Пропавшие в Эдеме Нево Эшколь
Они двигались по середине дороги. Он – впереди за пять-шесть метров. И вдруг он слегка повернул вправо.
Она сказала: «Осторожно, Ронич, не так близко к обочине!» Он не ответил. И не отъехал от обочины, а, наоборот, буквально прижался к ней. Тогда она закричала: «Ты с ума сошел! Что ты делаешь?!»
Точнее, ей кажется, что она прокричала именно это. Все произошло так быстро, что точно она не помнит… Те слова растворились в тумане…
«Да, я сошел с ума!» – закричал он. И поехал быстрее. «Хватит, Ронич», – она тоже ускорилась и уже догнала его. Ей стало слышно его быстрое дыхание и видно, как на его виске блестит пот или дождевая вода. Дождь усилился, он хлестал им в лицо и заливал их слова.
«Ронич, пожалуйста, не по обочине!» – «Да какая тебе вообще разница!» – «Как это? Я люблю тебя». – «Не любишь». – «Люблю. Хватит, Ронич, пожалуйста. Это опасно. Дитер ясно написал, что перед поворотами нужно ехать как можно ближе к скале». – «И что?» – «Ты поскользнешься!» – «Ну и поскользнусь». – «Умоляю, держись дальше от обочины!»
Крутой спуск перед очередным поворотом. Уклон почти девяносто градусов! Я нажала на ручной тормоз, чтобы остановиться, но Ронен летел все дальше и дальше. Я повернула руль налево, чтобы прижаться к скале, но Ронен остался посередине дороги. Хотелось… кричать, но я онемела. В последние секунды я просто застыла, понимаешь? И ничего не делала. Просто остановилась и смотрела, что происходит. Как фильм смотрят. Он ехал дальше прямо, быстро, как будто не было ни виража впереди, ни тумана, и когда он вошел в поворот, то повернул руль вправо – таким резким движением, намеренно, сбросил… просто сбросил свой велосипед в пропасть.
Потом, когда у меня появились подозрения и вопросы, я вспомнил этот рассказ Мор и усомнился в нем: был ли такой уж густой туман, понесся ли Ронен вперед, когда она остановилась, как вообще ей удалось разглядеть во всех подробностях, что произошло? И почему Ронену нужно было повернуть руль, чтобы полететь в пропасть? Ведь если там оказался крутой поворот, было бы достаточно просто ехать прямо. И как, черт возьми, – при всем уважении к приему, который я сплагиатил у психолога, – она может рассказывать мне свою историю в третьем лице и заговорить в первом именно в самом конце?
Она положила голову мне на плечо. Сначала меня коснулись ее кудри, потом щека. Это изумило меня не меньше, чем поцелуй в Ла-Пасе. Надо ощущать близость к человеку, чтобы позволить себе вот так положить голову ему на плечо и тем самым признаться, что жизнь для тебя слишком трудна и у тебя нет сил справиться с ней.
Мы долго молчали.
До меня доносился ее запах. В Ла-Пасе я едва успел почувствовать его, у меня только отложилось в памяти, что этот запах приятный. А сейчас я успел распробовать его: тонкий аромат лимонной травы, исходивший от ее волос, и новый запах, которого не было в Ла-Пасе. Может быть, запах страха.
Дождь почти прекратился, ветром приносило только отдельные капли – такие, которые собираются на листьях и потом падают вниз.
Ее рассказ должен был потрясти меня и привести в ярость. Или, наоборот, вызвать сильные подозрения: ведь концы с концами не сходились.
Не то чтобы я не был потрясен или у меня не возникли подозрения. Просто в те минуты во мне появилось новое чувство, гораздо более сильное.
Из-за облаков пробилось несмелое солнце, оно уже клонилось к морю, почти коснулось его – но нет, только почти.
– Я все время грызу себя, Омри, – сказала она. От первого лица. Сокрушенным голосом. Ее голова все еще лежала у меня на плече. А бедро касалось моего бедра.
– Но что ты могла… – начал я.
– Знаешь, – перебила она меня, – когда Ронена отпускали на выходные из армии, я приезжала встречать его на станции, и за секунду до того, как мы обнимались, он доставал из кармана рубашки темные очки, чтобы они не мешали нашим обнимахам – так мы называли это на своем языке: мы прижимались друг к другу, пока маленький страх остаться одному, который всегда прячется в тоске, не покидал нас. Понимаешь? Может быть, если бы я обхватила его вот так, сильно, в первые дни медового месяца и мы бы устроили обнимахи – он бы успокоился. А может быть, если бы я не говорила с экскурсоводом на солончаке, если бы мы вообще не поехали в Боливию, если бы я не пошла к тебе посреди ночи, если бы не согласилась отправиться на велосипедах по Дороге Смерти…
– Кто знает, Мор. Все эти «может быть»…
– У меня был свой маршрут, Омри. Я знала, к чему в жизни стремлюсь. И знала, что прохожу этот маршрут не одна. А сейчас я сбилась с пути. Без понятия, что делать.
– Мне кажется, что… – я осторожно приобнял ее за плечо, – шива для того и нужна, разве нет? Чтобы отодвинуть все эти вопросы на потом.
Она прижалась ко мне, намекая, чтобы я ее обнял.
Я все еще не был уверен, что поступаю правильно. И думал: зачем ты заговорил о шиве, идиот, она же сейчас вспомнит, очнется, вернется туда, и больше ты ее не увидишь.
Но зато наши тела переплетались – без усилий, без сопротивления.
Орлы куда-то улетели.
У меня в голове снова заиграла та самая песня «Церкви Разума». Я пытался отвязаться от нее, но отвязаться от песни, которая уже звучит в голове, – это без шансов, как и остановиться на полпути и не влюбиться.
- Ты теряешься больше всего, когда знаешь,
- Чего хочешь,
- И я такой же.
– Мне не хочется возвращаться на шиву, – после долгого молчания сказала она.
– Почему?
– Его родные… Я не рассказывала им, что на самом деле произошло. Сказала, что это несчастный случай, что он ехал близко к обочине и просто поскользнулся, и сейчас мне кажется, что они подозревают, и…
– Но почему…
– Они все время проверяют, достаточно ли я скорблю. Так ли я себя веду, как полагается вдове. Но все слезы я выплакала в самолете, мне кажется. Я села в него никакая, четыре дня до этого не спала – и во время полета тоже не смогла заснуть. Поэтому я пила коньяк из пластиковых стаканчиков и плакала. Видимо, в какой-то момент я вышла из себя, потому что люди вызвали стюардессу.
– Вау.
– Она пришла и спросила, что случилось, нужно ли мне что-нибудь, и предложила алкоголь, чтобы я немного успокоилась. Ну я рассказала ей, что случилось. Она вытаращила глаза, села на свободное место рядом со мной, положила руку на мою и попросила, чтобы я рассказала что-нибудь про Ронена. Ну я рассказала. О записках, которые он оставлял мне на холодильнике. О том, как он играл мне Брамса, когда я болела, частный концерт для одной слушательницы, которая после каждой части аплодировала ногами, потому что пошевелить остальными частями тела ей было трудно. И как на свадьбе, когда он увидел, что я стою в сторонке, а моя семья ко мне подходит, он подошел, обнял меня и сказал: ты не одна, Мор. Я говорила и плакала, плакала и говорила, в конце концов стюардесса тоже заплакала, пересадила меня в бизнес-класс и принесла мне еще коньяка.
– Мило с ее стороны.
– На эту тему его братьям тоже нашлось что сказать, ты знаешь? По пути из аэропорта его брат спрашивает меня: скажи нам, невестка, ты пьяна?
– Но… им-то ты почему не рассказала правду?
– Они бы мне не поверили. Скряжничество, собственничество, безумие – это вообще не похоже на Ронена. Все эти две недели он выглядел как плохой актер на спектакле в районном доме культуры, когда каждая реплика лишний раз напоминает, что это всего лишь игра. Они бы просто не поверили, если бы я рассказала, что он сам бросился в пропасть. Они бы представили себе что-нибудь похуже.
Я хотел спросить, что значит «что-нибудь похуже». Но не стал.
– Ты веришь мне, правда? – спросила она, подняла голову с моего плеча и посмотрела на меня взглядом, которым сироты в детском доме смотрят на пару, приехавшую выбирать себе ребенка.
– Да, – сказал я, пытаясь сделать вид, что не испытываю сомнений.
– Тебе легко поверить, ведь ты слышал только мою версию, – сказала она и улыбнулась.
Я улыбнулся ей в ответ.
Она протянула руку к моей щеке и стала ее гладить. Я протянул руку к ней, зажал пальцами один ее локон и стал медленно обвивать его вокруг пальца раз за разом… Локон оказался мягче, чем я думал.
Потом я наклонился к ней – не потому, что так решил, а потому, что меня с ней связывала невидимая веревка. Очень крепкая.
Этот поцелуй был нежнее того, в Ла-Пасе. И медленнее.
Мои руки гладили ее затылок, а ее руки – мой затылок, мои предплечья, мою грудь, залезли мне под рубашку.
Поначалу все было деликатно. Почти печально. Я чувствовал, что она все еще сдерживается. Все еще сомневается: можно ли целоваться тут, на камне. И хочет ли она этого вообще. Мне тоже было не до конца ясно, чего я хочу. И что я могу. Тогда я ответил на ее осторожность своей сдержанностью. Но по мере того как наши прикосновения становились все приятнее и все откровеннее, мое тело пробуждалось от долгой зимней спячки, и, когда она положила на меня правую ногу, а потом села на меня, оно буквально вспыхнуло. И даже голоса в моей голове, которые предупреждали: что ты делаешь, ты с ума сошел, она вдова, ее муж покончил с собой во время медового месяца, и вы не в помещении, не дай бог, кто-нибудь вас увидит, – на время замолчали.
Мы с Орной в последние годы почти не занимались сексом. И даже когда занимались, у меня становилось все меньше и меньше простора для прикосновений. Тут ей неприятно. Там – больно. Это ей уже не подходит. Не так. Не на животе. Не пальцем. Не языком. Заниматься с ней сексом – как идти по минному полю. Смотри не ошибись.
А с Мор, на этом плоском камне, будто что-то включилось – и мы были готовы забыть себя; это как игра в хорошем дуэте, дуэте тел, в которой все естественно, все кипит так, как не должно быть, как не может быть между мужчиной и женщиной, которые почти не знакомы; игра, в которой всякое прикосновение желанно, в которой оба чувствуют, насколько оно необходимо. Они касаются друг друга страстно, отчаянно. И это не делает их эгоистами, наоборот, они становятся более щедрыми друг к другу. Игра с неожиданным ритмом. Переменным. Игра, в которой можно наматывать ее локон на палец долгие, тягучие секунды – а потом резким движением схватить за волосы. Или можно вдруг засмеяться, потому что выступ камня уперся куда-нибудь не туда. И снова засмеяться, потому что угодил задом в лужу. Игра, в которой есть радость открытия новых континентов: вот родимое пятно в форме Африки, а вот ощущение от прикосновения губами к соску, а ее пальцы выглядят изнеженными, но царапают сильно, очень сильно, до крови…
Игра, в которой вдруг, в разгар бури, можно остановиться на мгновение, оглянуться вокруг в панике: что, черт возьми, мы творим? Она должна сидеть шиву. Кто-нибудь может заинтересоваться, куда она пропала. Отправиться на поиски и добраться сюда. Наверное, на всякий случай нужно…
И снова прижаться друг к другу голыми животами. Щекой к щеке. Зарядиться смелостью, перед тем как снова наброситься друг на друга с поцелуями и укусами. И хочется содрать друг с друга последние тряпки, которые еще разделяют тела.
Игра, в которой женщина так возбуждена, когда мужчина входит в нее, что слово это уже не годится. Двое просто сливаются.
Игра, в которой не остается даже слов, только отдельные слоги.
И все же я помню, что она сказала кое-что – прямо перед кульминацией:
– Не бойся.
– Что? Чего?
– Когда я кончаю, это звучит… так… как будто я… задыхаюсь.
Хотя она и предупредила, но, когда этот момент наступил, ее хрип прозвучал пугающе, ее глаза стали вращаться в глазницах, и несколько секунд мне казалось, что звучит сирена. Она перестала дышать – не вдыхала и не выдыхала. И я испугался, что все, баста, ее больше нет, и ужаснулся – в моем воображении одна картинка сменяла другую: я снова одеваю ее и тащу труп в дом Ронена… Кто, черт возьми, приносит труп в дом, где сидят шиву? Как отреагируют гости? И что именно я скажу полицейским, когда они спросят, отчего она умерла? «От оргазма»?
Тут она медленно открыла глаза.
И сказала:
– Привет.
И еще:
– Спасибо.
– Ты жива? – спросил я.
– Да, – ответила она, – спасибо.
– За что спасибо? – запротестовал я.
– Извини, – вздохнула она и раскинула руки в стороны, как Иисус на кресте, – я не позволяю дотрагиваться до себя.
– Что ты говоришь?
– То, что слышишь.
– Ты была религиозной?
– Вроде того, – сказала она. И показалась мне вдруг очень грустной.
– Все хорошо? – спросил я.
– Знаешь, – сказала она, – мой муж умер.
– Извини, – ответил я. – Я не то имел в виду…
– Не волнуйся, мне… это было нужно, – сказала она.
– Рад быть к твоим услугам, – отозвался я. И поцеловал ее плечо цвета слоновой кости.
– Что с тобой? – спросила она. – Ты не хочешь кончить? Холодает. И мне нужно срочно вернуться на шиву.
Мы шли назад, к памятнику. Когда мы двигались по ней раньше, тропинка была просто грязной, а сейчас грязь была непролазная, и Мор вдруг стала озираться по сторонам, как будто опасалась, что за нами могут следить. Я не понял, почему опасения появились у нее только сейчас, но не хотел ничего говорить. Я ощущал царапины, которые она оставила у меня на спине, – и на мгновение у меня промелькнула мысль: отлично, мне на память останется свидетельство, что это и правда случилось. Ведь каков шанс, что это произойдет еще раз? И тут я почувствовал, что ее рука ищет мою, расправил ладонь, и мы пошли дальше, держась за руки. Близко друг к другу. Держась за руки. Я думал, что мы хорошо совпадаем в плане ритма. Что нам классно идти вместе.
– Знаешь, – сказал я, – а ведь я отправился вслед за вами. На Дорогу Смерти.
– Что?!
– Я пытался вас догнать.
– Но… как?
– Когда ты ушла от меня ночью, ты была… Я боялся, что с тобой что-нибудь случится. И, если честно… я хотел увидеться с тобой еще раз. Пришлось побродить по городу. Обойти все хостелы. Ты не поверишь, сколько там хостелов. Я потратил кучу времени, пока не нашел ваш. Сеньора на ресепшене сказала, что вы пошли в поход, потом вернулись, а утром снова ушли, и жаловалась, что вы оставили в номере quilombo.
– Quilombo?
– Бардак. Сказала, что слышала крики, но она не вмешивается в жизнь постояльцев. А потом, когда она зашла туда убраться, все было перевернуто вверх дном и зеркало в ванной лежало на полу, разбитое вдребезги. Так ведете себя только вы, israeles, сказала она.
– Какой позор.
– Я извинился перед ней от имени Избранного Народа и спросил, куда, по ее мнению, вы поехали. И она сказала, что раз вы взяли велосипеды, то, наверное, на дорогу Юнгас. Я ответил, что не слышал о такой дороге. Она ответила, что гринго называют ее Дорогой Смерти. И тут я запаниковал. Пулей полетел оттуда в центр города, взял напрокат горный велик – и на Дорогу.
– Погоди, – вдруг остановила она меня. – Докуда точно ты доехал?
– Там выставили кордон полиции, – соврал я.
– После большого водопада?
– Велосипедистам не давали проехать. Так что мне пришлось вернуться в Ла-Пас. И все. Через два дня я улетел в Израиль.
– Понятно, – сказала она. И тяжело выдохнула. Помолчала: переваривала новую информацию. И в конце концов добавила совсем другим тоном: – Ну, главное – намерение.
Когда мы вернулись к машине, она сняла куртку и вернула мне.
– Спасибо, – сказала она.
– Не за что, – ответил я.
– Ты решил для меня большую проблему, – призналась она и посмотрела на меня простым и теплым взглядом. Так смотрят, когда уже не пытаются обмануть или произвести впечатление.
– Буду рад постоянно решать твои проблемы, – сказал я.
– Правда? – спросила она горько. Такой горечи в ее голосе я раньше не слышал.
– Хочешь, я приеду к тебе на неделе? В четверг у меня мастер-класс на севере страны.
– Лучше не надо, – решила она. – Будут лишние вопросы.
– О’кей. Тогда… как? Поговорим после шивы?
– Да.
– На какой номер мне позвонить?
– У меня еще нет… Мой телефон разбился… вместе с Роненом.
– Ясно. Тогда как?
– Я сама тебя найду.
– Ладно. Можно тебя обнять?
– Здесь не надо.
– Тогда представь, что я тебя обнимаю.
– О’кей, – сказала она и слабо улыбнулась, – ты тоже представь.
И потом села на велосипед.
Я подождал. Завел мотор, но еще не тронулся. Хотел увидеть, обернется ли она. Удостоиться еще одного простого и теплого взгляда. Она не обернулась. И все же, даже когда она исчезла за поворотом, я не поехал. Не знаю почему. Может быть, что-то предвидел. Или просто не мог сдвинуться с места.
Так или иначе, прошло две минуты, максимум три – и ее велосипед появился снова. Она ехала с такой скоростью, с какой спускаются с горки, хотя дорога шла вверх, и когда она доехала до моей машины, то бросила велосипед на тротуар и села рядом с со мной.
– Трогай, – сказала она. Задыхаясь. Она была вся красная.
– В чем дело?
– Я не могу туда вернуться.
– Что? Почему? Что случилось?
– Давай уже поедем, а?
Я завел мотор. И следуя инструкциям Мор, поворот за поворотом, выехал из поселка.
Покосившись на нее, я отметил, что ее лицо изменилось. Стало напряженным. Строгим. Она кусала губы. Даже ее нежные округлые щеки были втянуты. Скулы выпирали. Теперь на лице проступили неприятные острые углы, которых я раньше не видел.
– Куда? – спросил я, когда мы наконец выехали на шоссе.
– Если бы я знала, – ответила она неприятным тоном. Грубо.
Я остановился на обочине. Положил руку ей на бедро. Чтобы успокоить.
Она сбросила мою руку и сказала: ты мешаешь мне думать.
Я вернул руку на руль и подумал: почему она так со мной говорит? И вторая мысль: если сейчас рвануть, то, может, я еще успею сегодня увидеть Лиори.
– О’кей. – Мор наконец приняла решение. – Поезжай прямо, потом, на перекрестке, налево. Через две-три минуты слева будет грунтовая дорога.
Только сейчас, постфактум, я понимаю, сколько всего подозрительного было на пути. Но в этом-то и проблема: все, что вызывает подозрение, ты поначалу словно не замечаешь.
Например, как нас встретила ее подруга детства – пока мы ехали, Мор рассказывала о ней и называла ее «мое спасение в школе», «единственная во всей параллели, кто понимал мой юмор» и «единственная, кроме меня, кто слушал Radiohead».
Когда мы добрались до глинобитного дома ее подруги, было уже темно. В домике только на окнах горело несколько свечей. Потом я понял, что во всем этом поселке не было ни электричества, ни телефона, ни вай-фая. По идеологическим причинам.
Мы постучали в деревянную дверь. Нам открыла молодая девушка, ровесница Мор. Она вытаращила глаза, как будто Мор воскресла из мертвых.
Мор широко улыбнулась ей, однако ответной улыбки не получила. Они обнялись на пороге, но было видно, что подруга хочет как можно быстрее высвободиться из объятий.
– О Офелия, – произнесла Мор, все еще держа ее за талию, – были ль вы здоровы это время?[28]
Из кухни прибежал эффектный мужчина в широких белых штанах, с маленькой девочкой на руках.
– Дорогая, почему бы гостям не зайти? Мы как раз садимся ужинать.
– А ты разве не сидишь сейчас шиву? То есть я… соболезную… я собиралась приехать завтра, – сказала Офелия и сделала шаг назад.
– Мне нужно было немного проветриться, – ответила Мор и вошла в дом. – Ты ведь помнишь родных Ронена, с ними тяжело.
Это Омри, – наконец представила она меня. – Он был с нами в Боливии. А это Гили, моя лучшая подруга с тех пор, как… мы играли Офелию и Гамлета в спектакле нашего местного молодежного театра. А это… ее муж. Прости, как тебя зовут?
– Ошер, – ответил молодой человек и жестом пригласил нас в гостиную – низкий стол, вокруг разбросаны подушки.
Мы поужинали. Разная здоровая еда. Зеленый салат. Хумус, в котором чувствуются горошины нута. Свекла. Рисовые хлебцы. Еда, которую Орна любила, а я терпеть не мог.
Мор все время хвалила ужин и задавала тысячи вопросов, а потом внимательно слушала. Вся обращалась в слух.
Ошер охотно рассказывал: они сами построили дом. Рожали сами, без врачей. Жизнь без потребления. Тогда как всякие концерны уничтожают отдельных людей.
Мор кивала с пониманием и рассказывала, что, когда она работала на «телефоне доверия», ей как-то позвонил мужчина, которого уволили с завода «При Галиль»[29], и он не знал, как сообщить об этом жене. Каждое утро он уходил из дома, якобы на работу, с рюкзаком, и торчал в лесу Бирия[30] до вечера.
Она говорила – а я смотрел на нее. Она умела рассказывать. Выдерживать паузы. Жестикулировать. Но за всем, что она говорила, слышался какой-то минорный аккорд. Я подумал: ну а ты чего хотел? Муж погиб на ее глазах несколько дней назад. И еще я подумал: вот этот жест, когда она перебрасывает свои кудри то на одну сторону, то на другую, ей очень идет. И еще: она отлично поладит с Лиори. Лиори будет ее обожать. А потом: ну какое там поладит с Лиори, расслабься.
Во время ужина я почти не разговаривал. Гили тоже. Она все время смотрела на Мор – и было непонятно, что это за взгляд: полный ненависти или любви?
Позже, ночью, я узнал, в чем было дело.
Ошер принес нам матрасы и постельное белье, устроил нас в гостиной. Мор тут же заснула. Я ни разу еще не видел ее лицо неподвижным. Все время была какая-то мимика: вот она слушает, вот она соблазняет, вот размышляет, вот стремится к своей цели… Представить, как она играет всякие драмы на сцене местного молодежного театра, было нетрудно.
Но теперь она спала. На щеке – непослушный локон. Я заправил его ей за ухо. В голове у меня снова заиграла песня «Церкви Разума»: «Ты красивей всего, когда пьяна, не отличаешь добра от зла». Я прижался к ней. Принято говорить: я ощутил тепло ее тела. Но я вдруг ощутил холод ее тела. И вспомнил, что там, на камне, она сказала, что чувствует холод внутри. Я подумал: у нее умер муж. Что она делает тут со мной, вместо того чтобы сидеть шиву? И тут же: а почему это справлять траур нужно обязательно дома? Можно же делать это гуляя. Или путешествуя. Я продел свои руки у нее под мышками и прижал к себе. Но заснуть в таком положении не смог, так что взял телефон и стал делать то, что всегда помогает мне успокоиться, – читать старые сообщения, которые Лиори отправляла мне с Орниного телефона. Много смайликов-сердечек. Мало слов.
И вдруг услышал голос Гили.
Поначалу я уловил только интонацию. Что-то в ней было такое, что заставило меня придвинуться к стене и прислушаться.
Оказалось, что через глинобитные стены хорошо слышно.
– Тебе не кажется, что тут что-то не то? – говорила Гили. – Да, это о ней я тебе рассказывала… Как это она появляется тут с мужчиной, когда… Да, это в ее стиле… Она как уличная кошка… Сперва – руководитель театральной студии… А потом я… А потом она увидела, как Ронен играет на скрипке на фестивале в Акко… Ну, ее муж, который погиб в Боливии… И с тех пор она… Она вообще меня не замечала… А теперь вдруг я «лучшая подруга»… Слушай, тут точно что-то… Что-то не то: муж у нее погиб, а она даже не… Только не говори, что она и тебя очаровала… Да не подлизывайся… Может быть… И что? Все равно концы с концами не сходятся… И вдобавок с мужчиной… Ну и?.. Пожалеть? Чего жалеть-то?.. Ни в коем случае… Завтра утром пусть убирается отсюда.
Обычно я не запоминаю сны. И в том сне, который приснился мне в глинобитном домике, явно было несколько частей. В той части, которую я запомнил, Лиори заблудилась в лесу, похожем на лес рядом с поселком, где я вырос. Она кричала мне: папа! папа! А я ехал на моноколесе, так ловко, как будто делал это многие годы, и пытался по голосу определить, где, черт возьми, моя девочка, лес окутывал густой туман, а вдалеке моя мама, точнее, голос моей мамы раз за разом предупреждал, причем по-итальянски: «Si raccoglie quello che si semina»[31]. Я волновался за Лиори во сне. Очень. Но в какой-то момент голос мамы затих, и меня стал окружать влажный туман. Он нежно меня гладил. Было трудно не поддаться его ласкам. Точнее, ласкам Мор. То есть, когда я проснулся, Мор действительно ласкала меня: засунув руку под футболку, она гладила меня по спине с бесконечной нежностью, как будто знала, что там хранятся самые неприятные для меня воспоминания, и пыталась прогнать их своими ласками, и только через несколько минут – долгих, тягучих – она задрала футболку. Тоже медленно. И перевернула меня на спину. И поцеловала в грудь. И ниже. И еще ниже.
Орна делала мне минет только в мои дни рождения и в годовщины нашей свадьбы. И только если я сам об этом просил. Всякий раз за несколько мгновений до того, как кончить, я должен был обязательно подвинуть ее голову. Чтобы ни в коем разе.
Голову Мор я тоже попытался подвинуть.
– Сейчас кончу, – прошептал я и приподнял одеяло, но она не стала отворачиваться.
И вот, в тридцать девять лет, в поселке, которого даже нет в гугл-картах, когда за жалюзи проникли первые лучи восходящего солнца, я впервые испытал это невероятное наслаждение. Граничащее с болью.
И открыв глаза, сказал: спасибо.
Приподняв одеяло, спросил:
– А ты? Хочешь…
Она передвинулась повыше, так что ее кудри выглянули из-под одеяла, вытянулась рядом со мной во весь рост и сказала:
– Не здесь.
Помолчав, повернулась ко мне, посмотрела в глаза и сказала: «Инта омри»[32]. И протянула палец, чтобы погладить уголки моего рта, растянувшегося в улыбке. Спросила:
– Почему ты так добр ко мне?
И я ответил как есть:
– Потому что ты мне очень нравишься, Мор.
Она вздохнула – в этом вздохе была примесь печали – и положила голову мне на грудь. Несколько минут мы тихо дышали, не говоря ни слова, и я был так благодарен, так умиротворен, что рассказал ей о разговоре, который слышал через стенку, как о забавном анекдоте.
Ее это не слишком позабавило.
– Вставай. – Она резким движением поднялась с матраса и решительно заявила: – Едем.
– Но…
– Она еще, чего доброго, позвонит братьям Ронена.
– Можешь объяснить, почему ты так…
– Все вопросы потом, Омри.
Машина не заводилась.
Я начал было объяснять Мор, что, с тех пор как развелся, не успел доехать до автосервиса, починить… Но посреди рассказа она вышла из машины, открыла капот. Нагнулась над ним.
И махнула мне: мол, заведи еще раз.
А потом вернулась в машину, села на свое место, пристегнулась и сказала: едем.
– У меня мама работала секретаршей в автосервисе, – ответила она на вопрос, который я так и не задал. – Я проводила у нее все каникулы.
– А теперь объясни наконец, что происходит, – потребовал я, когда мы снова выехали на асфальтированную дорогу. На приборной доске загорелась сигнальная лампочка: бензина почти не осталось.
– Сначала кофе.
– Какой еще кофе?
– Мне было некогда даже почистить зубы после… после тебя, – сказала она и посмотрела на меня взглядом соучастника в злодеянии. – Кроме того, нужно решить, куда мы едем.
Я вспомнил: когда Орна сказала мне – возмутительным тоном, в котором не чувствовалось ни капли вины: «А чего именно ты ожидал, Омри?» – я разбил ей ноутбук и поехал к маме, и, хотя я явился посреди ночи, она не стала меня ни о чем спрашивать, разложила диван, натянула на него простыню…
Я спросил Мор:
– А твоя семья – отсюда?
– Да, – ответила она горько, – но к ним – не вариант.
– Можно спросить поче…
– Если коротко – они не хотят со мной общаться.
– Почему?
– Долгая история, – сказала она. И, подумав немного, добавила: – Знаешь, как бывает, когда какой-нибудь сотрудник обнаруживает в своей организации растрату – и в конце концов увольняют именно его?
– Да.
– Ну вот, типа такого.
– То есть…
– Забей, у меня сейчас нет сил вспоминать подробности.
Я повернулся к ней вполоборота.
Она поднесла ко рту кулак, прикусила один палец, и вдруг я представил, каким она была ребенком. Вот буквально увидел картинку. Кудрявая такая. С дерзким взглядом. Держит леденец на палочке.
– Если когда-нибудь у тебя появятся на это силы, мне будет очень интересно.
– Спасибо, – ответила она и подарила мне простой и теплый взгляд.
– Тогда как насчет поехать ко мне домой? – предложил я. Не задумываясь.
– Не уверена, что это хорошая мысль, – сказала она. – Твоя дочка не там?
– Она приедет только в выходные. Сейчас она у мамы.
– Вау.