ролло оно очень нравится.

Она терла себя в лохани так, словно собиралась в бой.

– Здесь постоянно крутится Виберга, – заметила Сезинанда, когда Эмма, закутанная в широкое белое полотно, уже сидела перед зеркалом, перебирая пряжки и цепочки с подвесками. – Говорит, у нее срочное дело.

Эмма лишь пожала плечами, велев фрейлине тщательнее вытирать ее волосы.

В этот момент в дверь без стука ворвался паж Осмунд: лира сбилась за спину, лицо взволнованное. Женщины так и зашумели на него, но он прямо кинулся в ноги Эммы.

– Госпожа!.. Ролло и Олаф… Там что-то происходит. Никто не смеет войти, но, кажется, конунг убивает скальда.

Эмма побледнела, замерла.

– Ты сделаешь очередную глупость, если вмешаешься, – сдержанно заметила Сезинанда.

Но Эмма уже вскочила.

– Платье! Живо!

Ролло и в самом деле накинулся на Олафа, едва тот начал свои пояснения. Думал ли он когда-либо, что именно его побратим, мальчишка, с которым он рос, сын дворовой девки и невесть кого, друг, которого он любил, которому доверял, станет его соперником!

И когда Олаф, в своей обычной цветистой манере начал говорить, что Ролло следует не прислушиваться к нашептываниям глупцов, а верить своему сердцу, Ролло так и кинулся на него. Схватил железной хваткой за горло, повалил, стал душить, почти с наслаждением наблюдая, как потемнело лицо скальда. Но в следующий миг он сам охнул, получив сокрушительный удар по почкам, и теперь уже Олаф, едва переведя дыхание, бросился на него, нанеся удар в челюсть.

Ролло упал, с грохотом повалилось тяжелое дубовое кресло, Но тут же, извившись змеей, он ударил Олафа ногой в живот. Они дрались не на шутку, но ни один не хватался за оружие. С лязгом падали украшавшие стену клинки и миски. А воины все молотили друг друга кулаками, швыряли, выкручивали суставы, сжимали один другого до хруста в костях. Отчасти это походило на «простой бой», где противники должны убить друг друга голыми руками. Столпившиеся под дверью стражи и прислуга, прислушиваясь к происходящему, так и подумали, что конунг решил собственноручно разделаться с соперником, а испуганный Осмунд кинулся к покоям Эммы.

Именно в это время Ролло, схватив тяжелую дубовую скамью, замахнулся на Олафа так, что, не успей скальд отклониться, непременно разбил бы ему голову. От резкого движения Ролло еле устоял на ногах, глядел на друга, отскочившего к нише окна. Конунг, все еще тяжело дыша, поставил скамью у стены, сел, откинулся и стал вытирать рукавом струящуюся из носа кровь. Оба тяжело дышали. Олаф тихо ругался, выплевывая с кровью обломки зубов.

– Отродье тролля ты, Рольв. Я ведь скальд, и лучше бы ты мне глаз выбил, чем зубы.

Ролло произнес с выдохом:

– По нашему северному обычаю, я мог бы изгнать Эмму, как неверную жену, и взять на ложе другую женщину.

Он застонал, ощупывая ребра.

Олаф осел на пол. Из разбитых губ его сочилась кровь, левый глаз окончательно заплыл.

– Тебе еще следует доказать ее вину. Я же готов опустить руку в котел с кипящим маслом или вызвать тебя на судебный поединок, чтобы доказать свою правоту.

– Кажется, поединок и так произошел, – проворчал Ролло.

Олаф кивнул, хмыкнул, потом засмеялся. Ролло странно поглядел на него, но через миг тоже хохотал, хотя и морщился от боли в помятых скальдом ребрах. Лишь когда они несколько успокоились, Олаф уже спокойно поведал о том, что случилось на охоте: об охотничьем азарте, с каким они с Эммой преследовали оленя, о том, как они заблудились и их застигла непогода, как они искали спасения в песчаном гроте.

– Мы провели вместе всю ночь, и хотя я не клал меж нами обнаженного клинка, в этом не было необходимости, ибо Эмма только и думала о тебе. И пусть меня покинет моя удача, если я лгу.

– А лошадь Эммы?

Олаф сердито хмыкнул, но сразу охнул, прижав руку к разбитым губам. Ролло отвернулся, скрывая улыбку. Он поверил Олафу, успокоился да к тому же был слишком утомлен, чтобы продолжать гневаться. Но почему-то подумал о том, как объяснить ситуацию своим людям.

Впрочем, разве он не конунг и не волен миловать и карать по своему усмотрению? Он почти не слушал объяснения Олафа о том, как убежала кобыла Эммы. Прервав его, Ролло сказал, что скальд уже сегодня должен уехать в Гурне, готовиться к празднику урожая. Олаф не возражал. Понял, что гроза миновала.

В этот миг створки двери распахнулись и показалась Эмма. Еще с влажными, собранными в пучок, волосами и факелом в руке.

– Ролло, ты не должен…

Она умолкла на полуслове, глядя на растерзанных, но мирно беседующих мужчин. Перевела удивленный взгляд с одного на другого и расхохоталась. В этом была вся Эмма – гнев, смех и смелость одновременно. Стояла, смеялась, едва не выронив факел.

Однако Ролло не разделил ее веселья. Гневно велел ей отправляться к себе. Она ушла, все еще хохоча. Она совсем его не боялась. Ролло поглядел ей вслед. Она была так дерзка, так красива и так желанна… Несмотря ни на что.

Вечером они, как ни в чем не бывало, сидели рядом за столом в большом зале.

Этим Ролло хотел показать, что признал невинность жены. Но не простил. Он проводил Олафа, ушел с арабом в малый зал, разглядывал предложенные инженером чертежи осадных башен с таранами. Старался вникнуть в его объяснения, пока действительно не увлекся. А позже увидел под аркой переходов Вибергу. Поманил ее пальцем.

– Ты что-то зачастила во дворец.

Она нервно теребила плетеный пояс своего монашеского одеяния.

– Госпожа никак не хочет принять меня. Епископ отбыл, а приор Гунхард говорит, что подобный вопрос он не полномочен решать.

Ролло не сразу понял, о чем она. Дело оказалось в Лив.

– Она порочит мою обитель, – не поднимая глаз, сердито твердила бывшая рабыня, а ныне настоятельница женского монастыря Святой Катерины. – Она остается ночевать в сторожке охранников, совсем не слушает меня, не посещает службы. Она дерзка и распутна, а молоденькая послушница, с которой я ее поселила в келье, жалуется, что эта сестра Констанция даже ее пыталась увлечь предосудительными ласками. И помимо этого, она не желает выполнять никакой работы, чем сбивает с пути истинного и других сестер. Она, конечно, девица знатного рода, но когда в стаде поселяется паршивая овца, ее изгоняют!

Ролло с трудом подавил улыбку. Ох уж эта Лив! Недаром он подозревал, что дочь Ботто перевернет весь монастырь с ног на голову. Да уж, монашеского смирения у нее не более, чем у его жены покорности. Недаром Виберга, смущаясь и пугаясь, а пуще всего гневаясь, все же осмелилась требовать удаления «сестры Констанции».

Ролло не стал выговаривать бывшей рабыне за ее придирки к знатной скандинавке. Сказал лишь, что когда уедет, то увезет Лив с собой в Гурне, где тоже вроде бы христианские женщины организовали небольшой монастырь. Виберга, кажется, была довольна, даже сказала, что будет молиться за Ролло и его доброту, но когда уходила, ворчала что-то насчет того, что этой распутнице вообще не место среди невест Христовых.

«Пожалуй, она права… Место Лив…» Он невольно улыбнулся, вспомнив, как соблазнительно обтягивает платье ее бедра, как призывно-туманно мерцают глаза, как обольстительно белеет шея под темной повязкой облегающего щеки и подбородок темного покрывала. Да, он непременно возьмет с собой Лив в Гурне.

Тут Ролло ощутил прилив оживления, какое-то мстительное торжество и веселье предстоящей интрижки. Ведь он так долго держался от Лив в стороне, хотя она, с ее красотой и чувственностью, не заслуживала подобной холодности. Как и его легкомысленная кокетка-жена не заслуживала верности с его стороны.

Все последние дни перед отъездом Ролло почти не уделял внимания Эмме, а при встречах был холоден и даже – во дворце сразу это заметили – не оставался на ночь в ее опочивальне. Он видел, что его Птичка нервничает, но был непреклонен. Он должен был показать ей, что выходка с Олафом так просто не сойдет ей с рук. И когда рано поутру покидал Руан, то даже не попрощался с женой.

Эмма была расстроена не на шутку. Она бушевала, кричала на служанок, капризничала и злилась. Да, они были в ссоре, но простил же Ролло Олафа, значит, скальд доказал ему их невинность. Ей же муж явно выказывал пренебрежение. Она думала, что это ненадолго, ибо, как и ранее, ловила на себе его долгие пристальные взгляды. Эмма старалась нарядиться в свои самые богатые одежды, натиралась благовониями, зовуще улыбалась ему, а по ночам долго не гасила свечи – ждала. Тщетно. Он проводил вечера со своим богопротивным мусульманином, а потом удалялся ночевать в казармы.

Теперь же, когда он уехал, Эмма, несмотря на всю свою браваду, явно струсила. Неожиданно для себя она заметила, сколько у нее недоброжелателей в Руане. Многие не скрывали откровенно злорадных взоров, франк-майордом, хоть и подчинялся, но сам же первый распускал слухи, что «рыжую Птичку» скоро вышлют в отдельное имение из дворца. Знатные скандинавы, у кого были дочери, открыто обсуждали, кого из их дочерей или родственниц приблизит к себе конунг, даже заключали пари.

Эмма старалась пропускать мимо ушей эти разговоры, хотя одному Богу было известно, что ей это стоило. Она уходила к сыну, проводила с ним много времени. Он был такой хорошенький с его маленьким носиком, мягкой кожей, круглыми серыми глазками. Эмму всякий раз переполняла волна нежности, когда он тянул к ней руки, что-то лепетал, деловито разглядывал ее украшения. Она пела ему, он серьезно слушал. Потом вдруг начинал ерзать, вырываться.

Эмма вздыхала, отпуская сына. Порой ей казалось, что Гийом куда больше тянется к отцу, чем к ней. Но она ничего не имела против. Ролло просто боготворил своего наследника и часто, вопреки всем обычаям, сам укладывал его спать. Трогательно было видеть, как огромный Ролло качает колыбель, пока умиротворенный малыш не засыпал.