Бриллиантовый крест медвежатника Сухов Евгений
– Ты ходил кы ним, хузяин? – спросил Мамай.
– Ходил, но они не захотели отдать серьги. Теперь я хочу, чтобы к ним сходил ты. Они едут вторым классом, каюта нумер восемнадцать.
– Латны, хузяин, понял. Вы, – он деловито глянул на них обоих, – ступайте кы сибе. И жыдите меня. Я сыкоро.
Яцек с Карменцитой, настоящее имя которой было Кира, что значит «госпожа», действительно уже легли спать, когда в дверь их каюты снова постучали.
– Открывать не будем, – безапелляционно заявила Кира и повернулась на бок.
Стук повторился. Потом на время стало тихо, а затем после непонятного скрежета дверь отворилась: Мамай, просунув финку в щель меж косяком и дверным полотном, отжал язычок замка и надавил крутым плечом на дверь.
Когда он вошел в спальню, на него уставились две пары испуганных глаз. Затем одни глаза зажглись злостью, а другие – животным страхом. Эти другие принадлежали великому и непревзойденному.
– Ты?! – сделались круглыми глаза у Мамая. – Какая встреща!
Мамай ухмыльнулся так, что у Гарольдини ослабло в животе и он еле сдержался, чтобы не обмочиться. Все же, кажется, он немного подмочил свои шелковые исподники.
– Ты, Яцек, послетний мудак. Кырыса. Ты – тухлый. Ты обул Парамона. Теперь ты обул его сына, моего хузяина. Бакланить я сы тобой не буду и скажу лишь один раз: верни серьги его женщины, инаще тебе – вилы.
Мамай демонстративно стал перебрасывать финку из одной руки в другую.
– Мамай, послушай, – присел на постели Яцек. – Я ведь…
– Отыдавай серьги, – недобро сощурил глаза до узких щелочек Мамай. – А то шибко худо будет. Я вит сы тобой не шучу.
Яцек кивнул. Он знал, что Мамай не шутит. И не шутил никогда, потому что не умел этого делать. Зато Мамай мог не моргнув глазом всадить финский нож аккурат в сердце, шарахнуть обухом топора по голове и ударом кулака свалить наземь любого, на кого бы указал его хозяин. Собственно, он этим и занимался, когда состоял в подручных у старика Парамона. На счету Мамая – про это ведали многие хитрованцы – было четырнадцать загубленных душ, и лишь одна из них была случайной.
Было это лет сорок назад, когда, будучи еще мальчишкой пятнадцати годов, Мамай, сирота Бадретдин Шакиров, прибился к фартовым, промышляющим кражами и разбоем. Обычно он стоял на шухере, а после удачного дела его нагружали ворованным рухлом, и он относил его на Хитровку барыге. Фартовые научили его драться, уходить от слежки и подарили первый в его жизни финский нож, с которым он никогда не расставался.
Через год фартовые пожелали проверить его в деле и поручили Шакирову первую самостоятельную работу: подломить галантерейную лавку на Солянке, купеческой улице с двухэтажными домами, первые этажи которых были почти сплошь заняты под лавки и магазины. Лавку эту давно пасли и знали, где ее хозяин держит хорошую кассу.
На дело пошли ночью. От кулаковского дома на Хитровке, где проживал теперь Бадретдин, до Солянки было всего ничего. Банда тихо и быстро дошла до нужного дома и встала, слившись с каменной оградой напротив.
– Ну, давай, паря, фарту тебе, – произнес напутствие главарь и легонько хлопнул Шакирова по плечу.
Бадретдин неслышно подошел к дому, выдавил, как учили, стекло и влез в лавку. Чиркнув спичкой, зажег огарок свечи и принялся осматриваться. Наконец взгляд его уперся в несгораемый шкаф с небольшим висячим замком. Касса! Бадретдин достал из-за пояса фомку и одним рывком оторвал от дужки корпус замка. Затем вынул дужку из петель и раскрыл дверцу.
Денежки лежали в специальном ящике с отделениями: одно для крупных купюр, другое для мелких, третье для серебра, четвертое отделение – для меди. Бадретдин выгреб все до единой полушки и уже рассовал деньги по карманам, как вдруг услышал:
– А теперь положи все на место.
Бадретдин вздрогнул и обернулся на голос, но со света в темноту не было ничего видно.
– Положи деньги на место, я сказал, у меня в руках ружье, – снова послышался голос.
Бадретдин быстро задул свечу и наугад бросился к окну. Прозвучал выстрел, от которого заложило уши; это хозяин лавки шарахнул сразу из двух стволов.
Бадретдин резко отпрыгнул в сторону, больно ударившись о полки, с которых посыпались портмоне, зонты, трости и прочая галантерейная дребедень, и пополз вдоль прилавка. А потом сильные руки схватили его за шиворот и поставили на пол:
– Попался, ворюга!
– Пусти, – прохрипел Бадретдин, пытаясь вырваться. – Пусти, гад.
– Я тебе покажу, гад, – услышал он возле самого уха, и тяжелый удар в челюсть опять опрокинул его на пол. Потом он получил удар ногой в живот, еще один, еще. Купчина, верно, вошел в раж, и удары сыпались один за другим.
«А ведь он забьет меня насмерть», – с ужасом подумалось Бадретдину.
После очередного удара хозяина лавки, изловчившись, он схватил его ногу и резко дернул на себя. Через мгновение послышался глухой звук, будто городошной битой ударили по железу, и долгий, невероятно долгий выдох. А затем наступила тишина.
Бадретдин приподнялся, нащупал в кармане огарок свечи, зажег. Огромный хозяин лавки лежал на полу возле несгораемого шкафа, и в его застывших глазах плясали крохотные огоньки от свечи в руках Шакирова. Из правого виска лавочника сочилась кровь, образуя ручейки, растекавшиеся по полу.
– Эко ты его приложил, – услышал Бадретдин знакомый голос. – Ладно, ступай отседова, дальше мы сами как-нибудь управимся.
Бадретдин оторвал взор от мертвяка и посмотрел на двух фартовых, неслышно вошедших в лавку.
– Итэ он сам башкой об жилесный ящик упал, – непослушными губами промолвил Бадретдин.
– Оправдываться перед легавыми будешь, – хмыкнул на это фартовый. – Ступай отседова, говорю.
Бадретдин послушно вышел из лавки. До рассвета оставалось совсем немного, и на небе уже виднелись свинцовые облака, предвещавшие неласковое хмурое утро. Неладно было и где-то внутри Бадретдина, и ему вдруг показалось, что мир стал каким-то другим, а может, другим стал он сам.
Шакиров прошел мимо худого мальчишки, стоящего на шухере, и сел прямо на землю, опершись спиной о каменную ограду. А в лавке фартовые собирали в две большие котомки галантерейный товар.
– Глянь, Гвоздь, какой здесь бардак, – сказал один другому, указывая на разбитую витрину и сломанные полки. – Будто Мамай прошел.
– Точно, Мамай, – ответил Гвоздь и хмыкнул, мысленно представив себе широкоскулое лицо Бадретдина с узкими щелочками глаз.
Когда они вышли из лавки, Гвоздь отдал свою котомку Бадретдину.
– Снесешь это нашему барыге. Лавы у него требуй сразу. Да смотри не продешеви, Мамай.
Так Бадретдин Шакиров стал Мамаем.
Весть о том, что молодой пацанчик с кликухой Мамай справился со здоровенным купчиной, спровадив его на тот свет, дошла до Парамона Мироновича уже утром. И туз Хитровки пожелал лично посмотреть на того пацанчика. Он завтракал, когда его подручные втолкнули к нему шестнадцатилетнего парня явно инородческой внешности.
– А ты, значит, елдаш? – спросил Парамон, пытаясь разглядеть, что там спрятано в узких глазках парня.
– Неты, хузяин, я татарин.
– Все равно азият, – констатировал Парамон, не углядевший в глазах Мамая никакой опасности для себя даже в будущем, но увидевший только силу и собачью преданность. – Будешь служить лично мне. Ты есть хочешь?
Так Мамай стал подручным Парамона, особым подручным, коему хитровский туз время от времени поручал, как он сам выражался, «щекотливое дельце». Это значило, что Мамай должен был убрать неугодного Парамону Мироновичу человека, что и исполнялось им с точностью швейцарского хронометра. Кому было положено, знали об этой специализации Мамая. Узнал об этом и Яцек, когда Парамон приставил к нему Мамая «для сбережения». Посему после фразы Мамая, что он не шутит, Яцек согласно кивнул головой и отрывисто сказал:
– Кира, принеси серьги.
– Щас, разбежалась, – зло буркнула женщина и с ненавистью посмотрела на Мамая.
– Кира, принеси серьги, я сказал, – с истерическими нотами в голосе повторил Яцек. – Ну, ты что, хочешь, чтобы меня порезали?
– Сам неси, – выплюнула ему в лицо женщина и повернулась на бок.
Яцек нервически сбросил одеяло, поднялся с постели и подошел к шкапу. Покопавшись в своих вещах, он взял серьги и подошел к Мамаю.
– Вот, возьми, – сказал Лабуньский и протянул ночному гостю ладонь, на которой поблескивала на серьгах бриллиантовая осыпь. – Я же не знал, что эта женщина – жена твоего хозяина.
Мамай двумя пальцами взял сережки, положил их в карман и посмотрел в глаза Яцека.
– Сыкажи спасибо, што Парамон Мироновищ мертыв. А то я тебя бэ пришил. И пришью, – добавил он, – исли ты еще раз попадешсэ мине на гылаза.
Он окинул взором фигуру Яцека, враз ставшую бесформенной, и, повернувшись к двери, сказал через плечо:
– Падштанник сымени.
Затем открыл дверь и вышел в коридор.
Глава 7
ЦЕРКОВНЫЙ ВОР
– Ты спишь, Лизанька? – тихо спросил Савелий и, не получив ответа, снова открыл папку с тесемками. Газетных вырезок, сообщающих о судьбе церковного вора Стояна, оставалось совсем немного.
…В такой крытке, как Ярославская, Стояну бывать еще не приходилось. Чистенькая снаружи, она была хуже не придумаешь внутри.
Арестантские камеры никогда не убирались, и тела тюремных сидельцев до того кишели вшами, что сама собой шевелилась их одежда. Даже в банный день их не удавалось смыть, ибо на помывку в бане насельникам общих камер в тридцать человек отводилось всего четверть часа.
Кормили скверно, а точнее, не кормили вовсе: арестанты сами готовили себе обед из картофеля, уже гнилым привозимого в тюрьму и сваливаемого прямо в коридор рядом с общими камерами. Естественно, в коридоре и «хатах» сидельцев стояло невыносимое зловоние.
Здесь царствовали кулак и дубинка, ибо надзиратели были свирепее цепных псов и относились к заключенным как к бессловесному скоту. Словом, Ярославская крытка вполне оправдывала свое второе, бытующее у зэков, неофициальное название – «Коровники».
На второй или третий день по прибытии в «Коровники» Стояна, как арестанта, склонного к побегу, заковали в цепи и бросили в крохотную одиночку с оконцем, едва не упирающимся в закопченную стену другого тюремного корпуса. Железный стол, железный стул на шарнирах поднимались и опускались, как боковые места третьего класса в поездах, а вместо иконы стояла и отчаянно воняла в «красном» углу параша.
– Сидеть днем не положено, – слышал всякий раз Стоян при попытке присесть на стул.
– От окна отойдь! – раздавался стук в дверь камеры и грубый окрик, когда он подходил к окну. А когда он начинал ходить по камере, надзиратель орал за дверью:
– Немедля прекратить греметь кандалами!
Оставалось одно – стоять, да так, чтобы не загораживать собой волчок: круглое оконце в двери камеры, в которое почти неотрывно пялился надзиратель.
Осенью состоялся суд. Стояну припомнили его ярославский должок, сделанный им в апреле 1904 года: кражу нескольких драгоценных риз из городского Спасо-Преображенского монастыря и ограбление бакалейной лавки с двумя убийствами – хозяина лавки и его сына. И хотя защитник Стояна камня на камне не оставил от второго обвинения, суд признал Стояна виновным в обоих деяниях, и к тринадцати годам каторги накинули еще двенадцать. Ушлые ребята – господа газетные репортеры – провели собственное расследование и выяснили, что Стоян к ограблению лавки и двойному убийству не причастен, однако Варфоломею все же светил уже официально четвертак.
Что делать с таким сроком? Конечно, бежать. И Стоян стал готовить побег. Целый год он налаживал связи с волей, обрабатывал надзирателей, составил детальную схему Ярославской тюрьмы и выучил ее наизусть так, что мог с закрытыми глазами пройти подвалами, коллекторами и прочими коммуникационными тропами от самого дальнего корпуса крытки до ее центральных ворот. Он добыл фонарь, веревки, спички, крюки, нож и даже допотопный шестизарядный «лефоше» и уже наметил день побега, но тут один ссучившийся вор донес на него начальнику тюрьмы. Вора этого вскорости удавили полотенцем, но столь тщательно готовившийся побег, обещавший быть удачным, был сорван…
Чтение прервал негромкий стук в дверь. Савелий отложил вырезки и прошел к двери:
– Кто?
– Я, – ответил Мамай.
Родионов открыл дверь:
– Проходи.
– Не, – ответил старый слуга. – Шибка поздыно уже. Тебе надэ сыпать, жене тывоей надэ сыпать, мине надэ сыпать. На вот, вазмы.
И он протянул Савелию серьги.
– Значит, все-таки отдал?
– Попыробовал бы он нэ отыдать, – серьезно сказал Мамай.
– Да, я понимаю, – глянув с улыбкой на Мамая, кивнул Савелий. – Спасибо тебе.
– Не былагодари, хузяин, я кы тибе Парамоном Мироныщем пыриставлен, сарство ему небесное, а его слово дыля миня – закун. Иво не сытало, теперь тывое слово дыля миня закун. Не за щто былагодарить.
– Все равно спасибо, – повторил Савелий. – Ладно, иди спать.
Когда Мамай ушел, Родионов присел на кровать. Рядом мерно дышала Лиза, и ее порозовевшие во сне щечки просто напрашивались на поцелуй. Не удержавшись, Савелий нагнулся и нежно коснулся губами ее щеки. Потом другой. Лизавета приоткрыла глаза и улыбнулась.
– Что, уже утро? – сонно спросила она.
– Нет, – ответил Савелий. – Спи.
– А ты? – протянула она к нему руки.
– Я тоже буду спать, – улыбнулся Савелий.
Ее руки обвили его шею, и она прошептала:
– Иди ко мне.
Савелий разделся и юркнул под одеяло. Лизавета, повернувшись к нему, прижалась всем телом и стала покрывать его лицо поцелуями. Ее рука скользнула по его плечам и принялась нежно поглаживать спину. Потом ласковые пальчики, миновав бедро, перебрались к животу и коснулись его восставшей плоти. Стало жарко. Савелий сбросил одеяло на пол, чуть спустился и стал целовать грудь Лизаветы, слегка покусывая вишенки ее сосков. Его ладонь, проделав путь от ее коленки до сводящей с ума складочки меж ног и животом, коснулась шелковых завитушек волос и последовала дальше. Пропуская ее, Лизавета согнула ногу в колене, и Савелия бросило в жар. Он рывком повернул женщину на спину и вошел в нее. Лизавета застонала и прикрыла глаза…
Завтрак они проспали. А когда проснулись, «Ниагара» уже успела высадить часть пассажиров и принять новых.
Выпив в буфетной кофе, они вышли на палубу. Солнце восходило к полудню, палуба в его лучах просто блестела чистотой, вода за бортом притягивала взгляд. Словом, уходить не хотелось.
– Погуляем? – спросила Лизавета и взяла Савелия под руку. – Смотри, как красиво, – указала она на крутой берег, поросший вековыми соснами. Казалось, это пароход стоит, а сосны на берегу, да и сам берег медленно проплывают мимо них. И так будет из века в век, всегда, во все времена. Не будет ни ее, ни Савелия, а эти сосны на берегу так и будут смотреть на проплывающие мимо них пароходы, и людям на них тоже будет казаться, что это они стоят, а сосны на берегу плывут, совершая свое извечное движение. – А дышится-то как!
Лизавета несколько раз глубоко вздохнула и потянула Савелия за собой. Они медленно продефилировали мимо столиков под навесами, раскланиваясь с сидящими за ними пассажирами, тоже не желавшими покидать палубу, и поравнялись с двумя мужчинами, шедшими им навстречу.
– Совершаете утренний променад? – поздоровавшись, спросил один из них. Это был не кто иной, как вездесущий Дорофеев. – Поздненько, – добавил он, хитро прищурившись.
– Мы поздно встали, – сказала Елизавета. – Здесь, на реке, так крепко спится.
– Верно, верно, – быстро согласился Афинодор Далматович и перевел взгляд на своего спутника. – Знакомьтесь, подполковник Прогнаевский, наш новый попутчик.
– Михаил Васильевич, – отвесив легкий поклон, представился приятным голосом подполковник.
– Родионов… Савелий Николаевич. А это моя супруга, Елизавета Петровна.
– Выходит, вы полная тезка покойной императрицы Елизаветы, дочери Петра Великого, – с улыбкой заметил Прогнаевский. – Скажите, вашего отца зовут не Петр Алексеевич?
– Нет, – улыбнулась Лизавета, – Петр Иванович.
Новый знакомый был высок, интересен и загадочен. Казалось, он весь подчинен какой-то цели, сложной задаче, решить которую и есть его предназначение в этой жизни. Он был весьма прост в обращении, естествен, и его большие серые глаза смотрели на собеседника ясно и спокойно.
– А вы подполковник каких войск? – спросила Лизавета кокетливо.
– То есть? – не понял Михаил Васильевич.
– Ну, армейский, гарнизонный, жандармский?
– А это имеет для вас значение?
– В общем, нет, – слегка надула губки Лизавета.
– Простите, я, кажется, был бестактным, – извиняющимся тоном произнес Прогнаевский. – Я жандармский подполковник.
– Ну, Михаил Васильевич, – вклинился в разговор Дорофеев, – это же не совсем так. Господин Прогнаевский, – повернулся колобок к Лизавете, – просто офицер, временно прикомандированный к жандармскому управлению в Казани. А так он служащий Министерства внутренних дел с весьма широкими полномочиями, полученными от самого Петра Аркадьевича.
– Столыпина? – спросил Савелий.
– Именно, – подтвердил Дорофеев. – От самого Председателя Совета Министров империи и министра внутренних дел их высокопревосходительства Петра Аркадьевича Столыпина.
– Господин Дорофеев, – недовольно поморщился Прогнаевский, – вы ставите меня в крайне неловкое положение.
– Ах, Михаил Васильевич, – покачал головой Афинодор Далматович, – в таких делах, как ваши, скромность совершенно и абсолютно неуместна.
– А что у вас за дела? – поинтересовалась Елизавета, поймав взгляд подполковника. – Или это секрет?
– Ну, не секрет, – не сразу ответил Прогнаевский. – Я разыскиваю одну вещь, раритет, представляющий весьма большую ценность для России.
– Михаил Васильевич ищет икону, – опять встрял неугомонный Дорофеев. – Ту самую, что украли в девятьсот четвертом из Казанского девичьего монастыря. И попутно – брильянтовый крест с короны великой Екатерины, что была на ризе иконы.
– Как интересно! – воскликнула Лиза, метнув быстрый взгляд на Савелия. – И что, есть какие-нибудь успехи?
– Есть множество версий, которые мне надлежит проверить, – задержал на Лизавете взгляд подполковник.
Ему вдруг показалось, что супруга молчаливого господина, назвавшегося Савелием Николаевичем, вовсе не так проста, как хочет казаться, и ее вопросы преследуют какую-то цель, не ясную ему. Внутренне собравшись, он продолжил:
– Не далее как вчера я закончил проверку одной из этих версий. Она оказалась ложной. Теперь следую в Казань. Есть сведения, что похищенная икона якобы находится в тайной молельне старообрядцев-беспоповцев в доме одной дамы, вдовы купца-мильонщика. Впрочем, точный ответ, где теперь находится чудотворная икона, цела ли она и где запрятан крест короны Екатерины Великой, может дать только один человек.
– Кто? – заинтересованно спросил Дорофеев.
– Похититель, – ответил Михаил Васильевич. – Церковный вор Варфоломей Андреевич Стоян. И я намерен спросить его об этом.
– Он жив? – с любопытством спросила Лизавета.
– Жив, – ответил подполковник Прогнаевский. – Хоть и не совсем здоров.
– А где он теперь? – спросил Савелий, стараясь не выказать своего интереса.
– В Шлиссельбургской крепости, – просто ответил жандармский подполковник.
Глава 8
ПОИСКИ РЕЛИКВИИ
Михаил Васильевич Прогнаевский человеком был хорошим, правда, на плохой работе. Поисками похищенной иконы Казанской Божией Матери и отломанного от вделанной в икону короны императрицы Екатерины Алексеевны брильянтового креста, ценности крайне дорогой и раритетной, он был вынужден заняться по приказанию начальника губернского жандармского управления.
Началось все, конечно, с увольнений. Полковника Николая Ильича Мочалова сняли с должности начальника Казанского губернского жандармского управления тихо, без объяснения причин и публикаций в газетах. Так, появилась строчка-другая в «Правительственном вестнике», что-де причисляется полковник Н. И. Мочалов к Министерству внутренних дел. Ну, не справился старик с обстоятельствами, допустил похищение общенациональной святыни, за коим через год последовали мятежи и забастовки, ибо порушились святость и благочиние в русском человеке.
Вместе с Мочаловым слетел с губернаторского кресла и действительный статский советник Павел Федорович Хомутов, всего-то с год и успевший поначальствовать обширной Казанской губернией. Вместо него в ноябре 1905 года прибыл наводить порядок полковник Генштаба Анатолий Анатольевич Рейнбот, а кабинет начальника жандармского управления на Большой Красной занял его помощник, подполковник Константин Иванович Калинин, человек еще молодой, весьма деятельный и величайший умница. Ему-то и было поручено руководить розысками похищенной иконы Казанской Божией Матери и брильянтового креста с короны императрицы, ибо новый полицмейстер Васильев от сей обузы отказался наотрез.
– У меня своей работы по самую маковку, – твердо заявил он, нимало не тушуясь начальства. – Некогда мне за вашими призраками гоняться.
Это было чистой правдой, и хотя у подполковника Калинина работы было не менее, нежели у казанского полицмейстера, поиск святыни и брильянтового креста был вменен в обязанность именно ему. А он, потянув эту лямку месяц-другой и убедившись, что десятки писем и заявлений насчет мест нахождения иконы, приходивших на адрес жандармского управления, суть простые предположения или даже измышления лиц, коим не давала покоя объявленная за нахождение святыни награда, ответственность за розыски святого образа возложил на своего младшего помощника Прогнаевского, совсем недавно получившего чин ротмистра.
– Лично я мало верю всем этим сведениям, – заявил Константин Иванович, указав на две пухлые папки на своем столе. – Но мы обязаны проверять все и любые предположения граждан, пусть даже и самые нелепые. Этим займетесь вы, ротмистр.
– Но у меня целая куча незаконченных дел, – попытался было отбиться от навязываемого нелегкого поручения Прогнаевский.
– Все свои дела передадите ротмистру Трескину, он уже поставлен мной в известность, – подвинув обе папки к краю стола, безапелляционно сказал подполковник Калинин. – За вами остается одно архиважнейшее дело. Поиск иконы и брильянтового креста. Поверьте, Михаил Васильевич, поручение это очень важное… Хорошая же работа: будете много ездить, новые люди, новые впечатления, – уже несколько мягче добавил Калинин.
– Это плохая работа, – посмурнел Прогнаевский.
– Это… очень нужная работа, – в тон ему ответил Калинин. – Берите эти папки и приступайте к работе немедля. Обо всех результатах розысков докладывать мне незамедлительно. Все, не смею вас больше задерживать.
Михаил Васильевич начал с того, что прочитал все шесть томов следственных материалов. Картина преступления сложилась у него довольно ясная: подкупив или запугав монастырского сторожа, двое воров совершили святотатственное похищение двух чудотворных икон, одна из которых, а именно образ Казанской Божией Матери, была известной общероссийской святыней. И хотя от святотатственных законопреступников следствию так и не удалось добиться признательных показаний, все материалы дознания по этому делу ясно указывали на их вину.
Сложнее было с самой иконой.
Вроде бы все сходилось на том, что, сняв с иконы драгоценную ризу, преступники изрубили ее в куски и сожгли. На это указывали найденные в железной печке на квартире главного преступника Стояна пепел, обгорелые жемчужины, гвозди, а главное – загрунтовка с позолотой и обгорелый бархат с самой доски. Кроме того, факт невосполнимой утраты чудотворной иконы подтверждался показаниями ювелира Максимова и приемной дочери Стояна – девочки Жени. Однако Максимов сам был замешан в этом деле по уши, а потому его показания юридической силы не имели, да к тому же ювелир сам сожжения иконы не видел, а говорил о том, ссылаясь на слова, сказанные ему Стояном. Варфоломей Стоян же пытался представить именно Максимова заводчиком всего дела, посему вполне можно было предположить, что и Максимов, оправдываясь, мог, в свою очередь, оговаривать Стояна. Показания же падчерицы Стояна были до того лживы и разноречивы, так часто менялись и выглядели временами столь фантастично, что мало чего стоили.
Вообще, в этом деле было много неясностей.
Варфоломей Стоян, исходя из материалов следствия и медицинского обследования, был человеком психически уравновешенным и физически очень здоровым и крепким. Не фанатик и не богоборец. Зачем же он тогда сжег икону? Почему с его стороны не было никаких попыток продать святыню заинтересованным в ней людям – а таковые, несомненно, были, – получив за нее такие деньги, которых бы хватило на безбедную жизнь ему самому, его семье, его детям и даже внукам?
Были вопросы и более тонкого характера, также оставлявшие надежду, что икона цела, и порождавшие невероятное количество домыслов и версий, где все же следует искать святыню.
Как Богородица допустила, чтобы ее явленный образ был сожжен? Почему чудотворная не явила очередного чуда, перечень коих начинался со дня ее обретения в 1579 году, был задокументирован и занимал несколько десятков страниц?
А может, чудо все же свершилось, ибо должно было свершиться? Может, действительно икона цела и где-то припрятана, как припрятано и главное украшение святыни – брильянтовая корона императрицы? Однако где искать брильянтовый крест с короны? Ведь в тайнике, что был устроен в ножке стола на квартире Стояна, где была обнаружена распиленная на части корона, креста не оказалось. По словам Стояна, крест тоже был в тайнике. Его что, украли полицейские при обыске, как о том говорит Стоян? Вряд ли. Такую вещь продать совсем непросто, а разломать, вынуть камешки и сбывать все частями значило сильно потерять в деньгах, а кроме того, подвергнуться огромному риску. Тогда где же сей крест? И главное – где искать икону?
«Вот бы допросить самого Стояна», – подумал тогда впервые Прогнаевский.
Ротмистр развязал было одну из папок со стола Калинина, затем вернулся к следственным материалам и открыл том, где были фотографические карточки осужденных по данному делу. Мельком просмотрел фотографии старухи Шиллинг, Анания Комова в арестантской робе, ювелира Максимова, в глазах которого застыл испуг, симпатичной и пухленькой Прасковьи Кучеровой.
Долго смотрел на карточки с изображениями Стояна: вот он в кандалах сидит на стуле, вот он вместе с Кучеровой в фотографическом павильоне. На нем – бобровый пирожок, добротное касторовое пальто с бобровым же воротником. И что совсем уже неожиданно для церковного вора – интеллигентное лицо с ухоженной профессорской бородкой и умные глаза.
На излете черной смуты, или, как ее еще стали называть кое-кто из верхушки социал-демократии, Первой русской революции, интерес к розыскам «чудом спасшейся» иконы Казанской Божией Матери, а вместе с ней и креста с императорской короны возрос. Многие из умных голов понимали, что все произошедшие революционные ужасы есть только начало чего-то еще более страшного. Газеты и журналы публиковали пространные высказывания весьма серьезных людей, что похищение святыни явилось для империи знамением роковых последствий и невиданных доселе бед, что полностью подтвердилось начальными результатами Русско-японской войны и небывалой общероссийской бузой, которая, как считали многие, не прекратится до тех пор, пока похищенная икона не будет обретена вновь.
Показательным было и то, что инициатива по усилению розысков иконы исходила уже от Министерства внутренних дел, и инициативу эту, конечно, сразу подхватили духовные ведомства.
Возросший интерес к розыскам иконы в верхах мгновенно нашел отклик снизу. Письма и заявления о местопребывании святыни там-то и там-то шли в Казань непрерывным потоком. В июне 1906 года Ананий Комов заявил московскому прокурору, что чудотворная икона из Казанского монастыря цела и он согласен указать за свое освобождение и двадцать тысяч рублей ее точное местонахождение.
«Когда мы с Варфоломеем ограбили монастырь, – показывал прокурору Комов, – он взял себе ризу, а мне отдал икону. Я ее спрятал и договорился с кулугурами продать им ее за сто двадцать тысяч. Но сделать этого не успел, так как был арестован. А икона так и осталась лежать в известном мне месте, которое знаю только я один».
Ананька долго темнил, торгуясь и выговаривая себе условия, и наконец согласился показать тайник с иконой. Его везли к месту по «железке» в отдельном купе, из которого он умудрился сбежать через окно на полном ходу поезда…
В конце 1907 года на стол ротмистра Прогнаевского легло в числе многих заявление монахини Богородицкого монастыря Варвары. К нему была приложена копия письма без обратного адреса. Некто, пожелавший остаться неизвестным, скорее всего женщина, писал:
«Христосе Воскресе!
Достопочтенная матушка! Извините, что я не ведаю Вашего имени. Спешу уведомить Вас и всех сестер во Христе: в Петербурге на Петербургской стороне по Зеленой улице в доме № 9, квартире 97 у полковника Михаила Кирилловича Прудкина находится икона Казанской Божией Матери, перед которой часто собираются верующие для поклонения и молитвеннаго прошения. Некоторые сказывают, что это и есть та самая икона, что похитили от Вас, то есть те лица не раз были в Казани у Вас и видели ее. На вид икона древняя, более трехсот лет, лик темноватый. Доска немного покороблена, поля и фон подобраны. В настоящее время украшена золотой ризой от неизвестнаго пожертвователя. Следует объяснить, что владелицей иконы называет себя некто Варвара Викторовна Ломен. Частично проживая в Петербурге, она собирает подачи на строительство храма в том месте, где чудотворная икона якобы была обретена. Рассказывает, что, когда подъезжала к своему имению Мариновка недалеко от Петербурга, лошадь вдруг провалилась передними ногами в яму. Начали копать, чтобы высвободить животное, заметили в яме пень суховатый, из-под которого и вынули св. икону. Затем был приглашен досточтимый батюшка Иоанн Кронштадтский для совершения молебна. Многие предполагают, что все это есть ловкая выдумка. Покорнейше прошу от Вас человека, который мог бы признать собственно чудотворную икону. Изображеннаго на ней лика нельзя забыть».
Это письмо весьма заинтересовало Михаила Васильевича. В том числе и потому, что, как он выяснил некоторое время спустя, никакого человека игуменья Маргарита в Питер не посылала, а письмо, выходит, скрыла и не дала ему дальнейшего хода. Он знал, что настоятельница не верила в успех розысков иконы и считала ее навсегда утраченной, а возможно, и не желала возвращения святыни в монастырь, боясь, очевидно, усиления влияния Варвары, с которой Маргарита была в непримиримых контрах.
Тот же секретарь, доложивший о бездеятельности Маргариты в отношении письма, принес напечатанную на плохонькой газетной бумаге брошюру под названием «Явленная икона Казанской Божией Матери в Мариновке, Царскосельскаго уезда Сосницкой волости», содержание которой почти полностью совпадало с данными письма без обратного адреса.
Все это было не похоже на письма, с которыми до того имел дело ротмистр: «…на погосте в Архангельской слободе возле свежей могилы надворной советницы Елизаветы Ферапонтовой тайник под чугунным крестом, а в нем – чудотворная », «…довожу до Вашего сведения, что сия явленная чудотворная икона упрятана известным городским громилой и бандитом Семкой Огольцом на Арском кладбище аккурат под огромной розой черного мрамора, что стоит на могиле княгини Анастасии Мустафиной, так что найти святой образ будет очень просто…», «…и та Сосипатра Бычкова говорила Ваньке Губошлепу, что, дескать, сказывала ей ее двоюродная сестра, будто слышала она на коровьем базаре, что на Суконке, как тетка Хавронии Прощелыгиной Епихария, прости Господи, говорила Мошонковой Тамаре, что знает она, куда Петька Шнырь икону тую запрятал, и если заарестовать Шныря, то он, верно, запираться не станет и покажет, где икона эта схоронена…»
И Михаил Васильевич решил наведаться в монастырь.
Старая Христова невеста, проведшая в обители более тридцати пяти лет и обойденная вниманием духовных властей в своем стремлении стать настоятельницей монастыря, как и предполагал Прогнаевский, была желчна и ядовита ко всему, что так или иначе касалось игуменьи Маргариты. И это, мол, она делала не так, как должно, и то не эдак. Варвару буквально трясло, когда она говорила про свою начальницу, и ее костлявые пальцы, обтянутые желтой старческой кожей в крапинку, сжимались в маленькие злые кулачки.
Читать бесплатно другие книги:
