Ангел пролетел Устинова Татьяна

© Устинова Т. В., 2018

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2018

Ангел пролетел

В ординаторской нарядили елочку, искусственную и немного кособокую, залежавшуюся с прошлого года в коробке. Глеб, взгромоздившись на шаткий пластмассовый стул, прицепил наконечник, грузно спрыгнул, и некоторое время все любовались необыкновенной красотой. За окном густо и бесшумно валил снег, главврач Шумаков прихлебывал кофе и вздыхал, а больше никаких звуков не было слышно. Даже лифт не гудел.

На елке вздрогнул и прозвенел колокольчик.

– Ангел пролетел, – тихонько сказала Маша, и все как будто украдкой оглянулись по сторонам, не увидят ли пролетевшего ангела. Только Шумаков не оглянулся, продолжал пить свой кофе и разгадывать кроссворд.

Ему было наплевать на всех ангелов в мире, такая уж у него была натура. Не романтическая.

А примерно в два часа дня в палате интенсивной терапии умер пациент. «Примерно» потому, что, когда дежурный врач заглянул в палату, медсестры на месте не было и больной уже не дышал какое-то время.

Поднялась некоторая паника, впрочем, не слишком активная – пациент был уже стар, и на благополучный послеоперационный исход никто особенно не надеялся.

Прибежал «сам Шумаков», который и делал операцию, и расстроился – операция была проделана блестяще, он очень старался и, когда все удалось, как-то поверил в то, что и дальше все будет хорошо.

А больной взял и умер.

– Да что вы так расстроились? – то ли удивилась, то ли посочувствовала операционная сестра Нонна Васильевна, сворачивая провода и отцепляя датчики. – Он уж свое пожил, а вы все равно молодцом, Дмитрий Антонович!

Вот это самое «все равно молодцом» окончательно вывело Шумакова из себя.

Он саданул дверью, послал к такой-то матери санитарку, которой не повезло попасться ему по дороге, засел в ординаторской и закурил, чего никогда себе не позволял.

В дверь заглядывали, но зайти никто не решался.

Он выкурил три сигареты, методично бросая бычки в чью-то кружку с остывшим чаем, – они всплывали и, коричневые от чая, болтались на поверхности. В раздражении схватил трубку непрерывно звонившего телефона и грохнул ее на стол рядом с аппаратом, швырнул на кушетку оставленный кем-то из дам в кресле пуховый платочек, от которого несло табаком и сладкими духами, и зарычал, когда дверь снова приоткрылась.

– Дмитрий Антонович…

– Вам чего?

– Там… пришли. К этому… к покойному. Вы… выйдете, или сказать, чтобы обождали?..

Шумаков посопел носом, и медсестрица – от злости и тоски он позабыл ее имя – поглубже спряталась за дверь.

– Почему меня так раздражает слово «платочек»? – мрачно осведомился он.

Медсестрица в дверях сморщилась, понимая, что сейчас произойдет нечто страшное и предотвратить или остановить это никак нельзя, словно надвигающийся поезд. И переспросила жалобно:

– Что?.. Какое слово?

Напрасно она переспросила!

Впрочем, даже если бы не переспросила, изменить все равно ничего было бы нельзя.

– А такое слово! – заорал Шумаков, будто только и ждал этой возможности. – Вот такое вот слово, черт бы вас взял!.. «Платочек», мать вашу!.. Разбросали, как… как в будуаре! Это что?! Больница или бордель?!

– Я не знаю, – пропищала медсестрица и заплакала за дверью, – я не знаю, что вы такое говорите, Дмитрий Антонович…

– А вот об этом я говорю! – Он вскочил, двинул стол и опрокинул стул. Платочек валялся на кушетке, он сдернул его, скомкал и швырнул, но почему-то не в медсестрицу, а в сторону окна. – Развели тут, черт возьми, всякие дортуары, а что больные мрут, нам плевать, да? Куда дежурная сестра из реанимации подевалась? Елочку пошла наряжать?

– Да не знаю я! – провыла медсестрица. Она утирала щеки и украдкой посматривала в коридор, не идет ли кто на помощь. Никто не шел, все знали, что главному нужно «выпустить пар».

Главный очень трепетно относился к своим больным. Он пришел в коммерческую медицину из Института Склифосовского и сильно отличался от закормленных молодых врачей, которые точно знали, что работа – это просто работа. Вот зарплата, вот премия, вот выходные с праздниками, а вот материал, с которым надо работать. Ну и какая разница, что материал этот – люди? Люди тоже материал!..

– Сестры на месте нет, по кушеткам у нас платочки валяются, а родственникам о смерти я должен сообщать, да?

– Дмитрий Антонович…

– Да идите вы!.. Срочно ко мне дежурного врача и эту дуру, которая из реанимации ушла! А родственникам скажите, чтобы ждали меня!

– Может, Глеб Евгеньевич скажет…

Медсестрица работала не первый день и, несмотря на свое безутешное горе из-за несправедливости главного, интересы свои все-таки соблюдала.

Главный поорет, успокоится, но запомнит, что она о нем в трудную минуту заботу проявила, предложила Глеба на амбразуру послать!..

– Не надо ничего, и идите вы отсюда уже!..

Платочек валялся на полу, отравлял ему жизнь.

Он знал: вскоре ему станет очень стыдно, что он так орал, просто нестерпимо стыдно, и придется как-то извиняться перед медсестрицей, имени которой он так и не вспомнил, и уговаривать совесть, и унимать гадливость по отношению к себе самому.

Он снова закурил, свирепо косясь на платочек, потом встал, поднял его и швырнул на кушетку.

Ему казалось, что руки у него тоже воняют сладкими духами.

Узнал бы чей, убил бы!..

При мысли о смерти его опять всего перекосило, он двинул кресло, задел ножку стола, стол дрогнул, на нем закачалась искусственная елочка в горшке, украшенная тем, что он мысленно называл фунтиками – крохотными, затянутыми в фольгу коробочками как бы для подарков. Шумаков замер. Елочка покачалась-покачалась, повалилась и задела кружку, в которую он швырял окурки. Перехватить ее он не успел. Кружка медленно, как бы нехотя, наклонилась, Шумакову даже показалось, что на миг замерла в таком положении – он зажмурился – и с грохотом упала.

– …!

Чай, смешанный с окурками, выплеснулся на стол, залил истории болезней, журнал и клавиатуру компьютера.

Шумаков кинулся спасать истории. Спас, сорвал с крючка полотенце и стал судорожно промокать воду. Собрал в горстку окурки и ногой нащупал под столом педальку мусорки с откидной крышкой.

Он кинул окурки, мельком глянул внутрь, и крышка захлопнулась.

Что-то там, внутри мусорного ведра, показалось Шумакову подозрительным, и он снова нащупал ногой педальку. Крышка послушно поднялась, как будто пасть распахнулась.

Три мокрых скрюченных окурка лежали сверху на полупустом медицинском пакете. Обыкновенный пакет, в котором бывают препараты для капельниц, – прозрачный полиэтилен, черные буквы.

Главврач Шумаков сдвинул прямые темные брови, от чего сделался похож на филина, подумал секунду, нагнулся и вытащил пакет. Окурки один за другим тихо попадали в мусорку.

Шумаков изучил пакет и даже вытер его ладонью.

Именно этот пакет с физраствором поставили больному, который умер примерно в два часа. Он знал это совершенно точно, потому что буквы внизу были как будто чуть-чуть смазаны, словно печатная медицинская машина пошла немного вкривь. Он его и принес дежурному врачу, и тогда же заметил смазанные буквы.

Что-то не так. Что-то явно не так.

Шумаков еще раз посмотрел на буквы, сунул пакет в карман и вышел из ординаторской. Небольшая компания, стоявшая в конце коридора – две сестрички и три молодых коммерческих дарования, – завидев его, засуетилась и, как мираж, растворилась в коридорной тишине и сиянии люминесцентных ламп. Никому не хотелось встречаться с главным.

В отдалении хлопнула дверь за последним из рассосавшихся.

Боком Шумаков ощущал некое холодное движение, словно в кармане что-то переливалось. Там переливался медицинский пакет, наполовину наполненный жидкостью.

Хотел бы он знать, что именно поставили больному вместо безобидного физраствора!

Он распахнул дверь в оперблок и заглянул по очереди в одну и во вторую операционную. В первой никого не было, а во второй кто-то пел чудесную песню.

– Маленькой елочке, – пел кто-то в операционной, – холодно зимой. Из лесу елочку взяли мы домой…

Новый год не просто подступал все ближе и ближе, он обложил со всех сторон людей, учреждения, кафешки, троллейбусы, автобусные остановки и дома. Кругом были поразвешаны лампочки, веночки и гирляндочки, расставлены елочки и фигуры в шубах. Шумаков думал про фигуры, что это Снегурка со Снегурком.

Он не любил Рождество, и Новый год тоже не любил.

– Нонна Васильна! – позвал он, и его голос эхом отозвался в кафельном пространстве опер-блока. – Вы где?

Куплеты про маленькую елочку смолкли, и из двери во вторую операционную выглянула санитарка Люся.

– А!.. Дмитрий Антонович! Вам чего?

– Мне чего? – поразился Шумаков.

– В смысле… вам чего… угодно?

Люся была санитаркой «старой закалки».

В старину санитарок специальным образом закаляли так, чтобы они ненавидели всех больных, врачей, медсестер и свою работу. Для того чтобы закрепить это ценное для санитарок состояние, им мало платили, а работу поручали тяжелую и неблагодарную. С тех самых пор так и повелось – раз санитарка, значит, «старой закалки».

Люся на самом деле была добрейшей души женщина, очень исполнительная и трудолюбивая. Шумаков ее ценил, даже специально выписал из Склифа, когда ударился в «капиталистическое производство», то есть в коммерческую медицину. Люся долго сомневалась, уходить или оставаться, но с уходом Шумакова на прежнем месте работы стало совсем худо, и она решилась. Зарплата на новом месте у нее выходила раз в пять больше, а работы было раз в тридцать меньше. Да премии, да вежливое окружение, да еще чистенькие, богатенькие больные и их душевные родственники! И никаких ножевых и пулевых ранений, и никаких топоров в спине, и никакой рвоты и кровищи на сверкающем полу, но Люся все же иногда вздыхала и печалилась – из Института Склифосовского, где все заняты спасением человечества, почти никто и никогда не уходил в коммерческую медицину.

Шумаков тоже временами вздыхал и печалился, но по секрету от Люси.

– Так чего вам угодно-то, Дмитрий Антонович?

– Где Нонна Васильевна?

– Да хто ж ее знает?

Он передразнил:

– Хто знает?

Люся удивилась:

– Так я не знаю. Я тута… прибираюсь маленько.

Шумаков зашел. Умерший его пациент был накрыт с головой белой простыней.

«А что, Дмитрий Антонович, – спрашивал он перед операцией и потирал сухие старческие руки – бодрился, – сыграем мы с вами в шахматишки после наркоза или уже тогда у вас на меня времени не останется?»

Никакой капельницы рядом с трупом не было. То есть вообще никакой.

Шумаков стиснул кулак. Зря он вспомнил про «шахматишки».

– Люся, ты капельницу убрала уже?

Санитарка разогнула спину и подперла рукой бок. Вид у нее стал задумчивый.

– Капельницу-то? Так не видала я при ем капельницы. Не знаю, где она. А ведь должна быть-то, а, Дмитрий Антонович?

То, что капельница должна быть, Шумаков и сам знал, без Люси.

Они оба оглянулись. Шумаков налево, а Люся, опершись на швабру, так что щеку стянуло в сторону и вверх, направо.

Капельницы не было.

Сердце у него похолодело. Он, врач, знавший о человеческой анатомии все, физически ощутил, что с левой стороны стало значительно холоднее, чем с правой.

– Кто мог капельницу убрать?

– Да хто же знает, Дмитрий Антонович! Нон-ночка, может, или Глеб Евгеньевич, или Марья Петровна, или Сергей, а может, и Виктор Васильевич…

Вряд ли кто-то из врачей или сестер унес капельницу с собой в кармане, быстро подумал Шумаков. Ох, вряд ли.

Следовало что-то сделать, а что именно, он решительно не знал.

О таких вещах он читал в детективах или видел в кино, когда по вечерам мирно засыпал под какой-нибудь сериальчик.

Мало того что рядом с больным никого не было, так еще и капельница пропала! И медицинский пакет с физраствором он нашел в мусорном ведре в ординаторской.

Час от часу не легче.

Всей своей железобетонной докторской сущностью Шумаков сопротивлялся мысли, что пациента могли… могли…

Он даже додумать до конца никак не мог.

Он сунул руку в карман хирургической робы, нащупал там пакет с жидкостью и заставил себя додумать.

Его пациента не могли убить. Это ерунда какая-то.

Или могли, и это не ерунда?..

– Чтой-то вы говорите, Дмитрий Антонович?

Он задумчиво посмотрел на санитарку и вышел.

Милицию вызывать? ФСБ, ЦРУ, ОГПУ, МВД и Центризбирком?

Он вышел неправильно. Ему нужно было во внутренний коридор, а он попал в центральный, где на полу, как и положено коммерческому и процветающему учреждению, лежали ковровые дорожки, стояли дивной красоты фикусы и горели яркие лампы. На диване из кожзаменителя сидела молодая дамочка, стискивая на коленях крохотную красную сумочку, а рядом с ней высился незамысловатый молодой человек в пальто до полу.

Шумаков выскочил прямо на них и замер. Они тоже воззрились на него.

Отступать было некуда.

В кармане трепыхнулся медицинский пакетик.

На елке, стоявшей в углу, звякнул колокольчик.

Ангел пролетел, подумал Шумаков. Кажется, так говорят, когда колокольчик звякает.

– Доктор, здравствуйте, – энергично начал молодой человек, вынимая руки из карманов и несколько театрально касаясь дамочкиного плеча. – Ну, как наши дела?

Шумаков постоял в отдалении, а потом пошел к ним. Он шел мимо поста, и Галя, которая дежурила сегодня, даже голову от бумаг не подняла.

Они не могут, подумал Шумаков про весь мир. Они не могут, только я один могу!

Он шел прямо на них и не знал, что будет делать, когда дойдет.

Сколько раз это было. Сколько раз он говорил себе, что больше ни за что и никогда. Сколько раз все начиналось сначала.

Он подошел и остановился.

– Что наш дорогой Петр Елизарович? Мы можем рассчитывать, что Новый год будем встречать всей семьей?

Дамочка посмотрела Шумакову в лицо и спросила совершенно спокойно:

– Дед умер?

Шумаков кивнул.

– Сегодня?

Он опять кивнул.

– Около двух, – не спросила, а констатировала она. – Я поняла.

Молодой человек зажал в зубах какой-то очередной бодрый вопрос и уставился на дамочку.

– Катя, – пробормотал он, так и не прожевав как следует вопрос, – что ты… что такое? А вы?!

Что вы такое говорите?! Утром нам сказали, что все в порядке!

– А в два часа он умер, – жестко, жестче, чем нужно, сказал Шумаков и глянул на Катю.

Что именно она поняла? И как?

– Наш дорогой… он не мог… да я на вас в суд… да нам по телефону…

– Замолчи, – приказала Катя. Она вдруг сделалась очень бледна и потянула с шеи шарф, как будто он душил ее.

– Да как вы можете!.. Да это же внучка! Вы не знаете, с кем связались!..

– Замолчи, – повторила Катя строго. – Мы… я могу… пойти к нему?

– Ты не должна, – моментально отозвался молодой человек. – Это же больница, а не… зал прощаний!

Потому, что ее спутник верещал так активно, и еще потому, что Катя была все так же бледна и он чувствовал ее нервозность так, словно попал в электрическое поле, Шумаков решился:

– Да. Можете. Я проведу вас. Только придется раздеться и обуть бахилы.

– Благодарю вас, – светским тоном изрекла Катя, как будто он пригласил ее на мазурку.

– А вы кто? – вдруг спросил у нее Шумаков. – Можно узнать для начала?

– Вы что? Вы отдаете себе отчет, с кем говорите?!

– Меня зовут Екатерина, я внучка Петра Елизаровича. Вы разговаривали с моей мамой, Ириной Петровной.

– Да, – согласился Шумаков. – Ирину Петровну я помню.

Молодой человек фыркал безостановочно. Фыркал и закатывал глаза.

Шумаков понимал, почему он фыркает и закатывает.

Екатерина Рождествина была наимоднейшей телевизионной ведущей, ее мать Ирина – наимоднейшим дизайнером, а покойный дедушка – писателем, хоть и не самым модным, но получившим однажды Нобелевскую премию по литературе.

Он, хирург Шумаков, угробил нобелевского лауреата. Только и всего.

Он приказал принести бахилы и смотрел, как телевизионная звезда натягивает их на туфли. Она была в туфлях – среди зимы! Туфли были не очень чистыми – видно, вышла из машины и попала в снег. Зато лакированные башмаки молодого человека сверкали.

За это сверкание Шумаков возненавидел его еще больше.

«Звезда» отдала Гале, вынырнувшей из своего закутка, пальто и сумочку и пошла за Шумаковым, очень старательно глядя прямо перед собой.

Они прошли через несколько дверей, повернули и оказались в оперблоке.

– Подожди здесь, – приказала Катя своему спутнику, когда Шумаков открыл дверь. – Не ходи за мной.

Он начал было возмущаться, но, как показалось главврачу, с облегчением остался в коридоре.

Шумаков пропустил ее вперед, подвел к каталке и вышел в другую дверь – не было никакого смысла торчать рядом с ней, и неловко ему было, и маетно, и совесть его мучила!..

Она вышла довольно скоро – минут через семь, он только прикурил вторую сигарету. Он курил в коридорное окно, вздыхал и мучился.

– Дайте мне сигарету.

– У меня только «Честер».

Она наконец на него взглянула, и он вдруг понял, какое у нее горе. Самое настоящее горе.

– Мы все знали, что рано или поздно это случится, – сказала она негромко и выдохнула дым в окно. – Но все равно надеялись, что дед будет жить вечно. И как это он так нас подвел! И что? Сердце?

– Сердце, – согласился Шумаков, ненавидя себя. – И возраст.

Она согласно кивнула. Она же не знала, что в смерти ее деда виноват именно он, Шумаков!

– А… вы его любили?

– Он меня вырастил, – ответила она просто. – А почему вы спрашиваете?

– А этот… урод в коридоре, он кто? Ваш муж?

Ему даже в голову не пришло, что так спрашивать неприлично. Что «урод» и впрямь может оказаться мужем, да еще горячо любимым, да еще чудесным во всех отношениях человеком!

Врачи бестактны и циничны – кажется, именно так принято думать?

Катя Рождествина усмехнулась.

– Он мой жених, – пояснила она. – Очень перспективный во всех отношениях.

– Оно и видно, – пробормотал Шумаков.

Она больше ничего не сказала. В молчании они докурили, и Шумаков закрыл окно.

– Я вас провожу.

Она кивнула. Ее самообладание ему нравилось. Она облегчила ему самую трудную часть работы.

Шумаков проводил их до охраны и постоял, глядя, как они идут за стеклами, – она взяла спутника под руку, и они о чем-то говорили, о своем и неслышном. Он не имел к ним никакого отношения и все же имел.

Потому что знал то, чего они не знали. Потому что в кармане у него лежал медицинский пакет.

Охранник Коля сказал с удовольствием:

– А я ее только что по телику видел. Она программу ведет… эту… как ее… «Свобода выбора». Про политику всякую и про знаменитостей. Красивая тетка, да, Дмитрий Антонович? И маленькая такая! В телике она высоченная, а на самом деле…

– Ты не заметил, никто из наших не выходил сегодня? С утра? – задумчиво спросил Шумаков.

– Зачем?

– Ну… так просто.

Охранник пожал плечами:

– Да все выходят, Дмитрий Антонович.

– Да не все! Я никогда не выхожу, когда дежурю!

– Это верно.

– Ну? Выходил или нет?

– Ну, Глеб Евгеньевич выходил. Нонна Ва-сильна выходила. Мария Петровна выбегала. Она вернулась быстро, а Нонна долго была, ее водитель привез. Куда-то за подарками они ездили, что ли!

Шумаков думал: кто-то поменял больному препарат. Физраствор оказался в мусорке, значит, поставили другой препарат, от которого остановилось сердце. Это ужасная мысль, но единственно возможная. Сердце было изношенным и старым. Особенного ничего не нужно, простимулируй как следует, и оно не выдержит. Встанет.

Оно не выдержало и встало.

Капельница исчезла.

Глеб, Нонна Васильевна, которая ушла сегодня с поста, оставив больного помирать в одиночестве, и Маша, Мария Петровна. Кажется, она сегодня дежурит. Или Витька дежурит, Виктор Васильевич?..

Потирая ладонью щеку, он думал.

Кто и зачем мог желать смерти его больному? Кто и зачем мог его… убить?

Глеб мелькнул в конце коридора, и Шумаков его окликнул.

– Да не виноват никто, – издали начал Глеб, подходя. – И ты не виноват, ты же операцию сделал, как бог в Одессе!

Иногда он выражался странно.

– Нонны почему в оперблоке не было?

– У нее спроси, – сказал Глеб, подойдя. – Мало ли куда отлучилась! Она же к стулу не привязана!

– Она медицинская сестра.

– А я клятву Гиппократа давал, – сообщил Глеб. – И ты давал. И что из этого?

– Капельницу из второй операционной ты забрал?

Глеб помолчал.

– Дим, – проникновенно начал он после паузы, – на кой ляд мне сдалась капельница из второй операционной? Из первой тоже не нужна. А что? Пропала?

Шумаков кивнул.

Расследование не клеилось. И как это в кино все получается так складно и ловко, и хочется самому непременно что-нибудь расследовать, и кажется, что ты умнее всех?!

– Ты куда сегодня ездил?