Восстание на Боспоре Полупуднев Виталий

5

Аримасп повизгивал и лизал мертвую руку Баксага.

Мальчишка был крепок телом. Вырыв яму, без особого труда перетянул в нее труп деда. Продолжая всхлипывать, закидал могилу сырой землей. Боясь, что ночью прибегут степные волки и выроют покойника, выдернул из крыши и стен хижины жерди потолще и положил их на могилу.

Теперь он остался один. Аримасп не шел в счет, так же как и все еще гудевшие негодующие пчелы. Он осмотрелся. Как внезапно рухнуло все то, что казалось таким устойчивым, вечным. Хижина, ульи, дед, лежащий сейчас под слоем земли, безгласный, холодный… Что дальше?

Дуплянки с медом оказались целыми. Лишь одна упала, и маслянистая пахучая жидкость вытекала на землю, привлекая пчел. Вот и тот жбанок, что дед приготовил с вечера для отправки старшине.

Подумав, подросток взял в руки жбанок и, бросив последний взгляд на могилу, на издыхающего Аримаспа и печальные руины пасеки, вздохнул и решительно зашагал прочь от дорогого ему места, от всего, что составляло до сих пор мир его интересов.

Отойдя шагов сто, Савмак остановился, поставил ношу на траву, упал на колени и, подняв кверху руки с большими ладонями и тонкими запястьями, торжественно протянул, как бы читая молитву:

– Прощай, дед, я отомщу за твою смерть! Ты будешь доволен мною в стране теней!

Слезы опять заволокли все. Мальчишка не выдержал, упал ничком и долго плакал, причитая. В ярости бил кулаками о землю и потрясал ими, угрожая убийцам.

Через час со жбанком в руке он размашисто шагал по пыльной тропе, что вилась между полынниками, потом спускалась в песчаные овраги и, наконец, выходила на поля, на которых ровно и тяжело волновалась нескончаемая, как степь, пшеница. Тучные колосья почти поспели для жатвы. Вдоль дороги стояли древние дубы, обвешанные выгоревшими на солнце тряпками, пучками травы и колосьев. Эти дубы имели магическую силу. Они охраняли поля от дурного влияния чужих глаз.

Жар лился потоком с дымчатого от степных пожаров летнего неба. Солнце сияло, жгло. В небе трепетали жаворонки. Савмак обратил внимание, что на дороге виднелись следы нескольких лошадей. Следы вели в ту же сторону, куда шел и он.

Зеленоватые любопытные глаза все подмечали. Они щурились от яркого света, но стали круглыми и вспыхнули огнем, когда остановились на блестящем предмете, что лежал в пыли у дороги.

Савмак, несмотря на большой не по летам рост, сохранил все ухватки мальчишки своего возраста. Чуть не уронив жбанок, он кинулся вперед и схватил цепкими пальцами находку.

– О-о, – протянул он в восторге, – какой красивый!

Но тут же не мог удержаться от восклицания крайнего удивления. Он держал в руке тот самый великолепный нож, который уже видел на поясе фракийского сотника. Со смешанным чувством изумления, страха и скорби он воззрился на хищную головку золотого кобчика с рубиновыми глазками, и опять ему показалось, что они мигают, эти словно живые глаза, таят в глубине насмешку. Кобчик будто узнал Савмака и готовился что-то сказать ему. Вот-вот раскроется острый клюв.

С суеверным ужасом Савмак отбросил драгоценную находку, как бы обжегшись об нее, даже обтер пальцы о рубаху. Хотел было убежать от проклятого оружия. Ведь этой золотой головкой фракиец нанес удар Баксагу. Прочь, прочь от такой недоброй находки! Это подарок злых духов!

Неожиданно пришли в голову рассказы деда о том, что оружие врага приносит успех в бою, что собирать мечи и копья на поле боя обычное занятие победителей. Он переборол страх и несмело взялся одной рукой за рукоятку, как бы боясь, что золотой клюв вопьется ему в пальцы, другой зажал ножны и вытащил клинок, ослепивший его ярким холодным блеском.

– Ух! – только и смог произнести он.

Что-то настороженно-злое чувствовалось в изгибе отполированной стали. Безупречная правильность, огненная острота и стремительность изогнутого лезвия вызвали внутреннюю дрожь и вместе какое-то особенное восхищение, еще не испытанное до этого Савмаком. Нож в самом деле был редкостный, выкованный в мастерской талантливого оружейника.

Мальчишка с размаху вонзил клинок в землю и выдернул его, раздувая ноздри.

– Вот это нож!.. Это – его нож, того, кто убил деда. Фракиец его потерял, а я нашел!

Сделав свирепое лицо, Савмак опять и опять взмахнул оружием, как бы поражая невидимого врага. Он забыл в этот миг, где он, образы конных копьеносцев, шум битвы, ослепительный блеск и звон мечей заслонили действительность. Ему грезилось, что он скачет верхом на буланом коне, машет мечом, сражается. С кем? Не то с теми грабителями-степняками из дедовых рассказов, которые зорили селения сатавков в давние времена, не то с красивыми царскими всадниками.

– Вот вам за дедову руку! Вот! – беззвучно кричит он первым.

– А это вам за смерть деда и за пасеку! – шепчет он, обращаясь ко вторым.

Уловив чутким ухом скрип колес и фырканье лошадей, ретивый вояка возвратился к действительности. Словно проснувшись, огляделся вокруг и увидел, что его нагнала двухколесная арба, запряженная лохматыми лошаденками. Он хорошо знал эту немудрую упряжку и арбу со скрипучими колесами – дисками, выпиленными из цельного дубового ствола. Они принадлежали старшине селения. А управлял лошадьми дядя Дот, самый захудалый из всех крестьян селения. Дот давно уже потерял свое хозяйство, живет в землянке за селом и работает по найму за кусок хлеба.

Быстро спрятав нож за пазуху, мальчишка вскочил на ноги, взял ношу и посторонился.

– Откуда ты, малолеток, и куда? – спросил хрипло, равнодушным тоном Дот, поворачивая свое серое, испитое лицо с жидкой бороденкой.

На его голове смешно сидело подобие шапки, сшитой из сурочьей облезлой шкурки, вместо меха покрытой слоем черной грязи.

Савмак поклонился старшему и скороговоркой, чтобы отделаться, ответил:

– Иду с дедова пчельника, несу мед старшине. Вот в дуплянке.

– Мед? – возница сплюнул и пожевал сухими, запекшимися губами. – Что ж! Это кстати, у старшины как раз гости… Эгей!

Он махнул хворостиной, подгоняя потных от зноя лошадей. Савмак сморщился от ударившей в нос пыли. Оводы и мошки, что сопровождали упряжку, закружились вокруг него.

– Дедушка умер! – не выдержал Савмак. – Нету дедушки!.. Убили его чужие люди!.. Наехали и убили!..

Крестьянин вскинул голову, с любопытством вгляделся в лицо паренька и теперь заметил, что тот выглядит странно, щеки измазаны грязью и давлеными комарами, глаза напухли.

– Как умер? – переспросил Дот, натягивая вожжи. – Кто его убил? Какие чужие люди?

– Эти убили, – почти выкрикнул юнец, – что на конях, с мечами! Забыл, как они называются… Мед захотели забрать и… убили деда.

– Да что ты говоришь? – встревожился Дот. – Наехали и убили?.. Да как же так?.. Постой!..

Но мальчишка, всхлипывая, махнул рукой и кинулся вперед со всех ног.

– Чудно… – протянул крестьянин, смотря вслед Савмаку. На его морщинистом лице появилось выражение озадаченности и внутреннего усилия. – То, что Баксаг стар и мог умереть, не удивительно. Давно старика зовут тени предков… Но его убили… С мечами и на конях… Может, степняки опять появились? Тогда они и деревни не минуют, пожгут, пограбят… А может, фракийцы?

Последнее предположение точно обожгло его. Дело не новое, что наемники хуже разбойников безобразят в селениях.

Медленно и скупо мысли проникали в голову поселянина, вместе с ними нарастала тревога.

«Надо поспешить старшине и народу сказать. Да и этого дурня расспросить, как и что. Может, и выдумал».

Дот, как и все селяне, считал Савмака не совсем нормальным. Не дураком, нет… Дурачки – те другие. Савмак относился к разряду «порченых», шалых, то есть никчемных ребят, изуроченных проказами тех мелких духов, что пробираются ночами в дома крестьян и проникают в животы беременных женщин. Конечно, Савмак был изурочен еще в утробе матери. Вырос большим, в покойного отца, а дурачится как маленький, бегает по степи, сидит на курганах, что-то шепчет. Может, он от деда какие секреты узнал и водится с духами, но это дело темное…

6

Вот и селение, где родился и вырос Савмак. Оно довольно велико и протянулось по обеим сторонам дороги. Скрипучие, грубо сколоченные из жердей ворота – въезд в селение. Ворота нужны для того, чтобы домашняя скотина случайно не забрела на поля и не потравила посевы.

Слепленные из глины и камыша хижины, убогие дворы с жидкими плетнями, загоны для немногочисленного скота – все это случайному приезжему, особенно горожанину, показалось бы крайне унылым и каким-то безнадежно запущенным, ветхим. И по сравнению с этой серостью и явной нищетой странно выглядели тучные нивы, отягощенные медно-зелеными колосьями с крупными зернами, налитыми молочным соком.

Трудно было поверить, что эти богатые, так гордо волнующиеся посевы возделаны и взращены сухими, узловатыми руками оборванных и испитых людей, которые выходят из хижин и землянок с лопатами и мотыгами в руках. Всюду страшная, потрясающая на непривычный взгляд бедность.

И все здесь словно выцвело, выгорело на солнце, стало серым под коркой сухой грязи или слоем хрящеватой многолетней пыли.

Серые избушки, серая земля, серые лохмотья на плечах людей. И лица земледельцев тоже серые, изможденные, будто изваянные из окаменевших комьев глины.

Посмотрите во внутренность хижин. Там вы увидите такой же серый земляной пол, очаг, в котором даже огонь кажется бесцветным. Жалкое подобие горшков ничем не напоминает прекрасную керамику древних греков, пища в горшках – всего лишь землистая масса из жмыха и отрубей, замешенная горячей водой.

Ни яркого лоскута, ни блестящего металлического предмета, какой-нибудь пуговицы с рисунком или пряжки, не встретит вокруг утомленный взор приезжего. Все монотонно-бесцветно, безрадостно-уныло.

Это поселок боспорских пахарей, тех, которые сеют и жнут, молотят и ссыпают в мешки для отправки горы золотой пшеницы, такой веселой на полях, такой обильной в царских амбарах и столь прославленной в далекой Элладе, в Понтийском царстве и других местах, куда отправляется она на кораблях из портов Пантикапея и Феодосии.

Лишь закрома самих пахарей оставались пустыми, в них не попадали плоды жирной земли. Сатавки не были хозяевами полей, которые возделывали, а богатые урожаи пшеницы, собранные ими, волею богов считались достоянием боспорского царя и его друзей.

И сама земля словно чувствовала, что она здесь хозяйка, а не многочисленные двуногие муравьи, что взрыхляют и засевают ее. Она нежилась под лучами солнца и требовала много-много заботы о себе. Из поколения в поколение копались люди в земле от зари до зари. С юных лет до глубокой старости. Дети и дряблые старики, не способные выполнять тяжелые работы, ползали по пашне, разбивая палками комья чернозема, пололи посевы, освобождая их от сорняков. А осенью толпами собирали колосья на уже сжатых полях и несли их в одну кучу под строгим надзором деревенских надсмотрщиков, назначенных в помощь комарху [так] – сельскому старшине, представителю царской власти.

Под неусыпным надзором комархов и их помощников, обязанных наблюдать за всеми движениями духовной и физической жизни народа, последний влачил свое беспросветное существование, напоминая муравьиную кучу, единственный смысл жизни которой – работать, подчиняться, не думая и не задаваясь никакими вопросами. Даже боги существовали только для того, чтобы пугать ими забитого и загнанного крестьянина. И если еще сохранялась полуистлевшая оболочка старинной земледельческой общины, то ее традиции хитроумно связывались с царским законом о прикреплении общинников к земле. Получалось даже, что царь печется о сохранении древней общины, как бы укрепляет общинные связи крестьян между собою.

Но несмотря на грубое насилие и лицемерный обман со стороны Боспорского царства, несмотря на приниженность и темноту крестьянского населения, живая душа народа не умерла, она продолжала теплиться под серой корой, что покрыла жизнь его, как насыпь могилы. Воспоминания о былой свободе, бессознательный протест и глубокий, как подземный жар, гнев против угнетателей глухо волновали угнетенных. Тупые и безразличные на вид люди, которые, казалось, разучились желать больше того, что имели, были способны на внезапные взрывы возмущения, уже не однажды потрясавшие здание Боспорской державы.

Это знали боспорские цари и богатеи и неусыпно следили за настроениями народа, боялись его.

И старшина того селения, где родился Савмак, никогда не чувствовал себя уверенно и спокойно. Серая масса крестьян часто напоминала грозовою тучу, и надо было разгадать – рассеется ли эта туча или разразится страшной грозой. Внешнее спокойствие и безразличие народа обманчиво. Народ ничего не забывает, ничего не прощает своим врагам, и рано иди поздно его карающая рука падет на головы тех, кто его унизил и поработил.

7

Савмак шлепал босыми ногами по пыльной улице родного селения. Все окружающее он находил таким, каким привык видеть. Оглядывал быстрыми глазами знакомые черно-бурые тростниковые крыши, покосившиеся двери и низкие плетни, окруженные стеною зарослей лебеды и крапивы, соображая на ходу, что он должен сказать старшине. Время от времени осторожно засовывал руку за пазуху и ощупывал холодную рукоятку ножа. Мелькнула мысль – спрятать находку в огороде, а потом уже идти к старосте. Но не захотелось лезть через плетень с тяжелым жбанком.

Приближаясь к дому комарха, он услыхал грустные переливы песен. Пели молодые голоса за усадьбой в саду. Савмак удивился. Для песен время было неподходящее. Но он любил песни родной деревни и замедлил шаг.

Веселые напевы сатавки оставили в прошлом. Теперь они отводили душу в печальных и протяжных звуках, полных обиды. Песни звучали как жалоба или плач. Но жалостливые переливы иногда сменялись иными, исполненными надежды на лучшую долю, даже скрытой угрозы кому-то. Далеко не музыкальный комарх снисходительно относился к похоронным звучаниям народного песнопения, но сразу раздражался и тревожился, если его ухо улавливало эти угрожающие мотивы. Они пугали его. Ибо отражали душу народа, вечно живую и могучую даже в условиях беспросветного рабства. Напоминали о скрытых силах народа, как отдаленный гром напоминает о приближении грозы.

Опять стало обидно за деда. Но вот и дом старшины. Из окон доносилась голоса многих людей, смех. Во дворе мотали головами лошади под пестрыми чепраками, они показались Савмаку знакомыми. Вспомнились слова Дота о гостях у старшины.

«Кто такие эти гости?» – мелькнула тревожная мысль. Перед глазами вставали жестокие и чужие лица насильников и убийц.

– Куда ты? – послышался грозный окрик дворового раба старшины, желтолицего и морщинистого Иксамата, что спал и ел вместе со скотом, получал пинки от хозяина и не знал другого имени, кроме «подлеца» и «собаки», но очень заносчивого с селянами. Встречаясь с ними, Иксамат держал себя надменно, подражая комарху, смотрел свысока и мог даже пустить в ход костлявые кулаки.

Вся деревня ненавидела противного холуя, и если бы случились какие-либо непорядки, то Иксамат получил бы по заслугам в первую очередь. Такой двуногий пес, пресмыкающийся у ног господина и готовый грызть всех остальных, являл собою довольно типичную фигуру того времени и мог считаться одним из опорных камней в сложном многоэтажном здании рабовладельческого общества. К тому же Иксамат был сармат и от души презирал и ненавидел сатавков, как и всех, кто говорил на сколотском языке.

– Куда? – еще громче повторил свой вопрос неподкупный страж хозяйского покоя.

– К старшине, – ответил Савмак, – мед принес ему! – И со свойственной ему быстротой соображения добавил: – Для гостей!

Он смело шагнул через порог и очутился в просторном, слабо освещенном помещении с закопченными балками под потолком и узкими окнами-прорезями, что пропускали мало света, но много пыли и мух. В нос ударили запахи дыма, подгорелого мяса и виноградного вина. Эта смесь ароматов показалась подростку такой вкусной, что он чуть не захлебнулся собственной слюной. Зная внутреннее расположение дома комарха, он сразу разглядел каменную лестницу, что вела на чердак, ниже – домашний жертвенник из двух серых камней и полку с изображениями эллинских богов, а слева – открытый очаг, закопченный, как в кузнице, с пирамидами и конусами – подставками для вертелов и посуды. Он слышал много голосов, но людей рассмотреть не успел, перед ним мгновенно выросла дородная фигура супруги комарха, пропахшая дымом, и раздался пронзительный голос:

– Эй, ты! Куда лезешь, дурак?

Из-за спины сердитой хозяйки показался старшина. Его желтая борода блестела от жирной пищи и шевелилась, подслеповатые, воспаленные глаза щурились не то от света, что ударил в дверь, не то от выпитого вина. Он что-то жевал.

Но тут Савмак увидел край стола, а за ним людей, одетых в красное и синее, с мечами. Ранее мелькнувшее предположение сразу перешло в уверенность. Сердце застучало, дыхание прервалось. Он не мог сказать ни слова. Он узнал фракийцев. Безмолвно протянул руку со жбанком и с усилием произнес:

– Вот… мед принес, с пасеки…

– Кто там есть? – послышался страшно знакомый голос из глубины горницы. – Может, нашелся нож?

Савмак оторопел, его лицо залила краска. Такой вопрос показался ему громче грозового удара. Откуда они догадались, что он нашел на дороге этот проклятый нож-красавец? Опасность словно подхлестнула его.

– На пасеку напали конные люди! – выпалил Савмак неестественно высоким голосом. – Все разорили, деда убили насмерть… А мед не успели увезти… Вот я принес дуплянку, а там еще осталось. Надо забрать!..

– Что ты говоришь? – побагровел комарх. – Да ты не спятил с ума?

– Клянусь богами!.. Нет больше дедушки… Убили царские люди…

– Врешь, сын жабы! Сразу вижу, что врешь, хочешь подшутить надо мною!

Пьяный старшина сделал движение, как бы засучивая рукава.

– Я не посмотрю на то, что твой дед водится с ночной нечистью! Обоих палками проучу!

Сильная рука схватила Савмака за дерюгу. Гнилой холст разъехался, и мальчишка в ужасе почувствовал, как что-то холодное поползло по животу. Это поехал вниз нож, он сейчас упадет на пол. Савмак выронил жбанок, но жена комарха проворно подхватила его. С мгновенной хитростью Савмак упал на колени, оставляя ворот и часть рубахи в руке пьяного старшины. Зато быстрым движением укрепил нож за поясом.

– Клянусь, – повторил он, – убили деда. Я зарыл его в могилу, а сам прибежал сказать. Народ надо собирать, за деда мстить!..

Глаза старшины превратились в два красных кружка. Слова остановились в горле.

– Народ собирать? – прохрипел он. – Да как ты смеешь…

Ему не удалось закончить. Послышалась ломаная скифская речь, комарх оказался слева, а перед окаменевшим от ужаса Савмаком вырос тот самый чернявый сотник с остроконечной бородкой, что убил Баксага.

– Что такое здесь? Может, мальчишка находил мой нож? Если да, то мы не будем брать выкупа с вашей деревни…

– Вот он… – в исступлении вскричал Савмак сквозь поток слез, – вот он убил деда! Он!.. А ножа я не видел и не находил, да покарают меня боги, если вру!

В ужасе, с дрожью в коленях Савмак выскочил из дома, сопровождаемый громким хохотом фракийцев.

Ослабев от слез и волнения, мальчишка не мог бежать дальше. Он оказался между коновязями и сараями, что окружали двор комарха. Лошади равнодушно подняли головы, продолжая жевать свежескошенную траву. Позвякивали наборные узды. Остро ударила в голову мысль, что насчет ножа он соврал. Впервые в жизни. И поклялся богами. А ложь, как говорил дед, является осквернением и приносит несчастье. Подойдя к буланому коню, он приложил руки к его теплой шее. Этим он передавал скверну лжи животному, сам от нее очищаясь.

За оградой в саду все еще пели песни деревенские песенники, собранные сюда по приказу старшины, чтобы развлечь гостей.

8

Всхлипывая, но уже оправившись от трясучки во всем теле, Савмак услышал сзади хрипение и стон. В испуге хотел было бежать, но стон сменился человеческим голосом, исполненным страдания:

– Добрый человек!.. Не проходи мимо!.. Дай воды напиться, хоть глоточек!..

Слова падали будто сверху. Савмак поднял глаза, но увидел лишь голубое, веселое небо со стремительными стрижами, гонявшимися друг за дружкой.

– В сарае я, позади тебя, – опять послышался таинственный голос.

С бьющимся сердцем подросток повернул голову и действительно увидел сарай с дверью, подпертой колом.

– Открой дверь да принеси мне, ради Папая, воды холодной.

С боязливым любопытством Савмак откинул кол и приоткрыл скрипучую дверь, вернее, ворота, через которые можно было проехать с возом. Жуткая полутьма и тишина наполняли внутренность сарая. Острыми голубыми стрелами проникали сквозь щели лучи солнца. В них крутились пылинки, вспыхивающие огнем. Что-то бесформенное обрисовалось на земляном замусоренном полу и, зашевелившись, застонало. Страшно… Мальчишка, пересиливая себя, сделал шаг вперед и увидел человека, скрученного нещадно волосяными арканами и брошенного здесь в самой неестественной позе. Его голова оказалась закинутой назад, глаза страдальчески выпучены, полуоткрытый рот выглядел черной дырой среди жестких усов и бороды. Он дышал тяжело, издавая те звуки, что испугали Савмака.

– Водицы, водицы… – прохрипело из черного рта.

– Напиться?.. Сейчас… А почему ты скручен так? Кто связал тебя? Старшина или то царские люди, что деда убили?

– Деда твоего? – с усилием переспросил связанный. Остекленевшие глаза сверкнули. Он узнал малолетка, который на пасеке натравил пчелиное войско на фракийцев. – Так это ты, пчелиный воевода?.. Молодец!.. Витязем будешь?.. Ты понравился мне!..

Теперь мальчишка разглядел, что над левым глазом пленника набежала изрядная шишка, а правая щека вздулась и лоснилась. Он узнал того человека, по-видимому друга деда, что оказался утром в их хижине. Слезы потекли по его щекам, опять хотелось жаловаться и причитать, но он сдержался и сжал кулаки, нахмурив лоб.

– Убили моего деда, – прошептал он, – убили. Умирая, дед сказал, что ты приведешь сюда царя Скилура с войском… И отомстишь… Но я сам хочу отомстить за него!

Лицо пленника отразило жалость и участие. Одновременно он усиленно соображал, потом прохрипел:

– Отомсти, это достойно мужа… Только сейчас ты еще молод. Силенки у тебя маловато… Но не прощай врагу смерти деда!.. Ох!..

– А ты что, от самого Скилура? А какой он?

– От самого… Ох, тяжело мне, веревка руки режет, душа горит!.. Не могу я!.. Воды хочу… Помог бы тебе, да связан, а через час меня на кол посадят… Развяжи меня, помоги бежать отсюда к скифскому царю… Я ему о смерти твоего деда расскажу и попрошу войско послать на Боспор… Помоги мне убежать!

– Да?.. Помочь тебе убежать?.. – Мальчик встрепенулся, глаза его загорелись. – Да, я помогу тебе!.. Только скорее приводи сюда войско того царя!

Он поспешно стал на колени и начал крутить веревки, пытаясь развязать их. Но у него ничего не получалось. Фракийцы знали какие-то особенные узды, распутать которые было невозможно.

– Эх, нож бы… – пробормотал пленник, делая усилие освободиться.

– Нож? Так он у меня за пазухой! Вот он!

В полутьме сарая сверкнула полированная сталь.

– О, так это ты нашел потерянный фракийский нож?.. Они его ищут… Если не найдут – потребуют с крестьян заплатить за него. Любят, проклятые, народ грабить…. Однако спеши, режь веревки, если не хочешь, чтобы нас обоих на колья посадили.

Надежда освободиться вызвала лихорадку торопливости. Казалось, именно сейчас, когда свобода мелькнула перед глазами, кто-то помешает ее осуществить.

Но, к счастью, во дворе царила тишина, ее нарушало лишь позвякивание узд около коновязей, где лошади продолжали жевать траву, да перекличка кур, роющихся в навозе.

Одним нажимом ножа Савмак рассек веревки, и пленник с усилием, морщась от боли, поднялся на ноги. Его лицо казалось страшным и выражало крайнюю степень душевного напряжения.

– Дай мне нож, – отрывисто сказал он и протянул руку.

– Нет, – решительно отстранился Савмак, – этот нож я отдам тебе после того, как расправлюсь с убийцей деда! А ты – беги, не теряй времени. Ворота открыты, смотри – лошади под седлами. Отвяжи вон того буланого и скачи что есть духу!

– О-о! – протянул пленник. – Да ты, брат, будущий воин, и неплохой! Смел и голову имеешь на плечах… Иди и посмотри, пока я разминаюсь, нет ли кого за домом и в воротах. Если свободно, дай знать, а я уж не прозеваю. Буланый конек и впрямь хорош… А пить хочется.

Через минуту Савмак вернулся и жестом руки показал, что путь свободен. Скиф решительной походкой направился к коновязям. Он чувствовал себя крайне плохо и мечтал о глотке воды. Но каждый степной житель силен и решителен, когда кладет руку на холку ретивого коня. Не производя шума, он отвязал повод, подтянул седельную подпругу и мягко вскочил в седло.

– Прощай, парень! Мсти за деда! Фракийцы – враги наши! Но уходи отсюда, а то сейчас выйдет кто-нибудь из дома – и ты пропал!

Словно в подтверждение его слов, дверь дома скрипнула, и оттуда на миг показалась хозяйка с чрезмерно раскрасневшимся лицом. Она улыбалась хмельной улыбкой, выплеснула из глиняного горшка помои и исчезла за дверью.

Скиф смело тронул коня, выехал за ворота на улицу, еще раз махнул Савмаку рукой, пригнулся и, крикнув по-степному, отдал поводья. Грянули копыта, пыль взвилась позади, всадник степным орлом сорвался с места, ветер засвистал в ушах. Сладкие родные запахи привольных просторов ударили в нос, душа встрепенулась, как птица, вырвавшаяся из предательского силка. Страшный плен остался позади. Впереди его ждали родные и друзья, уют войлочной юрты и мирная беседа у очага.

Савмак с завистью смотрел вслед беглецу, думая, что ему самому никогда но удастся так же легко и ловко ездить на коне. И одновременно почувствовал едкую горечь утраты, будто этот лихой скиф появился в их серой жизни лишь для того, чтобы похитить их покой, а заодно унести и жизнь деда Баксага.

Он хотел было убежать со двора куда глаза глядят, но задержался. Во двор поспешно вбежали подручные комарха и, тревожно переговариваясь, стали стучаться в двери дома. Торопливо, наперебой доложили комарху о чем-то, показывая пальцами в сторону деревни.

И без того лиловый от выпитого вина, тучный и подслеповатый старшина совсем побагровел, выслушав донесения, и стал ругаться, размахивая руками. Из-под навеса выбежал Иксамат и с подобострастным видом преклонил колена перед хозяином, ожидая приказаний.

Старшина, заметив Савмака, поманил его рукой. Тот несмело подошел к крылечку, смотря на распаренный лик сельского владыки, залитый потом. Отрыгая и шевеля бородою, комарх обратился к Савмаку не то наставительно, не то с угрозой:

– Ты, Савмак, никому ничего не говори про смерть Баксага, если не хочешь попасть к фракийцам на копья или умереть у меня в сарае от дубовых палок. А сейчас беги по той дороге, что ведет на пасеку, и проверь все ямы и выбоины – не найдешь ли того проклятого ножа, что потеряли царские люди… Найдешь – получишь награду. Не найдешь – назад не возвращайся, жди меня на пасеке. Эй, Иксамат, иди в дом и вынеси ему пару лепешек. Скажи жене, что я приказал дать. Живо!

Савмак весь трепетал от волнения. Ему казалось, что сейчас будет открыт побег пленного скифа, а его схватят, как соучастника. Получив приказание старшины, он засунул лепешки за пазуху и поспешно покинул двор, решив сюда уже не возвращаться. В голове неясно складывался план побега.

9

Когда фракийцы прибыли в селение, жена старшины сразу же послала раба Иксамата по дворам собирать съестное для угощения гостей. Иксамата ненавидели и его требования усилили озлобление селян. Время было голодное, и найти в любом дворе что-либо лучше жмыховой лепешки или печеной брюквы представляло большую трудность. Раба-сборщика гнали с проклятиями отовсюду, и он вернулся с пустыми руками. Крестьяне собрались на улице, они громко возмущались скаредностью и жадностью жены комарха, не желающей расходовать запасы своей кладовой.

Вскоре прибыл Дот и объявил, что на пасеке произошло смертоубийство, Баксаг лежит мертв, а Савмак со слезами на глазах побежал к старшине с этим известием.

– Кто убил Баксага?

– Этого я точно не понял, – сделал Дот глубокомысленное лицо, – будто какие-то всадники с мечами… Не то степняки появились, не то это царские люди сотворили, что гостят у комарха…

– Какие степняки! – раздались раздраженные голоса. – Ясно, что это фракийские головорезы налетели!..

– О боги! – протянула жалостливо одна женщина. – Убить такого старого человека!.. А мы еще должны были угощение собирать убийцам… Мало им крови Баксаговой!..

Эти слова подлили масла в огонь и воспламенили многих. Послышались гневные восклицания и требования возмездия. До каких пор фракийцы будут издеваться над народом и неужели душа Баксага останется неотомщенной?..

Народ показался около дома старшины. Люди кричали и требовали объяснить им, кто убил пасечника, и будет ли наказан убийца.

Сильно охмелевшие фракийцы схватились было за мечи, громко ругаясь и угрожая «подлому люду» расправой за то, что он осмелился шуметь на улице. Но старшина сразу отрезвел и уговорил сотника не появляться перед народом, тем более с мечами.

– Тебе же известно, почтенный воевода, что народ не любит вооруженных воинов! Он возбуждается при виде оружия. А смерть одного из селян, по закону общины, должна быть отомщена. Я же так понял тебя, что убийца старика вами пойман и лежит в сарае связанный?

Задавая этот вопрос, комарх прищурил глаза с хитрецой и усмехнулся.

– Убийца? – в недоумении переспросил чернявый. До сознания, затуманенного вином, не сразу дошла мысль комарха. Потом он сделал понимающее лицо и расхохотался. – Да, да! Ты прав! Бродяга убил старика, а мы подоспели и схватили разбойника. Но казнить его – дело царских властей, а не народа.

Однако крестьяне продолжали волноваться. Объяснение старшины прозвучало фальшиво и не могло заставить толпу успокоиться и разойтись. Собралось до сотни мужчин, вооруженных тяжелыми лопатами и мотыгами, облипшими землей.

– Подай виновного к ответу!..

– Убийца живым не выйдет из деревни!..

– Люди, люди! – надрывался старшина. – Нам нельзя судить этого человека, ибо он совершил много преступлений против царя!.. Его будут судить в Пантикапее!.. Как же мы можем устраивать расправу с царским пленником!..

Обычно забитый и безропотный, люд сейчас и слушать не хотел комарха.

Выступил вперед Дот и сказал:

– Хорошо, мы не будем судить убийцу. Но пусть Савмак выйдет к нам и подтвердит, что Баксага убил этот скиф, а не кто-то другой.

– Правильно, Дот! – согласились многие.

– Савмака нет. Он ушел и вернется не скоро. Но он сказал мне, что старика убил этот бродяга. Неужели вы мне не верите?

Глаза старшины опасливо бегали. Он прекрасно знал, как внезапно возникают народные бунты и чем они ему грозят. Если его не убьют бунтари, так потом царские палачи сдерут с его спины кожу батогами за неумение держать в подчинении и страхе деревенский люд.

– Тогда, – не унимался Дот, – выведите нам пленного скифа, и пусть он скажет нам – он ли убил Баксага!

Комарх хотел возразить, стал доказывать, что скиф, как и всякий преступник, станет отрицать свою вину. Но гомон народа становился все более угрожающим. Старшина изрядно перетрусил и с невнятным бормотанием юркнул в дом, где стояли наготове вооруженные фракийцы. Сотник прислушивался к голосам на улице и в душе проклинал свою запальчивость. Он никак не мог допустить, что дело со стариком может обернуться так дурно.

– Они сомнут нас, – заметил угрюмо один из воинов.

– Что делать?!

После краткого совета с комархом сотник принял решение.

– Хорошо, – согласился он с доводами хозяина, – мы выведем этого бродягу к народу. Я сделаю так, что он признается в убийстве. Я пообещаю ему взамен свободу. Он скажет, что убийца – он. А потом получит от меня вот это!

И ударил многозначительно ладонью по ножнам меча.

Старшина вышел к людям и заявил, что сейчас преступника выведут. Сотник направился в сарай и сразу возвратился оттуда красный и гневный.

– Бежал! – вскричал он. – Бежал проклятый бродяга! И веревки перерезаны острым ножом! Ему помогли деревенские бунтари, не иначе!

Обстановка осложнилась. Фракийцы, хорошие рубаки, готовились сразиться, ибо работать привыкли мечом, а не головой. Они ничего не могли придумать. Выход нашел хозяин.

– Люди! – вновь обратился он к народу. – Разбойник бежал. Но бежал он с помощью такого же плохого человека, как и он сам. Видно, среди наших селян есть предатели. Это плохо. Дойдет до властей – не миновать нам всем великой кары. Вся деревня ответит за этот побег. Чтобы так не получилось, давайте сейчас всем миром разыщем беглеца в окрестностях, ибо пеший он далеко уйти не мог. А поймаем – устроим ему допрос, и тогда вы сами накажете его за убийство.

– Хитришь, комарх!.. Побойся гнева богов!.. Не обманывай!..

Поднялся шум. Толпа ввалилась во двор, двери сарая широко распахнулись, оттуда вынесли обрезки веревок. Однако единение крестьян уже раскололось, как молодой лед. Одни говорили так, другие по-иному. Старшина заметил это и облегченно вздохнул. Он с подчеркнутой деловитостью стал назначать старших, делить народ на группы и давал указания, как и где искать беглеца. Люди с ропотом начали расходиться.

– Никогда не поймают они его! – в сердцах плюнул и изругался сотник. – Моего буланого нет! Он угнал коня, пока мы угощались. А кто догонит буланого? Разве летучий демон.

– Пропьянствовали мы, – резко заметил один из воинов, – будет теперь, сотник, и тебе и нам! Не избежать палок!

– Молчи ты! – ощерился чернявый, хватаясь за меч.

– И я с мечом! – откликнулся воин задорно.

– Бесполезно спорить, – примирил их старшина, – вы еще во хмелю и горячитесь, как петухи… Я тоже был воином в свое время, за это и должность свою получил… Садитесь на коней и немедля уезжайте.

– Как это так? – возмутился сотник. – А конь мой? А нож в золотой оправе? Меня же ограбили!

– Славный витязь! Скажи спасибо богам своим, что ты сам остался цел! Ты еще мало знаешь наших крестьян. Они кротки, как овцы, и терпеливы, пока не почуяли крови. А убийство старика – это дело, за которое вас и царь не похвалит.

– Старика же бродяга убил. Ты не смеешь сомневаться в этом.

– Боги знают, – спокойно возразил комарх, – кто убил его. Если начнется розыск, то ведь и внука спросят, он был там и все видел.

– Ах, этот подлый ублюдок! Мы заберем его с собою. Где он?

– Его здесь нет, и нам не разыскать его… Но спешите, говорю вам, ибо народ скоро возвратится после поисков беглеца. Что тогда?

– Все вы здесь одинаковы! – вспылил было сотник. Но остальные воины зароптали, и он приказал выводить коней. – Я сяду с тобою на твоего вороного, – сказал сотник одному воину, – твой конь хоть и не скор, зато крепок – двоих вынесет!

Через полчаса фракийцы покинули селение. Комарх проводил их глазами и покачал головой.

– Эти наемные солдаты – горе нашего царства. Они не столько помогают сохранить порядок в наших селах, сколько раздражают народ поборами и насилиями…

10

Когда Савмак вернулся на пчельник, страх и чувство одиночества охватили его. Деда не было. Зловеще чернела свежая могила с наваленными сверху жердями. Тут же лежал издохший Аримасп. Холодом и запустением веяло от всего, что лишь вчера вечером было таким близким, родным, полным жизни и радости.

Вот их хижина. Ее крыша обрушена, дверца сиротливо покосилась и распахнута. Около – долбленые дуплянки, не захваченные фракийцами. Они стоят аккуратно закрытые деревянными кружками и обмотанные ивовыми прутьями. Пчелы облепили эти сосуды, как бы стараясь взять обратно сладкий плод своих трудов, отвергнутый людьми. Они роями ошалело кружатся над разгромленной пасекой. Савмак начал ставить ульи на место, отмахиваясь от пчел. Те сердито жужжали, но не трогали его. Потом закрыл уже ненужную дверь обрушенной хижины, ибо ему показалось, что ее черное отверстие глядит с укором и странной отчужденностью. Все стало здесь совсем иным, чужим, даже враждебным.

Он обратился к могиле, и ему показалось, что сквозь слой земли дед смотрит на него и хочет задать какой-то вопрос. Но какой?.. В самом молчании могилы угадывалось нечто вроде недоброй затаенности. Известно, что души покойных очень обидчивы и капризны, они легко начинают привередничать и творить зло в семьях, ими оставленных. Савмак, сидя около могилы, уже не плакал. Он чувствовал в душе холод и тьму. И в то же время понимал, что должен сказать что-то деду, ибо тот ждет его слов.

– Я видел того, кто убил тебя, дедушка, – произнес он печально. – Но я не сразил убийцу. Зато отпустил на волю твоего гостя и друга. Он обещал мстить за тебя и привести войско Скилура. И я буду мстить, я отыщу убийцу! Клянусь в этом прахом твоей могилы!

И, следуя примеру мстителей, о которых он часто слышал от деда, Савмак взял горсть земли, посыпал ею свою нечесаную голову. Страх, что заполнил его душу, стал рассеиваться. Он уже не чувствовал невидимого взора, устремленного из-под земли с укором и осуждением.

Несколько успокоившись, парень вынул из-за пазухи лепешку и, открыв одну дуплянку, стая доставать мед пальцами и мазать на хлеб.

Потянулся к жбанку. Вода за сутки потеряла свою свежесть, отдавала гнилым деревом. Но ему не хотелось идти к роднику. Он хлебнул из жбанка и, собрав разбросанную солому и листья, сделал подобие ложа. Лежа на спине, долго и бездумно смотрел, как в вечернем небе одна за другой вспыхивают звезды…

Утром приехал старшина и застал мальчишку спящим. Поручив коня и телегу рабу, он разбудил Савмака. Тот вскочил, как бывало, и, смеясь, протер глаза.

– Заспался я, дед! – весело сказал он.

Но, увидев перед собою подслеповатого комарха, сразу вспомнил все, что произошло вчера, и слезы неудержимым потоком хлынули из глаз.

– Убили деда, – заскулил он, – убили, проклятые!..

– Молчи ты, – с досадой оборвал его комарх, – надоел! А вот что ты похоронил старика – молодец, только могилу надо было рыть подальше. Ну да ладно. Придут женщины, поплачут над ним, принесут жертву, и мы устроим тризну. Дух его успокоится.