Властелины моря Хейл Джон

Во главе флотилии из пятидесяти триер Толмид двинулся на юг, к мысу Малея. Обогнув этот опасный выступ, он внезапно обрушился на спартанский порт Гитиум и поджег тамошние доки. Той же мародерской тактике – удар-отплытие его люди следовали на всем протяжении пути вокруг Пелопоннесского полуострова. Перед возвращением в Афины Толмид высадился в приморском городке Навпакт в Коринфском заливе и сдал его из рук в руки мессенским бунтовщикам. Тех недавно согнали со своих мест спартанцы. Отныне эти беженцы будут торчать под боком у спартанцев постоянной занозой. Экспедиция Толмида оказалась настолько успешной в самых разных отношениях, что в последующие два года собрание посылало на запад с такой же миссией Перикла.

Что касается афинских корабелов, то среди всех подвигов Толмида более всего оказался им по сердцу союз, заключенный с жителями острова Закинф, этого райского местечка с белыми отвесными скалами и известняковыми пещерами. На дне одного из озер на острове оказалось настоящее черное сокровище: смола. В непрекращающейся войне с загниванием и жуками-древоточцами эта смола, если покрыть ею обшивку триер, могла оказаться оружием еще более эффективным, нежели хвойная смола. Добывали ее на Закинфе с двенадцатифутовой глубины при помощи миртовых веток, привязанных к шестам. Собранную в сосуды смолу можно было донести до берега и либо тут же покрыть ею обшивку, либо отправить домой и хранить в Пирее.

Дурные новости из Египта положили на время конец военным действиям Афин в Греции. Шесть лет афиняне делили там власть с восставшим царем Инаром. Но Артаксеркс, при всей своей медлительности, все же понимал, что нельзя вот так, запросто, отказаться от Египта. И он осуществил мощное контрнаступление против египтян и их греческих союзников. Персы заперли афинские и ионийские войска на острове Просопитис в дельте Нила и, после того как инженеры осушили окружающие его каналы, пленили или перебили всех врагов до единого. И в то же самое время финикийские триеры – часть персидского флота – поймали в западню и уничтожили спешащую на выручку осажденным афинскую эскадру. Произошло это в устье Нила, на самом востоке.

После столь неожиданного исхода Перикл и другие военачальники решили на время воздержаться от заморских экспедиций. Кимон же, вернувшись из ссылки, не смущаясь недавними событиями на Ниле, вновь повел союзный флот, состоящий из двухсот триер, на восток. Сто сорок остались с ним на Кипре, остальные двинулись на юг поддержать соотечественников, продолжающих вместе с египтянами оказывать сопротивление персам в дельте Нила. Одна афинская триера, отправленная лично Кимоном, пошла вдоль берега на запад, в оазис Сива, со священной миссией – спросить совета, что делать, у оракула Аммона, которого греки отождествляли с самим Зевсом. Пути было восемь-девять дней, по прошествии которых посланцы услышали пророческий голос, повелевающий им вернуться на Кипр. Кимон же, по словам бога, уже с ним.

Вернувшись к месту сосредоточения основных сил флота, афиняне обнаружили, что так оно и есть. Пока их не было, Кимон заболел и умер. Воспламененные духом своего павшего лидера, моряки дали очередное сражение крупной персидской флотилии и победили, захватив сто финикийских триер. Быстро двинувшись после этого к берегу, греческие гоплиты разбили персов на суше. Этот успех стал как бы повторением великой двойной победы, одержанной Кимоном шестнадцать лет назад на реке Эвримедонт.

Получив в Сузах печальные известия, Артаксеркс принял важное решение. Опустошительным нападениям афинян на его империю конца видно не было. Всего четыре года назад они потеряли в Египте множество людей и судов, и вот снова там опять угрожают отнять колонию. Пора положить конец войне, начатой его дедом и отцом. Артаксеркс отправил афинянам гонца с личным посланием. Царь царей приглашает к себе в Сузы афинское посольство для переговоров, в ходе которых можно решить все спорные вопросы и оставить вражду позади.

Получив послание, народное собрание Афин направило в Сузы Каллия, зятя Кимона. Наследственный афинский герольд, он был наделен полномочиями вести переговоры с Царем царей. Несколько месяцев спустя Каллий вернулся домой с ценным багажом – золотые чаши, пара павлинов и мирный договор, по которому персы соглашались держать свои морские силы восточнее Хелидонских островов на Средиземном море и восточнее Кианейских скал на Черном. Таким образом, Артаксеркс молча признавал, что Эгейское море, Геллеспонт, Мраморное море и Босфор – это территориальные воды Афин. Так закончились греко-персидские войны.

Каллий вел мирные переговоры с Персией в пору, когда сходило с арены самое яркое поколение в истории Афин. Этим людям было теперь по шестьдесят, и поворотные моменты их жизни совпали по времени с поворотными моментами войны Афин с Персией. Это было первое поколение афинян, родившихся в свободном городе после свержения последнего тирана. Когда его представителям было по двадцать, они сражались с персами под Марафоном – таких молодых воинов в истории Афин еще не было. В тридцать они во главе с Фемистоклом поднимались на борт триер в Артемисии и проливе Саламин. А на закате активной деятельности, в сорок пять, следовали за Кимоном на берега реки Эвримедонт.

Теперь бремя ведения семейных и государственных дел они передают своим сыновьям. Сами же погружаются в тихие воды старости, безмятежность семейных ритуалов и в дела судебные. Сменив копья и весла на прогулочные посохи, усаживаясь в тени высаженных при Кимоне платанов, они будут вспоминать минувшие сражения и павших товарищей. Юношами они давали традиционную клятву: «Я передам потомству землю отечества без убыли, но с приращением». И остались верны своей родине более, чем какое-либо иное поколение.

Трения со спартанцами и их союзниками продолжались. Годами афиняне оказывали поддержку демократическим силам в городах центральной Греции. Олигархи-властители были изгнаны, города заключили с Афинами союз, в них разместились афинские гарнизоны, обеспечивающие выполнение демократических законов и соблюдение союзнических обязательств. К моменту заключения мирного договора с персами зона афинского влияния простиралась от северного Пелопоннеса почти до Фермопил. А когда с сопротивлением олигархов было полностью покончено, Толмид категорически потребовал, чтобы собрание послало армию во главе с ним обеспечивать безопасность сухопутных территорий. Перикл возражал, но большинство проголосовало «за». В результате армия проиграла крупное сражение в Бетии, Толмид был убит, множество гоплитов попало в плен. Расплатиться за них пришлось недавно завоеванными территориями и Тридцатилетним миром со Спартой и ее пелопоннесскими союзниками. Впоследствии афиняне признают мудрую правоту Перикла и согласятся с тем, что судьба их – морское владычество.

Глава 8 Моряки Золотого века (Середина V века до н. э.)

К нашим представлениям о пейзаже, флоре и фауне следует добавить представление о море, ибо мы в некотором смысле – амфибии, жители суши не в большей степени, чем жители моря.

Страбон

Афинянин – гребец на одной из триер своего города обладал широким видением мира, и мир этот был полон чудес. Огромные финвалы (сельдяные киты) бороздили воды Эгейского моря – левиафаны, ведомые (во всяком случае, греки верили в это) хитроумными рыбами-лоцманами. И напротив, аргонавт, этот крохотный моллюск, скользит по ветру, как миниатюрный кораблик под развернутыми парусами. Вокруг триер, поощряемые посвистом и песнями моряков, весело играют дельфины. Существовало поверье, что они приносят удачу и даже помогают выбраться на берег жертвам кораблекрушения. Одинокие морские черепахи покачиваются на поверхности в лучах солнца либо усердно работают, как лопастями весел, своими сильными конечностями. Где-то может вдруг появиться, стремительно рассекая воду острыми плавниками, косяк тунцов. Эти большие, серебристо-голубого цвета рыбы представляют собой целое состояние. Замечая такой косяк, рыбаки накрывают его сетями, а затем бьют рыбу дубинками или древками копий.

Безоблачной ночью рулевые ориентируются по звездам, днем – по различным вехам. Архипелаги Эгейского моря представляют собой погрузившиеся на дно горные цепи с торчащими на поверхности пиками, а прибрежная суша – это тоже горы. В водном царстве афинского флота впередсмотрящий со своего поста на топ-мачте почти всегда видит землю. Иное дело, что и при столкновении с верхушками гор возникают завихрения, и в течение почти всего лета северные ветры с полудня до заката волнуют поверхность моря. Греки называли такие ветры «этесиями», то есть сезонными. Когда они задували, триерам приходилось идти, то и дело зарываясь носом в волны, а чаще они просто не выходили из порта. Порой, благодаря опять-таки близости гор, поднимался настоящий смерч – «катабатический ветер», холодные порывы которого поднимали на море стену кипящей пены. И тогда до гребцов доносились с топ-мачты сначала ругательства, а потом крики: «Шквал! Шквал надвигается!»

Перед закатом на западном горизонте зажигалась звезда Венера, как предвестие начала пышного зрелища – луна, звезды, планеты. Ветер стихает, и триеры спокойно скользят, углубляясь в лунную ночь. Иногда море освещается фосфоресцирующим блеском, и на лопастях весел вспыхивают зеленовато-белые огоньки. Как и дельфины, они обещают удачу, указывая на присутствие двух божественных покровителей мореходов, братьев-близнецов Кастора и Полидевка. К рассвету огоньки постепенно угасают, и в конце концов остается только один. Это утренняя звезда – Фосфор, «Носительница Света». Она предвещает восход солнца и начало нового дня.

В наступившие годы мира афинские суда отваживались уходить далеко за пределы домашних вод. Совершив положенный ритуал, афиняне отправляли триеру с посланцами на борту в Ливию, где в Сиве, посреди пустыни Сахары, они вопрошали оракула Зевса-Амона. Тем временем другие афинские эмиссары вели переговоры с вождями местных скифских и фракийских племен о торговле пшеницей, соленой рыбой и иными продуктами. А одно посольство добралось до самого Неаполитанского залива и знаменитой греческой колонии в Неаполисе («Новый Город»). Там афинским морякам открылась высокая, конической формы гора Везувий, дремлющая так долго, что все забыли, что это вулкан.

Тогда же афиняне прошли мимо знаменитых скал у побережья Амальфи, где две прекрасные соблазнительницы сирены пытались заманить Одиссея своим божественным пением. Посольство в Неаполисе возглавлял Диотим. Он же ходил за две тысячи миль от Афин к персидскому царю в Сузы. Такого рода экспедиции накладывали сильный отпечаток на характер афинян, укрепляя дух предприимчивости, беспокойства и гордости за свои дела.

Настали времена, когда во всем, что касается мореплавания и ратной службы, рядовой гражданин уже способен был бросить вызов аристократу. Он мог не знать наизусть Гомера или похвастать родством с воином, участвовавшим в Троянской войне, зато видел Трою собственными глазами – невысокий холм на пути к Византию через Геллеспонт. Обычный фет, пусть всего-то гребец триеры, ходил морскими путями, освященными легендами об Одиссее, Тесее, Ясоне, Кадме, в Азию, Африку, Европу и на многочисленные острова Средиземноморья. Пусть вооруженный всего лишь веслом взамен меча и копья и выглядевший в иноземных краях вполне скромно, все равно любой афинский моряк был Одиссеем своего времени – избороздивший тысячи морских миль, мудро поступавший в непростых ситуациях, спокойно смотрящий в лицо опасностям и исполненный решимости вернуться вместе со своими товарищами домой в целости и сохранности.

С приближением зимы и, стало быть, завершением навигации широко разбросанные по морям триеры возвращались в Пирей, как домашние голуби. Еще издали их приветствовал яркий блеск с Акрополя, расположенного в четырех милях от береговой полосы. Это солнечный свет отражался от бронзового шлема на голове богини Афины. Это была огромная статуя покровительницы города – чуть ли не первый шедевр Фидия. Создавалась статуя девять лет, и высота ее была 30 футов. С приближением к дому экипаж приводил себя в порядок. В ходу была поговорка – «как афинянин, входящий в гавань», то есть дело сделано, и сделано наилучшим образом. Моряки знали, что за ними следят тысячи строгих, оценивающих глаз.

Две небольшие гавани к востоку от пирейского мыса, Зеа и Мунихия, предназначались исключительно для военных кораблей, в то время как в большой бухте Канфар, на западе, наряду с военными триерами швартовались торговые суда. Перед началом любой экспедиции сюда заходили для осмотра все триеры, а в случаях крайней необходимости здесь собирался совет, члены которого не расходились, пока корабли не выйдут в открытое море.

По кромке всех трех бухт изгибались длинные ряды эллингов, строительство каждого из которых обошлось не менее чем в тысячу талантов. У каждой триеры было в эллинге свое место, куда ее втаскивали по плоскому настилу на зиму, освободив предварительно от такелажа и убрав на просушку паруса. У триерархов, замеченных в потере предмета военно-морского оборудования, или моряков, совершивших дисциплинарный проступок, оставалась возможность незаметно уйти кривыми улочками и отыскать убежище в храме Артемиды на холме Мунихия. Охранялся порт чрезвычайно строго, сотни стражников бдительно следили за всем – от пожара до кражи бочки со смолой или мотка веревки.

Первым адресом на берегу, по которому шел афинский моряк, выходя за ворота порта, была, весьма вероятно, парикмахерская. В Афинах стрижка и прическа всегда имели социально-политический оттенок. Аристократы-всадники по-прежнему носили косички и золотые шпильки для волос. Феты (и политики, выступающие от их имени) предпочитали короткую стрижку, хотя и не вполне «ежик». Клиент садится на низкую табуретку, на плечи ему набрасывается простыня, на которую падают отрезанные пряди волос. Далее парикмахер подравнивает их, втирает пахучие масла и подстригает бороду (в Афинах любого мужчину с длинной нечесаной бородой приняли бы за философа). Проступающую седину всегда можно закрасить. Помимо прически и ухода за ногтями, парикмахер развлекает клиента бесчисленным множеством историй и анекдотов. Моряк, которого долго не было дома, жадно ловит их и, случается, в свою очередь, обогащает парикмахера рассказом о своих странствиях. Греческие парикмахеры были повсюду известны как большие говоруны, и на вопрос, как его постричь, какой-нибудь остроумец вполне мог ответить парикмахеру: «Молча».

Из цирюльни афинский моряк выходил аккуратно постриженным и посвежевшим. Склонный легко потратить свое жалованье, он готов был нырнуть в лабиринты портового рынка, начинающегося прямо за эллингами бухты Зеа. Здесь его ждала роскошь, которой он был лишен в течение долгого и тяжелого плавания. Афиняне золотого века никогда не отказывали себе в удовольствии поговорить о том, какие иноземные товары и продукты идут морем в Пирей. Из Ливии – слоновая кость, кожа, лекарственные травы и диетическая добавка под названием сильфий. Из Египта – папирус и полотно на паруса. С Крита – кипарис, из дерева которого вырезаются изображения богов. Из Сирии – фимиам для курения в храмах при благодарственных молебнах в честь благополучного возвращения.

Столы, что накрывали в Афинах, были достойны самого персидского царя. На пиршество обычно подавали соленую рыбу из Черного моря, ребрышки из Фессалии, свинину и сыры из Сиракуз, финики из Финикии, изюм и фиги с Родоса, груши и яблоки из Эвбеи, миндаль с Наксоса, орехи из Малой Азии. Лепешки, часто приправленные капелькой рыбного соуса, изготовлялись, как правило, из северочерноморской, египетской или сицилийской пшеницы. Наслаждаясь этими деликатесами, афиняне удобно располагались на разноцветных коврах и подушках из Карфагена. Если ужин затягивался за полночь, шумное застолье освещали лампады на бронзовых подставках, изготовленных в центральной Италии этрусскими мастерами. Как взывал комедиограф Гермипп, составивший целый каталог импортных товаров, которыми забиты афинские рынки:

Слово скажите, о Музы, дом чей стоит на Олимпе:

Что за богатства привез нам в лодке своей Дионис

Из-за морей винно-темных!

Правда, иные неудачники, вернувшись домой, шли первым делом не к лавочнику, а к врачу. Гребля и вообще морская служба связаны с профессиональным риском и заболеваниями. Среди врачей, исцеляющих такие заболевания, были ученики знаменитого Гиппократа, этого медика-революционера. Он родился на островке Кос, в восточной части Эгейского моря, но учение его далеко перешагнуло границы и Коса, и всего Афинского союза, членом которого он был. Гиппократ создал целую школу медицины по образцу философских школ. Его ученики и преемники приносили священную клятву Гиппократа, но свою научную деятельность основывали не на божественных заповедях, а на наблюдениях за симптомами, на применении разных методов лечения и на скрупулезных записях течения болезни.

Эти записи, как самого Гиппократа, так и его последователей, проясняют характер опасностей, с которыми сталкивались греческие моряки того времени. «На Саламине человек, упавший на якорь, поранил себе живот. Он испытывал сильные боли. Он выпил лекарства, но желудок не опорожнился, и рвоты тоже не последовало». Гребцов донимали не просто волдыри на ладонях или ушибы. Несмотря на шерстяную подушечку и упор для ног, греческие моряки страдали от профессионального недуга, связанного с продолжительным сидением на банке, – так называемого свища ануса.

Если не лечиться, свищ может разрушить стенку прямой кишки. И это уже серьезно. Если же принять меры вовремя, свищ убирается за какие-то несколько дней – при помощи пробок из льна и свечей из напудренного рога. Другие средства – вода, смешанная с медом (оказывает эффективное антибактериальное воздействие), щавелевый отвар, валяльная глина, глинозем. Прямая кишка несчастного гребца подвергается постоянной обработке миром, и свищ постепенно сходит на нет. Но без медицинского вмешательства дела плохи: «Кого не лечат, те умирают».

Ученики Гиппократа привнесли в медицину тот упорядоченный, научный подход, который оказал в свое время революционное воздействие и на многие другие виды деятельности того времени – от изучения истории до градостроительства. Медики изучали розу ветров, дожди, звездное небо с таким же усердием, что и моряки, ибо были твердо убеждены в том, что климат и смена времен года оказывают сильнейшее воздействие на физическое состояние человека. В городах восточной Греции под пятой персов искусства и науки пришли в упадок. И вот теперь либеральное мировоззрение афинян сделало возможным научный ренессанс. А свобода передвижения по пределам морской империи способствовала быстрому распространению свежих идей и технических нововведений.

С возрастанием роли военного флота и мореходства в целом Пирей постепенно сам по себе становился крупным городом. Афинскому флоту нужен был достойный его дом, и народное собрание обратилось к первому в мире профессиональному градостроителю, Гипподаму из Милета. Он тоже был восточным греком, но покровители его отнюдь не стремились к какому-то особому изыску, скорее даже не отдельные покровители, а жители разных мест, мечтающие о новых городах. Афины были готовы щедро платить таким странствующим консультантам, будь то предсказатели, астрономы, архитекторы или инженеры. Родной город Гипподама был перестроен по четкой разметке после того, как орды Ксеркса сровняли его с землей. Успех этого огромного предприятия побудил архитектора отправиться в путешествие по всему Средиземноморью с проповедью этого самоновейшего градостроительного направления. Гипподам представлял собой фигуру весьма красочную и эксцентричную, как и подобает ученому мужу, каким он хотел выглядеть в глазах широкой публики. Длинные, причудливо уложенные волосы, необычная одежда. Зимой и летом он носил одно и то же дешевое, странной выкройки одеяние.

Гипподам был не просто инженером-строителем, скорее теоретиком-утопистом. Он отыскивал некую физическую опору для совершенного человеческого сообщества – социальную, пространственную и духовную. В соответствии со своими философскими, метеорологическими и архитектурными воззрениями Гипподам неизменно видел мир в тройном измерении. В его идеальном городе население распадается на три категории: ремесленники, крестьяне и воины. Земля тоже имеет три сегмента: священная, общественная и частная. Даже судебный вердикт предполагает три возможности: виновен, не виновен, есть сомнения. Как, должно быть, подпрыгнуло у этого человека сердце, когда его взору впервые открылись три естественные гавани Пирея!

За ними, однако, начинался каменистый участок безводной земли, беспорядочно застроенный ко всему прочему – еще по плану Фемистокла – различными укреплениями, эллингами, рассеченный дорогами; повсюду разбросаны капища, а на мысе уже тысячи лет стоит рыбацкая деревушка. Правда, много и земли совершенно свободной, девственной, так сказать. Более того, под рукой строительный материал – камень. Карьеры приморской оконечности мыса – кладезь пористого желтовато-серого известняка и мягкого мергеля. Конечно, это не роскошный белый мрамор горы Пентелион, но материал прочный и надежный, как сам Пирей.

Афины веками разрастались в высшей степени органично – улицы и городские районы разбегаются в разные стороны от Акрополя, подобно тому как от сердца разбегаются артерии. По обе стороны извилистых переулков жмутся друг к другу частные дома, капища, общественные помещения, мастерские. У такой конфигурации были свои адвокаты. Греки, во всяком случае многие из них, были убеждены, что план города и должен быть алогичным, в нем и должно быть трудно ориентироваться. Если улицы расположены прямо и четко, враг-завоеватель проложит себе путь с такой же легкостью, как и местный житель. Разумеется, восстанавливая город после событий в проливе Саламин, афиняне решительно воспротивились переменам, которые предлагал Фемистокл. Но Пирей, дитя современности и просвещенности, будет выглядеть иначе.

Гипподаму было предложено разделить, или рассечь, Пирей на части. С самого начала в качестве оси он избрал длинную седловину земли, уходящую от подножия холма Мунихия, этого акрополя Пирея, на юго-запад, к холму Акте и карьерам. По обе стороны оси Гипподам разметил границы священной, общественной и частной земли. На пограничных камнях четко обозначено предназначение каждого из участков. Точно так же на специальных табличках указано местоположение святилищ богов, кварталы иноземных купцов и даже остановка парома, откуда можно добраться до Саламина или какого-нибудь другого острова.

В центре – агора с домом совета и общественными учреждениями. Этот центр гражданской жизни города, получивший наименование Гипподамовой агоры, архитектор расположил на ровном участке земли, к северу от бухты Зеа. Уже невдалеке от кромки бухты агора расширялась, образуя открытое пространство, где накануне выхода в море могут концентрироваться триеры.

Поперечные улицы соединяют порт Канфар по одну сторону этого гребня с военным портом бухты Зеа по другую. Размечая улицы, Гипподам взял за основу математическую пропорцию 3:5:9. Переулки, ограничивающие квартал, имеют ширину 15 футов, улицы, обозначающие границу района, – 25, а магистрали – целых 45. Все выдержано в прямых формах. Афиняне были настолько довольны работой Гипподама в Пирее, что впоследствии заказали ему городской план своей новой колонии в северной Италии – Фурии.

Схожесть домов подчеркивала демократический дух города, дух равенства. В жилых кварталах Гипподам разместил по восемь жилищ, каждое из которых представляло собой тот или иной вариант стандартного пирейского дома. На узком, вытянутом в длину участке, 40 на 70 футов, располагается сам дом, а на другой половине обнесенный флажками внутренний двор, где установлена печь и большой, в форме колокола, бак с водой для домашних нужд. В самом доме – столовая с очагом, наверху – спальни. Никто в Пирее не жил сколько-нибудь далеко от воды. Благодаря холмистой местности дома в городе поднимались амфитеатром. С крыши едва ли не любого из них открывался вид на ближайшую бухту и дальше, на открытое море.

Андрон, или мужская гостиная, выходил прямо на внутренний двор. Здесь хозяин дома принимал друзей. Спланирован андрон в Пирее был так, чтобы по квадратному периметру разместились семь кушеток: по две на трех сторонах и одна на четвертой, рядом с расположенной в углу дверью. После ужина, когда солнце начинает отбрасывать тень, более длинную, чем рост высокого мужчины, наступает время пить вино. Симпозий , или совместная дегустация, – вершина любого афинского застолья. Люди рассказывают друг другу истории, делятся мыслями, кто-то читает стихи. На фоне этого многоголосия в банкетный зал вносят разного размера сосуды, все – местного, афинского, производства, все из хорошей аттической глины, все обожжены и блестят черными и красными боками. На амфорах и чашах изображены популярные герои и сцены мифов, например, Одиссей, привязанный к мачте корабля и слушающий пение сирен. Но есть и современные сюжеты, воспроизводящие подвиги тех самых людей, которые вот-вот пригубят напиток: воины, отправляющиеся на триерах в боевой поход; военный корабль, рассекающий волны; лучники, изготовившиеся к стрельбе с палубы корабля; пираты, врасплох захватывающие мирное грузовое судно. Самые красивые из этих рисунков – длинные изящные галеры, изображенные на внутренней поверхности чаши. Стоит наполнить бокалы вином, и возникает впечатление, будто суда приходят в движение: отраженные в море вина, они сами отражают «темное, как вино, море» – море поэта, в которого влюблены все, Гомера.

Бывает, хозяин дома наряду с вином, музыкой и беседой устраивает гостям любовные утехи. Впрочем, кто угодно может найти и самый простой, свободный от всякого рода виньеток способ отдохновения – борделей в Пирее хватает. Весьма свободное, если не сказать разнузданное, сексуальное поведение практически не имело для афинских граждан никаких последствий. Болезни, передающиеся половым путем, были еще неизвестны, а ведь мало можно найти в истории обществ и государств примеров, где совершеннолетние мужчины пользовались бы такой же сексуальной свободой, как в Афинах.

Быть может, неудивительно и даже естественно, что афиняне, которым нравилось думать, говорить, шутить о сексе как бы со стороны, не занимаясь им в этот момент, смотрели на половые органы и половой акт как на продолжение своих морских приключений. Клитор они именовали «колпосом» – заливом наподобие Коринфского или Сароникского, где мореход от счастья может потерять голову. Что касается пениса, то скромный мужчина мог уподобить его «контосу» (корабельному шесту), хвастун – «педалиону» (ведущему веслу), а ни тот ни другой, средний, так сказать, персонаж – «копе» (веслу между ногами). Половой акт – перестрелка между триерами, в которой активная роль не всегда отводится мужчине. Распространенная в Афинах поза, при которой женщина находится сверху партнера, предоставляла ей возможность играть роль «навтрии», то есть «гребчихи», и «гребет» она лодкой-мужчиной. При однополой любви активный партнер «берет на абордаж» пассивного, а групповой секс иногда именовался «навмахией», то есть морским сражением.

Но это все-таки из области интимных удовольствий. А в городе была оживленная жизнь – два театра на открытом воздухе (в Афинах был только один), регулярные религиозные празднества. Пирей на протяжении всего года оставался площадкой массовых развлечений. Особенно красочный элемент жизни портового города придавало наличие капищ и храмов иноземных богов. Всякий из них становился своего рода религиозным центром для той или иной группы негоциантов из дальних стран, оседавших в Пирее. Фракийцы устраивали в честь своей северной богини Бендиды конную эстафету, когда всадники на ходу передают друг другу факел. Египетские купцы не пускались в путь с берегов Нила без Изиды, торговцы из Малой Азии – без матери-богини Кибелы, а сирийцы – без Астарты. Финикийцы познакомили жителей Пирея не только с культом Ваала, но и с загадочным божеством, наделенным торсом мужчины и головой, напоминающей нос военного корабля, вооруженного таранным орудием. Надгробие одного финикийца – жителя Пирея представляло собой камень с изображением этого удивительного корабельного бога, схватившегося со львом в борьбе за обладание трупом.

В морской стихии Пирея царили религиозный мир и согласие, такая вещь, как убийство за поклонение «неправильному» богу, была просто неведома. Преследовалось лишь безбожие и неправедность. В Афинах идеологические разногласия были уделом философских школ, но не храмов. А иноземные празднества сделались так популярны, что афиняне вышагивали четыре мили для того лишь, чтобы поглазеть на новые экзотические представления, разыгрывавшиеся на улицах Пирея.

Наиболее полное воплощение демократический дух Афин и их флота нашел в священной триере «Парал». Имя позаимствовано из мифа: бог моря Посейдон усыновил героя Парала («человек берега»), которому приписывается изобретение галеры, или длинного судна. Ежегодно экипаж священной триеры устраивал празднество и приносил жертвы своему покровителю. Одну священную триеру сменяла другая, но имя сохранялось. И это было единственное мужское имя во всем флоте – остальные триеры носили женские имена. Демократы до мозга костей, члены экипажа «Парала» яростно противились всему, что имело хоть малейший привкус олигархии или тирании. Перикл лишний раз продемонстрировал свою приверженность флоту, назвав второго сына именем этого корабля и, стало быть, легендарного героя.

«Парал» стал флагманским судном всего афинского флота. Случалось, он возглавлял военную эскадру, но выполнял также и другие функции: перевозил секретную почту и посольства, направляемые с тем или иным дипломатическим поручением, передавал разведывательные данные другим подразделениям флота, служил в буквальном смысле священным судном, когда на борт поднимались жрецы и участники церемоний и празднеств, проходивших в других странах. Раз в четыре года корабль перевозил спортсменов-олимпийцев и их свиту на знаменитые игры, устраивавшиеся в честь Зевса.

Ходил «Парал» и поближе, в Истм, где коринфяне проводили игры в честь Посейдона. Спортивные соревнования в рамках этих игр проходили рядом со святилищем в сосновой роще, где Фемистокл и другие лидеры греков разрабатывали план сопротивления Ксерксу. На трибуне стадиона афинской делегации традиционно предоставлялось столько места, сколько занимал парус «Парала», развернутый в форме навеса. В отличие от Олимпийских Истмийские игры включали корабельные гонки, так что у экипажа «Парала» была возможность бросить вызов соперникам из Коринфа, Мегар, Сикиона и многих других греческих городов. Корона победителя Истмийских игр сплеталась из сосновых веток – дерева, особо ценимого корабелами, и, стало быть, дерева, благословленного богом моря.

Все члены команды «Парала» были афинскими гражданами. Корабль не имел триерарха – полная демократия. Старшим офицером считался казначей, известный под именем Тамиаса Парала. Выборы его считались делом столь важным, что в них участвовало все народное собрание. Казначею, помимо всего прочего, доверялись средства, необходимые для поддержания судна в состоянии постоянной готовности. Иногда члены экипажа «Парала», все до единого, становились афинскими послами за рубежом. Наиболее отличившихся награждали золотыми коронами – честь, которой обычно удостаивались лишь аристократы-триерархи.

Этот демократический эксперимент подтверждал, что плоды морских побед достаются всем афинянам и меняют жизнь даже беднейших граждан. Наступил век простого человека. Впервые в истории рядовые граждане, независимо от монарха, от аристократии, от духовенства, сами, собственными руками, направляли развитие великого государства.

Часть 3 Империя

Несомненно, люди политически индифферентные просто отмахнутся от всего этого. Но те, кто, подобно нам, предпочитает действие, последуют нашему примеру. Если им не удастся достичь того, чего достигли мы, они будут завидовать нам. Все, кто взял на себя бремя руководства другими, вызывали на какое-то время ненависть и утрачивали популярность. Но если перед тобой большая цель, следует примириться с такой участью, это будет мудро. Ненависть недолговечна, а нынешнее великолепие, осев в кладезе вечной памяти человечества, обернется неувядающей славой.

Перикл. Из обращения к афинянам.

Глава 9 Имперский флот (446—433 годы до н. э.)

О Афины, царица городов!

Как прекрасен твой порт! Как прекрасен твой Пантеон! Как прекрасен твой Пирей!

Твои священные деревья – у кого еще

есть такие?

Говорят, сами небеса струят на тебя

свой яркий свет.

Отрывок из несохранившейся комедии.

В греческой мифологии история человечества начинается золотым веком. Миром правил отец Зевса Кронос. В эту идиллическую эпоху наши предки жили долго и счастливо, не испытывая недостатка ни в здоровье, ни в еде. Но со временем золотой век миновал, сменившись веками серебра, бронзы и железа. После Каллиева мира достигнутое господство на море словно бы вернуло в Афины тот легендарный век золота. Люди преуспевали. Живопись, архитектура, философия, драма, исторические штудии, точные науки – все это достигло невиданного прежде расцвета. Архитектором нового золотого века стал Перикл, под благодетельным руководством которого обрела твердый фундамент вера афинян в то, что они кладут начало новому витку в истории человечества.

Перикл строил дом на четырех мощных столпах: демократия; военно-морская сила; экономическое процветание империи; власть разума. В лице Перикла афиняне нашли лидера, чей гений прежде всего проявлял себя в общественных делах. Более трех десятилетий он оставался ведущим политиком города, оратором, военно-морским начальником, администратором, покровителем искусств и образования. Да, конечно, он стоял на плечах гигантов. На протяжении всей своей долгой карьеры Перикл оглядывался на Фемистокла как на страстного апологета флота и пропагандиста политически ориентированного театра; Аристида как архитектора империи; Эфиальта как реформатора-демократа; Кимона как общественного благодетеля; Толмида как военно-морского стратега; Анаксагора как ученого-мыслителя. Но как лидер, умеющий заглянуть в будущее, он превзошел их всех. Отчасти всерьез – в знак восхищения, отчасти в шутку современники называли Перикла «олимпийцем», или просто Зевсом.

Перикл нечасто выступал перед народным собранием, поднимаясь на трибуну, когда речь шла о действительно важных делах. Один остроумец сравнил его со священной государственной триерой «Саламиния», которая выходила в море лишь в экстраординарных случаях. Он умел чеканить фразы так, что они прочно западали в сознание. Эгина представлялась ему «бельмом в глазу» афинян, угроза конфликтов – «войной, надвигающейся на нас с Пелопоннеса», потеря молодых афинян в заморских сражениях – «утратой весны в годовом цикле». Сократ до конца жизни вспоминал, что участвовал в народном собрании, когда Перикл предложил возвести третью Длинную стену для укрепления связей Афин с Пиреем. Комедиограф Эвпол сравнивал речи Перикла с работой пчел: сладкие как мед, эти обращения в то же время жалом застревают в памяти слушателей.

Мир с Персией и государствами Пелопоннеса не ослабил морской активности Афин. Флот требовал постоянного обновления, денежных затрат, человеческих усилий. Подобно вепрю из басни Эзопа, который и на отдыхе неустанно точит клыки, афинский флот и в мирные времена не знал, что такое каникулы. Чтобы построить корабль, нужны было время и деньги, чтобы научиться управлять им – постоянная тренировка. В периклов век мира Афины будут уделять флоту не меньшее внимание, чем в кимоновы годы постоянных войн.

Перикл самолично распоряжался деятельностью флота в мирное время. Каждую весну в море выходили шестьдесят триер, экипаж которых состоял исключительно из гражданских лиц. В результате через такие экспедиции прошло общим числом двенадцать тысяч афинян. Право подняться на борт имели лишь те, кто мог доказать свое афинское происхождение и по отцовской и по материнской линии. Афинское гражданство – желанный приз (как и вознаграждение, полагающееся за военно-морскую службу), и вход на эту особую территорию бдительно охранялся. Было создано специальное морское жюри («навтодики»), рассматривающее случаи появления людей с сомнительной родословной. Эти проверки проводились ежегодно, с наступлением месяца мунихион, когда открывалась навигация.

Даже учитывая эти периодические чистки, население Афин переживало период бурного роста. Одним из самых больших преимуществ империи является обретение новых заморских земель, которые можно было разделить между неимущими гражданами Афин, превращая, таким образом, городскую бедноту в класс земельных собственников. Такие наделы назывались «клерухиями», иначе говоря, землями, выигранными в лотерею. Их новые собственники сохраняли афинское гражданство. Толмид учредил «клерухии» на островах Эвбея и Наксос, Перикл – на Галлиполийском полуострове, а определенные участки земли во Фракии были отведены для представителей двух низших классов – фетов и гоплитов. Таким образом, победы афинского флота обеспечили землей и средствами к существованию тысячи рядовых граждан.

В перикловы мирные годы триеры выходили в море ранней весной. Навигация продолжалась восемь месяцев, когда с приближением зимних штормов флот возвращался в Пирей. Все это время было занято выполнением самых различных задач. Двадцать судов сторожили берега Аттики и подходы к Пирею. Десять собирали дань с союзных городов и островов. Некоторые переправляли посольства в иноземные страны или направлялись со священными миссиями в отдаленные храмы и на религиозные празднества. Кое-кто выслеживал пиратов. Кое-кто перевозил отряды афинских гоплитов на острова и в города, где им предстояло выступить в поддержку демократических сил против местных олигархов. И в любом случае, каково бы ни было конкретное дело, все экипажи оттачивали на море навыки, необходимые для ведения сражений. Афиняне – по природе народ общительный и своевольный, но на борту триеры рядовые граждане подчинялись строгой дисциплине – никакой самодеятельности, беспрекословное подчинение. Афинский флот зависел от их мастерства, а политическая власть народа зависела от флота.

Ежегодное содержание шестидесяти триер, находящихся в плавании восемь месяцев, составляло в мирное время 480 талантов. Низшие слои населения сильно выигрывали за счет твердых поступлений в виде дани, выплачиваемой союзниками. От этого дохода зависело существование более двадцати тысяч афинских граждан. Огромное количество судейских, лучников, всадников, служащих различных учреждений, стражей Акрополя, тюремных надсмотрщиков, сирот, обездоленных и так далее могли быть никак не связаны с флотом, но и они жили за счет моря. Порт охраняли пятьсот стражников, семьсот служащих ежегодно уезжали обеспечивать своевременное получение взносов от союзников.

Для упорядочения системы поступлений афиняне со временем поделили союзников по пяти районам: острова, Кария, Иония, Геллеспонт и Фракия. Политически эти районы структурированы не были, и наместников туда, на манер персидских сатрапов, Афины не посылали. С какого-то момента появилась единая валюта, меры веса и линейные меры, и даже целый ряд судебных дел, возникающих в союзных городах, подлежал юрисдикции Афин. Афиняне учли уроки персов и спартанцев и распорядились, чтобы города разобрали свои стены и укрепления. Тысячи гоплитов были направлены туда на постоянную службу для защиты интересов Афин и поддержки демократических сил в городах-данниках. Но главной гарантией их безопасности оставался афинский флот. В империи, состоящей из островов и прибрежных городов, самую прочную линию обороны образуют корабли. Деревянная стена теперь прикрывала границу протяженностью более пятнадцати миль.

С проникновением афинян в акваторию Черного моря площадь империи более чем удвоилась. На фоне этого бездонного черного простора, так непохожего на аквамарин Эгейского моря, корабли, его бороздящие, и даже прибрежные города казались карликами. Чтобы пересечь Черное море, грузовому судну требовалось девять дней и восемь ночей, а на горизонте – лишь волны или плоская поверхность вод. Мореходам, выросшим на юге, Черное море с его штормами, туманами и мощными течениями представлялось силой грозной и враждебной. Отвращая угрозы, они прозвали его Эвксином («Гостеприимным») или просто Понтом («морем»). Первые греческие колонисты давно уже освоили берега Черного моря, но во внутренних районах жили народности негреческого происхождения, известные своим искусством владения луком и верховой езды. Это были фракийцы, скифы и пришельцы из каких-то степей – легендарные амазонки. Море их почти не интересовало, а греки со своей стороны редко забирались вглубь.

Черное море изобилует всяческими богатствами. Из всех греческих морских саг наиболее почитаема история о поисках золотого руна, за которым Ясон и аргонавты отправились на восточное побережье Понта Эвксинского. В дни же Перикла Черное море изобиловало тунцом, осетром и другими сортами рыбы, мечущей икру в Днепре, Дунае, Доне и огромными косяками перемещающейся в море. Во множестве раскиданные по всему северному побережью чаны для соления рыбы сделали этот промысел чрезвычайно прибыльным занятием. Наряду с коневодством скифы разводили скот и выделывали шкуры. Из неведомых земель, находившихся на севере, вниз по течению рек переправлялся янтарь; дождями с гор в море смывало минералы и руду. Но подлинной золотоносной жилой Черного мора была золотистая пшеница. Поля ее начинались у самого устья Дуная и простирались в сторону Крыма и дальше. В некоторых местах ее сеяли вплоть до самой кромки моря, что привлекало целые стаи ворон, не говоря уже о стремительных чайках. Подобно другим ценным продуктам, пшеницу переправляли Черным морем через Босфор, в недолгие сроки навигации – всего два летних месяца.

После греко-персидских войн слава Афин достигла берегов Черного моря. Кое-какие греческие города посылали в эти края своих гонцов на предмет возможного участия в местных конфликтах. Перикл направил сюда экспедицию по просьбе жителей Синопа, давней милетской колонии на южном берегу. Это были изгнанники, выброшенные из своих домов каким-то тираном. Перикл и его младший товарищ по имени Ламах снарядили большой флот, состоящий как из быстроходных триер, так и транспортных судов с шестью сотнями афинян на борту. Тирана свергли, а эти новые поселенцы способствовали установлению мира в Синопе – больше переворотов здесь не было. Экспедиция Перикла открыла ворота в Черное море – сюда буквально хлынули афинские гонцы, негоцианты, поселенцы, да и военные. Один из вновь образованных городов получил название «Пирей»; другой, расположенный между Трапезундом и Колхидой, – «Афины». В конце концов к афинскому союзу присоединились от пятидесяти до шестидесяти городов, выросших на берегах Черного моря.

А еще через несколько лет афинян поманил и золотой запад Средиземноморья. И вновь непосредственным поводом для их появления стали местные междоусобицы. Два ионийских города, Региум в Италии и Леонтины на Сицилии, почувствовали угрозу со стороны своего сильного соседа – дорийского города Сиракузы. Афины в это время достигли пика своей мощи, и ионийцы обратились к властителям Эгейского моря с просьбой взять их под свое крыло. Региум находился на самом носке итальянского сапожка, контролируя знаменитый Мессинский пролив – легендарное местопребывание гомеровых Сциллы и Харибды. Другой новый союзник, Леонтины, располагался на плодородных равнинах восточной Сицилии, между Этной и Сиракузами – район, известный, как и черноморское побережье, своими урожаями пшеницы.

Лишь одна непродолжительная война омрачила пятнадцать лет золотого века Перикла. Закончилась она победой, которая еще больше заставила афинян гордиться своим флотом. С самого основания Делосского союза острова Самос, Лесбос и Хиос дань Афинам не платили, а взамен этого оснащали корабли. Из этих трех полунезависимых союзников наиболее мощным был Самос. В дела местного олигархического режима Афины не вмешивались, пока островитяне не напали на один соседний город, также участвовавший в афинском союзе.

Помимо всего прочего, у Перикла были личные причины противостоять агрессивным действиям Самоса. Ведь они были направлены против Милета, родины его возлюбленной супруги Аспазии. После провала попыток договориться миром Перикл самолично повел на Самос эскадру кораблей и установил там демократию. Вскоре после его возвращения в Афины некоторые олигархи острова сбросили еще неокрепший новый режим и взяли в плен воинов афинского гарнизона. Перикл и его сподвижники снарядили еще одну экспедицию из сорока четырех быстроходных триер и вновь направились к Самосу. Среди участников похода был Софокл, избранный морским военачальником после успеха трагедии «Антигона». Воинские его достоинства Перикл ценил невысоко и предпочел направить знаменитого драматурга с миссией доброй воли на Хиос и Лесбос – острова, по-прежнему сохранявшие верность Афинам. Встретившись на Хиосе со своим собратом-поэтом Ионом, Софокл сказал: «Понимаешь, Перикл считает, что искусством поэзии я, может, и овладел, но в военном деле не разбираюсь».

Невдалеке от Трагии («Козлиный остров») афиняне столкнулись с крупным морским соединением повстанцев и разбили его. Но Самосская война на том не закончилась. Персидский сатрап в Сардах собрал финикийский флот, и Перикл поспешил на восток положить конец этим военным приготовлениям. В его отсутствие военное соединение афинян, оставленное с целью блокады главного порта, подверглось внезапному нападению. Две недели самосские олигархи распоряжались на море близ острова, пока Перикл не вернулся и не принудил их к капитуляции.

Это был патетический момент. Перикла часто избирали стратегом, но лавров, какими был осыпан его отец Ксантипп в Микале, не говоря уж о триумфе Кимона, ему пока не доставалось. Ибо стратег должен быть известен не только разумными действиями, но и храбростью в бою. И вот теперь Перикл мог утверждать, что за девять месяцев, проведенных на Самосе, он добился того, на что Агамемнону в войне с Троей понадобилось десять лет. Самос потерял свои стены, свой флот и свое привилегированное положение в империи. Кроме того, решимость персов поддержать любую смуту в границах Афинской империи, наглядно показавшая хрупкость мира, подтвердила мудрость призыва Перикла всегда держать флот в боевой готовности.

Золотой век Афин был временем силы и процветания, но также был веком разума. Убежденный в превосходстве науки над предрассудком, Перикл всячески стремился к просвещению сограждан. Однажды он поднялся в Пирее на борт своей триеры и уже готов был дать сигнал к отплытию, когда наступило солнечное затмение. Рулевого это предзнаменование ужаснуло настолько, что он не мог ни пошевелиться, ни произнести ни слова. Но Перикл не испугался. Его друг Анаксагор, греческий философ из Малой Азии, уже давно объяснил ему, что тьма – это лишь тень, упавшая на лик солнца. А вот команда сочла затмение божественным предупреждением против начала экспедиции. Перикл стремительно шагнул к рулевому и, закрыв ему глаза ладонью, спросил, страшно ли ему.

– Нет.

– Так в чем же отличие от затмения, разве что вызвано оно чем-то большим, чем моя ладонь?

Услышав это, экипаж согласился тронуться в путь – доводы Перикла и, может, его олимпийское спокойствие рассеяли все страхи.

Большинство афинян верили в приметы и предзнаменования. В любую сколько-нибудь серьезную экспедицию вместе с воинами отправлялись жрецы. Во время утренних жертвоприношений они объясняли стратегам смысл тех или иных знаков, толковали появление комет, затмения, фазы луны, пролет птичьих стай, даже сны. Чтобы хоть как-то уравновесить это религиозное вмешательство в военные и политические дела, Перикл приглашал в Афины естествоиспытателей, градостроителей, философов, военных инженеров и астрономов. Споры по поводу их идей и учений менее всего имели абстрактно-теоретический характер. Ведь если иные афиняне с готовностью откликались на разного рода новшества, то большинство они приводили в страх. Среди простого люда было широко распространено недоверие к ученым и философам, чьи идеи, как представлялось, основаны на концепции вселенной без богов. В кругу моряков предрассудки часто подавляли всякий здравый смысл.

Тем не менее Периклу и Афинам, часто идя на уступки, удавалось все же поддерживать хрупкое равновесие между разумом и традицией. Город предоставлял своим гражданам практически бесплатное обучение политическим наукам, риторике, философии, многим другим дисциплинам. Царивший в Афинах дух интеллектуальной свободы был так ощутим, что Перикл называл их «Греческой школой». К участию в общественной жизни приглашались все. «Мы не утверждаем, – говорил Перикл, – что человек, равнодушный к делам общества, занимается своим делом; напротив, мы утверждаем, что ему здесь вообще нечего делать».

Перикл был преисполнен решимости сделать из Афин величественный город своей мечты. Доходы от морского союза позволили постепенно скопить запас в несколько тысяч талантов, сначала на Делосе, потом в Афинах; и имелись все основания ожидать, что эта сумма с каждым мирным годом будет увеличиваться. Постоянно размышляя о будущем новых Афин, Перикл предложил народному собранию приступить к строительству новых храмов и общественных зданий взамен тех, что были тридцать лет назад разрушены Ксерксом. Более всего он мечтал о возведении нового величественного мраморного храма Афине на южной стороне Акрополя. По прошествии времени этот храм назовут Парфеноном. Дополнительные доходы от флота позволят покрыть стоимость материалов и строительства.

Но сразу же послышались голоса протеста, причем не от союзников, плативших дань, но от оппонентов Перикла в кругах афинской аристократии. Перикл собирается, восклицали они, нарядить наши Афины, как какую-нибудь жеманницу. Это неправильно, этого нельзя допустить. А еще хуже, что такого рода использование дани означает мошенническую растрату фондов морского флота и предательство интересов союзников. На это у Перикла был готов ответ: «Они не дали нам ни одного коня, ни одного воина, ни единого корабля. Только деньги». А это, с точки зрения Перикла, означает, что коль скоро Афины защищают своих союзников на море, всем остальным они вправе распоряжаться по собственному усмотрению.

Поднялись новые храмы – богу моря Посейдону на мысе Сунион, богине мести Немезиде в Рамносе, великим богиням Деметре и Персефоне в Элевсине, и вся Аттика преобразилась и помолодела. На холме над агорой, откуда видны дымящиеся печи для обжига и литейные мастерские, вырос храм богу мастеровых Гермесу. Но новый Парфенон и Пропилеи – ворота Акрополя – своим блеском превосходили иные строения.

Эти мраморные сооружения стали вершиной честолюбивой строительной программы Перикла и, конечно, украшением Афин – ни с чем не сравнимые в своем величественном покое и гармонии форм. Возвышаясь над мощной подпорной стеной, возведенной после победы Кимона в сражении на реке Эвримедонт, Парфенон нависал над искусственной площадкой на южной стороне Акрополя. Для украшения новой статуи Афины, установленной внутри Парфенона, из золотых трофеев, принадлежавших городу, были изготовлены тонкие листы. Затем им придали форму просторных складок одеяния богини, эффектно подчеркивающих куски полированной слоновой кости, из которой сделаны лицо и руки. В ладонь Афины Фидий вложил изображение крылатой богини Ники («Победа»), выглядящей так, будто она только что сошла с Олимпа, чтобы увенчать короной победителя чело города.

При всем своем блеске, всей божественной символике, Парфенон имел и практическое назначение. Статуя работы Фидия – из золота и слоновой кости – не только приветствовала у входа посетителей Парфенона, но и стояла на страже золотых запасов. Сформировавшиеся из дани союзников Афинам, они хранились в специальном помещении в западном крыле постройки. Помимо того, Перикл распорядился, чтобы золотые пластины были съемными: в случае необходимости металл можно быстро снять и отправить на переплавку для оплаты строительства кораблей и другого вооружения. Парфенон совмещал функции храма, казны и памятника победы в греко-персидских войнах. Недалеко от храма была установлена массивная мраморная стела с высеченным на ней перечнем годовых поступлений от союзников, или, точнее говоря, той шестидесятой доли (одна драхма на мину серебра), которую каждый выплачивал в порядке возмещения расходов, понесенных Афинами.

Золотой век – время расцвета талантов в самых различных областях человеческой деятельности. Собственно, именно в это время появилась такая наука, как история. В пору строительства Парфенона Афины посетил некий Геродот. Он расхаживал по улицам города, пересказывая всем, кто пожелает выслушать его, события греко-персидских войн. Эти эпические рассказы привели к возникновению понятия афинской талассократии («морское господство»). Уроженец малазийского города Галикарнас, Геродот был еще совсем юнцом, когда царица Артемисия вернулась во главе своих триер после сражения в проливе Саламин. В зрелые годы он много путешествовал, записывая рассказы ветеранов обеих противоборствующих сторон.

Со временем Геродот выработал взгляд на греко-персидские войны, да и на всю эллинскую историю как на цепь конфликтов Востока и Запада, Азии и Европы. Началась эта сага еще в ту пору, когда древние мореходы с одного континента уводили женщин с другого. Похищение греческой царевны Ио, финикийской царевны Европы, азиатской волшебницы Медеи и даже Елены Троянской – все это грозные эпизоды этой вековечной борьбы. Далее Геродот прослеживает развитие этого конфликта в эпоху расцвета Персидской империи и ее грандиозного столкновения со свободными городами Греции. Воздействие идей Геродота на сознание людей было столь велико, что оно изменило смысл самого понятия historia. До Геродота оно означало не более чем «изыскание», «расследование» – как он и сам определил свой монументальный труд. А после него «история» превратилась в новую область интеллектуальной деятельности: восстановление хода событий, в результате которого обнажаются корни и закономерности человеческого развития.

Рассказы, записанные Геродотом, подтвердили две неочевидные позиции, которые всегда отстаивали афиняне: их право на верховенство в греческом мире и справедливость основанной ими морской империи. Геродот пришел к выводу, что ионийцы оказались под пятой Афин, потому что сами не способны были отстаивать собственную свободу. В рассказах о крупном морском сражении при Ладе, положившем конец восстанию ионийцев против персов, Геродот выпукло показал слабость характера повстанцев, которые не сумели справиться с тяжким трудом обучения гребле и кораблевождению, что только и могло принести им победу. Говоря о подъеме Афин, Геродот выразил мысль, которая, в чем он ничуть не сомневался, шокирует общественное мнение за пределами этого города. «Если бы афиняне, – писал он, – убоявшись надвигающейся угрозы со стороны Ксеркса, бежали из города либо остались, сдавшись на милость победителя, никто другой не предпринял бы ни малейшей попытки противостоять персам на море. Потому только справедливо будет сказать, что Грецию спасли афиняне».

Если Геродот занимался историей и географией, Софокл посвятил себя проблемам этики, морали и человеческого предназначения. Сын оружейника, он обратил на себя внимание уже в молодости, когда возглавил праздничный карнавал в честь победы при Саламине. Помимо участия в качестве командира одной из эскадр афинского флота в Самосской войне, Софокл занимал пост «элленотамия», то есть члена группы «греческих казначеев», отвечавших за своевременное получение союзнической дани. В Греции считалось, что имена имеют существенное значение, поэтому неудивительно, что Софокл, сочетающий в своем имени «мудрость» и «славу», казался современникам человеком, годящимся для любой работы.

Свой флотский опыт Софокл запечатлел в драматургии. Разоблачительный портрет трусливого триерарха получился настолько живым, что, кажется, автор списал его с натуры.

Один смельчак велел своим матросам

в любую непогоду в путь идти

Но только шторм и вправду разразится,

как речи дар теряет он тотчас,

дрожит всем телом и ужом в сторонку быстро отползает.

В иных трагедиях Софокл наносит на карты «моря непокоя», что видятся его героям и героиням, а то уподобляет власть «государственному кораблю». Пишет Софокл и о наказаниях, что накладываются на спесивцев. Это качество в Греции считалась даже чем-то большим, нежели высокомерие. Спесь – это высокомерное, чрезмерно жесткое обращение с людьми, без которого, однако, трудно управлять империей.

На праздновании дионисий в Афинах премьере спектакля обычно предшествовала пышная церемония. Тысячи афинян и их гостей занимают свои места, после чего из-за кулис выходит вереница носильщиков, направляющихся к располагающемуся дугой оркестру, туда, где обычно располагается хор и исполняются танцы. У каждого носильщика в руках ящик с деньгами, полученными нынешней весной от союзников. Торжественным маршем проходят они с сотнями серебряных талантов перед гражданами – материальное свидетельство богатства, плывущего в Афины из-за морей. И лишь после этого начинается театральный конкурс.

В середине лета афиняне отмечали начало каждого нового политического года так называемыми панафинеями. Во времена Перикла это было общегородское празднество в честь Афин, морской империи и богини-покровительницы Афины. Город в эти дни чудесно оживал: проходили шествия, пиры, ритуалы, соревнования атлетов и артистов. В живом обличье на радость людям и богам воплощалась вся гордость афинян своими завоеваниями и своим городом.

В кругу спортивных состязаний видное место занимали гонки триер. В регате участвовали представители всех десяти фил Аттики. Фила, чей корабль приходил первым, получала от организаторов празднества приз – триста драхм и два быка. Помимо того, двести драхм, по драхме на каждого, доставалось экипажу-победителю для покрытия расходов на пир в честь выигрыша.

Кульминацией панафиней было большое шествие, в котором принимали участие все – мужчины и женщины, стар и млад, афиняне и приезжие. Дочери граждан, не уроженцев Афин несли чаши со святой водой, освобожденные рабы – дубовые ветки. Посланцы городов и островов, входивших в состав империи, гнали скот, предназначенный в жертву богине. Помимо того, в качестве дара городу они привозили с собой начищенное до блеска вооружение – мечи, щиты, доспехи гоплитов. Посреди процессии на колесах двигалась маленькая галера – панафинейский корабль. Перед началом процессии множество граждан принимали участие в ритуальном установлении мачты и нок-реи.

Самый торжественный момент – подъем паруса. Девять долгих месяцев юные девушки из старинных афинских семейств ткали и расцвечивали красивую мантию – «пеплос» – дар города своей богине на день ее рождения. И вот теперь это ручной работы одеяние украшало парус священного корабля. Роспись, переливающаяся алым и шафрановым цветами, изображала Афину торжествующей победу в великом сражении богов и титанов. Людям это новое одеяние, которым играл легкий летний ветерок, впервые являлось, когда судно проплывало через Гончарный квартал и агору. Парус, увенчанный «пеплосом», вздымался над «экипажем», состоящим из жрецов и жриц, увенчанных золотыми гирляндами. На дальнем конце агоры подъем к Акрополю становится для этого красочного плавания слишком крутым. Здесь парус сворачивали и на руках переносили по длинным мраморным пролетам на залитую солнцем вершину. И там в качестве последнего знака преклонения одеяние передавалось богине, деревянное изображение которой представляло собой самое драгоценное достояние афинского народа. Так что ежегодный дар такого рода – мантия, в то же самое время являющаяся парусом, – жест вполне уместный. Таким образом, горожане напоминали самим себе, своим союзникам, а также целому миру, что Афины, начиная с бухт и кончая этой уходящей в небо святыней, являют собой город, обрученный с морем.

Глава 10 Война и чума (433—430 годы до н. э.)

Я это помню. Вот куда волна несет.

С людьми или с богами, но в великую

Войну вступить придется. Судно на воду

Уже спустили, вбив последний гвоздь в него.

И, как ни повернись, повсюду горя жди.

Эсхил. «Просительницы», пер. С.Апта

Однажды поздним летним утром, когда строительство Парфенона близилось к завершению, из Пирея вышла эскадра, состоявшая из десяти быстроходных триер, и взяла курс на запад Греции. Небольшая по количеству, однако на борту было немало высокопоставленных лиц, среди которых, между прочим, были три афинских стратега. Один – Лакедемон, сын Кимона и внук Мильтиада, победителя сражения при Марафоне; двое других – Протей и Диотим; последний во время своих многочисленных путешествий бывал при дворе Царя царей (на востоке) и в Неаполитанском заливе (на западе). Никакой практической военной цели данный поход не преследовал, для этого не нужно было посылать сразу трех стратегов. Миссия состояла не в том, чтобы вести войну, а как раз в том, чтобы ее предотвратить.

По дороге у Лакедемона и его товарищей было достаточно времени, чтобы подумать о предстоящих трудностях. Но даже в самых страшных снах они не могли представить себе, что этот маршрут на остров Керкира разбудит дремлющую вражду со Спартой и в конечном итоге втянет Афины в самую истребительную из всех войн, которую они когда-либо вели, – Пелопоннесскую.

Периклу только что исполнилось шестьдесят. Морская держава наслаждалась миром и процветанием, даже при том, что два года назад на горизонте появилось небольшое как будто облачко: между Керкирой и Коринфом затеялась война. Афинские рулевые хорошо знали Керкиру: ее гавани были последней стоянкой в греческих водах на северном пути в Адриатическое море или на западном в Италию. С тех самых пор, как давным-давно коринфяне основали на Керкире свою колонию, островитяне находились с городом-метрополией в натянутых отношениях. Именно между ними разгорелось первое в известной греческой истории морское сражение, и тогда керкирцы победили. Сейчас это были дела давно минувших дней, но во время греко-персидских войн конфликт разгорелся с новой силой. Тогда роль арбитра пришлось принять на себя самому Фемистоклу.

И вот опять – вспышка вражды. Столкнувшись с перспективой противостояния не только Коринфу, но и другим морским городам Пелопоннесского союза, упрямые и недружелюбные керкирцы смирили гордость и, отказавшись от политики неприсоединения, обратились к Афинам с просьбой принять их в союз. Узнав об этом, коринфяне сами отправили туда гонцов. Они стали убеждать народное собрание отвергнуть просьбу Керкиры и остаться верным духу Тридцатилетнего мира. Под конец первого дня обсуждения собрание как будто склонялось к тому, чтобы воздержаться от участия в этих далеких от Афин распрях. Но потом, обговаривая дело с друзьями и семьями, участники собрания увидели, что из союза с Керкирой можно извлечь некоторую выгоду. В ту ночь многим снилось, что империя простирается все дальше на запад, в сторону Италии и Сицилии, а там, глядишь, и к границам этрусских городов-государств и Карфагена.

Наутро граждане вернулись на Пникс в несколько другом настроении. Они дали согласие на альянс – правда, сугубо оборонительный, то есть Афины обязуются прийти на помощь Керкире в случае агрессии со стороны внешнего врага. Затем собрание проголосовало за то, чтобы послать на остров десять триер. Три афинских стратега выступят наблюдателями в конфликте, и само их присутствие покажет коринфянам, что отныне остров входит в афинский союз. Сама же эта небольшая эскадра ни при каких обстоятельствах боевых действий начинать не будет, и лишь если коринфские корабли попробуют выбросить на остров десант, им нужно будет дать отпор – таков был мандат стратегов.

Прибыв на Керкиру, они обнаружили, что в распоряжении нового союзника имеется флот, состоящий из 110 триер. По прошествии примерно двадцати дней, проведенных в тревожном ожидании, наблюдатели сообщили, что со стороны Коринфского залива приближается крупное неприятельское соединение. На перехват, в южном направлении, были немедленно отправлены афинские и керкирские суда. Они рассчитывали встретиться с противником на выходе из пролива, отделяющего южную оконечность острова от материка, то есть на широкой и, как правило, беспокойной водной полосе, где течения, устремляющиеся вверх, к берегу, сталкиваются с ветрами, дующими с пролива. Десять афинских судов расположились так, чтобы прикрыть правое крыло керкирцев на крайней южной оконечности острова, где многокилометровые мели представляли большую угрозу для кораблей. По левую сторону цепочка керкирских триер доходила почти до двух выступающих из воды скал, известных под названием Сиботских островов.

Вскоре после рассвета в открытом море с южной стороны начали появляться триеры. Количественно враждебный флот производил устрашающее впечатление. Свои собственные девяносто судов коринфяне сумели усилить еще шестьюдесятью от союзников и из колоний. Берегом эту армаду сопровождало пешее воинство варваров, состоящее из представителей дружественных Коринфу племен. Коринфским впередсмотрящим не составило труда вычленить в союзном флоте афинские суда – в утреннем свете они легко узнавались по позолоченным изваяниям богини. Соответственно этому коринфяне вместе со своими союзниками вытянулись боевой линией на правом фланге, чтобы их лучшие корабли встретились лицом к лицу с афинскими «наблюдателями». Стоит только вынудить Лакедемона и других атаковать их, и Тридцатилетний мир можно считать оконченным. И если своим чередом удастся убедить спартанцев объявить Афинам войну и обрушить на них все силы своего Пелопоннесского союза, морская сила Афин будет наверняка подорвана, и Коринф восстановит свои старые позиции властителя моря.

Не считая десятка афинских триер, на всех остальных судах с обеих сторон выстроились рядами гоплиты, лучники, копьеносцы. Использование галер просто как плотов для перевозки сухопутных сил афинян, которые пока продолжали держаться в стороне, поразило своим крайним примитивом. От таких гребцов и рулевых сложных маневров и мастерства в использовании таранов ждать не приходится. Два строя кораблей рванулись навстречу друг другу, и палубы превратились в плавучее поле боя, на котором своих не всегда можно было отличить от чужих. С занятых позиций афинянам было видно, как далеко на левом фланге керкирские суда легко расправляются с триерами из Мегар и другими союзниками коринфян. После первых же стычек большинство вражеских судов пустилось в бегство в сторону открытого моря. Ничто не мешало торжествующим керкирцам покинуть строй и устремиться в погоню за противником. О дисциплине и тактике эти западные греки мгновенно забыли, как и о сражении, которое разворачивалось за их спинами и исход которого был еще далеко не ясен.

Между тем на противоположном фланге сражение протекало иначе, поскольку присутствие афинских судов обеспечивало керкирцам некоторое преимущество. Поначалу афиняне сдерживали противника, даже не нанося ему удара. Стоило какой-то коринфской галере атаковать противника, как афинская триера приходила в движение, угрожая ей с фланга, и тогда растерянные, напуганные коринфяне подавались назад или в сторону от мишени. Однако даже при всем своем мастерстве и преимуществе в скорости афиняне не могли быть везде одновременно. По мере того как солнце поднималось все выше, коринфяне, находясь на безопасном расстоянии от афинских таранов, получили возможность свободно атаковать и брать на абордаж керкирские триеры. Убедившись, что прежние маневры утратили свою эффективность, афиняне оказались вынуждены вступить в настоящий бой. Всё, больше никаких ложных маневров – только лобовое столкновение. И вот в пылу сражения афиняне забыли и об осмотрительности, и о недвусмысленных наказах народного собрания. Афинские корабли начали таранить корабли коринфские так, как будто два города находились в состоянии войны.

Не поломай керкирцы строй на левом фланге и не пустись преследовать беглецов, все могло бы повернуться иначе. Но теперь они были далеко, вместо того чтобы противостоять коринфянам одним фронтом с афинянами. А еще хуже, что, как вскоре выяснилось, афиняне прождали слишком долго и с поддержкой правому флангу опоздали. Моральное и стратегическое преимущество было потеряно, афиняне оказались вынуждены прекратить атаки и вместе с керкирцами в поисках безопасного укрытия устремились к берегу. Теперь им оставалось лишь наблюдать, как коринфяне дрейфуют вдоль побережья, добивая копьями тонущих либо цепляющихся за останки кораблей островитян. И только после того, как побоище было закончено, они смогли отбуксировать покинутые корабли, поднять на борт мертвых и, миновав Сиботские острова, вернуться на материк.

Наступил полдень. Между тем экипажи сели за весла еще до рассвета, да и палубные схватки совершенно истощили бойцов. На правом фланге керкирцы потеряли большинство своих триер и даже с возвращением товарищей, увлекшихся погоней, вряд ли могли противостоять противнику. Неудивительно поэтому, что оживление на противоположном берегу вызвало у них буквально панику. Коринфяне выходили в море, готовясь начать вторую атаку. Ясно, собираются завершить дело, начатое утром, – полностью истребить флот Керкиры и пресечь попытки Афин избежать полномасштабной войны. Что оставалось? Справившись с растерянностью, керкирцы и афиняне, теперь уже не просто наблюдатели, вновь заняли свои места за веслами и поплыли навстречу противнику.

В угасающем свете дня корабли сближались друг с другом. Коринфяне запели было боевой гимн, но почти сразу же резко оборвали пение. Афиняне ожидали нападения, однако после недолгого колебания коринфяне начали подаваться назад, не отводя, однако, от противника таранных орудий. Керкирцы и афиняне в замешательстве наблюдали за этими маневрами и опомнились, только когда впередсмотрящие заметили вдали силуэты, которые и заставили коринфян повернуться. На горизонте, с южной стороны, показались два десятка триер. Это были афинские галеры, и прибыли они по решению народного собрания: подумав, дома сообразили, что изначально послали недостаточно судов. Теперь подкрепление продвигалось через обломки – следы недавнего морского боя. Проделав долгий путь, оно опоздало всего на несколько часов, чтобы спасти честь Афин. Но подоспело вовремя, чтобы спасти жизнь со-граждан.

На следующее утро остатки керкирского флота и эскадра афинских кораблей, все еще переживая позор вчерашнего дня, выстроились в боевой порядок напротив расположенного на берегу лагеря коринфян. Те спустили свои корабли на воду, но вперед не пошли, избегая столкновения в открытом море даже с небольшим, из тридцати афинских судов, отрядом. В какой-то момент афиняне заметили небольшую лодку, направляющуюся в их сторону от вражеской цепи. Приблизившись на расстояние слышимости, сидевший в ней коринфянин окликнул афинян. На керкирцев он внимания не обращал, более того, гневно заговорил о том, что последние нарушают Тридцатилетний мир и тем самым ставят себя в уязвимое положение. Ведь коринфяне, продолжал гонец, всего лишь стараются привести в чувство собственных союзников. И если афиняне хотят преградить им путь на Керкиру или в любое иное место, если они хотят нарушить мирное соглашение, то начинать надо с них, посланцев Коринфа, тех, что сидят в этой лодке, – это будут первые военнопленные.

Керкирцы дружно воззвали к афинянам: взять их и перебить всех до одного. Но афиняне сохраняли спокойствие: коринфяне, мол, вольны направлять свои суда куда угодно, только пусть Керкиру оставят в покое. Коринфяне так и поступили, отплыв вместе со своими союзниками в южном направлении, в уверенности, что Афины не станут усугублять положение атакой с тыла. Керкира была сохранена, но ценой семидесяти местных триер, тысячи военнопленных и еще нескольких тысяч убитыми и утонувшими. А по пути домой, через осенние морские шквалы, Афины пополнили этот мартиролог еще двумя утратами – военной и политической карьерой Лакедемона, сына Кимона, и самим Тридцатилетним миром.

Не теряя времени, Коринф обратился к Спарте, лидеру своего союза, с просьбой сделать представление Афинам, которые явно нарушают мирное соглашение. Этот пример вдохновил других. Мегары жаловались на то, что Перикл перекрыл им доступ в гавани, находящиеся под контролем Афин. Эгинцы принялись оплакивать утрату автономии. К общему хору присоединились даже македоняне, которых страшило усиление Афин на севере. В ту зиму в Спарте не умолкали возмущенные голоса союзников, требовавших призвать Афины к порядку.

Выслушав доклад стратегов о сражении у Сиботских островов, собрание передало строжайшее указание единственной в пределах своей империи коринфской колонии – богатому северному городу Потидее. Хотя жители его не сделали пока ничего дурного, афиняне сомневались в их лояльности и, пресекая возможные попытки Коринфа использовать Потидею как военную базу, распорядились удалить из города администраторов-коринфян, частично разрушить сооруженные ими укрепления, а также взять заложников и отправить их в Афины. С ответом потидеанцы решили не торопиться, отправив тем временем гонцов в Спарту с просьбой о поддержке.

Получив тайные и малообоснованные заверения в том, что Спарта готовится к вторжению в Аттику, потидеанцы открыто восстали против афинского владычества. За ними последовало несколько близрасположенных городов. Над империей нависла угроза. На Спарту все это не произвело решительно никакого впечатления, она соблюдала нейтралитет. Тогда на защиту своей колонии двинулся отряд кораблей из Коринфа. Афины своим чередом посылали эскадру за эскадрой с целью вернуть себе город и закрепиться во всем районе. Первый натиск мощные стены Потидеи выдержали. Тогда Афины направили туда очередное соединение во главе со стратегом-ветераном Формионом. На корабли поднялись 1600 гоплитов, которым предстояло принять участие в осаде города.

Среди спутников Формиона было двое граждан, чьи имена многое говорили согражданам, – Алкивиад и Сократ. Алкивиад, юный родич и подопечный Перикла, шел на свое первое боевое задание. Восемнадцатилетний пылкий красавец, Алкивиад уже успел прославиться своими шумными эскападами, которые не мог сдержать даже трезвомыслящий Перикл. Отвагу юноша унаследовал от убитого в бою отца, служившего под командой стратега Толмида, а политические дарования от матери, внучатой племянницы законника Клисфена. Буйный же темперамент – это его собственное достояние. Преуспевающему семейному клану коннозаводчиков и всадников не раз приходилось иметь дело с взбесившимися жеребцами. На сей раз такой завелся в собственном доме. Алкивиад явно стремился стать главным в семье, а потом, может, и во всем городе.

Философу Сократу, постоянному спутнику Алкивиада, было под сорок. Афинянам он всегда напоминал сатира или толстопузого, с носом картошкой, вечно пьяного спутника Диониса по имени Силен. Личность на агоре знаменитая, Сократ стал первым коренным афинянином, кто на равных мог говорить с иноземными философами, избравшими Афины своим постоянным местожительством, – от Анаксагора с его первичными элементами до Зенона с его парадоксами. Отец Сократа был скульптором, мать – акушеркой. Занятия скульптурой сызмала привили ему интерес к естественной истории, и вот теперь он смущал умы земляков рассуждениями о происхождении солнца и луны, а также о том, что люди мыслят посредством кровотока. Ученый-парадоксалист, афинский гражданин Сократ, однако же, принадлежал к классу гоплитов, и, когда его имя появилось в призывном списке, он должен был явиться с оружием в руках и трехдневным запасом еды для участия в военной экспедиции.

По мере того как суда продвигались на север, становилось все холоднее, но на Сократе, как всегда, был только один плащ. К физическим неудобствам он, казалось, был вообще нечувствителен. Алкивиад, красавец и всеобщий любимец, не отходил от невозмутимого философа, выбрав его мишенью своих очередных любовных поползновений. Сократу, в свою очередь, было интересно стать воспитателем юноши, обещавшего, куда больше сыновей самого Перикла, сделаться в городе влиятельной силой; доброй или злой, это уже другой вопрос.

Части, возглавляемые Формионом, высадились на сушу в девяти милях к югу от Потидеи и медленно двинулись в сторону города, разоряя по дороге сельскую местность, в надежде, что граждане выйдут из-за стен и нападут на них. Убедившись в том, что потидеанцы на уловку не поддаются, афиняне сами предприняли несколько атак. В ходе одной из них, штурмуя стену, рассекающую узкий перешеек и упирающуюся обеими концами в море, Алкивиад сражался вместе с Сократом. В какой-то момент он потерял бдительность, и вражеское копье угодило ему прямо в грудь. Юноша упал. Афиняне продолжали движение, но Сократ остался прикрывать раненого Алкивиада, пока не подошла спасательная команда. По окончании сражения Формион вручил Алкивиаду редкую и весьма ценимую в Афинах награду за отвагу: полные бронзовые доспехи гоплита. Сократ всячески приветствовал это решение стратега. Алкивиад с не меньшим энтузиазмом настаивал, что награда эта по праву принадлежит Сократу.

Пока афиняне продолжали держать на севере свою долгую и дорогостоящую осаду, дома у них начали появляться эмиссары из Спарты. Они во всеуслышание заявляли, что Афины и впрямь нарушили договор о Тридцатилетнем мире и если город не возместит ущерб, нанесенный пелопоннесцам, его ждет война. Спартанцы выдвинули три требования. Первое: афиняне снимают осаду с Потидеи, где Формион пытается уморить людей голодом и таким образом принудить их к сдаче. Второе: Эгине возвращается автономия. И наконец, Афины аннулируют злополучное положение, известное под названием мегарийского декрета, по которому жителям Мегар закрывается доступ на агору и в гавани Афинской империи. В случае отказа – война.

Это была, во всяком случае, поначалу война слов. В ответ на требования Спарты Перикл начал задавать неудобные вопросы. Почему Спарта не передала свои жалобы в арбитраж? Афины к этому готовы. Почему ксенофобы-спартанцы не открывают свои границы афинянам? Как только Спарта перестанет изгонять со своей территории иностранцев, Афины откроют Мегарам доступ в гавани. И наконец, когда Спарта предоставит возможность своим союзникам самим избирать власть, даже если это власть демократическая? Как только это будет сделано, Афины последуют примеру Спарты.

Перикл всячески заверял сограждан, что, пока они сохраняют владычество на море, никакая Спарта им не страшна. А набравшись опыта в морской войне амфибий, афиняне теперь и на суше готовы дать отпор любому. Он утверждал, что спартанцам трудно будет овладеть навыками морского боя. Даже афиняне, имея за спиной полувековую практику, не вполне еще освоили это искусство. Так что уж говорить о спартанцах? Они не мореходы, они люди суши.

Периклу оставалось успокоить сограждан в части возможного вторжения Спарты в Аттику, где она может нанести им поражение в сухопутном бою. И вновь великому государственному деятелю пришлось убеждать собрание в том, что спасение Афин – во флоте. Тут он следовал путем Фемистокла. «Морская сила имеет громадное значение. Сами прикиньте. Допустим, Афины были бы островом – разве это не обезопасило бы нас от нападения? А ведь мы вполне можем считать себя островитянами; просто надо уйти с земли, покинуть дома и защитить подходы к городу с моря». Пока Афины связаны с морем Длинной стеной и пока флот обеспечивает поставки еды и всего необходимого, ни прямое нападение со стороны Спарты, ни осада не имеют ни малейшего шанса на успех.

В своей стратегии Перикл опирался исключительно на афинский флот, его способность контролировать морские пути, по которым в город подвозится продовольствие, и его силу, позволяющую постоянно пополнять казну. Он думал о войне, в которой Афинам, при всех соблазнах чести и национальной гордости, так и не придется столкнуться со Спартой на суше. Перикл добровольно отдаст захватчикам Аттику и ее поля, как это уже однажды сделал Фемистокл. А тем временем афинский флот безнаказанно обрушится на беззащитную территорию противника. Да, война или что-то похожее на войну начнется, но это будет скорее противостояние, в каком-то смысле война без сражений. Противники остаются противниками, вражда остается враждой, но до прямых столкновений дело не доходит. А там огнедышащие спартанцы, лишенные возможности дать решающее сражение и измученные налетами с моря, запросят мира. Стратегия Перикла отличалась научной точностью и холодным расчетом, как математическая формула или медицинское предписание.

Молодые афиняне рвались на войну, но стратегия Перикла не нуждалась в их энтузиазме, отваге и готовности умереть за родной город. Все эти чувства и достоинства хороши для войны, в которой участвуют гоплиты. А гоплиты в надвигающейся войне с пелопоннесцами будут представлять для Афин только угрозу. Периклу нужны были другие качества – морские: самообладание, расчет, умение действовать тихо. Как у рулевого государственного корабля, его дело – лоция, четкое определение действий. Покуда афинянам удается сдерживать естественный порыв к защите родной земли, они могут воевать и побеждать без риска и даже без особых неудобств. Именно для этого возводилась Длинная стена. Афины превратились в самодостаточный остров, и пока город остается таковым, он непобедим.

Что же касается спартанцев, то они были уверены в силе своей армии, но остро ощущали морскую неполноценность, и пока одни посланники вели переговоры в Афинах, другие отправлялись в Сицилию и южную Италию, к союзникам, знающим толк в морском деле. Спарта обращалась к своим собратьям – дорийским грекам за помощью в борьбе с презренными ионийцами, действующими по указке Афин. Не может быть, чтобы преуспевающие западники не выделили некоторые средства ради достижения столь высокой цели. Помимо того, ввиду надвигающейся войны с Афинами спартанцы с почти детской наивностью просили сицилийские и итальянские города снарядить флот из пятисот триер.

В провокациях и составлении планов прошли два года, но ни одно из крупных государств не желало выступить инициатором вооруженного столкновения. В конце концов искра вспыхнула благодаря действиям одного из слишком опрометчивых союзников Спарты. Граждане Фив, города – участника Пелопоннесского союза, уже давно с жадностью поглядывали на маленький независимый городок Платеи – верного союзника Афин, попавшего в орбиту их влияния еще до начала греко-персидских войн. И вот одной штормовой ночью фиванский отряд внезапно атаковал Платеи. Взять город не удалось, но обе стороны вынуждены были констатировать начало войны. Сорок девять лет прошло со времени вторжения Ксеркса, когда общая угроза сплотила Афины и Спарту на благо всем грекам. И вот вчерашние союзники вступили в войну, которая окажется для Греции более разрушительной, чем все беды, что навлекли персы.

В согласии со стратегическим замыслом Перикла афиняне – жители сельской местности приготовились к эвакуации. Покидая родной край, они морем переправляли скот в Эвбею – точь-в-точь как их предки, когда почти полвека назад Ксеркс начал свой завоевательный поход. Правда, на сей раз люди не искали убежища по ту сторону пролива. Поначалу они хлынули в Афины, останавливаясь где только можно, за вычетом святилищ. А когда положение стало уж вовсе невыносимым, в коридорах Длинной стены выросли тысячи временных жилищ. Там и поселились беженцы.

Когда пелопоннесская армия во главе со спартанским царем вошла ранним летом в Аттику, Перикл призвал афинян не предпринимать попыток уберечь свои фермы и урожай. Не встречая сопротивления, пелопоннесцы жгли и грабили покинутые деревни. При виде дыма, поднимающегося с полей, потрясенные люди мгновенно забыли о плане своего лидера и во всех бедах стали винить именно его. А Перикл, пытаясь не дать выхода бесконтрольной ярости, отменил все сессии народного собрания, демократические принципы были принесены в жертву на алтарь двух великих богов – Целесообразности и Безопасности.

В ответ на сухопутные действия пелопоннесцев Перикл распорядился нанести ответный удар по территории противника с моря. Было снаряжено сто быстроходных триер с тысячей моряков и четырьмя сотнями лучников на борту. Оставляя позади выжженную родную землю Аттики, флот стремительно продвигался к вражеской территории; пелопоннесцы, поглощенные своими делами в Аттике, были слишком далеко, чтобы прийти на защиту собственных берегов.

Действуя по примеру Толмида, оказавшегося в свое время столь удачным, афиняне наносили внезапный удар и тут же отходили. Они обрушивались на незащищенные берега, подобно хищным птицам, и почти столь же стремительно исчезали. В западных водах, как то и предусмотрено союзным договором, к грекам присоединились пятьдесят триер из Керкиры. Дойдя до мыса на юго-западной оконечности Пелопоннеса, они атаковали Мефону и едва не захватили весь город. Поднявшееся на море волнение не позволило приблизиться к Элису, и афиняне направились в северо-восточную Грецию, где захватили два города и присоединили к своему союзу лесистый остров Кефаллению. На обратном пути участники экспедиционных сил убедились, что пелопоннесская армия все еще не вернулась из Аттики, и афинская армия вторглась в Мегары, отомстив за агрессию против их территории.

На протяжении первого года войны афинские суда действовали и в домашних водах. Сотня триер патрулировала омывающие Аттику моря. Другая эскадра атаковала Эгину. Афиняне, высадившись на остров, вынудили местное население отправиться в изгнание, а освободившиеся земли распределили между поселенцами из Афин. Тридцать триер, курсируя вдоль берегов Эвбеи, охраняли от пиратов скот и другое имущество афинян. К концу лета они основали небольшую базу на островке под названием Аталанта. Отсюда пиратам можно было противостоять круглый год.

Теперь, когда стало ясно, что война продлится два, а может быть, и все три года, афиняне предприняли некоторые дополнительные меры для защиты своей территории. По всему побережью Аттики в стратегически важных местах были выставлены наблюдательные посты. В Акрополе специально отложили тысячу талантов в качестве резерва на случай вражеской атаки на город с моря. Любое предложение использовать эти деньги на какие-либо иные цели каралось смертью. В качестве другой охранной меры афиняне постановили каждый год выводить в резерв сто лучших триер во главе с триерархами, несущими всю полноту ответственности за боевую готовность судов.

Зимой афинские корабелы приступили к осуществлению в Пирее нового проекта. Они отобрали десять старых триер и превратили их в иппогогос, то есть «коневозы». Для этого понадобилось полностью изменить конфигурацию корпуса. Плотники разобрали банки для гребцов в двух нижних ярусах и законопатили уключины. Таким образом, возникло свободное пространство площадью восемьдесят футов в длину и шестнадцать в ширину, своего рода трюм. Здесь могли разместиться тридцать лошадей, по пятнадцать с каждой стороны, на расстоянии примерно пяти футов друг от друга. Пол совмещался с ватерлинией, но сверху выпуклые борта триеры оставляли достаточно места, чтобы поместились передние конечности животного. Выделялись также места для фуража и пресной воды, седел и уздечек, а также копий, щитов и шлемов всадников. К корме пристроили съемные секции и сходни, что позволяло при швартовке быстро вывести лошадь на берег или даже просто спуститься, уже сидя в седле.

Строительство «коневозов» знаменовало первый крупный сдвиг на флоте с тех пор, как тридцать пять лет назад при Кимоне появились триеры, способные перевозить крупные отряды гоплитов. Новые корабли и названий требовали новых. «Ипподром» («Бега»); «Иппарх» («Царица лошадей»); «Иппокамп» (мифическое существо, наполовину лошадь, наполовину рыба). Еще живы были афиняне, помнившие, как выглядели фургоны царя Дария и как живой груз высаживали на сушу в Марафоне. И вот теперь впервые и у афинского флота, как ранее у персов, появилась возможность доставлять морем в зону боевых действий конников.

Прошел год с начала Пелопоннесской войны. При первых признаках наступления весны могло показаться, что афинянам сопутствует успех. Они выдержали вторжение Спарты, нанесли противнику ущерб на побережье, заполучили новых союзников. Вступая в бой на всей территории от северной части Эгейского моря до островов на западе, Афины вновь, как и в дни египетской экспедиции, доказали, что способны воевать одновременно на нескольких фронтах. Акропольских запасов серебра хватит на три года боевых действий. И Перикл уже заявил, что пелопоннесцы были бы рады положить конец бессмысленному противостоянию. Даже в бушующих волнах войны государственный корабль, казалось, уверенно прокладывал себе путь.

В начале второго лета войны спартанцы снова послали военные отряды в Аттику, где те принялись методично уничтожать фермы и новые урожаи. И второй год подряд захватчики беспомощно наблюдали за тем, как афинский флот выходит из Пирея, чтобы обрушиться на их береговые укрепления. Теперь в него входили десять «коневозов» и пятьдесят триер афинских союзников – Лесбоса и Хиоса.

Словом, все выглядело неплохо, если бы не некоторые тревожные признаки, дающие о себе знать в Пирее. Появились сообщения о жертвах некоей неведомой болезни. Вину за нее афиняне возлагали на противника, чему явно способствовала сгустившаяся во время войны атмосфера сомнений и недоверия. Пелопоннесцам, говорили люди, удалось каким-то образом отравить в Пирее пресную воду. Когда флот отправлялся в свою вторую летнюю экспедицию, природа таинственного заболевания все еще не была разгадана.

На сей раз Перикл лично возглавил поход, хотя цели он преследовал значительно более скромные, чем год назад. Быть может, дело было в том, что «коневозы» сильно замедляли скорость передвижения, а может, Перикл просто не хотел уходить слишком далеко от Афин. Так или иначе, атаковав несколько городов в Сароникском заливе и на восточном побережье Пелопоннеса, афиняне повернули назад. Перикл сообщал, что им почти удалось взять штурмом город Эпидавр, но в целом экспедиция решительного успеха не имела. По возвращении же в Пирей выяснилось, что болезнь, оставшаяся на берегу, оказалась чумой и она уже унесла сотни человеческих жизней.

Вскоре в Потидею, где все еще продолжалась осада, направилась новая экспедиция во главе с новыми стратегами. На борт были подняты деревянные осадные орудия, но не только: спутницей моряков стала и чума. А в корабельной тесноте бороться со смертельной болезнью еще труднее, чем на берегу. Когда эскадра достигла Потидеи, напасть перекинулась с кораблей на весь афинский лагерь.

Юный афинский аристократ по имени Фукидид тоже заразился, но выжил и описал болезнь в мельчайших деталях: сначала начинает пылать голова и возникает резь в глазах, потом появляется кровь на деснах, боли в груди, неудержимая рвота, сыпь на коже, бессонница. Большинство заболевших умирают на седьмой или восьмой день.

Между тем новые стратеги, поняв, что взять Потидею быстро не удастся, отказались от своего замысла и повернули назад. К этому времени от чумы полегли уже более тысячи прибывших из Пирея гоплитов. А дома выяснилось, что эпидемия бушует вовсю. Начавшись на берегу и охватывая на своем пути тесные домики, жмущиеся друг к другу в проходах Великой стены, чума быстро достигла самих Афин. Вокруг храмов валялись трупы и богатых и бедных; тела плавали в цистернах с водой. Перикл потерял двух старших сыновей, Ксантиппа и Парала. Возлагая венок на чело последнего и уже готовясь возжечь погребальный костер, Перикл наконец не выдержал и разрыдался на глазах у всех. И лишь Аспазию вместе с ее незаконным сыном Периклом-младшим чума пощадила. Повинуясь общему порыву, собрание, вопреки проведенному самим же Периклом закону о гражданстве, постановило считать мальчика афинским гражданином. От чумы умерла треть гоплитов – цифра устанавливается по спискам, которые вели стратеги и командиры отдельных частей. По-видимому, та же пропорция верна и для других категорий населения.

Знаменитейшая из трагедий Софокла «Царь Эдип» подобна зеркалу, в котором отражаются трагические судьбы Перикла и Афин. Подобно Периклу, главный герой взывает к верховенству разума и порядка, даже не подозревая, что его собственные действия фатально приближают катастрофу города. И подобно афинянам, персонажи пьесы становятся жертвами неумолимой эпидемии и взывают к вождю: «Разве не лучше управлять страной, где живут люди, а не сплошная пустота господствует? Стены и корабли – ничто без людей». По мере того как события все стремительнее приближаются к страшному концу, даже царица Иокаста оказывается вынужденной признать, что государственный корабль, видно, обречен: «Всех ужас охватил, ведь без ветрил корабль плывет».

Что же касается чумы не метафорической, а реальной, то в конечном итоге афиняне выяснили, что не пелопоннесцев надо в ней винить и не отравленную воду. Беда пришла не из Спарты, а с моря, с кораблями. Эпидемия зародилась в Эфиопии, пошла вниз по течению Нила, достигла портов дельты и, проникнув с грузом в трюмы и иные корабельные помещения, достигла Пирея. Уничтожив урожай, спартанцы и их союзники, более чем когда-либо, поставили Афины в зависимость от завезенного из-за морей зерна. У самих же хватало собственной пшеницы, с другой стороны – бдительная стража афинского флота перекрывала путь импорту. Поэтому эпидемия лишь краем задела Спарту.

Чума нанесла сокрушительный удар по грандиозным стратегическим замыслам Перикла. Эту беду он не мог ни предвидеть, ни предотвратить, что не помешало людям обвинить во всем именно его. Теперь Афины были уже не в состоянии снаряжать крупные соединения, которые в ответ на ежегодные набеги спартанцев на Аттику могли наносить удар по Спарте и на суше и на море. Опасность распространения чумы делала слишком рискованным большое скопление людей на палубах кораблей. Точно так же скученность, возникшая в результате переселения почти всего населения Аттики в Афины, обернулась в конечном итоге тысячами смертей. Рассудительность Перикла оказалась бессильной перед жестокими капризами природы. Не желая удовлетворяться простым штрафом, разгневанное народное собрание лишило Перикла официальных полномочий стратега. В Спарту была направлена мирная делегация, но ее предложения были отвергнуты. Больше того, спартанцы вступили в переговоры с персами, надеясь втянуть их в войну на своей стороне. В этот грозный час Афины думали уже не о победе, просто думали о том, как выжить.

Глава 11 Фортуна улыбается смелым (430—428 годы до н. э.)

«Но тактика – это только часть военного искусства, – говорит Сократ. – Стратег должен обеспечивать свое войско всем необходимым. Он должен быть изобретателен, трудолюбив и наблюдателен – твердолоб и блистателен, дружелюбен и суров, прям и увертлив».

Ксенофонт

Единственный военачальник, способный спасти Афины, жил тогда в бедности и опале, почти забытый своими согражданами. Когда-то Формион, почти тридцать лет занимавший в Афинах официальные посты, добился выдающихся военных успехов, но, подобно Периклу, стал во время чумы жертвой поисков козла отпущения. Всегда готовый откликнуться на зов боевой трубы и не думавший при этом об оплате, Формион был Аресом в городском пантеоне знаменитостей, а Перикл, соответственно, Зевсом. И оба олимпийца впали в бесславье.

Не уступая родовитостью самым знатным из афинян, Формион был сейчас небогатым человеком. Честно служа городу в Потидее, он платил воинам из собственного кармана. А по возвращении в Афины гражданская комиссия по расследованию осудила его действия и оштрафовала на сто серебряных мин. Формион был слишком горд, чтобы оправдываться или просить денег у друзей. Ну а невыплата штрафа означала атимию , или лишение права занимать государственные должности и опалу. Пока ее не снимут, человеку запрещается ступать на освященную землю, в том числе землю Акрополя, агоры и Пникса.

Формион покинул город и удалился в родовой дом в Пайании, на противоположном склоне горы Гиметт. Семейная ферма находилась в самом центре обширной равнины, которую называли Месогеей, или Срединными землями. В начале лета они были разорены пелопоннесскими войсками. Сорок дней спартанцы и их союзники шли через Аттику, выжигая и опустошая все вокруг себя. Маленьким мальчиком Формион стал свидетелем опустошительного набега персов и вот теперь, подобно людям поколения своего отца, столкнулся с необходимостью обрабатывать почерневшую землю и выращивать на ней урожай. Морская карьера, казалось, была закончена.

Формиону почти сравнялось шестьдесят, и он привык ко всяким испытаниям. В ходе военных кампаний он делил со своими воинами и гребцами все тяготы и лишения походной жизни. Каждое утро он раздевался догола и занимался физическими упражнениями, как юноша, накачивающий мышцы в гимназическом зале у себя дома. И так весь год и при любой погоде. Торс его и лицо, всегда открытые солнцу и ветрам, приобрели бронзовый оттенок, так что люди дали ему одно из прозвищ Геракла – Мелампиг, или «Чернозадый». Спал он на земле, на тюфяке из камыша, таком тонком и убогом, что он вошел в поговорку: «как спальный мешок Формиона», говорили в Афинах, желая указать на что-то действительно жалкое.

Но облик его – простой, с обветренным лицом вояки – был обманчив. Формион брал штурмом города, подчинял Афинам новые земли, обогащал городскую казну, а однажды, имея под командой тридцать триер, побил вражеские пятьдесят. Талант Формиона-полководца заключался в умении принимать быстрые неожиданные решения; он был убежден, что в любой ситуации, даже самой трудной, сохраняется шанс на победу. И шанс этот открывается и используется благодаря мете военачальника. Однажды совсем еще юный Формион хитростью заставил защитников родного города самим открыть ворота. В другом случае он использовал театральный прием: написал монолог гонца и, переодевшись соответствующим образом, произнес его. Противник попался на эту уловку. В морском бою тридцать против пятидесяти Формион, скрывая подлинное количество своих триер, выстроил их в порядке, принятом у всадников, заставив, таким образом, противника начать поспешную и неподготовленную атаку. Подобно Фемистоклу, Формион считал, что мета – это главное в искусстве стратега, особенно на войне.

Два крупнейших вызова свободе Афин знаменуют его карьеру – вторжение персов и Пелопоннесская война. Чтобы воевать с Ксерксом, Формион был слишком молод, а чтобы и далее участвовать в сражениях со спартанцами, скоро будет слишком стар. Ему противостояли непокорные западники, всегда готовые всадить нож в спину союзники, коринфские колонисты, а он даже не мог испытать себя в борьбе с главными противниками города. Раньше его дарования впустую тратились на второстепенных направлениях, в боях где-то вдали от Афин, а теперь, когда город особенно нуждался в способных военачальниках, могло получиться так, что из-за опалы он вернется в город, когда будет слишком поздно.

Однажды на его ферме, пройдя разоренными полями, появились несколько мужчин. Это были не афиняне, а акарняне – союзники из отдаленных краев, нуждающиеся в поддержке Афин. На второе лето войны, когда чума положила конец боевым действиям афинского флота в Пелопоннесе, в море вышли более сотни судов противника. Коринфяне и другие союзники Спарты высадились в Акарнании и других союзных Афинам территориях. Представлялось очевидным, что на будущий год пелопоннесцы вернутся и доделают то, с чем не успели справиться нынче, – помешать им может только афинский флот.

Во главе его акарняне видели Формиона, считавшегося у них героем с тех самых давних пор, когда, прибыв с тридцатью триерами, он штурмовал захваченный противником город и вернул его законным хозяевам. Местные жители даже называли своих сыновей в честь героя-освободителя. В конце лета посланники, проделав опасный путь, достигли Афин, затем лишь, чтобы узнать, что нужный им человек пребывает в изгнании. Вот они и пересекли всю Аттику и пришли сюда, в надежде убедить Формиона забыть об Афинах и отправиться с ними на запад в качестве вольнонаемного стратега или, если угодно, почетного гостя, который возьмет в свои руки судьбу их родного города. Если Афинам Формион не нужен, то он нужен Акарнании.

Формион отклонил предложение, заявив, что ему стыдно предстать перед воинами обесчещенным должником. Нельзя сказать, что этот ответ был вполне искренен: в неожиданном предложении гостей Формион увидел нечто вроде рычага, с помощью которого можно заставить собрание пересмотреть его дело. Становиться на склоне лет наемником где-то в диких краях западной Греции ему совершенно не хотелось. Время утекало, а Формион еще мог послужить городу.

Тем временем в Афинах развернулась активная кампания в поддержку Формиона – возможно, просто потому, что на него возник спрос в других частях Греции. Чтобы освободить его от уплаты штрафа, собрание прибегло к уловке. Ввиду приближающихся празднеств граждане постановили поручить Формиону убранство храма Диониса. Для покрытия расходов ему будут переданы из общественных фондов сто мин серебра. Естественно, Формион немедленно направился в комиссию по расследованию и выплатил эти деньги в качестве штрафа, а затем обвел бога Диониса вокруг пальца, подсунув ему в дар какую-то дешевку. Этот сюжет отозвался в строках комедии безымянного драматурга:

И молвил Формион:

«Три слитка серебра я дам!»

Но лишь один явил – из чистого свинца.

Получив долг и сняв опалу, собрание вновь избрало Формиона стратегом. Ему было поручено возглавить операцию по защите интересов Акарнании и других западных союзников Афин. Базироваться эскадра будет в Навпакте, приморском городке, переданном в управление дружественных Афинам мессенцев еще во время пелопоннесской экспедиции Толмида. Здесь у Формиона будет возможность запереть Коринфский залив с обеих сторон, не позволяя кораблям противника выйти в открытое море, а сицилийским и итальянским транспортным судам с зерном войти. Противостоять ему будет объединенный флот спартанских союзников из ста кораблей, сформированный в начале нынешнего года. А в его распоряжении сколько будет? Двадцать. Это самое большее, что может ему предоставить собрание после чумы.

В первый год Пелопоннесской войны афиняне имели в своем распоряжении 180 кораблей; во второй, даже несмотря на чуму, – 150; а сейчас, на третий год войны, – всего 20, меньше, чем авангард афинского флота в годы его расцвета. Но во главе его стоял Формион, и это повышало шансы на успех даже при столь малом количестве. Флагманским судном станет «Парал» – гордость афинского флота.

Еще зимой Формион вышел из Пирея и повел свой маленький отряд вокруг Пелопоннеса к Навпакту. Город выходил на юг, расположившись по овалу бухты – крайнего западного ответвления Коринфского залива. Со склонов невысоких гор на плоский, поросший камышом берег стекали холодные ручьи. На западе берег загибался длинным пальцем в сторону Пелопоннеса, словно стараясь дотянуться до противоположной стороны залива. Мыс на кончике этого пальца прикрывал узкий вход в залив. Жители Навпакта, мессенские изгнанники, оказали Формиону и его людям самый теплый прием. Для двадцати судов места в бухте хватало, но не больше. Городские укрепления обрывались у самого берега, соединяясь с приморскими сооружениями и замыкая, таким образом, полный оборонительный круг.

Зима и весна прошли спокойно. Но где-то в середине лета в Навпакте почти одновременно появились два гонца – и оба с дурными вестями. Из Акарнании доносился вопль отчаяния: спартанский адмирал Кнем каким-то образом обошел поставленный Формионом заслон, высадился на сушу и собирается атаковать те самые города, которые его, Формиона, прислали оборонять. А из сообщения второго гонца следовало, что из Коринфа и других пелопоннесских городов вот-вот выйдет в море крупный отряд кораблей.

Формион встал перед дилеммой. Без его помощи Акарнания может пасть. Он и так уже подвел своих товарищей, позволив спартанцам перехитрить себя. Но главная-то его задача – блокировать пролив. Не приходится сомневаться в том, что флот, снаряженный морскими городами – союзниками Спарты, координирует свои действия с действиями адмирала Кнема. Столь близкое схождение двух операций во времени наталкивало на мысль, что Формиона хотят выманить из Навпакта. В надежде, что спартанцы, прежде чем продолжить наступление, дождутся подкреплений, Формион заявил явно разочарованному посланцу из Акарнании, что не может покинуть свой пост.

Ждать афинянам долго не пришлось. Через несколько дней появились военные суда противника, курсирующие в западном направлении вдоль противоположного берега. Формион немедленно скомандовал отплытие и повел все свои двадцать триер на юг. При наблюдении с более близкого расстояния обнаружилось скопление сорока семи триер в сопровождении небольшого вспомогательного отряда. Быстроходных триер было всего несколько, остальные – войсковые транспортные суда. Вступать с ними в бой в заливе Формион не собирался, просто проследил, как они проходят между мысами, направляясь с западной стороны в открытое море. В тот вечер пелопоннесская эскадра стала на якорь у Патр. Поразмыслив, Формион решил не возвращаться и разбил лагерь на противоположном от противника берегу: не исключено, что пелопоннесцы попытаются ночью пересечь пролив. Так оно и получилось.

За несколько часов до рассвета афиняне снова вышли в море, на ощупь прокладывая себе путь в темноте на юг. Было безветренно, поверхность спокойная. Впереди слышались звуки приближающихся кораблей. Но противник уже понял, что ему готовится встреча. Еще до первого столкновения пелопоннесцы выстроились колесом (киклос) – точь-в-точь как греки у Артемисия, где подобное построение принесло столь впечатляющий результат. Транспортные суда образовали широкий круг, выставив наружу тараны и прикрывая таким образом вспомогательные суда – так собаки окружают стадо овец. Внутри круга также покачивались пять быстроходных триер, готовых атаковать афинян в случае попытки прорыва.

Оценив обстановку, Формион решил наступление сразу не начинать, потянуть время. План его заключался в том, чтобы использовать тактику греческих рыболовецких судов, заметивших большой косяк тунца. Не упуская из виду вожака, рыбаки неспешно окружают косяк и раскидывают постепенно натягивающуюся сеть. Оказавшись внутри мышеловки, тунцы начинают в панике метаться и выпрыгивать из воды, и когда оказываются на берегу или рядом с лодками, рыбаки добивают их веслами. Сетей у Формиона не было, и все-таки он собирался заняться рыбной ловлей.

Следуя за флагманом, двадцатка афинских триер вытянулась в один ряд и начала медленный обходной маневр так, чтобы неподвижные киклос оказались внутри круга. Время от времени отдельная триера нарушала строй, направляя таран на пелопоннесский транспортник. Тот импульсивно подавался в глубь круга, а возникший разрыв заполняли с обеих сторон другие суда. В последний момент афинский рулевой подавался в сторону и занимал свое место в строю. Мало-помалу круг пелопоннесских кораблей сужался, и в конце концов афиняне затянули петлю так туго, что уключины пелопоннесских транспортников свились в общее кольцо.

Но даже сейчас Формион не торопился. Он ждал рассвета, когда с Коринфского пролива задувает сильный восточный ветер. Он и начался, сбивая суда противника в кучу. Орудуя длинными шестами, гребцы старались оттолкнуться, освободить себе хоть какое-то пространство для маневра. Ко всему прочему поднялся ветер, в борт, усугубляя всеобщий хаос, била сильная волна. Оказавшись в такой ситуации, неопытные пелопоннесские гребцы никак не могли вытащить из воды весла, а стало быть, и у рулевых никак не получалось придать кораблю нужное направление. Окрики, вопли, ругательства заглушали команды начальников. В самом центре всего этого водоворота находились зажатые между небольшой лодкой и военными кораблями пять быстроходных триер.

Дождавшись, пока суматоха достигнет кульминации, Формион дал сигнал к атаке. Каждая из двадцати афинских триер выбрала себе противника на внешней стороне образовавшегося круга. Первой мишенью стал флагманский корабль пелопоннесцев. За ними таранный удар был перенесен на всех, кто оказался в пределах досягаемости. Муравейник рассеялся, и уцелевшие суда противника устремились назад, в сторону Патр. Преследуя их, афиняне захватили двенадцать вражеских триер почти со всем экипажем, более двух тысяч человек. На этом погоня прекратилась – количество побежденных грозило превзойти количество победителей. Афиняне не потеряли ни единого судна.

В храме Посейдона на мысе Рион прозвучала ритуальная песнь победы. Сражение при Патрах стало для афинян первым крупным успехом на море с самого начала Пелопоннесской войны. Бог моря явно заслуживал особой благодарности, и Формион распорядился втащить наверх, на освященную землю, одну из захваченных вражеских триер. Рядом с ней был установлен камень с посвящением Посейдону и герою Афин Тесею. В самый разгар торжеств пришла добрая весть из Акарнарии. Не получив ожидавшегося с моря подкрепления, спартанский отряд во главе с адмиралом Кнемом потерпел поражение. На какое-то время афинские союзники на западе получили передышку.

Борьба за превосходство в западных морях продолжалась. Не в духе спартанцев было уступать так легко, пусть даже союзники допустили в сражении очевидную слабость. Разведка донесла Формиону, что в бухтах пелопоннесского побережья уцелевшие при Патрах суда переоборудуются в быстроходные триеры. Убежденный в том, что ему предстоят новые сражения, Формион запросил у Афин подкрепления.

Но дома были свои заботы. С самого начала эпидемии чумы прошлым летом у крупнейшей морской державы Средиземноморья не было возможности снарядить крупный флот. От двухсот до трехсот триер без экипажей простаивали в порту, представляя собою никому не нужную деревянную скорлупу. А на суше было и того хуже. Пелопоннесская армия осадила ближайшего союзника Афин Платеи, а помочь ей было нечем. Казна пустела: морская экспедиция, снаряженная в Малую Азию для сбора дани, закончилась гибелью возглавлявшего ее наварха. А ко всему прочему в эту кризисную пору весь город застыл в тревожном ожидании близящегося конца мудрейшего из своих руководителей. Перикл заразился чумой в вялотекущей форме и медленно угасал. А ведь большинство афинян уже и вспомнить не могли, когда на городском Олимпе не возвышалась эта величественная спокойная фигура.

На этом фоне Формион со своими проблемами казался всего лишь досадным недоразумением. Усилить его город мог не более чем еще двадцатью триерами, да и то не сразу. По пути в Навпакт эскадра должна будет сделать остановку на Крите, там к ней присоединятся местные силы, чтобы принять участие в наступлении на Сидонию. И только после того, как эта подмога сможет обогнуть Пелопоннес и прибыть на свидание с Формионом. Непонятно, однако, успеют ли местные до того, как спартанцы возобновят боевые действия. С этими неутешительными вестями и вернулся гонец, посланный в Афины.

В Спарте реакция на сражение при Патрах оказалась совсем другой. Доклад адмирала Кнема привел в ярость местную власть. Объяснение позорному поражению могло быть только одно: слабость! Союзники показали себя слабаками! Разгневанные спартанцы отправили на помощь к Кнему трех видных военачальников. Среди них был отважный молодой воин по имени Брасид, отличившийся в бою с экспедиционными силами Афин. Акарнания на какое-то время была забыта. Главное сейчас – разбить Формиона и его эскадру. Адмиралу были переданы через новых помощников следующие указания: собрать под свое начало как можно больше судов; подготовить экипажи к сражению; и на сей раз ни в коем случае не дать афинянам ни малейшей возможности сохранить господство на море.

Вскоре подошли свежие соединения из городов – членов союза, в результате чего в распоряжении пелопоннесцев оказалось семьдесят семь триер. Формиону предстояло столкнуться с объединенным флотом восьми государств: Спарты, Коринфа, Мегар, Сикиона, Пеллены, Элиса, Лефкады и Амбрасии. Объединились корабли у местечка Панорм, у входа в Коринфский залив. Наблюдателям Формиона, расположившимся в цитадели, господствующей над Навпактом, открывался беспрепятственный вид на Панорм, который был отсюда в пяти милях к югу, на противоположной стороне водного овала. Теперь вражеский флот вчетверо превосходил афинские силы; к тому же его поддерживал только что подошедший крупный отряд сухопутных войск. В одночасье местечко на берегу Пелопоннеса превратилось в целый военно-морской город.

Уступать господство на море никак не вязалось с убеждениями Формиона, да и с указаниями, полученными из Афин, – необходимо удерживать контроль над входом в залив. И подобно Леониду у Фермопил, он готов был умереть, но приказ выполнить. Во главе своих двадцати судов Формион двинулся вниз по течению к мысу Рион, давая понять, что готов принять сражение. Берег был усыпан галькой и щепками, что не давало возможности причалить. Пришлось обходить мыс и становиться лагерем на песчаном берегу невдалеке от храма Посейдона, выходящего на запад, где вдалеке угадывались острова Итака и Кефалления. Двадцать триер, посланных из Афин, пока не появились, и под рукой у Формиона были только несколько сот гоплитов из Навпакта. Они будут прикрывать лагерь, пока афиняне сражаются на море, а также оказывать помощь экипажу любой афинской триеры, если ее выбросит на берег.

Формион испытывал почти мистическую веру в непобедимость афинского флота. Он без устали напоминал своим матросам, что они – афиняне, и потому им под силу справиться на море с любым противником, даже самым сильным. Здравый смысл должен был бы подсказать ему, что лучше укрыться за стенами Навпакта, а там зимние штормы сами рассеют вражеский флот. Но Формион сделал выбор в пользу плохо защищенного берега и немедленной схватки. Здесь спасательной экспедиции из Афин, если, конечно, она вообще подойдет, будет найти его всего проще. Здесь он сможет утвердить афинское владычество на море, основанное Периклом – автором великого стратегического плана. Отсюда, наконец, ему удобнее всего выманить спартанцев и их союзников в открытое море, где в полной мере скажется мастерство гребцов и рулевых.

Ответ спартанцев на смелый вызов Формиона был спокоен и грозен. Не ввязываясь до времени в бой с афинянами, они занялись обучением своих экипажей в спокойных водах залива. Каждое утро афиняне отходили от берега и становились в боевой порядок у входа в залив. Отсюда было хорошо видно, чем и как занимается противник. И с каждым днем росла уверенность пелопоннесцев в своих силах, а моральный дух афинян, напротив, угасал.

Так прошло шесть или семь дней, и Формион заметил признаки надвигающегося бунта. Обычно афинские граждане, пошедшие на флотскую службу, позволяли себе без обиняков высказывать претензии начальникам; быть может, именно поэтому бунтов в Афинах практически не бывало – ни всего флота против наварха, ни экипажей отдельных триер против своих триерархов. Поэтому не могли не вызвать настороженности тайные переговоры напуганных чем-то людей, то и дело возникающие в разных концах лагеря. В надежде поднять дух моряков Формион созвал всеобщее собрание эскадры. Он прямо заявил о численном превосходстве противника, сказал, что спартанцы присвоили себе нечто вроде монополии на храбрость. Но при этом, продолжал Формион, союзники вряд ли готовы рисковать жизнью за честь Спарты. И заметил: «Уже не раз случалось, что большие силы уступали малым потому лишь, что им не хватало мастерства либо отваги. А у нас ни в том, ни в другом недостатка нет».

Формион твердо пообещал, что сделает все возможное, чтобы дать сражение в открытом море, где афиняне будут иметь большой простор для маневра, что, в свою очередь, позволит самым эффективным образом использовать тараны. И теперь каждому, воззвал Формион, остается исполнить свой долг. Каждый должен оставаться на своем посту, соблюдать дисциплину и тишину, дабы ясно слышать команды. В заключение он напомнил, что одна победа уже была одержана, притом над теми же самыми людьми, которые в массе своей составляют новые силы пелопоннесцев. «А битые никогда не сражаются с прежней решимостью».

Многодневные занятия позволили спартанцам превратить разрозненные части в боевую единицу. Со своими восемьюдесятью судами против двадцати Формиона они имели возможность расположить их на четыре ряда в глубину, одновременно не уступая афинянам по фронту. Правый и левый фланги пелопоннесцев, центр возглавляли соответственно Брасид, Ликофрон и адмирал Кнем. А за правым флангом, то есть если смотреть со стороны афинян, на севере, расположился специальный летучий отряд, состоящий из двадцати самых быстроходных триер. Им командовал спартанец Тимократ. В качестве флагманского судна он выбрал триеру с острова Лефкада – быстрейшую и красивейшую.

Наутро пелопоннесцы зашевелились еще до восхода солнца. Трудно сказать, что это было – очередное занятие или подготовка к сражению. Возглавляемые отрядом Тимократа, пелопоннесцы, двигаясь по четыре в ряд, отошли от берега и под настороженными взглядами афинян взяли курс в центр залива, на север. Формиону казалось, что они вновь готовятся отрабатывать те или другие маневры. Но сегодня все было не как раньше, это не были тренировочные занятия. Стройными рядами на афинян шел готовый к сражению боевой отряд, и атаковать он готовился не тех, кто был у мыса Рион, а тех, кто ждет их у Навпакта.

Формион обещал своим людям, что в тесноте залива воевать не будет. Но сейчас у него не оставалось выбора. Не мог он бросить союзников, отдавших ему всех своих гоплитов. И Формион против воли дал сигнал к выходу в море. Пока афиняне занимали свои места в триерах, местные похватали оружие и помчались по домам, к семьям. Триеры Формиона шли одним рядом, «Парал» держался чуть позади. Если удастся сделать разворот и встретиться со спартанцами лицом к лицу, флагман окажется ровно посредине. По мере того как одна триера за другой огибали мыс и входили в залив, рулевой флагманского корабля разворачивался на северо-северо-восток, в сторону Навпакта, почти невидимый за его закругляющейся кормой. Гонка началась.