Генрих VIII и шесть его жен. Автобиография Генриха VIII с комментариями его шута Уилла Сомерса Джордж Маргарет

27

Екатерина пожелала, чтобы наш ребенок родился в Гринвиче, там же, где и Мария. Королеве хотелось, чтобы ее поместили в те же покои, обслуживали те же слуги и чтобы все было так же, как в предыдущий раз. Праведной христианке не пристало суеверие, но я смотрел сквозь пальцы на «слабости» Екатерины, если их можно так называть, поскольку сам разделял их. Я готов был смириться с чем угодно, ибо не знал, откуда ждать угрозы.

– Здесь я появился на свет, – сообщил я малышке Марии, когда поздним апрельским утром мы гуляли по дворцовому саду.

Мы с дочерью шли впереди Екатерины, ведь из-за чрезмерной дородности она одна занимала всю аллею. И не только потому, что донашивала ребенка. Просто она чрезвычайно располнела.

Мария взглянула на меня. Ей нравилось слушать мой голос.

– Да, именно здесь я родился, – повторил я. – И вы тоже. Тут мы обвенчались с вашей матушкой. Для нашей семьи это особое место.

Над нами сияло пронзительно-синее небо, и я чувствовал ароматы наступающей весны: своеобразное смешение запахов новой жизни и отмирания былого. Мы подошли к ограде, за которой воды Темзы ласково накатывали на камни.

– Птицы! – воскликнула Мария, показывая на чаек.

Как хорошо говорила принцесса! Какой живой и смышленой она росла!

– Верно, морские птицы, – сказал я. – Они живут вблизи больших водоемов.

Я окинул взглядом множество покачивающихся на реке лодок. На королевской пристани стоял на приколе мой долгожданный флагманский корабль.

– Англия обязана своим величием воде, – добавил я. – Она окружает наш остров со всех сторон и защищает от врагов. Мы же овладели морской стихией и заставили ее служить нам. И можем достичь небывалых успехов, если построим корабли, которые будут, как резвые лошадки, мчать нас по волнам.

– Давать смотреть, – потребовала Мария, показав на корабль «Henri Grce Dieu»[45].

– Нельзя, – неодобрительно помотала головой Екатерина.

– Да пусть ребенок порадуется, – сказал я.

– Вы имеете в виду, что развлечетесь сами, – смиряясь, заметила она.

Я показал нашей дочери великолепное судно, в просторечии именуемое «Большой Гарри». Запах его обшивки и еле слышный скрип канатов пробуждали во мне ликование. Я мечтал уплыть на нем далеко-далеко, уйти в открытое море…

Мария ухватилась пальчиками за капитанский лаглинь.

– Эти узелки служат для определения скорости корабля, – пояснил я, раскрывая ее пухлый кулачок и заставляя отпустить трос. – Но нам нельзя развязывать их.

Мария начала капризничать, потом заплакала. Екатерина, ожидавшая нас на пристани, подняла голову. Она стояла слишком далеко, чтобы слышать нас, но материнское чутье подсказало ей, что ребенок чем-то обеспокоен.

Мы спустились по трапу. Королева утешила дочь, взяла ее за руку и повела вдоль стены, ограждающей дворцовые земли от болотистых берегов и от самой реки. Гринвичскому дворцу требовалась защита от разрушительного действия вод.

В начале мая Екатерина отправилась в родильные покои, и мы с Марией в большом волнении проводили ее туда. Я не представлял, что появление малышки так изменит мою жизнь. То, что раньше считалось государственным долгом, показной церемонией, теперь стало частью нашей семейной истории.

Когда королева удалилась в опочивальню, Мария не хотела уходить, пока ей не разрешили напоследок пошлепать по массивным дверям. Потом она протянула мне руку и сказала:

– Пойдем молиться.

Неужели Екатерина шепнула ей это перед уходом? Или такое желание родилось непосредственно в детской душе?

– Отлично. Мы будем молиться в лучшем на свете храме.

Я привел ее в маленькую церковь францисканцев, где когда-то, совсем близко от Гринвичского дворца, обвенчали нас с Екатериной.

Я пришел в храм, как обычный человек, без всякой свиты. Мне еще не приходилось бывать там негласно, поэтому на меня обрушились новые впечатления. Сначала меня поразила таинственная сумеречность. Церковь освещалась лишь во время проведения особо важного обряда, и даже днем ее окутывал полумрак, который прорезали лишь сияющие витражи окон.

Лепет Марии затих. Она остолбенела в немом благоговении. Как и следовало ожидать, ее поразил магический, волшебный свет, озарявший центральный неф.

Я взял ее за руку и не почувствовал сопротивления. Личико Марии выражало понимание, восторг и смирение. Мы преклонили колени перед молчаливым небесным воинством и алтарем. Я думал, что девочка быстро начнет ерзать и капризничать, стремясь на свободу. Но она словно застыла, сложив перед собой ручонки. Мы с дочерью вместе помолились о здоровье Екатерины, благополучном разрешении от бремени и ниспослании наследника. Потом Мария отошла в сторонку, а я продолжал просить Господа о сыне. В витражах дробились и снова сливались красные и синие лучи, образовывая удивительно целостную картину и наполняя храмовое пространство гармоничной вибрацией живого света. Даже в день своего венчания я не видел такого потрясающего освещения; его скрывала нарочитая яркость пламени факелов и свечей.

Я ожидал, что найду Марию спящей перед молитвенной скамеечкой или тихо играющей в одиночестве. Но девочка в молитвенной позе стояла на древних камнях перед святой Анной. Взор распахнутых детских глаз застыл на священной статуе.

Екатерина не покидала своих покоев. По срокам она должна была вот-вот родить, что само по сбе являлось добрым знаком. Ведь из восьми былых беременностей пять закончились выкидышем. На сей раз не возникало осложнений со здоровьем – королеву не мучили сердцебиения, водянка, у нее не отекали руки и ноги. Между нами не случалось ссор и разногласий. После смерти Фердинанда жена всецело принадлежала мне и в глубине души радовалась этому. Или так мне казалось.

Роды начались точно по предсказанию врачей. Стоял чудесный июньский день, очень похожий на тот (как говорили), когда я сам появился на свет. Все шло своим чередом, и регулярные доклады придворных лекарей вселяли в меня радужные надежды. «Королева хорошо переносит схватки… Вот они участились… Ее величество чувствует, что час приближается…»

Потом наступило затишье. Никто больше не выходил из дверей родильных покоев. Не кричала роженица, не было слышно плача младенца. Наступила пора странного безвременья. Летний день клонился к закату. Зашло солнце, сгустились сумерки, окутав реку и дворцовые земли серо-голубой дымкой.

И вдруг из-за дверей донесся пронзительный вопль. Голос Екатерины.

Но опять никто не вышел ко мне, никто не открыл дверей. Я решил, что вопреки всем запретам должен увидеть жену. Взявшись за дверную ручку, я с удивлением обнаружил, что запоры сняты. Я влетел внутрь.

Линакр ждал моего появления. По его лицу я ничего не понял. Его выражение было столь же невнятным и пасмурным, как слежавшийся февральский снег.

Я испытал облегчение. Значит, Екатерина жива; ведь при ином исходе он вряд ли хранил бы озадаченное молчание.

– Ваше величество, – лекарь сделал приглашающий жест, – королева ждет вас.

Я последовал за ним по анфиладе залов (полностью занавешенных, дабы избежать проникновения вредоносных струй воздуха, и поэтому темных и душных) в самый последний и самый сумрачный из всех: родильную комнату.

Екатерина возлежала на огромной кровати, которую окружали слуги. Они умывали и причесывали страдалицу. Вокруг еще суетились врачи, гремя инструментами, убирая тазы и пропитанные кровью полотнища. Повсюду царило оживление, словно при подготовке банкета.

– Генрих, – еле слышно промолвила Екатерина и подозвала меня жестом.

Приблизившись, я взял ее за руку. Она была такой вялой, влажной и горячей, что мне показалось, будто я держу выжатую банную мочалку.

– Что случилось?

Я должен был узнать правду. Что бы ни произошло. Екатерина жива – уж в этом-то я, по крайней мере, убедился.

– Мертв.

Одного слова хватило. Этим было сказано все.

– Сын?

– Дочь, – выдавила она, судорожно дернув головой.

Что ж, ничего особо трагичного, никакого ошеломительного предзнаменования.

– Я опечален.

Из моей груди вырвался вздох облегчения. Воля небес пока еще не казалась мне непререкаемой. А я страшился ужасного знамения…

– Можно мне увидеть ее?

Екатерина пыталась остановить меня, но я, не заметив вялого движения ее руки, обернулся и увидел у подножия кровати маленький сверток. Там лежал мертвый младенец, его лицо было прикрыто…

Осторожно я откинул покрывало, чтобы хоть раз увидеть это личико, запечатлеть его в памяти, прежде чем навеки предать несчастное дитя земле.

Но моим глазам явилась чудовищная маска, в которой не было ничего человеческого. Одного глаза не хватало, вместо носа зиял здоровенный провал, а под ним выпячивались толстые, похожие на грибы губы. Рот был полон зубов.

– Господи Иисусе!

Я отшатнулся. Слабые пальцы Екатерины ухватились за мою руку. Так вот почему она так страшно закричала, когда ей показали новорожденного.

– Кого же вы произвели на свет?

Мне стыдно за вырвавшиеся у меня тогда слова, ведь не думал же я, что она виновата в сотворении такого монстра.

Королева закрыла глаза.

– Я не хотела… не знала, кого мне довелось носить.

– Я понимаю. Простите меня.

Мне вспомнилось, с какой любовью мы смотрели на ее растущий живот… не догадываясь, какой безобразный плод развивается внутри.

– Я ляпнул глупость, видно, ополоумел от горя, – прибавил я, вновь глянув на трупик. – Хвала Господу, что вы освободились от… него. Хорошо, что он родился мертвым.

Его необходимо захоронить где-нибудь подальше от освященной земли. В глубокой могиле, дабы он разложился там и никто его больше не увидел.

Я поманил к себе Уильяма Баттса, молодого ученика Линакра.

– Пошлите за священником.

Мне хотелось, чтобы именно человек, облеченный саном, забрал этого уродца. Баттс кивнул и наклонился с намерением взять мертвого младенца.

– Остановитесь! – вскричал я. – Не дотрагивайтесь до него!

Пусть он лежит в изножье кровати, покрывала потом надо будет сжечь. А нам с Екатериной вместо участия в обряде крещения придется пройти обряд очищения и благословения.

Пришедший священник пробубнил что-то, боязливо прикоснулся к свертку и положил его в мешок. Надеюсь, святому отцу известно, что делают в таких случаях. Я не осмелился приказывать; а также не желал знать, где похоронят урода.

По моему настоянию пригласили и второго священнослужителя, дабы он незамедлительно очистил и благословил нас с Екатериной. С кровати как раз начали убирать оскверненные покрывала, и я поднял королеву на руки. Но не смел выйти из комнаты до окончания церковного ритуала. Все во мне содрогалось от страха, отвращения и недоброго предчувствия.

Я пронес ослабевшую Екатерину по всему дворцовому крылу до ее покоев, где кровать застелили свежими белеными простынями, а в открытые окна врывался чистый летний воздух. Прочь из тех зловонных покоев, пропитанных гибельным дыханием смерти, навстречу ясному белому свету. Екатерина не протестовала, когда я уложил ее в постель, будто сонного ребенка, который заигрался до темноты.

Я вышел из апартаментов королевы и увидел переминающегося в ожидании послушника из монастыря Святого Лоуренса. Он кротко и заискивающе взглянул на меня из-под черного капюшона.

– Настоятель послал меня сообщить вам… Госпожа Блаунт переведена в особую келью. Близятся роды. – Он смиренно потупился, не зная, как я восприму такую новость.

– Тогда мне нужно побывать у вас, – точно во сне услышал я собственный голос.

Все происходящее казалось странным наваждением. На мою долю выпали серьезные испытания, и я не представлял, что еще Господь может ниспослать мне. Однако я должен покориться своей участи. Даже если меня ждет еще более жуткое зрелище, следует быть рядом с Бесси и вынести это вместе с ней. Просто из человечности.

– Ведите меня, – сказал я.

Вдвоем с молодым послушником – он сказал, что его зовут Ричард, – мы от Гринвича переправились по Темзе к Тауэру. Там я велел привести из королевских конюшен свежих лошадей. Дорога до монастыря была долгой, миль тридцать.

Сначала мы проскакали по лабиринту городских улиц, уснувших в синеватых сумерках середины лета. Интересно, гадают ли сегодня на будущее, как в старину, когда солнце набирало полную силу? Пекут ли лепешки, разбрасывают ли по кровати цветки священных растений, отступая в молчаливом ожидании… Из окон не доносилось ни звука. Мои подданные спокойно спали. О боже, если бы только я мог дать им уверенность в завтрашнем дне – то, в чем они нуждались более всего! Я говорю о наследнике престола, чьи права никто не смел бы оспорить.

Мы выехали за городские стены через Епископские ворота и сразу оказались в сельской местности. Ночь окутывала нас темным покрывалом, несмотря на время летнего солнцестояния. Я не различал пути и ехал вслед за Ричардом. Он отлично знал дорогу. Она была изрядно наезжена на участке между особняком Уолси и монастырем Святого Лоуренса. Кардинал являлся его покровителем и попечителем.

Справа от нас восточный небосклон окрасился первыми лучами раннего рассвета. Я молчал, упорно стараясь выкинуть из головы навязчивую картину: уродца, которого родила моя законная жена. Все происшедшее не сулило мне добра… Темнота лишь усугубляла мое замешательство. Я вернусь к этим мыслям, когда наступит день, и ни минутой раньше! Это проклятие уже надежно захоронено.

Встало солнце. Природа вокруг нас дышала благодатной свежестью. Теплый свет заливал ровные борозды подрастающих злаков, лаская их, словно детей. Густой бархат полей обещал плодородную осень и зрелый урожай. Нашим нивам благоволила зеленая богиня.

– Почти приехали.

Натянув поводья лошади, послушник Ричард махнул рукой на восток. В первый момент я ничего не увидел. Потом мои глаза постепенно различили большое строение, сложенное из камней медового цвета.

Мы неслись галопом, ослепленные восходящим огненно-золотым диском.

С высокой сторожевой башни за нашим приближением наблюдал толстый монах, он щурился из-под руки, но потом узнал меня.

– Ваше величество! – воскликнул он и, подобрав подол сутаны, выбежал к воротам, где склонился в почтительном поклоне. – Дама проживает в доме настоятеля.

Дама… Сколь деликатное определение для положения Бесси.

Не тратя слов, Ричард показал мне на скромных размеров особняк. Он стоял в стороне от прочих монастырских построек.

– Благодарю вас, – кивнул я.

Мне понравился Ричард. Он производил впечатление сдержанного и доброго человека и совершенно не походил на аскетичного непонятливого монаха. Я начал рыться в кошеле, чтобы вознаградить своего спутника за двенадцатичасовое путешествие. Он сделал протестующий жест и посмотрел мне в глаза.

– Прошу вас… сделайте дар Богоматери от моего имени.

Богоматерь. Мадонна… Дама. Сами эти слова пробуждали почтительные чувства.

– Как вам угодно, – не стал спорить я и направился к дому настоятеля, куда поместили Бесси.

Все устроил Уолси. Он выбрал этот монастырь среди множества других. Я догадывался, что кардинал имел на то свои резоны. Что именно перевесило чашу весов в пользу этой обители: житейские удобства, спокойствие, сострадательность или анонимность?

Так или иначе, настоятель был идеальной кандидатурой по всем четырем пунктам. И вновь я мысленно одобрил Уолси, хотя в глубине души осуждал его, считая заблудшим грешником в нашем благодетельном клире.

Предупрежденный о нашем прибытии святой отец являл собой воплощение внимания и предупредительной осторожности.

Он выглядел молодо, что удивило меня. Звали его отец Бернар (возможно, в часть святого Бернара Клервоского?).

– Когда кардинал Уолси, щедрый по натуре, добрейшей души человек, прислал к нам госпожу Блаунт, – с поклоном сообщил он, – мы порешили принять ее как благородную гостью в наших собственных покоях. Ибо кто же, в сущности, может судить других? И путь сей указал нам хозяин постоялого двора в Вифлееме: ибо все наши гости посланы Господом.

Его лесть резанула мне слух, и, кроме того, сердце мое разрывалось от терзаний.

– Где она? – с трудом смог выдавить я.

– Наверху, – сказал он, поднимая руку, и многозначительно прибавил: – Над моими комнатами.

Я поднялся по каменной лестнице в эти древние кельи. Ступени укрывали ковровые дорожки, в канделябрах белели лучшие восковые свечи. Незажженные и новые: видно, тут выбрасывали огарки, не используя их до конца. Но, переступив последнюю ступень, я сразу обо всем забыл – ко мне бросился встревоженный послушник.

– Ваше величество! – Он бухнулся на колени.

– Встаньте, встаньте! – Я поднял его повелительным жестом. – Где дама?

Я мог называть Бесси этим безликим словом, как все остальные.

– У нее начались роды. Но еще не закончились пока, сир, поскольку первые.

Да, первые обычно длятся дольше всего.

Послушник посторонился; его сменил озабоченный священник.

– Повивальные бабки и наши служки приглядывают за ней, – произнес он. – Они полагают, что вскоре все закончится.

За фразой скрывалось осуждение, и я это понял. Отлично. Я повернулся к нему спиной, показывая, что не желаю более видеть его. Гораздо интереснее любоваться монастырскими угодьями. Окинув их взглядом, я восхитился царившим там порядком, простотой и добротностью. Таким я мечтал видеть мое королевство.

Я хотел было пойти в храм, прямо передо мной возвышалась его серая громада. Но побоялся пропустить рождение ребенка, а кроме того… мной овладело смущение, которое я не могу четко описать. В общем, даже после обряда очищения мне казалось, что предстать сейчас перед алтарем Всевышнего будет неслыханной дерзостью…

Тут из дверей приемной вышел юный послушник.

– Ваше величество! У госпожи Блаунт здоровый сын!

Сын…

– Она зовет вас.

Он улыбнулся. Без всякого осуждения. (Возможно он еще слишком молод? Чересчур близок к источнику искушения?)

– Идемте.

Я прошел за юношей в приемную настоятеля, а затем в дальнюю гостевую келью. Даже мое смущение не помешало мне заметить, как шикарно обставлены монашеские покои.

Ко мне направились повивальная бабка и сиделка, у которой был вид священника, возносящего над алтарем большую гостию.

– Ваш сын, – произнесли они почти в унисон и вручили мне сверток.

Я уставился на ребенка. Господи Иисусе! Его лицо! Точная копия принца Генри…

Мне захотелось осенить себя крестом. Умерший младенец возродился в другом ребенке, который никогда не сможет унаследовать трон… в то время как королева произвела на свет отвратительное чудище.

– Генри, – пробормотал я, видя знакомые черты.

– Генри! – восторженно подхватили все вокруг.

Новорожденный казался таким же крепким и здоровым, каким был его брат. Господь вернул мне сына. Но не королева родила его…

И тут меня пробрала дрожь. Я не мог думать об этом. Я не понимал, что все это означает.

Повитуха поманила меня за собой.

– Ваше величество, пройдите сюда, она ждет.

Я вошел в смежное помещение. Обмытая, надушенная и причесанная Бесси ожидала моего визита. Как ни странно, мне она не показалась красавицей. Притворщица! После родов женщины не должны походить на куртизанок.

– Бесси, – сказал я, подходя к кровати.

Потоки утреннего света лились в окна. В солнечных лучах плясали пылинки. Раздражающе поскрипывали распахнутые рамы, впуская в келью смешанный дурманящий аромат лекарственных трав, растущих в монастырском огороде. Я представил, что пьянею от этого запаха. Мне вдруг отчаянно и неодолимо захотелось спать.

– У нас родился сын, – промолвила она.

– Да. У нас сын. Я видел его, – прошептал я в смятении, чувствуя, как кружится голова. – Он… совершенен…

Какое глупое слово. Избитое и затертое.

– Он похож на вас.

Улыбнувшись, Бесси коснулась моей руки. Наша непристойная страсть воплотилась в красоту младенца. Божьей милостью? Неизвестно. Я пребывал в полнейшем замешательстве.

– Мы дадим ему имя Генри, – сказал я.

– А какова будет его фамилия? – осторожно поинтересовалась она.

– Фицрой. Традиционный способ именования «сына короля».

Губы Бесси снова дрогнули в улыбке.

– Поскольку подобные случаи бывали и прежде, – закончил я, и улыбка стерлась с ее лица.

Младенца выкупали, запеленали и уложили в люльку. Я долго смотрел на него. Меня встревожило его сходство с умершим принцем Генри.

Моя жена родила уродца. А любовница – здорового сына.

Очевидно, Господь посылал мне некую весть. И я не мог не заметить ее ошеломляющей очевидности.

Я провел здесь остаток долгого летнего дня. Бесси уснула и спала молодым здоровым сном. Будто обессиленное животное, которому по природе совершенно чужды муки совести.

Монастырь, небольшой и опрятный, притулился у подножия пологих холмов Эссекса, похожих на застывшие, укрытые зеленым ковром волны. Я прогулялся по конюшням, по большому огородному хозяйству с аккуратными грядками пряных и целебных трав и был изрядно удивлен. Все здесь содержалось в образцовом порядке, словно в общину в любой момент мог явиться Господь и призвать монахов к ответу. Натирая до блеска петли калитки в ограде, отделявшей грядки от большого сада, безвестный брат будто выказывал радушие Спасителю, ибо кто же знал время Его прихода?

Но покои настоятеля я счел чересчур роскошными. Он мог возразить, что это, дескать, придаст монастырю пущей славы. Однако похвалит ли такое радение Христос? Захочет ли Он спать на мягкой перине, если заглянет сюда в числе прочих странников? Тем не менее сам Он, конечно, привечал гостей. И нам заповедовал быть гостеприимными. Потребует ли Он от нас удобную кровать или предпочтет соломенный тюфяк?

Генри Фицроя окрестили в монастырской церкви – изысканном каменном строении с резными украшениями, напоминавшими кружева. При этом присутствовали я и Бесси. Уолси исполнил роль крестного отца, а сестра Бесси Кэтрин и монашка из соседней обители, что в Челмсфорде, стали крестными матерями. Крестильную рубашку прислали из родовых владений Блаунтов в Линкольншире, ее скроила и вышила тамошняя мастерица. Они сложат семейную легенду о Генри Фицрое. Доброта их не пропадет даром, поскольку я мало что мог предложить этому ребенку. Хорошо, что они готовы отдать ему многое.

Я стоял рядом с Бесси, крепко держа ее руку.

– У нас есть сын, – сказал я, – и он связал нас навеки.

– Но не соединил наши сердца, как мне хотелось. О Генри…

Я властно остановил ее. Мне вовсе не хотелось отдавать ей свое сердце, и я не нуждался в ее любви и привязанности. Можно ли полагаться на столь зыбкие понятия?

– Бесси, с вами я провел лучшие часы жизни.

Я коснулся ее волос, чудных и густых.

Да, правда. Все, что было у нас с ней, я вспоминал с радостью. О счастливое прошлое! Если ты обернешься печалью и грехом – пусть. Ведь, несмотря ни на что, у нас родился сын.

28

Мы с Уолси сидели вдвоем в одном из кабинетов на Йорк-плейс. До нас доносился многоголосый хор с Темзы, а кроме того, во дворец просачивались разнообразные запахи. За открытыми окнами пекло июльское солнце. Однако Уолси не делал никаких скидок на погоду. Алое атласное облачение кардинала местами потемнело от пота, и лишь взмахи его испанского веера свидетельствовали, что ему жарко. Размером он напоминал опахало и обычно использовался в танцах. Его Уолси получил в подарок от Екатерины, когда она еще делала вид, что симпатизирует ему.

– Франциск проиграл, – сказал он. – Видно, маловато предложил денег.

Кардинал показал письмо, содержащее эти новости.

– Вот и хорошо. Глупо пожадничал, деньги-то все равно потерял.

Меня радовала каждая золотая монета, выуженная из казны Франциска. Максимилиан отошел в мир иной, оставив вакантным трон Священной Римской империи. Франциск пытался купить избирателей Германии, да Карл проявил больше щедрости. И теперь он стал императором, оставаясь также королем Испании. Это не удивило никого, кроме Франциска.

– Ловкий габсбургский юнец одной ногой стоит в Испании, а другой – в Германии, – пробурчал Уолси.

– В таком положении ему будет удобно мочиться на Францию.

Мой грубоватый школярский юмор рассмешил меня самого.

– М-да, – снисходительно улыбнулся Уолси.

– А как обстоят дела с тем безумным монахом? – вдруг поинтересовался я, застав кардинала врасплох.

Мне нравилось подлавливать его, хотя о причинах я никогда не задумывался.

– Из Германии? Вы имеете в виду Лютера?

– Да. Именно. Мне хотелось бы почитать его девяносто пять тезисов, те самые, что он вывесил на дверях Виттенбергской церкви. Закажите для меня экземпляр. Вам известно, что я люблю теологию.

Причем, смею сказать, больше самого Уолси.

– Слушаюсь, ваше величество. Лютер вызвал большой переполох в Германии. Церковь там оказалась… в общем, изрядно прогнившей. И папа Лев… поистине, он поступил глупо, пытаясь за счет продажи индульгенций собрать деньги для строительства новой базилики. Понятно, что момент, видимо, оказался подходящим; но цели слишком очевидны. Особенно потому, что сам проект нового собора Святого Петра вызвал множество жарких споров. Многие честные христиане не видели смысла в этом начинании. А кашу заварил еще Юлий. И когда он умер, Льву пришлось ее расхлебывать.

– Безрассудство. Похоже, теперь папе остается одно: упокоиться с миром. Но самой церкви необходима некоторая реорганизация… Это, кстати, касается и опекаемого вами монастыря Святого Лоуренса.

Мне невольно вспомнилась та община с ее тучными, суетными и порочными монахами. Среди них, разумеется, нет Лютеров. Никто там не испытывает душевных мук.

Веер Уолси затрепетал, словно крылья бабочки, и воздух наполнился благоуханным ароматом, исходившим от деревянной основы.

– А разве там что-то не в порядке? Неужели они развели грязь? Или их прием показался вам недостойным? – встревоженно спросил он.

– Как раз наоборот. Но эта обитель скорее напоминает дворец Ирода, чем Вифлеемский постоялый двор, а уж тем более вертеп.

– Да, я намеревался закрыть его в ближайшее время, – поспешно добавил кардинал. – И использовать монастырский доход на основание давно задуманного мной колледжа в Оксфорде.

– Ах да. Кардинальского колледжа. Значит, богатые монахи уступят место бедным школярам. Отлично. А что с… госпожой Блаунт? Каковы ваши планы насчет… – Я специально не закончил вопрос.