Время прощать Марч Миа

Глава 6

Во второй половине дня в воскресенье бодрящий ветерок трепал волосы Кэт, все еще пахнущие шоколадом и глазурью, которые она использовала для приготовления торта ко дню рождения. Оливер вез ее в «какое-то тайное место» в своем автомобиле с откидным верхом. Ехали они по дальнему краю полуострова. Оливер сказал только, что приготовил сюрприз.

Ветер был очень кстати, выдувая все, особенно мысли. Кэт смотрела на прогулочные катера на серо-голубой воде, на людей, указывающих на наконец-то появившихся китов. Ошеломленная, Кэт рада была посидеть спокойно, сосредоточившись на плеске волн, на звуке переключаемых скоростей автомобиля.

Она вдруг увидела, что под ногтями у нее осталась голубая глазурь. Но не было времени ни душ принять, ни даже толком вымыть руки. Она трудилась над тортом в виде пиратского корабля для пятилетнего капитана Алекса и периодически слышала, как ее мать наставляет Изабел по части искусства управления гостиницей.

– Если тебя вызывает гость, бросай все и иди к нему или к ней, даже если ты ешь или разговариваешь по телефону. Если увидишь какую-нибудь грязь – песка нанесли или грязная чашка стоит, – немедленно убери.

А между делом нужно было встречать гостей, отвечать на вопросы о картах, о том, как добраться до Ботанического сада и куда поехать: в Портленд, или в Рокленд, или Кэмден, если остался один день. Голос матери звучал уверенно, внушительно и деловито, как обычно, и ненадолго, с головой погрузившись в создание идеального капитанского мостика для вершины пиратского торта, Кэт забыла о ее болезни. До тех пор пока не услышала зловещее слово «рак» через открытое окно, выходящее на задний двор.

Две пары гостей болтали за вином – бесплатными коктейлями от Лолли, которые подавали с пяти до шести.

– У моей сестры рак яичников, – именно в тот момент сказала одна из женщин. – Она боролась сколько могла, но два года назад умерла.

– Моя мама тоже, – подала голос другая. – От рака груди.

– Очень вам сочувствую.

Раздался плач, и мужской голос произнес:

– Иди ко мне, дорогая.

Кэт стояла, застыв, закрыв глаза, с дрожащими руками и губами.

– Пожалуйста, не забирай мою маму, – прошептала она, молитвенно складывая руки.

Потом ее мать зашла на кухню за новым куском сыра, сказав что-то насчет уходящего тумана, и когда дверь за Лолли закрылась, Кэт разрыдалась. Она отошла от окна в закуток, спрятанный от посторонних глаз, опустилась там на пол и плакала, уткнувшись головой в колени.

– Я не могу потерять мою маму, – шептала Кэт сквозь слезы.

Кэт сидела там, пока не вспомнила кое-что… и это заставило ее засмеяться. Она с родителями на заднем дворе, в дальнем его конце. Семейство лежит рядком, Кэт между матерью и отцом, и говорят, на что похожи облака. Кэт нашла оленя. Лолли – машину. Отец углядел индейку, над которой Лолли Уэллер смеялась до колик.

Но потом воспоминание потускнело, и Кэт поднялась, серьезная и печальная, с благодарностью думая об Оливере, который в любой момент мог уже подъехать и «отвезти в одно место, куда обязательно нужно попасть». Ей требовалось побыть вне гостиницы, вдалеке от нее. Оливер приехал, как всегда, вовремя, выглядел тоже, как всегда, хорошо: высокий, мускулистый, в потертых джинсах и темно-зеленой футболке, густые волнистые рыжеватые волосы взлохмачены.

Когда автомобиль поехал по боковой дороге в совершенно непонятном для Кэт направлении, она достала из сумки маленький блокнот и ручку и написала: «Куда мы едем?» Поднесла блокнот к глазам Оливера.

Он улыбнулся.

– Напиши за меня: «Скоро узнаешь».

Когда Кэт была маленькой, они с Оливером сидели на широких подоконниках в своих комнатах, окнами смотрящих друг на друга через боковой двор, и беседовали, поднимая большие листы бумаги, на которых писали. Их своеобразные эсэмэски эпохи до сотовых телефонов. Иногда ей было достаточно увидеть его, сидящего там. Когда его родители или ее мать звали одного или обоих в дом, Кэт ощущала нехватку Оливера. Его родители давно уже продали дом и жили теперь в Кэмдене, но иногда, как, например, вечером в минувшую пятницу, Кэт хотелось забраться на подоконник и поднять большой блокнот со словами «Мне так страшно» и успокоиться, увидев ответ Оливера: «Что бы тебе ни понадобилось, я здесь».

В минувшую пятницу, после фильма, проговорив несколько часов с двоюродными сестрами в комнате, где они теперь обитали вместе, Кэт выбралась из постели, написала записку и, тихонько выйдя, поехала к коттеджу Оливера. Ему достаточно было одного взгляда на ее больной вид, чтобы понять: дело не только в приезде кузин. Она рассказала о матери. Произнесла слова, которые застревали у нее в горле: «четвертая стадия», «метастазы», «химиотерапия». Оливер обнял Кэт и дал выплакаться, как делал много раз раньше. Они немного поговорили, но на все ее и его вопросы ответ был один – не знаю.

Они легли на большой кожаный диван, Оливер обнял ее, и когда через пару часов Кэт проснулась, то оставила ему записку и вернулась домой. Проскользнув в комнату, она вздрогнула и расстроилась при виде крепко спящих на раскладушках Изабел и Джун. Они находились здесь из-за Лолли, и знакомый вид двоюродных сестер в ее комнате лишь усилил панику.

Едва улегшись в постель и до носа укрывшись одеялом, Кэт снова почувствовала страх и пожалела, что не осталась с Оливером. Она поехала к нему в субботу вечером после ужина, и повторился вечер пятницы. Именно это ей было нужно. Немногословность. Хороший суп. Сильные руки. Кто-то, кто всегда знал Лолли – и ее.

Сейчас она не особенно была расположена ко всяким сюрпризам или тайнам. Ей хотелось попросить Оливера повернуть назад, просто отвезти ее к нему домой, наполнить ванну, чтобы Кэт лежала в ней, уставившись на мыльные пузыри или в потолок. Но слова не шли, и она смирилась. Ей было страшно. Так страшно, как никогда со времени смерти отца. Попав как между двух огней между матерью и кузинами, Кэт не готова была для еще одного «сюрприза».

– Приехали. – Оливер остановился у гравийной дорожки, за которой не было ничего, кроме деревьев. – Посмотри в мое окно.

Кэт вздрогнула, возвращаясь в реальность. Слева от них расстилался луг, заросший полевыми цветами. Она видела розовую и красную турецкую гвоздику, ее любимые цветы. Наперстянку, рудбекию и милые желтые лютики. Кэт улыбнулась. Цветы лучше горячей ванны.

– Идем. – Оливер взял ее за руку и повел к изъеденной дождями и снегом деревянной скамейке в центре поля.

Кэт вдохнула запах цветов, солнца, тепла и природы. На мгновение ей ужасно захотелось покружиться, запрокинув голову, и отдаться магии цветов и солнечного света. Но она просто легла на спину, вытянув руки над головой. Сорвала лютик, один из первых цветов, который Оливер подарил ей в детстве, и поднесла к лицу.

– Это прекрасно и чудесно, Оливер, – сказала она, когда он лег рядом. – Как раз то, что мне нужно. Я словно перенеслась на пушистое облако в сверкающей голубизне неба…

Но пушистое облако и сверкающая голубизна неба снова напомнили ей о родителях. О том дне, когда они смотрели на облака и увидели оленя, индеек и машины, о смехе матери над облаком, похожим на индейку. О звуке, которого Кэт давно не слышала. Во всяком случае, не такой смех.

– Я знал, что тебе понравится, – сказал Оливер.

К глазам Кэт подступили слезы, и она безудержно расплакалась.

«Нет, мама не умрет!» – мысленно убеждала она себя.

Сколько Кэт помнила, ее мать всегда была сдержанной, чопорной. А с момента смерти мужа Лолли ушла в себя еще больше. Воздвигла между собой и остальными невидимую стену.

Кэт никогда не забудет, что она кричала матери в тот день, когда та сообщила о гибели отца.

– Он должен был взять меня с собой, как я хотела! Тогда я могла бы быть с ним на небе!

Многие годы, когда Кэт об этом вспоминала, ей становилось до тошноты стыдно.

«Как можно сказать такое! Матери! Человеку, который потерял мужа, сестру и зятя».

Когда Кэт было тринадцать лет, это очень терзало ее, и Оливер посоветовал просто поговорить об этом с Лолли, сказать, что она не имела этого в виду Кэт собралась с духом, но мать, как обычно, отмахнулась.

– Кэт, нам нет нужды об этом думать.

И вернулась к бухгалтерским книгам, оставив Кэт наедине со своим стыдом, с тяжестью на сердце, от которой она не могла избавиться.

Но теперь на память Кэт пришли моменты, когда Лолли Уэллер проявляла доброту. Много часов она сидела, обняв дочь в ту первую ее ночь без отца, а Кэт плакала и кричала. Потом взяла на себя отцовскую обязанность читать Кэт перед сном, даже если была настолько измотана хлопотами по гостинице, заботой о переживающих горе племянницах, что, казалось, сама сейчас крепко заснет. Однажды Лолли поехала за шестьдесят миль к специалисту по лечению местных птиц, когда Кэт нашла на заднем дворе раненую малиновку. Мать была рядом все эти годы, невозмутимая, сильная, занимающаяся бухгалтерией, ухаживающая за гостями, приготовляющая завтраки.

Пыталась мать, как видно, сделать что-то и сейчас, вернув племянниц в гостиницу. Сражалась с болезнью. Кэт не удивилась бы, услышав от Лолли: «Я не собираюсь подвергаться этой ужасной химии и облучению. Мое время истекает, и я ухожу». Это было бы больше похоже на ее мать. Ее борьба представлялась одновременно необычной и само собой разумеющейся, вот какой непростой была мать Кэт. Но при всем при том Лолли была ее якорем. Даже если между ними не существовало близости, как между иными матерями и дочерьми – совместные походы по магазинам или обмен секретами за чисткой моркови, – они были своего рода деловыми партнерами. Гостиница – их общее дело. А теперь…

Оливер сел, притянул Кэт к себе и обнял. Не сказал, что все будет хорошо. Не велел перестать плакать. Вообще промолчал. Кэт прильнула к нему, цепляясь за футболку. Когда слезы наконец прекратились и Кэт отдышалась, она посмотрела на полевые цветы, на старую скамейку в центре луга.

– Наверное, ее поставил здесь какой-то романтик, просто чтобы сидеть среди всей этой красоты. – Она махнула рукой на скамейку.

Она поднялась с глубоким вздохом и протянула руку. Оливер подал свою, и Кэт повела его посидеть. Оливер кивнул.

– Да, я…

Кэт посмотрела и увидела – вот они, в числе многих процарапанных инициалов и имен, буквы «ОТ», вырезанные на второй планке, и «КУ» – на третьей. Не в сердечке, конечно, но заметные. Это была их скамейка у Лягушачьего болота, где они сидели и разговаривали вдали от своих домов, наблюдая, как с плавающих листов кувшинки прыгают лягушки и жабы.

– Как это? Как ты ее сюда привез?

– Выиграл тендер на создание нового парка. А они хотели убрать это старье, поэтому я попросил разрешения забрать ее – сентиментальные воспоминания и все такое. Я проезжал мимо этого места несколько недель назад, а когда услышал о твоей маме, подумал, что хорошо бы тебе приезжать сюда… Подумать, подышать, побыть вдали, но чувствовать свои корни, понимаешь?

«Да, понимаю, – согласилась про себя Кэт. – Совершенно точно понимаю».

Она обожала сентиментальность Оливера. То, что ландшафтный архитектор, который проектировал и создавал городские и коммерческие парки, дворы и пешеходные дорожки, оценил луг с полевыми цветами.

– О, Оливер… – Она потянулась к нему. – Тебя мало назвать чудесным.

– Значит ли это, что ты выйдешь за меня замуж? – спросил он, доставая из кармана маленькую коробочку.

Опять странное чувство дало о себе знать покалыванием в пальцах ног Кэт, но не пошло выше, как обычно. Это был Оливер. Он стоял среди полевых цветов, рядом с их спасенной скамейкой на поле возможностей и предлагал ей руку и сердце. Кэт хотелось, чтобы мир снова показался правильным и надежным. Оливер открыл коробочку и вынул старинное золотое кольцо со сверкающим круглым бриллиантом. Надел ей на палец.

– Я люблю тебя больше всего на свете. И знаю, как ты сейчас напугана, как переживаешь из-за мамы.

Я хочу, чтобы мы стали одной семьей, Кэтрин Уэллер.

«Будь ты проклят за то, что сказал именно то, что надо. Именно там, где надо», – пронеслось в голове Кэт.

Она колебалась, но лишь секунду.

– Да.

Затем, скрытая за старыми дубами и елями, Кэт позволила Оливеру уложить ее на полевые цветы, снять с нее сарафан и впервые заняться с ней любовью.

Она не чувствовала себя другой. После стольких лет фантазий о сексе с Оливером Тейтом, воображаемых сцен, но так… Боясь этого, она наконец занималась с Оливером любовью. Солнце светило в лицо, ветерок шевелил волосы, и она видела устремленные на нее глаза Оливера, полные любви, нежности и невысказанного «Я ждал этого всю жизнь».

Но Кэт не чувствовала себя другой. Или по-другому. Она совершенно точно не взорвалась на миллион кусков, как всегда себе представляла.

Кэт остановилась в дверях гостиницы и обернулась, чтобы помахать отъезжающему Оливеру, снова ощущая в пальцах ног то странное чувство. Кэт поняла, что никому не сообщит эту новость сегодня вечером, и потому сняла красивое кольцо, посмотрела на него и убрала в карман. Достала телефон и написала Оливеру: «Пока не будем говорить Лолли, подождем подходящего момента, ок?» Мгновение спустя пришел ответ: «Заметано».

Кэт собралась перед дверью с духом, уверенная, что, едва увидев ее, мать поймет: что-то изменилось. Они с Оливером занимались любовью. Они с Оливером помолвлены. Снова, в один миг, ее жизнь коренным образом изменилась. У ее матери рак. Кэт обручилась, чтобы выйти замуж. Замуж.

Собрав волю в кулак, она открыла дверь. В воздухе витал запах поп-корна.

– О, хорошо, что ты вернулась, – сказала Лолли, когда Кэт закрыла дверь. – Я знаю, что сегодня не пятница, но поскольку завтра я начинаю химиотерапию и мне нужно что-нибудь веселое и легкое, чтобы отвлечься, я объявила импровизированный киновечер. Мы смотрим «Дьявол носит „Прада“». Будем мы, твои кузины, Перл и Тайлер, а еще Сьюзан, наши юные гости.

Хотя Лолли смотрела ей прямо в глаза, во взгляде матери не появилось «Наконец ты сказала „да“… всему, что связано с Оливером. Я вижу это по твоему лицу». Ребенком Кэт всегда удивлялась, как это люди могут скрывать такие большие тайны.

В любом случае Кэт не была настроена на веселье и легкость. Или на кино. Она нервничала из-за начинающейся завтра химиотерапии. И хотела убежать в Чулан уединения, достать кольцо и разглядывать его. «Согласилась я на предложение Оливера? Согласилась. Без колебаний. Из-за благородного жеста? Из-за скамейки? Полевых цветов? Заботливости? Может, Оливер подловил меня в момент слабости, когда мне было страшно?»

Ей по-прежнему было страшно. Но теперь она могла добавить к списку «Я дала согласие Оливеру выйти за него замуж».

– Ты хорошо себя чувствуешь? – Кэт пристально глянула на мать.

Она задавала этот вопрос почти каждые полчаса с тех пор, как Лолли поделилась своей «новостью». И каждый раз получала один и тот же ответ.

– Просто отлично, – отозвалась Лолли, и Кэт поняла, что мысли матери заняты миллионом других проблем: гостиница, инструктаж Изабел, киновечер, химиотерапия. – Давай не будем превращать это в более серьезную проблему, она уже есть, договорились?

Кэт внимательно посмотрела на мать и почувствовала, как выражение ее лица смягчилось.

«Это диагноз моей матери. Болезнь моей матери. И я имею право действовать, как считаю нужным», – решительно подумала она.

– Договорились, – произнесла Кэт и стиснула руки Лолли, нравится это матери или нет.

Она сообщила Лолли, что спустится вниз через минуту, потом бегом помчалась наверх и спрятала кольцо в тайничок под дном своей старой шкатулки для драгоценностей с крохотной балериной, танцующей под «Лунную реку». Отец подарил ее Кэт на девять лет вместе с первым дорогим украшением – золотым ожерельем с подвеской в виде сердечка с буквой «К» на нем. Кэт в последний раз посмотрела на изумительное кольцо, затем задвинула маленький ящичек.

Кэт прошла в гостиную и заняла свое обычное место на обтянутом пластиком пуфе рядом с диваном, на котором сидели ее мать и Перл. Изабел и Джун уселись на диванчике для двоих. На двух стульях с жесткими спинками разместились постоялицы Сьюзан и Таил ер, лет двадцати с небольшим. Со дня приезда они постоянно держались за руки. Регистрируясь накануне в гостинице – Кэт и Лолли выполняли эту процедуру вместе с Изабел, – Сьюзан упомянула, что они приехали сюда отпраздновать месячную годовщину. Учитывая отсутствие обручальных колец и возраст пары, Кэт решила, что имелось в виду месяц, как они встречаются.

У Кэт не получилось испечь кексы для незапланированного киновечера, но поп-корна было вдоволь и стояла большая миска «Эм энд Эмс». Кэт взяла несколько штучек, но начало фильма – когда Энн Хэтэуэй пробирается по оживленным, заполненным людьми улицам Нью-Йорка, – настолько ее поразило, что она выронила конфетки.

«Интересно, – размышляла она, – а каково жить в подобном месте, где бурлит энергия, слепят огни, несутся потоками машины и люди».

Летом Бутбей-Харбор наводняли приезжие, и он становился совсем по-другому интересным и волнующим, но все равно оставался маленьким городом.

Чувственный актер из сериала «Красавцы» играл друга Энн Хэтэуэй. Кэт понравилось, как они смотрелись вместе. Казалось, молодые люди созданы друг для друга – то же самое все говорили о ней и Оливере. Кэт пришла в восторг от персонажа Энн, недавней выпускницы университета, которая приехала со своими идеалами и мечтами в Нью-Йорк, чтобы стать беспристрастным журналистом, пишущим на важные темы. У нее есть решимость, но нет работы. Поэтому, когда могущественный редактор журнала мод Миранда Пристли, персонаж Мэрил Стрип, предложила ей место своей младшей ассистентки, Энн согласилась, хотя совершенно не подходила для этой работы.

Кэт очень понравилось это несоответствие. С длинными неухоженными волосами, минимальным макияжем, отсутствием стиля в одежде Энн смотрелась не на месте в крупном журнале мод. Ей вообще наплевать на моду и на то, как она выглядит, но не наплевать на рекомендательные письма, которые обеспечит ей данная работа. В конце стильная и неожиданно необходимая для своей начальницы-мегеры, Энн встает перед выбором – ее ценности или ее работа.

Кэт представила себя работающей шефом-кондитером или помощником шефа-кондитера в изысканной кондитерской в отеле или в ресторане, сменившей простенькие майки и тяжелые сандалии от «Меррелл» на эффектные черные наряды, с апартаментами на двадцать каком-нибудь этаже с видами на Эмпайр-стейт-билдинг, реку, тысячи и тысячи огней.

Что-то шевельнулось в ней, пока она наблюдала за преображением Энн Хэтэуэй из сутулой и не имеющей стиля девушки в эффектную, уверенную, ухоженную.

«Может, мне нужно съездить в Нью-Йорк, чтобы убедиться, что я никогда не смогу там жить, дышать там. Чтобы выбросить из головы свои фантазии. Ничего себе! – мысленно одернула себя Кэт. – Я вдруг представляю, как покидаю Бутбей-Харбор. Через два часа после помолвки с человеком, не до конца уверенная, что следовало навеки сказать ему „да“».

Но когда по экрану пошли финальные титры, Кэт пожалела, что у фильма нет второй части. Очень уж хотелось посмотреть на Энн Хэтэуэй в Нью-Йорке, узнать, действительно ли она обрела работу своей мечты и наладились ли отношения с ее парнем. Кэт верила, что наладились.

– Мэрил была почти неузнаваема, – вздохнула восхищенно Лолли. – Правда, поразительно, как она заставляет сочувствовать начальнице-мегере?

Кэт глотнула вина.

– Мне нравится, как Мэрил облагораживает Миранду Пристли. Даже когда та ведет себя ужас как высокомерно, ты ее понимаешь. Мне понравилась сцена, где она объясняет, как на выбор Энн Хэтэуэй простого голубого свитера влияет то, что происходит в кабинетах этого журнала.

– Я знала, что мода – серьезный бизнес, – заметила Изабел, – но, Боже мой, это давление со всех сторон кажется невыносимым.

Все закивали.

– Говоря о давлении, – вступила юная гостья Сьюзан, – мне не понравилось, как парень Энн Хэтэуэй не позволял ей быть новой личностью. Почему люди мешают тебе меняться и расти?

– Я никогда не стану ни в чем тебе препятствовать, Сью, – встрял тут же Тайлер, зарывшись лицом в волосы девушки.

– Полагаю, им страшно, – произнесла Изабел. – Ты там, на новой работе, расстаешься со своим миром, а они остаются.

Она посмотрела на свои ноги, и Кэт подумала, не Эдварда ли сестра вспоминает.

Джун взяла горсть поп-корна.

– Однако с такой работой, похоже, никакой личной жизни быть не может. Тут или работа, или жизнь. Сколько ей и ее парню? Двадцать два? Двадцать три? Самое время выяснить, чтобы не стоять на пути.

– Тем не менее пришлось сделать выбор, – пожала плечами Сьюзан. – Начальница или день рождения ее парня. Она всегда выбирала начальницу. Я никогда не поставлю работу выше Тайлера.

«Ты, вероятно, не в том положении», – хотела сказать Кэт.

– Знаете, что я думаю? Мне кажется, она предпочитала начальницу, эту работу, потому что героиня Мэрил Стрип давала ей возможность сделаться кем-то новым, кем-то, о чьем существовании внутри себя она даже не подозревала. На этой работе девушка раскрылась с абсолютно новой стороны. Ее парню было плевать на всякие рост личности, приспосабливаемось к ситуации, и ему не понравилось обновление Энн. Она ему нравилась растрепой, что мило само по себе. Но не для персонажа Энн Хэтэуэй. Мне ее парень показался сварливым.

– По-моему, он совсем не сварливый, – возразил Тайлер. – Мне кажется, он просто держит ее под контролем, не позволяет обращаться с собой как с дерьмом. – Он огляделся. – Прошу прощения.

Лолли поднялась и стала собирать тарелки и миски, поэтому все тоже встали – помогать.

– А мне очень понравилось, что Энн Хэтэуэй отказалась идти на компромисс с собой. Он бросила все и вернулась к тому, чего всегда хотела – к личности, которой мечтала быть.

– Но ведь ей понравилась работа в «Подиуме», – заметила Джун. – И она хорошо с ней справлялась.

– Хорошо справлялась с обязанностями личной прислуги и совести? – хмыкнула Сьюзан. – Не та роль, чтобы к ней стремиться.

– Хотя я не уверена, что и возвращение к своему парню – правильный шаг, – пожала плечами Джун. – Я рада, что она получила работу, какую всегда хотела. То есть я понимаю: Энн осознала, что ради этой работы придется жертвовать слишком многим, даже своими идеалами, но, судя по всему, она стала новым человеком и переросла своего парня. Похоже на правду?

«Да, похоже», – подумала Кэт и вспомнила о кольце в шкатулке для драгоценностей. – «Но Оливер не какой-то там косный, ограниченный тип. Если захочу путешествовать, он, вероятно, с восторгом распланирует поездку в Таиланд, Австрию или Испанию. Если решу пройти мастер-класс по пирогам на далеком юге Соединенных Штатов или по канноли в Риме, он меня поддержит. Ну, до известной степени. Так почему я трушу? В чем дело? Неужели так боюсь Оливера, боюсь потерять любовь, которая приходит раз в жизни, что держусь на расстоянии? Или в глубине души все же его не люблю?»

Как может человек не понимать своих чувств? Лиззи утверждала, что Кэт начиталась женских журналов и позволила всей этой чепухе повлиять на себя. Она полагала, что Кэт следует вспомнить, как именно она чувствовала себя в тот момент в тринадцать лет, когда бутылка указала на нее – тайно влюбленной в Оливера, грезящей о его поцелуях, чувствующей себя в безопасности благодаря своему секрету. Пока горлышко бутылки не указало на нее. И все не раскрылось.

– Мне нравится, что Энн Хэтэуэй стала в итоге новой личностью, – подала голос Изабел. – Не той, что должна соответствовать миру героини Мэрил Стрип. Она становится более зрелой, приближается к тому, кем хочет быть. Независимым журналистом.

Джун кивнула.

– Знаешь, о чем я думала, пока смотрела фильм? Что я люблю Нью-Йорк, но и минуты не протянула бы в таком месте… в журнале «Подиум». Интересно, во всех крупных журналах такая обстановка? Может, я еще дешево отделалась?

Кэт запросто представляла себя в элегантном черном наряде, стремительно останавливающей такси, чтобы доехать до своей модной пекарни-кафе в Сохо. Вот она потягивает шоколадный «мартини», а сабо и резиновые сапоги остались в Мэне как прошлое.

Вчера она еще не мечтала о переезде в Нью-Йорк и работе в модной пекарне.

«Но никуда я из Бутбей-Харбора не поеду Я как никогда нужна матери. А как только выйду замуж… что ж, именно здесь хочет жить Оливер, здесь хочет оставаться до конца своих дней, воспитывать четверых детей. Оливер не желает уезжать в Нью-Йорк. Или в Рим. Или в Париж.

Он поддержит меня до известных пределов. Если я выйду за него, то останусь именно здесь – навсегда».

Глава 7

Гость находился на заднем дворе. Красивый, зарегистрировался прошлым вечером, как раз перед началом фильма. Гриффин Дин прибыл в спешке и хотел побыстрее зарегистрироваться. На руках держал маленькую девочку двух или трех лет. Еще при нем была девочка-подросток в наушниках, серьезная и хмурая не по годам. Она расстроилась, узнав, что у нее не будет своего номера, но когда Лолли объяснила ей про альков в номере «Скопа», отделенный от основного помещения перегородкой, про две односпальные кровати в нем и собственное окно, девочка успокоилась. И даже произнесла: «Прекрасно».

По пути наверх Изабел тараторила без остановки – о завтраке, который подают с семи до восьми тридцати, о том, что, если им что-нибудь понадобится, все, что угодно, пусть только дадут ей знать, и если ему интересно, сегодня в гостинице киновечер, смотреть будут «Дьявол носит „Прада“». Мужчина, похоже, смутился, словно недоумевая, с чего она взяла, что он захочет это смотреть, потом поблагодарил Изабел и вежливо подождал ее ухода, прежде чем закрыть дверь.

Изабел посмотрела на свои часы. Еще нет шести утра. Понедельник. В честь своего первого официального дня в качестве хозяйки гостиницы она поднялась рано. Но гость все равно ее опередил.

«Интересно, – мелькнула мысль, – плохо это или хорошо? Этот вопрос надо выяснить у Лолли».

Изабел совсем немного спала этой ночью. Уснуть ей не дал не только первый сеанс химиотерапии, назначенный Лолли на середину этого дня, о чем они говорили с Кэт, пока Джун и Чарли заправляли делами в гостинице. Ей приснился Эдвард. Непонятный сон, в котором оба они лежали на заднем дворе под дубами, но уже взрослые, и Эдвард радовался, что они заключили тот договор, потому что из нее вышла бы ужасная мать.

Изабел проснулась в холодном поту и с болью в сердце. Шепотом позвала сестру, может, та не спит, но Джун не ответила, а Кэт была такой тихой последние два дня, что Изабел догадалась: кузина не расположена к разговорам в два часа ночи.

В пять Изабел наконец выбралась из постели и села на балконе, пытаясь отдышаться и напоминая себе, что это всего лишь сон, хотя Эдвард и напоминал неоднократно об этом за годы их супружества. Он утверждал это со злостью во время споров, когда ни один из них не мог одержать верх, и на семьдесят пять процентов Изабел была уверена, что он говорил эти ужасные вещи, только чтобы последнее слово осталось за ним. Она считала, что позволила ему победить из-за двадцати пяти процентов своей неуверенности.

Пока смотрела на гавань, на искрящуюся синюю воду и суда всех размеров, пока наблюдала за рыбаками, тащившими сети и корзины, за бегунами трусцой и велосипедистами, а также за комаром-долгоножкой, совершающим свой путь по перилам, нужды гостиницы постепенно начали вытеснять сон. Изабел мысленно прошлась по всем необходимым действиям, которые показала ей Лолли за последние два дня – от регистрации гостей, пользования считывателем кредитных карт и ведения бухгалтерских книг до проверки их рекламы в ассоциации гостиниц, предоставляющих ночлег и завтрак, и проверки наличия в номерах нужного комплекта белья и туалетных принадлежностей.

Повседневное управление гостиницей включало в себя гораздо больше, чем представляла Изабел. Она узнала об этом, просто помогая Лолли зарегистрировать вчера вечером Динов. Как оказалось, сюда входил прием гостей и сопровождение до номера. Изабел предположила, что миссис Дин появится в любой момент с чемоданом или двумя, но когда проверила записи Лолли, то обнаружила, что номер забронирован на одного взрослого с двумя детьми. На всю неделю, включая понедельник Дня труда.

Он стоял в дальнем конце двора, рядом с дикой яблоней, засунув руки в карманы защитного цвета брюк. Смотрел на дом и на гавань у подножия холма.

Изабел уже собралась пожелать доброго утра, как откуда ни возьмись прибежал бездомный пес и лег у ее босых ступней, положив мягкую белую мордочку на пальцы ног. За эти выходные он дважды прибегал к ней. Вчера, посмотрев в окно, она увидела этого пса во дворе. Он словно искал ее. Не подбежал к Джун и Перл, которые играли в карты за столом для пикников. Но когда Изабел вышла, измученная, на улицу со стаканом чая со льдом и упала в шезлонг, то почувствовала прикосновение к руке знакомой мохнатой морды.

– О, прекрасно, – проговорила она, гладя, как и вчера, пса по славной голове.

Пес, чуть больше терьера, расценил ласку как разрешение запрыгнуть на колени к Изабел. А одета она была, по своему обыкновению, в бледно-сиреневый шелковый топ с оборками, белые брюки и сандалии без каблуков, украшенные стразами. Белые брюки и шелк с оборками как-то не вязались с прыгающей собакой.

– Иди давай, – изобразила недовольство Изабел.

– Как его зовут?

Изабел повернулась на звук голоса. Голоса Гриффина Дина.

– Не знаю. Он вроде как удочерил меня в этот уик-энд. И по непонятной причине, нравлюсь ему, похоже, только я.

Мужчина улыбнулся.

– Собаки умеют разбираться в людях. Вы, должно быть, относитесь к хорошим.

– Думаю, это связано с тем, что в пятницу я отдала ему остатки хот-дога своего племянника. – Изабел почесала пса под подбородком. Пес положил лапу на руку Изабел. – Я чувствую, что он меня удочерил. Моя тетя – вы видели ее вчера вечером, она хозяйка гостиницы – не против взять его, если никто не станет разыскивать. Мы развесили в городе несколько объявлений, уведомили полицию и группу по надзору за животными и…

«Снова я разболталась», – оборвала себя Изабел. Она подняла глаза на Гриффина, потом быстро опустила взгляд на дворняжку, испытывая странную неловкость.

У Изабел никогда не было собаки, вообще никакого домашнего животного, за исключением золотой рыбки, которую мама разрешила взять, если удастся выиграть ее на ярмарке. Проблем у Изабел хватало, но ей хотелось что-нибудь свое, о чем можно было заботиться. «Я тоже вроде как потерялась», – подумала она, поглаживая пса.

Гриффин Дин снова улыбнулся, и Изабел поймала себя на мысли, что не может отвести от него глаз. В выражении его лица было нечто от разочарования в жизни. Но в глазах плескалась доброта. И он был привлекательным. Даже очень. Лет тридцати пяти, прикинула Изабел. Темные вьющиеся волосы, темные глаза, защитного цвета брюки и синяя футболка от Хенли. И обручальное кольцо.

– Надеюсь, вам удобно в номере. – Изабел с трудом отвела от постояльца взгляд, вспомнив, что замещает владелицу гостиницы. – Если вам или вашим дочерям что-то понадобится, дайте мне знать.

– Спасибо. Моя четырнадцатилетняя спит в той маленькой комнате напротив нашей… надеюсь, ничего страшного? Когда я понял, что она выбралась из номера, и нашел ее там, она спала как сурок, перекинув ноги через подлокотник диванчика.

Изабел улыбнулась.

– Все нормально. Подростками, пока мы здесь росли, сестра, кузина и я пользовались этой комнатой, когда хотели побыть одни. Поэтому я понимаю.

– Вы выросли здесь все вместе?

Она кивнула и опять едва не пустилась в подробный рассказ. «Это потому что он такой привлекательный?» – спросила себя Изабел.

Пес принялся жевать тюльпаны Лолли, и Изабел бросилась к нему.

– Нет, пес! Нет, нет, нет…

Но тот не слушал. Сорвал тюльпан и, виляя хвостом, принес его в пасти Изабел.

– Он действительно вас любит, – засмеялся Гриффин. – Могу помочь вам с дрессировкой, пока я здесь. Я ветеринар. – Он подал ей визитную карточку.

– Это было бы здорово, – просияла Изабел. – Спасибо. Бутбей-Харбор? Вы не очень далеко от дома.

Его кабинет находился в самом центре примыкающего к гавани района, как раз за углом от «Букс бразерс».

– Нам нужно было побыть не дома, даже если это недалеко отсюда. Здесь нас меньше всего…

Он замолчал, подошел к псу и, присев, от души его почесал и погладил. Именно в эту минуту Изабел сообразила, что узкое золотое кольцо у него на правой руке – не на левой[1].

– Пойду проверю девочек, – тихо пробормотал он. – Алекса будет спать до полудня, если дать ей волю, но Эмми, ей три года, уже, вероятно, раскрашивает стены. Шучу. – Он еще раз энергично приласкал пса. – Поработаю с ним позже.

Улыбнувшись ей, Дин ушел в дом. Изабел хотелось пойти за ним, попросить закончить мысль: «Здесь нас меньше всего…» Но, разумеется, она не могла.

В Прибрежной больнице пахло как во всех больницах. Смесью надежды и отчаяния. Лолли отвели отдельную палату в онкологическом отделении, где их встретил ординатор из группы специалистов, ведущих Лолли. Врачи вкратце описали Лолли процесс, когда поставили ей диагноз, поэтому она знала, чего ожидать, в отличие от Изабел и Кэт Перед отъездом в больницу Изабел и Кэт долго разговаривали на кухне о том, как мало им известно о раке, о химиотерапии. Как она действует.

Почему. Кэт едва сдерживала слезы, и Изабел поймала себя на том, что черпает силы из своего опыта консультанта по ситуациям, связанным с потерей близких. Ей удалось успокоить Кэт, и обе держались (другими словами, ни одна не сорвалась) ради Лолли, которая сидела в машине, глядя в окно и отказываясь разговаривать.

Кэт попросила у ординатора разъяснить особенности процедур так, будто им лет по двенадцать. Они были благодарны ему за сочувственный тон и манеры, особенно когда медсестра стала готовить для Лолли устройство для внутривенного вливания. Процедура займет около четырех часов. Каждые полтора месяца три недели Лолли будет проходить повторную процедуру, затем при необходимости план лечения скорректируют.

Как только Лолли уложили на зеленую кушетку и внутривенное вливание началось, сестра напомнила своей подопечной, что та может вызвать ее, если что-то понадобится, а ординатор откланялся. Кэт вышла за ним. Изабел не сомневалась, что у сестры еще много вопросов, которые ей не хотелось задавать при матери.

– Изабел, не принесешь ли мне ромашкового чаю? – попросила Лолли.

На прикроватном столике рядом с графином воды лежали с десяток журналов, принесенных Кэт – от «Пипл» до «Прибрежной гостиницы», и два романа, которые Джун купила в «Букс бразерс».

– Со мной все будет хорошо, – тихо произнесла Лолли.

– Конечно, – отозвалась Изабел, радуясь, что может перевести дух.

Едва выйдя за дверь, она глубоко вздохнула. Чуть дальше по коридору Кэт глубоко ушла в беседу с ординатором-онкологом, терпеливым молодым человеком с очаровательной итальянской фамилией, которая вылетела у Изабел из головы. Она слышала, как мягко, но со знанием дела беседует он с Кэт, его слова сталкивались друг с другом в голове Изабел:

«Замедлить развитие болезни. Неоперабельная. Метастазы. Гемцитабин – это стандартное лекарство для химиотерапии. Облегчение симптомов…»

Он объяснял, что химиотерапевтическое лекарство не способно отличить здоровые клетки от раковых и поэтому поражает все быстрорастущие клетки. Поэтому пациенты, принимающие такое лечение, часто теряют волосы, поскольку клетки в корнях волос среди самых быстрорастущих. Изабел подумала о шелковистых волосах Лолли, светлых, с проседью, о ее длинных ресницах и дугах бровей, и на мгновение зажмурилась. Потом перебила Кэт и врача, чтобы остановить поток слов, которые не в силах была слышать, а также спросить, не нужно ли кому-то из них чего-нибудь из кафе. Оба, поблагодарив, ответили отказом и возобновили разговор. Клетки. Лейкоциты. Тромбоциты. Рак, рак, рак.

Когда на третьем этаже двери лифта открылись и кто-то вышел, Изабел заметила стрелку-указатель: «РОДЫ, РОДОРАЗРЕШЕНИЕ И ОТДЕЛЕНИЕ ДЛЯ НОВОРОЖДЕННЫХ». И поймала себя на том, что тоже вышла и пошла по стрелке, пока не остановилась перед стеклянной стеной отделения. Уже несколько месяцев она не позволяла себе посещать отделение для новорожденных в больнице Коннектикута.

Изабел глянула на свое обручальное кольцо. Минувшей ночью, не в состоянии уснуть до трех часов, Изабел не выдержала и позвонила Эдварду на домашний телефон, хотя не представляла, что скажет ему. Может, сообщит о Лолли. Ей просто нужно было услышать его голос. Он ответил сразу, а потом попросил подождать минутку и взял другую трубку, что означало: Кэролайн Ченоуит рядом с ним в постели. Изабел уже собралась дать отбой, когда он произнес:

– Я здесь.

Несколько секунд она не могла вымолвить ни слова.

– Ты действительно это делаешь. – Вот и всё, что вырвалось у нее.

– Прости меня, Иззи.

«Он плачет», – поняла Изабел.

Больше Эдвард ничего не сказал. Шли секунды, и наконец Изабел нажала на кнопку «отбой», сунула телефон в сумочку и села на балконе. Сердце в груди настолько сжалось, что пришлось несколько раз глубоко, хватая ртом воздух, вздохнуть.

Она позволила себе вспомнить эпизод, из-за которого часть ее любви к Эдварду умерла. Она так старалась его похоронить, но теперь с радостью воскресила ужасное воспоминание. Несколько месяцев назад они с Эдвардом присутствовали на очередном ужине, устроенном юридической фирмой для партнеров с женами. Изабел хотелось бежать от громких разговоров, дорогого скотча и сигар. Один из старших партнеров спросил у Эдварда:

– Так когда вы с супругой обзаведетесь детьми? Если хотите троих, как остальные, пора бы уже начать.

Эдвард, наклонившись, прошептал с напускной серьезностью:

– Мы бы и против четверых не возражали, но, к сожалению, Изабел не может.

Эта ложь прозвучала для нее как удар под дых. Ей пришлось выйти из-за стола, что, похоже, вызвало у всех сочувствие к бедной Изабел, побежавшей поплакать о четырех детях, которых она не в состоянии родить своему заслуживающему того мужу.

Тогда она впервые почувствовала к Эдварду что-то похожее на ненависть. Но он воспользовался своим адвокатским умением убалтывать, чтобы выпутаться из неловкого положения, наголову разбить ее упреки упоминанием о договоре, заключенном пятнадцать лет назад, когда она была убитым горем ребенком и, что еще хуже, презирала себя.

«Отпусти его, – велела себе. – Отпусти все это».

Изабел уставилась на свои красивые кольца, повернула их и быстро стянула с пальца кольцо с бриллиантом, а затем и обручальное, пока не передумала.

«Убрать их в сумку? Или надеть на правую руку, как Гриффин Дин?»

Она посмотрела на оголившуюся левую руку и почувствовала себя очень странно без колец. На правой руке им тоже не место.

«Завтра десятая годовщина нашей свадьбы…»