Этот бессмертный Желязны Роджер
Roger Zelazny
This Immortal
Copyright © 1965 by Roger Zelazny
Публикуется с разрешения наследников автора и их литературных агентов, Zeno Agency Limited (Великобритания) при участии Агентства Александра Корженевского (Россия)
© И. Куберский, перевод на русский язык, 2018
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2018
– Ты ведь калликанзарос, – неожиданно объявила она.
Я повернулся на левый бок и улыбнулся в темноте.
– Свои рога и копыта я оставил в конторе.
– Так ты знаешь, про кого я!
– Вообще-то я Номикос.
Я потянулся к ней и нашел ее.
– Ты что, действительно собираешься разрушить весь мир?
Я засмеялся и привлек ее к себе.
– Надо подумать. Если именно поэтому Земля и разваливается…
– Послушай, у детей, рожденных здесь на Рождество, калликанзаросская кровь, – сказала она, – а ты однажды обмолвился, что твой день рождения…
– Вот и отлично!
Мне пришло в голову, что она лишь наполовину шутит.
Зная, какие существа могут случайно попасться на глаза в этих Старых, а теперь Горючих, местах, начинаешь почти без труда верить в мифы – в разные там россказни о похожих на Пана[1] лешаков, которые собираются каждую весну, чтобы потолкаться под Деревом Мира, а затем разбежаться кто куда от звона пасхальных колоколов. (Дин-дон – колокола, клак-клак – зубы, цок-цок – копыта и т. д.) Мы с Кассандрой не имели привычки обсуждать в постели вопросы религии, политики или фольклор Эгейского бассейна, но меня, поскольку в этих местах я и родился, подобные воспоминания задевают за живое.
– Ты делаешь мне больно, – сказал я полушутя-полусерьезно.
– А мне не больно?
– Прости.
Я снова расслабился. Помолчав, я объяснил:
– Когда я был сорванцом и ко мне приставали другие сорванцы, они меня звали «Константин Калликанзарос». Когда я подрос и подурнел, они перестали так меня звать. По крайней мере в лицо…
– «Константин»? Твое имя? А я полагала…
– Теперь я Конрад, и больше не будем об этом.
– Но мне оно нравится. Я бы лучше звала тебя «Константин», чем «Конрад».
– Ну, если тебе приятно…
Луна выкатила свою постную физиономию на подоконник и стала строить мне рожи. Я не мог достать не только до луны, но и до окна, потому отвернулся. Ночь была холодной, влажной и полной тумана – здесь всегда такие.
– Комиссар по делам Искусств, Памятников и Архивов планеты Земля не станет рубить Дерево Мира, – проворчал я.
– Калликанзарос мой, – откликнулась она слишком поспешно, – я этого не говорила. Но с каждым годом колоколов все меньше, а добрые намерения далеко не всегда идут в расчет. Впрочем, у меня такое чувство, что, так или иначе, ты все изменишь. Можешь изменить…
– Ошибаешься, Кассандра.
– А мне страшно и холодно…
Она была прелестна в темноте, и я обнимал ее, чтобы хоть как-то уберечь от этих туманов, влажных и знобких.
Пытаясь воссоздать в памяти подробности минувших шести месяцев, теперь я осознаю, что, пока мы огораживали страстью наш октябрь и остров Кос, Земля уже пала в руки сил, что сметают все октябри. Возникнув изнутри и извне, эти силы роковой развязки уже тогда маршировали гусиным шагом среди руин – безликие, неотвратимые, с оружием на изготовку.
Корт Миштиго приземлился в Порт-о-Пренсе на древнем «Сол-Бус Девять», который доставил его с Титана в сопровождении груза, состоявшего из туфель и рубашек, нижнего белья, носков, вин разных марок, разных медицинских средств и новейших магнитофонных кассет, всех этих производных цивилизации. В общем, богатый и влиятельный журналист Галактики. Насколько богатый – для нас это оставалось неизвестным еще много недель, а насколько влиятельный – для меня открылось лишь пять дней тому назад.
Пока мы бродили по рощам одичавших олив, лазали по руинам франкского замка или вплетали наши следы в следы серебристых чаек, похожие на иероглифы, там, на влажных песках пляжей острова Кос, мы прожигали время в ожидании расплаты, которой могло и не быть и которой на самом деле вовсе и не следовало ожидать.
Волосы Кассандры – цвета олив Катамары и блестят. Руки у нее мягкие, пальцы короткие, с нежными перепонками. Глаза очень темные. Она ниже меня только на четыре дюйма, но это не мешает ей быть грациозной, а во мне как-никак шесть футов с лишком. Вообще-то рядом со мной любая женщина – сама грация, совершенство и привлекательность, поскольку ничего подобного во мне нет; левая моя щека была в ту пору вроде карты Африки, выполненной в пурпурных тонах, – и все из-за мутантного грибка, который я подцепил от заплесневевшего с задней стороны холста, когда в нью-йоркскую поездку откапывали Галерею Гугенхейма; мысок линии волос у меня всего на ширину пальца отступает от бровей, глаза разные. (Когда я хочу устрашить человека, я вперяюсь в него холодным голубым правым глазом, карий же служит для Взглядов Искренних и Честных.) Правый сапог у меня с утолщенной подошвой, поскольку сама нога короче.
Хотя для Кассандры в подобном контрасте нет нужды. Она прекрасна.
Я встретился с ней случайно, преследовал ее без удержу, женился на ней против желания. (Это была ее идея.) Сам я об этом действительно не думал – даже в тот день, когда пригнал свой хайк в бухту и увидел ее там русалкой, нежащейся под солнцем близ плоской кроны дерева Гиппократа, и решил, что хочу быть с ней. Калликанзароcцы особой приверженностью к семье никогда не отличались. Я вроде как поскользнулся. В очередной раз.
Стояло ясное утро. Начало нашего третьего месяца вместе. Это был последний мой день на Косе, поскольку вчера вечером я получил вызов. Все еще было влажным после ночного дождя, и мы сидели в патио[2] – пили кофе по-турецки и ели апельсины. День понемногу нажимал на педали, въезжая в этот мир. Бриз дул влажно и прерывисто, покрывая нас гусиной кожей под черной тяжестью свитеров и срывая парок с края кофейных чашек.
– «Родос, перстами дарящий Аврору…» – произнесла она, вытягивая перед собой руку.
– Угу, – кивнул я, – действительно она, розовоперстая и славная.
– Давай полюбуемся.
– Угу. Прости.
Мы допили кофе и закурили.
– Чувствую себя погано, – сказал я.
– Знаю, – ответила она. – Только зря ты так.
– Ничего не могу с собой поделать. Велено уезжать, покидать тебя – вот и погано.
– Может, всего на пару недель. Ты сам так говорил. И потом ты вернешься.
– Надеюсь, – сказал я. – Хотя, если это затянется, я пошлю за тобой. До сих пор неизвестно, где я буду.
– Кто этот Корт Миштиго?
– Деятель с Веги, журналист. Важная птица. Хочет написать о том, что от Земли осталось. Вот я и должен ему показать. Я. Лично. Черт его дери!
– Если тебе дают десятимесячный отпуск на плавание, то не жалуйся, что перетрудился.
– А я жалуюсь и буду жаловаться. Считается, что моя работа – это синекура.
– Почему?
– В основном потому, что я сам так поставил. Двадцать лет я вкалывал, чтобы сделать Искусства, Памятники и Архивы тем, что они есть теперь, а десять лет назад я довел это дело до того, что мои сотрудники прекрасно управляются и сами. Так что я позволяю себе пастись на лужайке и являться, когда хочу, чтобы подписать бумаги да заодно поделать что-нибудь эдакое, для собственного удовольствия. И на тебе – лизать чей-то сапог! Чтобы сам Комиссар ехал вместе с веганским писакой, когда его мог бы сопровождать любой мой сотрудник. Не боги же они, веганцы!
– Одну минутку, – сказала она, – извини. Ты сказал: «Двадцать лет? Десять лет?»
Такое чувство, будто тонешь.
– Тебе ведь нет и тридцати.
Я погрузился. Подождал. Снова выплыл.
– Гм… знаешь, есть кое-что такое, о чем я, человек в общем-то скрытный, никогда при тебе не упоминал… А тебе-то сколько, Кассандра?
– Двадцать.
– Ух! М-да… Я примерно раза в четыре тебя старше.
– Не понимаю.
– Я тоже. Даже доктора. Я как бы остановился где-то между двадцатью и тридцатью, там и остаюсь. Полагаю, что это словно, ну… чсть моей персональной мутации, так вот примерно. Разве это что-нибудь значит?
– Не знаю… Да, значит.
– Тебе наплевать на мою хромоту, мою жуткую косматость, даже на мое лицо. Тогда почему тебя должен волновать мой возраст? Я молод для всего, что положено.
– Это как раз не одно и то же, – сказала она непримиримо и окончательно. – Что, если ты никогда не станешь старше?
Я куснул губу:
– Должен, рано или поздно.
– А если поздно? Я люблю тебя. Я не хочу, чтобы ты был без возраста.
– Ты проживешь до ста пятидесяти. Есть специальные средства Ж. С. Ты будешь их принимать.
– Но они не оставят меня молодой, вроде тебя.
– На самом деле я не молод. Я родился старым.
Это тоже не помогло. Она начала плакать.
– Впереди еще столько лет, – напомнил я ей. – Кто знает, что за это время может случиться?
После этих слов она еще пуще заплакала.
Я всегда живу по воле импульса. С головой у меня, в общем, все в порядке, но получается, что, как правило, я начинаю соображать только после того, как что-нибудь ляпну и дальнейший разговор уже теряет смысл.
Вот одна из причин, почему я имею штат компетентных сотрудников, хорошую радиосвязь и пасусь себе на лужайке большую часть времени.
Однако есть вещи, которые никому не препоручишь.
Поэтому я сказал:
– Послушай, тебя ведь тоже не обошло Горючее Вещество. Я только через сорок лет понял, что мне не сорок. Может, то же самое и с тобой. И я просто соседский малыш…
– Ты что-нибудь знаешь о других подобных случаях?
– Ну, если…
– Не знаешь.
– Не знаю.
Помню, тогда я снова испытал желание оказаться на борту корабля. Не на большом великолепном судне, а просто на моей старой посудине «Золотой Идол», прямо там, в бухте. Помню, мне захотелось снова привести его в гавань и увидеть в тот первый сверкающий миг там Кассандру, и чтобы можно было начать все сначала – и то ли рассказать ей сразу же обо всем, то ли пробиться назад, сквозь уходящее время, и держать язык за зубами по поводу своих лет.
Это была неплохая идея, но, черт возьми, медовый месяц уже закончился.
Я подождал, пока она перестанет плакать и я снова почувствую на себе ее взгляд. Затем я еще немного подождал.
– Ну как? – спросил я наконец.
– Нормально, спасибо.
Я нашел ее вялую руку и поднес к губам.
– Родос, перстами дарящий, – тихо выдохнул я, и она сказала:
– Может, это хорошо, что ты уезжаешь, – не насовсем же…
И бриз, срывавший пар с кофейных чашек, снова явился, влажный, покрывающий нас гусиной кожей и вызывающий дрожь то ли в ее, то ли в моей руке – точно не знаю. Он встряхивал и листья, и они роняли росу на наши головы.
– А ты не преувеличиваешь специально для меня свой возраст? Хотя бы немножко?
Тон ее голоса предполагал, что самым разумным будет с нею согласиться. Поэтому я ответил со всей убедительностью:
– Да.
В ответ она улыбнулась, в какой-то мере снова уверовав в мою человеческую природу. Ха!
Так мы там и сидели, держась за руки и глядя на пробуждение дня. Вдруг она начала напевать. Это была грустная песня, рожденная много веков назад. Баллада. В ней рассказывалось о молодом борце по имени Фемокл, борце, который ни разу не терпел поражения. Так что, само собой, он решил, что он величайший борец на земле. В конце концов Фемокл бросил свой вызов с вершины горы, и, так как оттуда до жилища богов было недалеко, они быстро откликнулись: на следующий же день на спине огромной дикой собаки, покрытой железом, в город въехал мальчик-калека. Они боролись три дня и три ночи, Фемокл и мальчик, и на четвертый день мальчик переломил молодому борцу хребет и оставил его там, в поле. И где проливалась кровь его, там вырастал strigefleur, как называет его Эммет, цветок-вампир, который, не имея корня, стелется, крадется в ночи, ища утраченный дух павшего победителя в крови его жертв. Но дух Фемокла покинул землю, и цветам этим вечно красться и искать. Проще, чем у Эсхила, но и мы ведь проще, чем были когда-то, особенно обитатели Материка. Кроме того, на самом деле все происходило вовсе не так.
– Почему у тебя слезы? – вдруг спросила она меня.
– Я подумал об изображении на щите Ахиллеса[3] и о том, как это ужасно – быть образованным существом. И это не слезы. Это на меня с листьев капает.
– Я сделаю еще кофе.
Пока она возилась, я вымыл чашки и сказал, чтобы она позаботилась об «Идоле» и чтобы поставила корабль в сухой док, если я пришлю за ней. Она пообещала.
Солнце еще выше забралось в небо, и вскоре со двора старого Алдониса, гробовщика, стал доноситься стук молотка. Проснулись цикламены, и в дуновениях бриза долетал с полей их аромат. В небе высоко над головой, словно темное предзнаменование, скользила по направлению к материку летуче-паучья мышь. Я дернулся, чтобы подхватить ствол тридцать шестого калибра да бабахнуть, да посмотреть, как она упадет. Но все известное мне огнестрельное оружие было на борту «Идола», так что я просто проследил, как она скрылась из глаз.
– Говорят, на самом деле их родина не Земля, – сказала Кассандра, глядя вслед, – и что их завезли с Титана для зоопарков и прочих подобных мест.
– Верно.
– …И что их упустили во время Трех Дней, они одичали и выросли и стали еще больше, чем были там, откуда родом.
– Однажды я видел одну с размахом крыльев в тридцать два фута.
– Брат моего деда как-то рассказывал мне историю, которую он слышал в Афинах, – вспомнила Кассандра, – о человеке, убившем такую же летуче-паучью мышь безо всякого оружия. Она напала на него в доке, где он стоял, в Пирее, и понесла, а он голыми руками сломал ей шею. Они упали в залив с высоты примерно в сто футов. И человек остался жив.
– Это было давно, – вспомнил я, – еще до того как Контора начала кампанию по истреблению этих тварей. Тогда их было много больше и они были посмелее. Теперь они держатся подальше от городов.
– Насколько я помню эту историю, человека звали Константин. Часом, не ты?
– Его звали Карагиозис.
– А ты не Карагиозис?
– Если тебе этого хочется. Только почему?
– Потому что позднее он помог основать в Афинах Возвращенство Редпола. К тому же у тебя очень сильные руки.
– Ты возвращенка?
– Да. А ты?
– Я работаю на Контору. У меня нет политических взглядов.
– Карагиозис бомбил курорты.
– Бомбил.
– Тебе не жаль, что он их бомбил?
– Нет.
– Я действительно мало про тебя знаю.
– Ты про меня знаешь достаточно. Но можешь и спросить. У меня нет тайн, правда… Воздушное такси уже близко.
– Я ничего не слышу.
– Услышишь.
Через мгновение оно появилось в небе, скользя вниз к Косу и направляясь на радиомаяк, который я установил в углу патио. Я встал и помог подняться Кассандре, а такси уже опустилось – скиммер Рэдсона: двадцатифутовая скорлупка, вся – прозрачность и зеркальность, плоскодонная, тупоносая.
– Хочешь что-нибудь взять с собой? – спросила она.
– Ты знаешь что, только не могу.
Скиммер сел и плавно открылся сбоку. Пилот в защитных очках повернул голову.
– У меня такое чувство, – сказала она, – что впереди у тебя какая-то опасность.
– Сомневаюсь.
Слава богу, что ни давление, ни осмос не возродят утраченное Адамом ребро.
– До свидания, мой калликанзарос.
И я сел в скиммер и прыгнул в небо, шепча про себя молитву Афродите. Внизу Кассандра махала мне рукой. За спиной солнце натягивало свою световую сеть. Мы неслись на запад. От Коса до Порт-о-Пренса четыре часа лета, серая вода, бледные звезды и я, псих. Только и оставалось, что смотреть на цветные огни…
Холл был битком набит людьми, большая тропическая луна сияла так, будто вот-вот лопнет, а причина, почему я видел и то и другое, заключалась в том, что мне в конце концов удалось завлечь Эллен Эммет на балкон при открытых магнитных дверях.
– Снова из мертвых, – приветствовала она меня, сдержанно улыбаясь. – Год почти прошел, мог бы и послать с Цейлона открытку, здоровья пожелать.
– Ты что, болела?
– Заболеешь тут.
Она была маленькой и, подобно всем, кто ненавидит день, белой под своим полугримом, как сметана. Она напоминала мне совершенную механическую куклу с неисправной начинкой – холодная грация и некая предрасположенность бить людей ногой в челюсть, когда они меньше всего этого ожидают. Копна оранжево-коричневых волос, завязанных в гордиев узел по последней моде, что выводило меня из себя, когда я пытался его развязать – мысленно, конечно; глаза того цвета, что пришелся бы по вкусу очередному богу, на которого пал бы ее выбор именно в этот день, – да, забыл, где-то глубоко-глубоко на дне они всегда голубые. Все, что бы она ни носила, было коричнево-зеленым и весьма просторным, достаточно пару раз выйти в таком наряде, правда, ее это каким-то чудом миновало; а может, она снова беременна, хотя вряд ли.
– Что ж, желаю здоровья, – сказал я, – если ты в нем нуждаешься. Я не занимался Цейлоном. Большую часть времени я был на Средиземном.
Внутри раздались аплодисменты. Просто чудесно, что я снаружи. Исполнители как раз закончили «Маску Деметры», которую Грейб написал пентаметром специально в честь нашего гостя с Веги; вещь была два часа длиной и скверной. Фил – человек жутко образованный и почти лысый и вполне подходит для своей роли, но с того дня, как мы остановили на нем свой выбор, нам пришлось изрядно потрудиться на будущего лауреата. Ему поручили примериться к Рабиндранату Тагору и Крису Изервуду, заняться сочинением устрашающе длинной метафизической эпики, как можно больше разглагольствовать об эпохе Просвещения и ежедневно выполнять на берегу моря дыхательные упражнения. Во всем же остальном он был человеком вполне достойным.
Аплодисменты стихли, и я услышал стеклянное теньканье заигравшей телинстры и ожившие голоса.
Эллен прислонилась спиной к ограде.
– Слышала, что ты вроде как женился недавно.
– Верно, – признался я, – но вроде как поспешил. Почему меня отозвали?
– Спроси у своего босса.
– Спрашивал. Тот говорит, что меня назначают гидом. Однако я хотел бы выяснить – почему? Настоящую причину. Я думаю об этом, но вопросов не меньше, а больше.
– Откуда мне знать?
– Ты знаешь все.
– Ты меня переоцениваешь, дорогой. Какая она из себя?
Я пожал плечами:
– Возможно, русалка. А что?
Она пожала плечами:
– Обычное любопытство. А как ты говоришь обо мне людям? С кем сравниваешь?
– Когда я говорю о тебе, то не сравниваю.
– Обижаешь. Должна же я быть на кого-то похожа, если я только не уникум.
– Вот именно, ты уникум.
– Тогда почему ты не взял меня с собой в прошлом году?
– Потому что ты существо социальное и тебе нужен город. Ты можешь быть счастлива только здесь, в Порту.
– Но я не счастлива здесь, в Порту.
– Здесь, в Порту, ты несчастлива меньше, чем в любом другом месте на этой планете.
– Мы могли бы попробовать, – сказала Эллен и повернулась ко мне спиной, чтобы посмотреть с откоса на огни видимой отсюда части гавани. – Знаешь, – продолжила она, помолчав, – ты настолько уродлив, что это делает тебя привлекательным. Видимо, так.
Я остановился рядом, в паре дюймов от ее плеча.
– Знаешь, – голос ее звучал плоско, опустошенно, – ты ночной кошмар с походкой мужчины.
Я остановил свой порыв, закатившись грудным смехом.
– Знаю. Приятных снов.
Я повернулся, чтобы уйти, но она поймала меня за рукав.
– Погоди!
Я посмотрел вниз, на ее руку, затем вверх, на ее лицо, затем вниз, на ее руку. Она выпустила рукав.
– Знаешь, я никогда не говорю правду, – сказала она. Затем засмеялась своим коротким ломким смешком. – …И я подумала, что кое-что тебе следует знать об этой поездке. Здесь Дональд Дос Сантос.
– Дос Сантос? Странно.
– Сейчас он наверху, в библиотеке, вместе с Джорджем и каким-то большим арабом.
Я посмотрел мимо нее вниз на гавань, где по тускло освещенным улицам двигались тени, похожие на мои мысли, темные и медленные.
– Большой араб? – произнес я наконец. – Руки в шрамах? Желтые глаза? По имени Хасан?
– Да, верно. Ты с ним встречался?
– В прошлом он кое-что сделал для меня, – признал я.
Так я стоял и улыбался, хотя кровь во мне застыла, – улыбался, потому что не люблю, чтобы люди знали, о чем я думаю.
– Улыбаешься, – проронила Эллен. – Интересно, о чем ты думаешь?
В этом вся она.
– Я думаю, что ты относишься к жизни серьезнее, чем можно было бы предположить.
– Чушь. Я часто тебе говорила, что я ужасная лгунья. Да, буквально секунду назад – я лишь намекала на маленькую стычку в большой войне. И ты прав, что здесь я менее несчастлива, чем в любом другом месте на Земле. Может, ты поговоришь с Джорджем – возьми его на работу на Тайлер или Бакаб. Возьмешь, а?
– Ага, – сказал я. – Всенепременно. Клянусь. Именно так и сделаю. После того, как ты десять лет этим занималась… А что с его коллекцией жуков?
Она изобразила улыбку.
– Растет, прыжками и скачками. А также жужжит и ползает… и некоторые из этих ползучих – радиоактивны. Я ему говорю: «Джордж, завел бы себе женщину, вместо того чтобы тратить все свое время на жуков». Но он только головой трясет, весь такой занятый. Потом я говорю: «Когда-нибудь один из этих уродцев возьмет и укусит тебя и сделает импотентом. Что тогда?» А он объясняет, что такого не может быть, и читает мне лекцию о ядах насекомых. Может, он сам большой жук, замаскировавшийся. Думаю, Джордж испытывает что-то вроде оргазма, наблюдая, как они роятся в этих баночках. Не знаю…
Я повернулся и заглянул в холл, поскольку выражение ее лица изменилось. Услышав смех Эллен, я обернулся к ней и сжал ее плечо.
– О’кей, теперь я знаю больше, чем раньше. Спасибо. Скоро увидимся.
– Мне подождать?
– Нет, спокойной ночи.
– Спокойной ночи, Конрад.
И я ушел.
На то, чтобы пересечь пространство, может потребоваться и время, и обходительность, особенно если там куча народу и все тебя знают, и у всех в руках фужеры, а ты к тому же слегка прихрамываешь.
Куча и была, и все знали, и держали фужеры, и я хромал. Так что…
Позволив себе только самые скромные и неприметные мысли, я отмерил с краю, вдоль стены, как бы по периферии человечества, двадцать шагов, пока не достиг компании юных леди, которых этот старый холостяк всегда держал подле себя. Подбородка у него не было, как, в общем, и губ, волосы повылезли, и выражение, которое жило когда-то на лице, на этой материи, обтягивающей его череп, давным-давно ушло во тьму глаз и таилось в этих глазах, остановившихся на мне, – улыбка готовности быть неизбежно оскорбленным.
– Фил, – сказал я, кивая, – не каждый напишет такую «Маску». Я слышал разговоры, что это умирающее искусство… Чудовищная ложь!
– Ты еще жив, – произнес он, и голос его был лет на семьдесят моложе, чем все остальное, – и снова опоздал, как обычно.
– Приношу свое искреннее раскаяние. Меня задержали в доме одного старого друга на дне рождения леди, которой сегодня исполнилось семь.
(Что было правдой, хотя и не имеющей отношения к данной истории.)