Восстание на Боспоре Полупуднев Виталий
И утирал слезы, что сами собою катились по его щекам.
Савмак бредил, молол какую-то чушь. Перед воротами школы он сбросил с себя солому и глухо стал ругаться.
– Убегу! – закончил он, бессильно опускаясь на подстилку. – Убегу в Дикое поле! К скифам! Вернусь с войском царя Скилура!..
От таких страшных слов Лайонак оцепенел в испуге. К счастью, было рано, на безлюдных улицах встречались лишь собаки да одинокие слуги, что спешили на рынок.
9
Задолго до рассвета толпа парней, вооруженная лопатами, метлами и скребками, двигалась в сторону рыночной площади. Ежедневный торг, что шел на пантикапейском рынке, сопровождался чудовищным его загрязнением. Гурты скота оставляли после себя кучи навоза. Торговцы рыбой и мясом нередко выбрасывали из лавок отбросы, чешую, рыбьи головы, привлекая стаи бездомных собак. На местах варки пищи к вечеру накапливались горы костей, золы и овощных очистков. С возов сваливали солому, негодные плетенки из-под фруктов, ветер разносил пух и перо битой птицы, мякину, что служила для перекладки яиц, доставляемых издалека.
Отряды городских рабов и воспитанников школы Фалдарна едва успевали до утра привести в порядок площадь и соседние улицы, работая до пота. Молодые воины с горечью говорили между собою, что они все более становятся мусорщиками и забывают ратное дело. Откуда-то шли слухи, что школа скоро будет закрыта и превращена в ночлег для рыночных стражей и уборщиков.
– Это значит, что мы ничем не будем отличаться от обыкновенных городских рабов! – досадовали воспитанники.
– Лучше бы отправляли за пролив, к воеводе Пасиону, драться с сарматами.
– И кормят все хуже и хуже. Каша без сала, хлеб из отрубей…
Однако с солдатской добросовестностью убирали ежесуточно горы грязи, спасая город от удушающего зловония и болезней, которые угрожали ему со стороны неопрятного торжища. Их назначали по нескольку человек для надзора за рабами, и они ретиво выполняли свою роль погонщиков «двуногого скота», заставляли невольников выносить нечистоты из отхожих мест и выскребать гниющие массы из-под деревянных настилов боен и рыбных рядов. Неповоротливых и ленивых щедро потчевали палками и крепкой руганью. Попадая меж возов, не стеснялись стащить вязанку сушеной рыбы, лукошко яблок, совали по карманам луковицы, чем несколько разнообразили свой стол. К рассвету исчезали. И когда агораномы, рыночные урядники, шли осматривать торговые ряды, то с удовлетворением отмечали чистоту и порядок всюду.
Подойдя к деревянному храму Афродиты Всенародной, окруженному уютным садом, двое уборщиков остановились.
– Идите, мы догоним вас, – сказал один из них остальным.
Те, смеясь, пошли дальше и скрылись в темноте. Двое прислушались.
– Слышишь, Савмак, кажется поют. Значит, не спят. Зайдем!
– Иди один, Атамаз, мне там делать нечего. У меня же нет подруги среди прислужниц богини.
– Ты постоишь в садике, а я сейчас же вернусь, только посмотрю, что там делается.
– Хорошо.
Скрипнула калитка, и они ступили на аллею сада, которая упиралась прямо в фасад храма, смутно белеющий своими колоннами.
За храмом оказалась еще одна калитка, а за нею низкое строение. Сквозь заросли кустов были видны слабо освещенные окна. Глухо доносились звуки пения.
Атамаз смело приоткрыл дверь. На его лицо упала желтая полоска неровного света. В нос ударил густой дух вина и жареного мяса.
– Ух, – покрутил головой Савмак, – я не прочь позавтракать!
– Кажется, не удастся, посмотри!
Савмак с любопытством заглянул внутрь домика и увидел такую картину. При свете плошки, за столом, беспорядочно заваленным тарелками, обглоданными костями, кружками и бутылями, сидели два человека, почти касаясь один другого лбами. Они положили руки между тарелок с едой и тянули бесконечную пьяную песню. Один был откупщик Оронт, которого знал весь город как бесшабашного гуляку, другой… Кто это?.. Савмак не удержался от возгласа изумления.
Против Оронта сидел Зенон. Можно было разглядеть его лицо, отекшее от пьянства, блестящую лысину и руки, что так часто грозили Савмаку в дни его пребывания во дворце.
– Так Зенон живой! – воскликнул Савмак. – Ведь его на моих глазах два раба потащили на плаще в ров!
Атамаз хмыкнул.
– Тебя, друг мой, тоже Лайонак привез еле живого на возу в соломе. А вот ты выжил.
– Но он же старик!
– Значит, живучий старик. Пойдем отсюда.
Теперь Савмак увидел в другом конце горницы спящую толстую женщину. Она всхрапывала и вялыми движениями руки сгоняла с лица сонных мух.
– Это жрица Синдида. А девушек никого нет, спят…
Выйдя из храмового садика, оба направились к рынку. Савмак поймал себя на том, что он рад, увидев Зенона живым. И в то же время в душе его поднялась жгучая неприязнь к эллинскому миру, обида за пережитое унижение и перенесенную боль. Он ненавидел тех, кого вначале обожал. И, радуясь спасению Зенона, не мог отделаться от чувства презрения к нему. Зенон утверждал божественность царской власти, пресмыкался перед нею, а получил от нее вместо благодарности тысячу палок. Хорошо бы сейчас подойти к Зенону и спросить его: «Ну, как отплатил тебе царь за воспитание сына?»
Слухи о готовящейся войне скифов против Херсонеса и Боспора оживили в душе Савмака настроения, посеянные еще дедом Баксагом и тем скифским лазутчиком, которому он помог убежать. С чувством внутреннего торжества он представлял, какая возня поднимется на акрополе, когда полчища молодого скифского царя Палака, сына недавно почившего Скилура, вторгнутся в пределы Боспорского царства. Вот тогда он бросит эту лопату, покинет нудную школу и убежит туда, на запад, чтобы стать воином у царя сколотов! Он вместе с войсками Палака вернется в Пантикапей, только уже не полурабом, а гордым воином! Тогда-то он обязательно разыщет среди фракийских псов того, кто убил деда, и напомнит ему о своей мести!..
Его мятежные фантазии прервал Атамаз вопросом:
– Ты, когда болел, все грозил убить кого-то. А кого – я так и не понял. Видно, тех, что тебя били?
– Не помню, наверное, тех…
– Ну, а как, тебе еще не надоело убирать навоз?.. После дворца-то царского – да на рынок!..
Савмаку показалось, что Атамаз подсмеивается над ним. С раздражением он выпалил:
– А захочу, то и уйду отсюда!
– Куда? Опять к царевичу? Не возьмет он тебя.
– Зачем к царевичу. Уйду совсем!
– Совсем? Куда же это?
Но Савмак не ответил. Он не вполне доверял Атамазу, полагая, что тот все еще носит в душе неприязнь к нему. Да и манера Атамаза говорить посмеиваясь и кося козлиными глазами несколько раздражала его.
Они не были друзьями. Однако среди воспитанников всегда выделяли один другого и часто оказывались рядом в строю и на работе.
Плечистый и сутулый Атамаз посмеивался, а Савмак в душе злился на него. «Чего он всегда насмехается надо мною?» – спрашивал себя чувствительный юноша. Но не уходил прочь, прислушивался к разговорам товарища, иногда не соглашался с ним, но не возражал. У Атамаза заметнее других выделялись две страсти: он любил женщин и хорошую еду. О выпивке говорил со вздохом влюбленного. Ухитрялся возвращаться из города сытым и с душком спиртного. Савмак и раньше знал, что он заглядывает в храм любви и там имеет подругу, которая припасает ему закуску и питье. Заметно было, что он старается заинтересовать в этих утехах и Савмака, но последний относился к таким попыткам с настороженностью, не зная их цели.
Они уже подходили к рыночной площади, как услышали вдали крики и брань. Похоже было, что там затевается ночная драка. Как будто послышались знакомые голоса товарищей.
– Там что-то неладное, Савмак! – встревожился Атамаз. – Бежим посмотрим!
Они, сжимая лопаты в руках, кинулись по темным улицам навстречу шуму.
10
Уборщики только начали свою работу на площади, как неожиданно появилась гурьба пьяных фракийцев. Наемники на днях вернулись из-за пролива и сейчас пропивали полученные деньги.
Между воинами-уборщиками и фракийцами не ослабевала взаимная неприязнь. При встречах возникали скандалы, даже драки с кровопролитием.
Так получилось и в этот раз. Фракийцы, взвинченные выпивкой, первые стали оскорблять уборщиков.
– Эй вы, метельщики, дерьмоскребы! А ну, разойдись, освободи дорогу царским воинам!
– Пусть пройдут эти пьяные раскормленные хряки! – крикнул кто-то.
Его услышали фракийцы и остановились с ругательствами и угрозами.
– Кто это хряки? – задорно спросил один из них. – А ну, покажем им, каковы клыки у хряков! Бей их, подлых рабов!
– Отбегайте, братья! – опять послышался голос одного из воспитанников, старшего в группе. – У них мечи, а у нас – метлы!.. Пусть идут, они пьяны, как ночные воры после удачного грабежа!
В ответ посыпались удары. В темноте было плохо видно, кто первый начал. Блеснул меч, хрястнула перерубленная метла. В воздухе засвистели камни. На крики и шум прибежали ночные стражи с факелами, осветили драчунов.
– Разойдись!.. Именем царя!.. Иначе сейчас вызовем конницу!..
Послышался болезненный стон, звук падения тела.
В ответ раздались вопли озлобления и ярости. Драка разгоралась.
Атамаз и Савмак подбежали, когда на земле уже валялся один из товарищей. Савмак сразу же сбил с ног подвернувшегося фракийца и ударил другого лопатой по голове. Третий с криком кинулся прочь. Разъяренный сатавк уже не помнил себя, ударил человека с факелом. Тот с криком уронил факел. Савмак вздрогнул от неожиданности – перед ним мелькнула физиономия того черномазого фракийца, который убил деда Баксага.
– Вот он! – вне себя вскрикнул юноша и, не разбирая ничего, кинулся навстречу своему кровнику.
Но тот уже несколько отрезвел, увидев ярость, с которой защищались уборщики, и сообразил, что вся эта история может обернуться для него большой неприятностью.
– Довольно! – закричал он. – Довольно! Прекратите драку и скорее в казармы! Ах, злой дух!..
Но его никто не слушал. Как буря, налетел высокий парень и с маху ударил его лопатой по плечу.
– Убийце мщу за деда! – крикнул парень.
– Какого деда? – стиснув зубы, спросил ошарашенный фракиец.
Ушибленная рука сразу повисла как плеть. Он хотел обнажить меч левой рукой, но ему не удавалось.
– Которого ты убил!..
Стало чуть брезжить, теперь можно было видеть все побоище без факелов. Стражи исчезли, по-видимому, побежали за подмогой. Понимая, что неистовый парень вторым ударом может раскроить ему голову, фракийский сотник поспешно стал отступать к переулку, отражая ножнами меча удары лопаты. Он действовал лишь левой рукой. С трудом выдернув наконец из ножен клинок, он взмахнул им, готовясь наказать противника за удар. Савмак сообразил, что против обнаженного меча ему не устоять, и, поспешно отскочив, успел ударить фракийца тяжелой лопатой меж ног. Сотник сразу упал на землю. Этого оказалось достаточно, чтобы Савмак, отбросив свое немудрое оружие, с ревом дикого зверя навалился на врага и быстро выхватил из-за пазухи нож, который уже несколько долгих лет носил тайно при себе.
– Вот тебе за деда! – еще раз вскричал он и стал наносить удар за ударом, всаживая страшный клинок в тело кровника.
В бешенстве он продолжал терзать врага уже мертвого.
Яркий свет ударил в глаза. Он неожиданно и с ужасом увидел, что фракиец лежит неподвижно, а сам он залит кровью. Вид убитого и самый факт, что он убил человека, поразили Савмака. Он почувствовал себя дурно и так омерзительно, что потерял сознание. Впоследствии всегда с душевным содроганием вспоминал об этом случае, ощущая тошноту и головокружение.
Открыв глаза, увидел опять страшный труп, а рядом стоящего с потухшим факелом озабоченного и непривычно серьезного Атамаза.
– Я убил его, – с усилием произнес Савмак, – отомстил за деда по закону отцов… Теперь душа деда будет спокойна.
– Вставай скорее, ты убил сотника!.. Ох и зверь ты, друг мой! С лопатой одолел опытного мечника! За это всем нам плохо будет!..
– Я выполнил клятву мести!.. Теперь – убегу в степи!
– Это ты потом скажешь судьям. Слышишь, уже бегут? Ищут сотника! Наши давно разбежались, бежим и мы!.. Но куда?.. Ты весь в крови!
– Беги один, а мне теперь все равно. Я отомстил, пусть берут меня!
– Да подожди ты!.. Нам надо где-то спрятаться, я помог бы тебе переодеться, отмыть кровь. Я тебя не оставлю. Пойдем, может, на рынке найдем место. Хоть и рассвело, но людей на улицах еще нет.
Савмак опомнился и вскочил на ноги.
– Я найду, где спрятаться, достань только мне чистую рубаху. И ищи меня в склепе Никомеда Проклятого на кладбище. Свистни два раза, я отвечу тебе.
Все прошло довольно удачно. Через полчаса Савмак переодевался в чистую рубаху в глубине склепа. Атамаз зарывал в песок окровавленные лохмотья.
– Здорово ты придумал – прятаться здесь, – заметил он.
– Здесь я давно уже бываю, когда хочу уйти от людей.
– Удивляюсь тебе! Много в тебе степного, дикого! Ты, как алан, опьяняешься кровью. Погубит тебя твой характер.
– Я давно вынашивал эту месть. Для нее я учился владеть оружием. Но в нужную минуту оружием оказалась лопата и вот этот нож. Этот нож принадлежал самому сотнику, но он потерял его, а я нашел!.. И поклялся вонзить его в печень убийцы деда!.. Теперь мне здесь делать нечего. Хочу бежать в степи к Палаку… Свободы хочу я, вольным человеком хочу быть! Душно мне в Пантикапее! Многое узнал я и теперь все вижу по-другому.
– И у Палака не будешь ты вольным человеком, – возразил, усмехаясь, Атамаз, – ибо не тот волен, кто в степи убежал, а кто богат и знатен!.. Убежишь – станешь воином в царском войске и тоже будешь получать палкой по заду. Ибо нет у тебя ни роду, ни племени. А человек без роду – раб для каждого, кто сильнее и богаче его. Уж если бежать, так прямо в разбойники!..
В словах Атамаза, несмотря на усмешку, послышалась печаль.
– А что ты убил фракийца – поделом ему! Это враг наш, как и все они! Только не думай, что это пройдет даром. Фракийцы не простят вам такого дела. Поэтому молчи и держи язык на поводу. Даже наши и те выдадут тебя, чтобы откупиться. А на меня можешь рассчитывать. Вот рука моя!
Они обнялись по-братски и сидели долго молча. Савмак сказал:
– А ты молчи про это подземелье. Здесь мы будем иногда бывать. Тут и хранить можно то, что хочется спрятать.
С этими словами засунул в щель между плитами свой нож.
– Теперь он не нужен мне. А то найдут – сразу все узнают.
– Это верно.
Страшный случай сблизил двух молодых людей. Атамаз стал относиться к Савмаку с каким-то новым чувством, напоминающим уважение, а может, и страх.
Возвратясь в школу, они с удивлением увидели, что ворота выломаны, всюду валяются вывороченные камни и палки. Воспитанники с Фалдарном во главе суетились, заливая пламя, охватившее часть зданий. Оказалось, фракийцы возмутились и устроили набег на школу. Но воины-воспитанники засели в каменном здании и отразили нападение. Потом подоспели дворцовые стражи и азиатская конница, разняли дерущихся, прекратили их распрю.
Аргот втайне был рад этому скандалу, который доставил немало хлопот его врагу Саклею. Зачинщиками являлись фракийцы, на что он сразу же обратил внимание совсем больной Камасарии. Но так как убитым оказался один сотник-фракиец, то умная царица, боясь беспорядков, постановила прекратить поиски убийц.
– Обе стороны виноваты! – отрезала она, когда Саклей стал настаивать на расследовании. – Надо, чтобы меньше пили вина наемники!
Школу, однако, разоружили, оставив воспитанникам лишь метлы и лопаты. Из воинов сделали уборщиков улиц. Аргот назначил Фалдарна одним из сотников царской дружины, охраняющей акрополь. Покидая воспитанников, Фалдарн приказал устроить им хороший обед и на день освободил их от всех работ и занятий.
Савмак встревожился, когда его вызвали к начальнику.
– Сейчас наденут на меня железа и бросят в темницу, – успел он шепнуть Атамазу.
Фалдарн встретил его в знакомой комнате-арсенале, увешанной оружием. Осмотрев молодого воина с головы до ног, сотник сказал:
– Ты показал себя примерным воином, был послушен, хотя и не всегда. Твое пребывание около царевича пошло тебе на пользу, ты многое узнал, постиг грамоту. В последней драке – не замечен. Поэтому не хочу оставлять тебя в метельщиках. Пойдешь со мною, будешь воином царской дружины и стражем у ворот царского жилища. Иди!
Весь в поту, еле придя в себя от изумления, Савмак вышел во двор и рассказал обо всем Атамазу. Тот расхохотался и, скосив глаза, заметил:
– Никогда не угадаешь, за что тебя похвалят и за что накажут. Но, видно, боги за тебя, Савмак. Теперь ты опять попал в случай. Хотелось бы, чтобы и меня сотник отметил за мое благонравие. Ха-ха!..
Часть вторая.
Боспор Киммерийский
Глава первая.
Будни акрополя
1
Когда умерла умная старуха Камасария, знающие люди так оценили это событие:
– Умерла царица Камасария – умерло царство Спартокидов. Кто продолжит династию когда-то сильных царей? Ее царствующий сын Перисад Четвертый? Но он страдает падучей и от природы не способен к делам государственным.
Впрочем, о царе Перисаде не пришлось долго толковать. Не совершив ничего великого, он умер вскоре после Камасарии во время очередного приступа своей болезни. Остался царствовать молодой, полный задора и самомнения Перисад Пятый. Он наследовал от родителя пустую казну и расстроенное хозяйство Боспора.
Годы детства и беззаботной юности остались позади. Надушенный восточными духами, напомаженный, с завитыми локонами Перисад взошел на трон предков с гордой непринужденностью. На его лице играла снисходительная и высокомерная улыбка божества, знающего себе цену. Только наследственный оловянный холодок в глазах напоминал всем подданным, что перед ними потомок великого Спартока, который уничтожил в свое время Археанактидов и окровавленной рукой взял бразды правления на Боспоре.
Молодой царь окинул свои владения мысленным взором и твердо решил, что теперь всюду дело пойдет по-иному. Он горел жаждой отдавать приказы, властвовать, подчинять своей воле все и вся.
Его слабой стрункой оказалась любовь к показной роскоши и торжественности. Он любил порисоваться перед толпой вельмож, друзей и всех, кто находил приют под широкой крышей царского дворца.
Перисаду казалось, что все эти люди и сама жизнь служат лишь обрамлением его царственного величия. Они лишь ждут его распоряжений, без которых никакое движение вперед немыслимо. В ослеплении представлял, что, как владыка царства, он свободен в своих действиях, а его воля есть наивысший и единственный закон, направляющий жизнь державы, ее смысл и содержание.
Это было печальное и роковое заблуждение, результат неправильного воспитания. Опытные боспорские деятели в доверительных беседах между собою качали головами:
– Молодой царь самолюбив, властен, но слишком переоценивает свои силы.
– Он все твердит, что монархия, по Аристотелю, наиболее нормальный вид власти. Но удивительно не осведомлен о том, как и кто управляет государством. Полагает, что достаточно ему пожелать – и реки потекут вспять.
Любители посмеяться тайком называли его «самовлюбленным Нарциссом».
Первые же шаги на пути царствования неприятно поразили Перисада. Ему показалось, что все тайно и явно противятся ему, не хотят выполнять его указаний.
Окружающая его кучка советников, в том числе Аргот и быстрый в своих действиях Саклей, терпеливо убеждала его не нарушать тех отношений, которые сложились в царстве веками.
– Это же установлено предками твоими, государь! И нарушать законы отцов – значит идти на большие неприятности и неудачи…
– Всякие новшества вредны. Они подрывают твою власть и нарушают порядок в стране…
Были отклонены требования царя создать еще одну наемную дружину из парфян, которая своим блеском украшала бы царскую ставку. Потом его отговорили от большой войны с целью захвата всей Тавриды, дав понять ему, что Боспор еле справляется с пограничными шайками скифских удальцов. Также не удалось ему организовать вторжение «всеми силами» в земли аланов. Саклей мягко, но настойчиво разъяснял задорному царю:
– Аланы – грозное племя, и мы должны жить с ним в мире. Сейчас наш лохаг Пасион воюет по ту сторону пролива с мелкими племенами, что наседают на наши владения в Азии, но тоже не всегда с большим успехом. Боспору надо накапливать силы, улучшить хлебное дело, торговлю, успокоить свой народ, а не развязывать войны, которые означали бы разорение твоего царства.
Начитавшись о походах Александра и все еще чувствуя опьянение от льстивых речей своего воспитателя Зенона, Перисад не мог примириться с мыслью, что ему не дано прославиться на весь мир военными подвигами. Знакомясь с доходами хозяйства и сравнивая свою мощь с силами аланской орды или полчищ таврических скифов, он в изумлении убеждался, что Боспор не великая держава, призванная богами поработить варваров, но всего лишь полуразвалившаяся крепостца, осажденная ратями степных пастушеских народов. Также ему не удалось лично принимать иностранных послов и вести с ними переговоры без совета и решения аристопилитов, то есть властных людей, стоящих вокруг царской особы.
Он стал устраивать частые пиры с угощениями, дорогими заморскими сладостями и винами, с театральными представлениями и шествиями. Хотел выписать из-за моря всех редкостных зверей и сделать зверинец для развлечения. Но главные казначеи, жрецы из храма Гелиоса, и высшие советники сделали ему на тайном совете доклад о том, что все это вызовет непозволительный расход средств, тогда как казна почти совсем пуста, торговля упала, войско не получает оплаты, народ ропщет на небывало тяжелые налоги, а городские богачи недовольны падением их доходов и потерей былых привилегий.
Это вызвало гнев у державного монарха. Он хотел настоять на своем. Но совет так решительно держал себя, что царю показалось, что перед ним группа заговорщиков. Однако, подумав, он согласился скрепя сердце с доводами советников и временно уступил.
Бойкий и хитрый Саклей сумел частично удовлетворить запросы юного повелителя, чем снискал у него большую благосклонность, чем кто-либо другой.
Пришли художники и расписали внутренние стены дворца сценами охоты на зверей, сражений и фигурами мифических героев. Розовые и зеленые лошади скакали на фоне золотого неба. Геракл огромной палицей поражал змееногих великанов. Голубой бык уносил на спине обнаженную Европу. В облаках неслась колесница с Зариадром и Одатидой, полюбившими друг друга по сновидению.
Из Колхиды на кораблях привезли камышовые клетки с дивными птицами татирами, пойманными у берегов сказочной реки Фасис.
– Птицы эти, – рассказывал Саклей царю, – именуемые татирами, или фазанами, суть царские птицы и издревле украшают собою царские сады, подобно тому, как павлины содержатся в садах храмов Геры. Только царь может вкушать дивное мясо татиров. Первым из эллинов вкусил их мясо Ясон, когда он прибыл в Колхиду за золотым руном…
– Да? – переспрашивал восхищенный царь.
И когда ему подали на золотом блюде фазана, изжаренного на вертеле, он осторожно откусил кусок и жевал его, слушая одновременно рассказы говорливого придворного о чудесной кавказской стране.
Перед ним предстала река Фасис с ее водоворотами. Через реку перекинуты красивые мосты, численностью свыше сотни, а на берегу раскинулся необыкновенный город, также именуемый Фасис.
– Вода в этой реке так холодна, что ее можно хранить свыше десяти лет, и она не испортится…
– А колхи вешают своих покойников на деревьях, – вдруг вспомнил царь рассказы Зенона.
– Верно, верно, государь! Твоя ученость так велика, что тебе и рассказать нечего, ты все знаешь!
Вместо заморских зверей привезли из камышей реки Гипаниса барсов, диких вепрей и медведей. Их травили собаками в загородках, стравливали между собою. Выходили смелые охотники в шкурах вместо одежды и боролись один на один с медведями на потеху царю и его друзьям. Даже выпускали зверей на провинившихся рабов, и Перисад от души хохотал, видя ужас жалких людишек, что не могли оборониться, хотя им давали в руки короткие копья.
Однажды Саклей, желая угодить вкусам царя, устроил борьбу человека с матерым барсом, и победителем оказался человек. Это был пастух из имения Саклея. Он не уберег нескольких овец, они попали на зубы волчьей стаи. Саклей хотел его забить палками, но передумал и сказал ему:
– Будешь драться с барсом на царском дворе. Одолеешь зверя – прощу тебя.
И когда после страшной борьбы пастух встал с земли окровавленный и испачканный, он поднял мертвую кошку за шкуру и бросил в сторону зрителей.
– Вот тебе, прекрасный царь, подарок от раба! Сохрани эту шкуру и помни, что и простой человек умеет бороться!
– Кто ты? – спросил его царь. – Как зовут тебя?
– Раб я, – отвечал суровый победитель, – имя мое – Пастух. Другого имени не имею.
Улыбка сбежала с уст царя, когда он вгляделся в удлиненное морщинистое лицо раба. Суровостью и умом светились его глаза, а в кистях рук чувствовалась необыкновенная сила. Слабым и маленьким показался сам себе Перисад. Раб стоял перед ним, как взрослый человек перед ребенком, и царю стало неловко. Он заерзал на пышном сиденье, смущенный, как пойманный на проказах школьник. Ропот недоумения прокатился по рядам знати. Саклей выскочил на арену и громко крикнул:
– А ну, раб! Кланяйся в ноги царю Боспора, если не хочешь попасть на железные крючья!
Пастух тяжело упал на одно колено, потом на другое и склонил свою львиную голову.
За первой сценой следовали другие. Саклей выпустил боевых петухов, за ними появились фокусники и скоморохи. Они лихо плясали и кувыркались на окровавленной арене, гоняя тучи мух, налетевших на темно-красные пятна.
Обессиленный потерей крови Пастух лежал в той загородке, где до этого содержался убитый им зверь, и тяжело дышал, чувствуя лишь одно мучительное желание испить воды. Позже он опять стал пасти отары овец и гурты волов, но остался навсегда хромым.
После развлечений следовали выезды на охоту с собаками и даже с гепардами. Раб Лайонак подводил царю красавца коня в богатой сбруе. Перисад любил проезжать через город во главе сотни всадников на диво народу.
Дальше опять начинались будни. Ежедневно докладывали о плохой работе крестьян, о бегстве рабов и о многом другом, что никак не поддавалось царской воле. Почему? Разве не царская воля руководит государством? Сама жизнь подсказывала правильный ответ. Но Перисад кипел внутренним раздражением, никак не желая согласиться с очевидной действительностью. А дела государства шли все хуже.
Он гневался на всех, кто нес заботы о его благе. Считал, что люди слишком вольны, мало преклоняются перед его царственностью. Это терзало его душу, мучило, не давало спать ночами, отнимало вкус пищи и сладость вин.
Стиснув зубы, он старался убедить себя, что тяжелое положение в государстве, падение доходов, ропот народа, грозное недовольство рабов и все неполадки в его царствовании – дело временное. Молодой царь надеялся после разрешения этих трудностей забрать в свои руки всю полноту власти и стать подобным легендарному предку Спартоку, что властвовал, даже не имея на голове царской диадемы, или таким правителям-прадедам, как хитроумный и коварный Левкон, предприимчивый Евмел, божественный Перисад Первый. Все они держали подданных в страхе и раболепном подчинении.
Будучи первым жрецом храма Аполлона, царь нередко оставался один перед статуей этого бога-аристократа и молился о даровании удачи. Преклоняясь перед бородатым богом морей Посейдоном, обращался к нему как к родственнику:
– Я, боспорский царь Перисад, потомок Евмолпа, обращаюсь к тебе, о великий Посейдон, предок предков моих! Помоги мне стать сильным северопонтийским царем! Помоги подчинить своей власти всю Тавриду, Скифию, Сарматию! Митридату помогает его покровитель и родственник Дионис. Он молод, но уже велик. Неужели я, потомок Посейдона и сына его Евмолпа, останусь менее сильным?..
После чего приносил богам богатые жертвы.
В бессонные ночи метался по мягкому ложу, грозя кому-то кулаками:
– Так всегда быть не может!.. Со всеми расправлюсь!.. Со всеми!..
И расправлялся. Беглых рабов, что не желали работать на царских полях и в эргастериях, ловили и, отрубив им ноги, бросали на рыночной площади умирать. Крестьян, если они пытались протестовать против непосильного труда и голода, обращали в полное рабство и выводили на работу в кандалах. Надсмотрщикам выдали новые сыромятные бичи. Но доходы эргастериев падали, поля зарастали полынью, урожаи уменьшались, потоки золота, льющиеся в казну, иссякали.
Рабы чесали спины после палочной расправы и называли нового царя Кровавым. Однако с работой не спешили. Но дело было не только в рабах. Недовольство лезло изо всех углов, и расправиться со всеми недовольными было не так уж просто.
2
После смерти царицы-бабки Камасарии больше не праздновали дни урожая у священного дуба. Ночь, нависшая над селами угнетенных крестьян, стала еще темнее, непрогляднее. Уже не вили девушки венков из ветвей и листьев священного дерева, а если и приходили сюда собирать желуди, то не для жертвоприношений, а чтобы набить ими пустой желудок. Крестьяне, разоренные вконец, лишенные общинных прав на землю и былого самоуправления, прикрепленные к полям на положении полурабов, потеряли любовь к труду, возненавидели своих хозяев и бежали куда глаза глядят.
Крестьяне обращали свои взоры на запад, к Палаку, надеясь на его вооруженную помощь в борьбе против собственных хозяев-поработителей.
Уже гремела война скифов против Херсонеса. Молодой, но воинственный сын Скилура Палак поставил целью подчинить себе эллинские колонии Тавриды и создать могучее общесколотское государство, в которое вошли бы все кочевые и оседлые единоязычные племена.
Это приводило Перисада в ярость. О великие боги! Варварское море угрожает захлестнуть своими волнами Боспорское царство! А крестьяне уже не прячутся от степняков, но встречают их, как братьев, даже присоединяются к их разбойным отрядам и совместно нападают на царские и частные имения. Грабят, убивают приказчиков и стражу, а потом целыми толпами уходят вслед за налетчиками в степи Срединной Тавриды. Вот почему и запустевают поля.
Царь смутно понимал, почему крестьяне уже не боялись степных всадников. У них нечего было взять, кроме их горькой доли. Зато степняки, поднимая на копья царских подручных, выступали как бы в роли мстителей за те обиды и разорение, которые стали уделом народа.
Эта возросшая симпатия крестьян к степным собратьям была проявлением неизлечимой болезни, грозившей ослабить и даже погубить державу Спартокидов. На дорогах страны стало неспокойно, останавливали, грабили, убивали. Впрочем, грабежи стали нередки и на улицах Пантикапея. Горожане крепче запирали двери своих домов. Охрана рабов становилась все более затруднительной, производство рабских мастерских неуклонно падало, хотя удары бичей надсмотрщиков участились. Пытаясь сохранить хлебную торговлю, власти уменьшили пайки рабам. Это привело к волнениям среди невольнической массы и грозному ропоту «двуногих скотов», доносившемуся до царского дворца. Коридоры последнего заполнялись тревожным подземным гулом, вселявшим в сердца правителей растерянность и страх, толкая одновременно их на необдуманные и жестокие меры.
Недовольство проникло в ряды наемников, не получающих оплаты и хорошего корма. Волновалась пантикапейская эллинская община, недовольная дороговизной, падением торговли и ростом налогов. В городах Боспора, таких, как Фанагория, Феодосия, Танаис, ожила тяга к былой независимости. Торговцы, землевладельцы и знатные семьи этих городов стали требовать права беспошлинной торговли с иностранцами и уже посылали корабли за море, минуя Пантикапей, и принимали у себя заморских купцов, не платя положенной пошлины в пользу Пантикапея.
Монопольное право Пантикапея торговать хлебом с иными странами нарушалось. И огромные барыши, что раньше попадали в сундуки царя и его друзей, теперь обогащали фанагорийцев и танаитов, к великой досаде Перисада и пантикапейских воротил. Попытка возложить бремя налогов на пантикапейцев и тем возместить эту утрату вызвала со стороны горожан громкие протесты, даже шумные выступления на площадях.
В храмах шли моления. Аристопилиты заседали в царском дворце и в бестолковых прениях твердили одно и то же – что угроза скифского вторжения растет с каждым днем, что, взяв Херсонес, Палак немедленно возьмется за Боспор. Положение становилось отчаянным, требовались какие-то срочные меры – но какие?
Раньше, когда процесс упадка Боспора едва начинал чувствоваться, цари его пытались опереться сначала на Афины, потом на Рим. Но Рим далеко, и ему не до маленького северопонтийского государства. И если народ угнетенной хоры с надеждой обратил свои взоры на запад, где царствовал сколотский царь Палак, то властители Боспора, напуганные активностью Скифии и собственными неурядицами, искали поддержки на юге, в Малой Азии. Там в Синопе всходило новое светило рабовладельческого мира – Митридат Шестой. Хитрый и жадный царь. Но лишь он один мог помочь Боспору оборониться от степных орд и удержать в ярме строптивый народ и рабов.
Однако и Митридат далеко за морем. У него большие планы и много неотложных дел. Он не спешит с помощью. А Палак уже штурмует Херсонес и многозначительно посматривает на Боспор. Сегодня-завтра падет Херсонес, орды Палака хлынут к границам царства Спартокидов.
«Устоим ли?..»
Вот вопрос, который волновал в те дни каждого боспорского гражданина.
3
«Устоим ли?» – с этим вопросом в голове после бессонной ночи вышел из своих покоев Перисад, злой и раздраженный. Он отвернулся от завтрака, выпил фиал вина и стал расхаживать из утла в угол.
За недолгие годы царствования ранее жеманный и всегда нарядный Перисад стал небрежным в одежде, желчным и раздражительным, словно диадема отравила его ядом, заключенным в ее золоте и самоцветах.
Жизнь на троне оказалась гораздо более прозаической, нежели он мог предполагать.
Груда дел и неприятностей, в том числе и мнимых, опустилась на его выю как непосильная ноша, и он сразу осел под ее тяжестью. Здоровье пошатнулось. Царь ссутулился, осунулся, резкие штрихи морщин как бы отрезали его нос от ввалившихся щек, а на лбу всегда играла складка, придавая ему выражение испуга. Он все чаще скалился и морщил нос, показывая почерневшие зубы. И никто не мог сказать, смеется ли царь или его гримаса предвещает взрыв неожиданного гнева. Не было Камасарии, которая одна могла сказать ему: «Не морщи нос, дружок. Это очень некрасиво. И откуда ты взял эту гримасу?»
Людей он рассматривал в упор, словно пытаясь изучить подробности их лиц и одежды, мог внезапно рассмеяться мелким деревянным смешком или сделать такое колкое и нескромное замечание, которое вызывало смущение и неловкость у всех окружающих.
Ходил он быстро, дергая плечами. Царские облачения носил не торжественно и величаво, как в начале царствования, но словно стараясь подчеркнуть свое пренебрежение к нарядам и церемониям. На молениях и торжественных встречах крутил головой, почесывался, зевал или вытягивал шею, показывая острый кадык.
И несмотря на то, что речи царя всегда были остры и едки, отражая его возбужденную душу и язвительный ум, знатные люди Боспора многозначительно переглядывались и покачивали головами в знак того, что им все ясно и понятно.
– Нет, видно, проклятие висит над Спартокидами, – говорили в доверительных беседах вельможи, – и оно старит тело и сушит душу нашего царя, да вознесут его боги на вершину славы! Смотри, как бы у него не начались припадки!..
Саклей вызывал придворного лекаря Эвмена и строго спрашивал его насчет царского здоровья. Тот с важностью выслушивал вельможу, потом думал, выпятив нижнюю губу, и, подняв палец вверх, изрекал:
– Известно, что в таких случаях хорошо есть мясо оленя, убитого одним ударом. Лучше, если оленя затравит и убьет сам царь. Ему нужно чаще ездить на охоту и потеть на степном ветре.
– Ага!.. Ну, а питье какое ему потребно?
– Я буду давать ему териак перед сном.
Однако териак действовал на нервного царя лишь в начале ночи. После первых петухов он просыпался, начинал мучиться мрачными мыслями, боролся с воображаемыми опасностями, угрожал врагам, потрясая в темноте костлявыми кулаками. К утру поднимался с постели совершенно изнуренным. Так было и в этот раз.
– Устоим ли? – шептали сухие губы, повторяя вопрос, что не давал ему спать большую часть ночи.
Раскрылась дверь, и вошла прекрасная царица Алкмена.
После обычных приветствий Перисад сказал, что он занят делами.
– О мой муж и государь! – склонилась пышной прической Алкмена, поднимая на царя свои полные истомы и внутреннего пламени глаза. – Неужели ты так занят, что не можешь уделить мне одну минуту? Ко мне приехали из Фанагории, зовут меня домой – развлечься среди садов с друзьями детства. Но у меня один дом – твой, один друг – ты сам. И я не хочу покидать Пантикапея. Хотя далеко не все относятся ко мне с подобающей любовью.
Перисад устало взглянул на царицу.
– Кто же, дорогая супруга, смеет не любить тебя, царицу Боспора?
Читать бесплатно другие книги:
