Властелины моря Хейл Джон

Собрание примирилось с неизбежным. Впрочем, имея в виду масштаб противостоящих им в Союзнической войне сил, а равно недостаток средств и кадровый голод, у Афин и выбора-то, по существу, не было. Город официально признал независимость и автономию Хиоса, Византия, Родоса и Коса. Это означало, что дверь на выход из Второго морского союза открыта и для других союзников Афин. Эта война продолжалась всего два года, человеческих жертв она принесла немного, но итог был горек. Афинам случалось проигрывать, и они всегда брали реванш; но к позору не привыкли.

В эту беспокойную пору Платон и его современники, выражая свои опасения и предлагая различные способы решения проблем, часто тянулись к перу. Движение за мир нашло своего приверженца в лице учителя риторики Исократа. Достигнув двадцати одного года, он впервые принял участие в собрании, где слушал выступления Алкивиада и Никия, призывавших к началу сицилийской экспедиции. В год сражения у Аргинусских островов и суда над стратегами ему исполнилось тридцать. Сейчас, в возрасте восьмидесяти одного года, Исократ выразил свои мысли в речи «О мире».

«Я утверждаю, что нам следует заключить мир, – возглашал он, – не только с гражданами Хиоса, Родоса, Византия и Коса, но со всем человечеством». Владычество на море – заразная болезнь. Аргументируя этот тезис, Исократ ссылался на печальный опыт некогда могучей Спарты. Ее древняя конституция, выдержавшая в своей монолитной твердости бури семи столетий, распалась на куски за какие-то три десятка лет господства на море. Талассократия – это гетера , шлюха, ублажающая высшее сословие, – сколь неотразимая внешне, столь и смертельно опасная для любого из своих клиентов.

Ксенофонт, еще одна звезда афинского ренессанса, направил письмо согражданам из Коринфа, куда удалился в добровольное изгнание. Оно было обнародовано под названием « Порой» ( «Доходы»). На протяжении полувека пребывания вдали от Афин Ксенофонт завершил историческое исследование, начатое Фукидидом, а также описал свой поход в Персию в составе греческой армии в книге под названием «Анабасис». Озвученный им клич воинов: Таласса! Таласса! («Море! Море!») – звучал в ушах каждого читателя. Ксенофонт любил порядок и практическую мудрость. Афиняне, считал он, могут набить сундуки серебром и не грабить при этом союзников, создав новый тип флота – торговый. Потратившись на строительство торговых судов, можно будет потом сдавать их внаем, как сдают рудники и иные объекты общественной собственности. Судовладельцев же, приносящих доход городу, следует поощрять строительством новых гостиниц – тогда они охотнее будут ездить в Афины – и предоставлением мест в первых рядах театрального зрительного зала. В конце концов афиняне согласились с Ксенофонтом в том, что следует вновь начать разработки в серебряных рудниках Лавриона, однако что касается торгового флота, он так и остался голубой мечтой старого ветерана.

Примерно в то же самое время, когда Исократ и Ксенофонт призывали покончить с морской империей, Платон начал цикл диалогов, в которых ненасытная жажда господства на море будет переведена в космический контекст. В диалогах «Тимей» и «Критий» он воспроизвел историю войны между империей – владычицей морей и небольшим, но населенным доблестными людьми государством, которое полагается исключительно на свои сухопутные силы. Столица морской державы построена на вершине и склонах холма, располагающегося в пяти милях от моря. Суда ее швартуются в трех закругленной формы бухтах последовательно уменьшающегося размера. В тех, что поменьше, теснятся многочисленные триеры, а в самой большой стоят торговые суда, доставляющие в порт товары со всего света. Бухты и крепость огибает длинная стена с башнями и воротами.

Люди, правящие этой морской империей, обладали плодородными землями, но, одержимые жадностью и тщеславием, покушались и на чужое богатство, в том числе на соседние острова и простирающиеся за ними материковые пространства. В какой-то момент они добились господства над водами и побережьем половины Средиземноморья. Однако в итоге утратили честь и достоинство. Как изъясняется Платон, «лишь тем, кто не понимает, в чем состоит истинное счастье, они казались благословенной и процветающей расой. А на деле отличались лишь скаредностью и неправедной силой».

Спесивый и преуспевающий город на море настигло возмездие, осуществленное народом сухопутной державы, что всегда жил в скромности, простоте и праведности. Люди этого города были далеки от мореплавания и торговых интересов. Их государством управляла элита – воины, среди которых женщин было не меньше, чем мужчин. Они жили отдельно от низших слоев общества, ручным трудом не занимались и все свое время отдавали заботам о безопасности государства. Личной собственности у этих воинов не было, все принадлежало всем, и даже трапезные у них были общими. Мужество и достоинство поставили их во главе всех остальных греков, охотно признававших первенство этих людей.

Вопреки видимости Платон отнюдь не занимался ревизией истории Пелопоннесской войны. Свою морскую державу Афинами он не называет, как не называет спартанцами противостоящих им доблестных воинов. Напротив, из его рассказов можно умозаключить, что континентальная страна – это на самом деле первобытные Афины, такие, какими они были «до потопа», а морская держава – это исчезнувший материк или остров по имени Атлантида. В рассказе Платона о войне между Атлантидой и Афинами амальгама мифа и исторической реальности становится космической аллегорией на тему зла морских сил.

Развернул эту аллегорию Платон в одном из своих сократовских диалогов.

В день Панафиней Сократ встречается с тремя друзьями, и у них завязывается разговор. Среди собеседников Сократа – дядя Платона Критий и, уж чего меньше всего можно было ожидать, Гермократ, отчаянный патриот Сиракуз, тот самый, что организовал в городе сопротивление афинской эскадре. Объединяло эти две исторические фигуры только одно – нелюбовь к афинскому флоту. Предметом их беседы с Сократом стал идеальный город – сюжет еще одного, более раннего диалога Платона – «Республики». Сократ утверждает, что простого определения мало: покажите мне ваш идеальный город в действии, в борьбе за выживание. Тут его прерывает Гермократ, предлагая, чтобы Критий пересказал историю, которой поделился вчера, когда Сократа не было: давнюю историю из времен, когда Афины, в ту пору истинно идеальное государство, отважно бросили вызов могучей Атлантиде.

Критий поясняет, что эту историю, остальным грекам неведомую, поведал ему дед, услышавший ее от законодателя Солона, которому, в свою очередь, ее рассказали в одном из храмов дельты Нила египетские жрецы. Оказалось, что о происхождении Афин они знают больше, чем сам Солон.

«Множество великих и чудесных деяний, касающихся вашего города, – по словам жрецов, – запечатлено в наших папирусах. Но одна и славой, и величием превосходит все остальное. Ибо повествуется в ней о том, как одна могучая держава самовластно пошла против всей Европы и Азии, а ваш город остановил ее».

Десять тысяч лет назад за Геркулесовыми столпами находился огромный остров, превосходящий своими размерами Азию и Африку, вместе взятые. Звался этот остров Атлантидой. Отсюда, если идти на запад, можно добраться до других островов, а в конце концов до материка на противоположной стороне океана. Когда боги делили между собой мир земной, Посейдон выбрал Атлантиду. В южной части острова раскинулась просторная, на триста миль вдоль берега и на двести в глубину, равнина прямоугольной формы – поистине рай земной, ибо от пронзительных северных ветров ее со всех сторон защищала высокая горная гряда. Посейдон женился на местной девушке Клейто и ради ее безопасности окружил находившийся невдалеке от побережья холм тремя кольцами водных каналов. Первого из своих десяти сыновей родители назвали Атлантом, по имени которого и остров именуется Землей Атланта, или Атлантидой, и океан – Атлантическим. Посейдон разделил остров между сыновьями, но владыкой над ним поставил первенца. Атланты были рождены работать на земле, они усердно вгрызались в землю, производили глину, добывали руду, трудились в каменоломнях.

И еще эти люди были мореходами. Посейдоновы кольца-каналы стали бухтами. При всем своем природном богатстве, Атлантида ввозила из других стран товары и драгоценности. Атлантический флот насчитывал тысячу двести триер, располагавшихся попарно в тоннелях, высеченных в скале. Поблизости хранилось все необходимое флотское хозяйство. Центральная равнина представляла собой нечто вроде решетки, разрезанной каналами на шестьдесят частей. Каждый район был обязан поставлять флоту по четыре гребца, два гоплита, два стропальщика, два пращника и три копьеметателя. Атлантида, как государство, была прежде всего и в первую очередь нацелена на ведение войны.

Поначалу атланты были людьми благородными, жившими долго и добродетельно, но затем погрязли в алчности, роскоши, гордыне и пришли к вырождению. Зевс решил покарать их за спесь. Имея в своем распоряжении мощный флот, атланты и без того уже захватили близлежащие острова, но этого им показалось мало, и вот, побуждаемые Зевсом, они направили свои корабли против народов Средиземноморья. Ничто не могло их остановить. В Африке атлантические флот и армия дошли до Египта, а в Европе до центральной Италии. В конечном итоге они столкнулись с афинянами – вожаками греческого союза.

Если Посейдон высказал претензии на Атлантиду, Афина и ее брат Гефест потребовали в свое распоряжение Аттику. По сравнению с Атлантидой страна эта была невеликая, но с превосходным климатом, плодородной почвой и богатыми природными ресурсами. Убоявшись атлантической армады, союзники бросили афинян, и тем пришлось сражаться с врагом в одиночку. Благодаря силе, доблести, военной выучке сражение они выиграли, а затем и освободили все порабощенные Атлантидой страны. Так закатилась звезда первой в мире морской империи. Но история, поведанная египетскими жрецами, на том не заканчивается. Мощные землетрясения и потопы накрыли воинов первобытных Афин; они же поглотили Атлантиду.

Следов ее существования у других античных авторов, греческих либо египетских, не обнаруживается. У Платона есть множество подробностей и деталей, связывающих эту мифологическую морскую державу с талассократиями, известными современным ему грекам. У Миноса, царя Крита, этого первого повелителя морей, Платон позаимствовал тотемический культ принесения в жертву быка. Число 1200 – столько было триер в Атлантиде – приводит на память не только ровно такое же количество кораблей, построенных относительно недавно по инициативе Периандра, но и перечень судов Агамемнона (1184), и великую армаду Ксеркса (1207). Кругообразные гавани, окаймляющие круглый остров, воссоздают образ Карфагена, а ненасытная страсть атлантов к роскоши – Коринф. Далее, в Афинах и Сиракузах, триеры, как и в Атлантиде, располагались в эллингах попарно. Ну а землетрясение и гигантский водяной вал, поглотивший Атлантиду, напоминают о недавней катастрофе в Гелике, где большая волна накрыла спартанские триеры во главе с адмиралом Поллисом, положив тем самым конец господству Спарты на море.

Быть может, и само имя, что Платон дал своему острову-материку, навеяно еще одним сходным историческим катаклизмом. Он родился примерно тогда же, когда ураган, пронесшийся над Эвбейским заливом, расколол надвое островок Аталанта; вызванная им огромная волна подняла на воздух пришвартованную у берега афинскую триеру и зашвырнула ее в самый центр городка. От «Аталанты» только один шаг до североафриканского племени «атлантов», о котором говорится у Геродота, а также до Атласских гор и Атлантического океана (все эти названия возникли задолго до того, как Платон придумал свою Атлантиду). Таким образом, перемешав миф, историю, географию, а заодно дав волю своей богатой фантазии, Платон создал образ древней талассократии как предтечи всех последующих морских держав и представил ее трагическую судьбу как назидание грядущим поколениям. Морская мощь порождает высокомерие, а боги карают высокомерие гибелью.

И все-таки прежде всего Атлантида – это аллегория Афин. Выдавая воображаемое за действительное, Платон расчленил на части город своего времени и скрепил их деталями царства Посейдона и триерами, принадлежащими «истинным Афинам», где господствуют богиня Афина, Гефест и традиционные добродетели. Противопоставляя свои истинные Афины Атлантиде, философ воплощал мечту – видение, в котором лучшее в Афинах превозмогает соблазны морского богатства и морской мощи. Атлантида же – образ всего худшего, что есть в Афинах, и гибель острова – это предупреждение афинянам – современникам философа.

Греки последующих поколений предали забвению нравственные заповеди Платона и принялись отыскивать следы Атлантиды на географических картах и в античной истории. Быть может, Атлантида – это на самом деле Троя? Или остров Схерия – домашнее гнездо мореходов-феакийцев, о которых рассказывается в «Одиссее»? Со временем миф об Атлантиде оторвался от имени Платона и зажил собственной насыщенной жизнью. Местоположение Атлантиды стало предметом интереса и жарких споров людей, которые и слова из «Тимея» или «Крития» не прочитали. Затонувший континент чему только не уподобляли – острову вулканического происхождения Фера в Эгейском море, Криту, Гельголанду в Северном море, даже Бимини на Багамах. Но вот ученик Платона Аристотель, судя по всему, видел в Атлантиде не историческую реальность, а плод поэтического воображения. То, что он говорил о таких порождениях художественной фантазии автора, может быть с особенным основанием отнесено к Атлантиде: «Тот, кто воздвиг ее, ее же и разрушил».

Но Аристотель заблуждался. Атлантида существовала в действительности, ее можно было ясно различить из Акрополя. Чтобы оказаться в ней, достаточно спуститься вдоль Длинной стены к морю, в Пирей, этот шумный перекресток морских путей и морской торговли. Затем, обойдя склон холма Мунихия и спустившись по лабиринту улиц, проложенных Гипподамом, попадаешь на берег бухты Зея, где стоят двойные эллинги – пристанище афинского флота. Пройдут века, бухта сольется с открытым морем, и берег оно поглотит, а развалины старинного порта будут смутно отражаться в морской воде. Здесь бьется сердце темных видений Платона.

И это – Атлантида.

Глава 19 Голос флота (354—339 годы до н. э.)

Когда пловцов несут порывы ветра, —

Два рулевых и два ума рулю

Не придадут движенья, даже если

Их больше двух искусных, их толпа,

Но одного ум самовластный,

Будь даже слабее, в чертогах и градах

Сила людей. В воле единой спасенье.

Эврипид. «Андромаха», пер. И.Анненского

В то же самое время, как Платон, не жалея сил, старался отвратить сограждан от моря, один незаметный гражданин начинал кампанию по возрождению гордости Афин своим морским могуществом. Демосфен из Пайании обладал только одним даром, позволявшим ему выступать в качестве певца афинского флота: это был гений риторики. При этом он всю жизнь пылал патриотическим жаром, а ведь на его время Афинам выпало противостояние самому могущественному из врагов, каких только знало человечество. Угроза пришла из северной Греции, где македонский царь Филипп быстрыми темпами строил свою империю. Само собой, его завоевания на суше задевали интересы Афин с их господством на море. Неустанно, раз за разом, в каждой очередной речи Демосфен напоминал согражданам о нависшей над ними угрозе. Страсть к реформированию флота, как и ненависть к Филиппу порождали речи такой силы, что они сделались классикой еще при жизни оратора – даже недруги Демосфена признавали это.

Тернистый путь привел его на трибуну оратора. Детство ему досталось одинокое. Худосочный мальчик, да к тому же еще и заика, он так ни с кем и не сблизился на борцовских состязаниях или на охоте. Отец Демосфена умер, когда ему было всего семь лет, и с тех пор он жил дома с матерью и сестрой. Со стороны могло показаться, что мальчику очень не хватает товарищей-сверстников, но на самом деле у него был один постоянный спутник, человек из прошлого, близкий ему по духу, – Фукидид. Историк умер три десятка лет назад, но его взволнованный голос все еще звучал эхом в Афинах. Рассказы Фукидида о событиях Пелопоннесской войны, об опасных приключениях и эпических по своим масштабам битвах воспламеняли воображение Демосфена. Жадно листая страницы книги Фукидида, Демосфен погружался во времена, когда Афины пребывали в блеске славы, их флот был непобедим, а его предводители выглядели настоящими гигантами. Демосфен восемь раз, с первой строки до последней, перечитал «Историю Пелопоннесской войны». Некоторые части книги он знал наизусть.

Отец оставил ему в наследство имущество на четырнадцать талантов, часть которого составляла мастерская по производству ножей и мечей. Таким образом, по достижении совершеннолетия – восемнадцать Демосфену исполнилось через пять лет после окончательного заключения мира между Афинами и Спартой – он должен был стать финансово независимым человеком. Но все оказалось далеко не так просто. Как выяснилось, трое опекунов, упомянутых в завещании отца, либо украли, либо промотали большую часть наследства. Из четырнадцати завещанных Демосфену талантов, в деньгах или недвижимости, осталось чуть больше одного. При этом растратчики скрыли свои махинации, включив подопечного в категорию граждан, выплачивающих самые высокие налоги, – в возрасте семнадцати лет он уже числился триерархом и частично оплатил снаряжение триеры. Двое из этих опекунов были кузенами Демосфена, но невзирая на родство он все равно подал на них в суд.

Дело тянулось в течение двух лет, и все это время Демосфен неустанно готовился к судебному заседанию. По традиции граждане выступали в свою защиту сами, хотя речи для них сочиняли профессиональные ораторы. Демосфен, человек в высшей степени самокритичный, отдавал себе отчет в том, что впечатление он производит неважное. С физической хилостью или привычной замкнутостью он ничего поделать не мог, зато, слушая речь актеров и выступления ораторов, понял, что поставить себе голос и произношение в состоянии. Демосфен выходил на берег моря и долгими часами расхаживал, заставляя себя говорить так, чтобы голос на заглушали ни свист ветра, ни шум волны. В борьбе с природным заиканием он клал в рот гальку и, катая камешки под языком, говорил и говорил, стремясь достичь максимально ясного звучания слов. Вдали же от берега, поднимаясь то пешком, то бегом по склону холма, Демосфен произносил речи. Жилистые ноги работают, узкая грудь ходуном ходит, а он не умолкает – и в конце концов, пусть и задыхаясь, изъясняется четко и ясно. Демосфен унаследовал характерный для истинных афинян соревновательный дух, но обратил его не на спортивные состязания, а на публичные выступления.

Демосфен решил сам написать свое выступление на суде. Лучшие мастера этого дела заламывают такие деньги, каких у него просто нет. К тому же долгие годы учителем красноречия был у него поистине выдающийся ритор. Прилежное чтение Фукидида стало для Демосфена началом великой школы ораторского искусства: Перикл, произносящий надгробную речь; Формион, обращающийся к своим взбунтовавшимся воинам; Алкивиад, призывающий афинян: вперед, на Сицилию! Никий, увещевающий несчастных заложников Сиракуз перед решающим сражением. У Фукидида Демосфен перенял стиль сосредоточенный, аналитический, но вместе с тем живой и страстный: сочетание четких мыслей и ярко изложенных фактов.

Надо полагать, для опекунов – людей не бедных и влиятельных, с устоявшейся репутацией – стало настоящим шоком, когда суд вынес решение в пользу зеленого, всего-то двадцати лет от роду, неоперившегося истца. Это была его первая победа, которая, к сожалению, подобно многим последующим, ничего ему не дала. Опекуны стали маневрировать, прибегая к различным средствам, как законным, так и незаконным. В конце концов Демосфен остался ни с чем.

Нет, все же не совсем ни с чем. В ходе судебного расследования он набрался опыта и мастерства, которые в будущем могли принести постоянный доход. И действительно, карьера его началась с профессионального сочинения речей на заказ. Афины есть Афины, и это занятие неизбежно самым тесным образом связало его с миром моря. По поводу исполнения своего долга и снаряжения триер в судебные дрязги постоянно ввязывались триерархи. В специальные суды Пирея, в чью юрисдикцию входило разрешение споров, касающихся транспортных перевозок, грузов, инвестиций, закладных и так далее, то и дело обращались негоцианты и судовладельцы. Демосфену приходилось копаться в сводах законов, указов и исторических прецедентов, а также погружаться в такие таинственные сферы, как цены на весла и изменение процентной ставки после появления на небе звезды Арктур. Он засиживался за работой за полночь, и у молодого человека денег на масло для лампы уходило больше, чем на вино.

По мере того как росли доходы Демосфена, увеличивались и амбиции. Он мечтал о том, что его дар аргументации и убеждения будет востребован всем городом. В то время Тимофей устанавливал аванпосты по всему побережью Эгейского моря и Геллеспонта: афинская страсть к авантюре и захватничеству являла себя во всей красе. Достигнув тридцатилетия, Демосфен получит право выступать с трибуны собрания. Но кто его будет слушать? Выдающиеся деятели прошлого сначала зарабатывали себе имя каким-либо делом или конкретным действием, а уж затем становились признанными лидерами общества.

В возрасте двадцати четырех лет, человек уже состоятельный и сам себя сделавший, Демосфен выставил свою кандидатуру на пост триерарха. Но он не хотел никакого формального назначения вроде того, что имело место семь лет назад, когда ему, помимо его собственной воли, навязали статус триерарха. Сейчас он намерен снарядить триеру за собственный счет и вывести ее в море. Старинный приятель его отца, некто Кефисодот, недавно был избран стратегом. Собрание поставило его во главе отряда из десяти триер с заданием осуществить операцию, по всем признакам и трудную, и опасную. Демосфен вызвался принять в ней участие.

Триерархам повседневно приходилось иметь дело с самыми различными афинскими гражданами и институтами: стратегами, казначеями, банкирами; с собранием, советом, комитетами по финансам и инспекции; торговцами, носильщиками, писцами; наконец, с людьми моря, от мастера-рулевого, задающего курс триере, до последнего сигнальщика, трубящего побудку. Город поставлял триерарху только пустой корпус с веслами и оборудованием – состояние судна зависело от добросовестности его предшественника – и еще немного денег на то, чтобы нанять людей. Все остальное зависело от самого триерарха-получателя.

Демосфен отдался делу со страстью неофита. В то время как другие триерархи перекладывали непростое дело подготовки к походу на подрядчиков, он сам заходил в темный эллинг, где покоилась «его» триера, и сам занимался приведением ее в порядок. Посулив премиальные, ему удалось привлечь к себе в команду лучших пирейских гребцов. Энтузиазм его оказался заразительным, и раньше остальных девяти триер его корабль, оснащенный всем, чем положено, уже был спущен на воду. После этого он немедленно направился к молу в бухте Канфар, где инспекторы самым тщательным образом проверили состояние парусов, обшивки, весел и якорей.

Все оказалось в полном порядке, и Демосфен с законным торжеством принял золотую корону, или венец, полагающийся тому, кто первым подойдет к молу. Затем последовало захватывающее испытание: полностью оснащенная триера выходит в открытое море, устремляясь в неведомое. По традиции на эту церемонию собралось поглазеть множество жителей Афин и Пирея. Рулевой и команда выполнили все необходимые маневры. На корме горделиво возвышалась фигура молодого триерарха – самого неопытного человека на борту. Действия его людей произвели на Кефисодота такое приятное впечатление, что он избрал триеру Демосфена своим флагманским судном. Так что новобранцу выпала честь стоять рядом со стратегом во время предшествующих выходу в море жертвоприношений и возлияний.

Отряду предстояло пройти историческим морским путем, ведущим через Геллеспонт, Мраморное море и Босфор в Черное море. Стараниями Тимофея, одержавшего в самое последнее время несколько важных побед, Афины получили в свое распоряжение вход в Геллеспонт и сейчас стремились восстановить контроль над другими участками маршрута. Этому могло поспособствовать заключение договора с царем Фракии. По расчетам Демосфена, решение этой задачи принесло бы Афинам примерно двести талантов пошлины в год. Однако, отправляясь на Черное море, он преследовал и семейные интересы – на излете Пелопоннесской войны его дед по материнской линии командовал афинским гарнизоном в Крыму.

Демосфен стал триерархом в надежде набраться опыта. И не пожалел. За время, проведенное на море, он увидел могучий Геллеспонт с его островами и изломанной линией легендарных берегов, большие, обнесенные стенами города, отряды наемников, стал свидетелем морских столкновений, внезапных нападений на мирно завтракающих людей, например, и всяких пиратских вылазок. Одновременно у юного идеалиста открылись глаза на истинное состояние военно-морских сил Афин: слабая подготовка экипажей, чрезмерная самоуверенность, и при этом афиняне уступают неприятелю и в военном сражении, и за столом переговоров.

После целого ряда злоключений Кефисодот вернулся в Афины с договором, подписанным фракийским царем. Однако собрание сочло этот документ столь неудовлетворительным, что даже оштрафовало стратега на пять талантов. Призвали к суду и самого Демосфена; сделали это некоторые завистливые триерархи, оспаривавшие его право на золотой венец. Таким образом, поход завершился обвинениями и контробвинениями, при этом начальники от своих сограждан дома претерпели больше, чем от неприятелей за морями.

Демосфен был в достаточной степени реалистом, он проглотил эту горькую пилюлю, но надежды на исправление афинян не оставил. Он считал, что ему ведомы пути нового возвеличения города, и, как некогда Фемистокл, рассчитывал сам обрести величие в ходе этого подъема. Еще шесть лет должно пройти, прежде чем у него появится возможность поделиться своими идеями с трибуны собрания. Пока же Демосфен продолжал писать речи и время от времени выходил в море добровольцем-триерархом. Участвовал, например, в эбвейской экспедиции Тимофея и вскоре по завершении этой головокружительной кампании включил свое имя в список тех, кто хочет выступить на собрании, когда будут обсуждаться дела флота.

Демосфен хорошо видел, что в течение шести лет, прошедших после его первой экспедиции, дела города только ухудшались. Афины потерпели поражение на море от своих взбунтовавшихся союзников. Триеры гнили на стапелях, и речи о боевых действиях идти не могло. Казначей судостроительного фонда сбежал с деньгами, предназначенными на постройку новых триер. А когда македонский царь Филипп нападал на прибрежные города в северной части Эгейского моря, афинский флот неизменно опаздывал к месту событий.

В одной из басен Эзопа пассажиры тонущего корабля неожиданно оказываются в море. Один из уцелевших афинян взывает о помощи к богам. Другой, плывущий к берегу, слышит мольбу и, не останавливаясь, бросает: «Молись, непременно молись! Но не забывай при этом работать руками». Вот таким мудрым советчиком, напоминающим афинянам, что боги помогают тем, кто сам себе помогает, и хотел бы стать Демосфен.

Настало утро, когда он поднялся на Пникс, чтобы произнести свою дебютную речь. Как положено, герольд вызвал на трибуну Демосфена из Пайании, филы Пандион. Еще поднимаясь на бему (трехступенчатое подножие для оратора), он беззвучно проговаривал свою речь. В нее он вложил себя целиком. Демосфен был намерен призвать ни больше ни меньше, как к тому, чтобы полностью реконструировать афинский флот. Вообще в ту пору весь город продувал ветер перемен. Исократ только что написал свой трактат «О мире», Ксенофонт сформулировал свою позицию в эссе «Доходы», а Платон, рисуя в своем воображении исчезнувшие материки, обдумывал в Академии архитектуру идеального государства. Однако же никто из опытных мужей не отваживался подняться на Пникс и выступить перед собранием, которое Платон назвал однажды «огромным зверем». Стоя впервые на том месте, где некогда Фемистокл, Кимон и Перикл делали историю, Демосфен начал: «Те, кто чтит своих предтечей, о народ Афин, не кажется ли вам…»

Как это войдет у него далее в привычку, Демосфен сразу взял быка за рога: как Афинам подготовиться к войне наилучшим образом? С его точки зрения, самая очевидная угроза исходит от Персии. Тем не менее он призывает сограждан не к началу новой войны, а к тому, чтобы предотвратить будущие войны; а сделать это можно лишь путем укрепления флота: «С моей точки зрения, для ведения любой войны прежде всего потребны корабли, деньги и прочные позиции в мире, а в этом смысле персидский царь подготовлен лучше, чем мы». Для того чтобы изменить это положение, Демосфен выдвигает на рассмотрение собрания развернутый план перестройки симморий – групп состоятельных граждан, обеспечивающих своими средствами нужды флота (речь впоследствии стала известна именно под таким названием – «О симмориях»). Он предлагает увеличить число граждан, непосредственно финансирующих флот, с тысячи двухсот, на чем некогда настаивал Периандр, до двух тысяч. Все это – будущие триерархи. Так возникнет народный флот с подлинно неограниченными возможностями.

Увеличенный до трехсот триер, он будет поделен на двадцать отрядов по пятнадцать триер в каждом, приписанных к одному из вновь создаваемых комитетов. Далее оратор сказал об экипировке и командах и предложил расписать флот по филам, так чтобы в случае необходимости любой гражданин знал, к какому из эллингов направляться. Заключая речь, Демосфен вновь обратил внимание на персов: «Царю царей известно, что наши предки, имея в своем распоряжении двести триер, разбили его флот, состоящий из тысячи кораблей. Представьте теперь, что он почувствует, услышав, что теперь у нас триста судов, готовых в любой момент выйти в море. В такой ситуации даже безумец вряд ли рискнет вызвать недовольство Афин». В самом конце Демосфен призвал афинян быть достойными своих отцов не на словах, а на деле.

Бури аплодисментов не последовало, как не последовало и немедленного голосования по плану, над которым он так усердно трудился. Пока Демосфен возвращался на свое место, машина собрания продолжала работать, и внимание людей переключилось на другие предметы. Пожалуй, подражая Фукидиду, он чрезмерно увлекся статистикой и анализом фактуры; пожалуй, хладнокровно призывая сограждан сохранять спокойствие и заняться строительством флота, он слишком доверился Периклу. И уж точно можно было найти более действенный раздражитель, нежели отдаленная угроза, исходящая от царя Артаксеркса III. Так или иначе, Демосфен был вынужден с горечью признать, что первая попытка не удалась.

Через три года Демосфен вернулся на бему. На сей раз, презирая порядок, он оттеснил других ораторов и выступил первым. Такая настойчивость была продиктована новыми угрозами афинским кораблям и даже всему побережью Аттики, исходящими из одного и того же источника: Македония; царь Филипп. Это именно он стоял за похищением афинских граждан с островов Лемнос и Имброс, и за пиратскими нападениями на афинские морские грузы, и за перехватами транспортных судов, направляющихся в Пирей с южной оконечности Эвбеи. Более того, какой-то из его летучих отрядов высадился на берегу Марафона и нагло взял на буксир один из афинских священных кораблей. Так у Демосфена появился столь желанный козырь.

Эта речь, направленная против македонского царя, стала первой в ряду язвительных и жестких выступлений, которые впоследствии стали именоваться «филиппиками». В ту пору царю был только тридцать один год, на два меньше, чем оратору. И детство им обоим досталось одинаково трудное и туманное. Отец Филиппа царь Аминта III был настолько не уверен в прочности своего положения, что усыновил афинского стратега Ификрата в надежде, что этот сильный человек подставит плечо молодому Филиппу, да и другим членам царской семьи. Юношей Филипп оказался в заложниках у фиванцев, которые недавно одержали победу над фалангой Спарты в сражении при Левктрах. И опять-таки подобно Демосфену, Филипп обернул несчастье себе на пользу. Находясь в Фивах, он исчерпывающе изучил тактику ведения боя спартанцами, а когда вернулся к себе на родину, в горы, и взошел на престол, создал наводящую на всех ужас фалангу, вооруженную пиками длиной в восемнадцать футов. В результате постоянных тренировок неорганизованная толпа вооруженных людей превратилась в хорошо обученную профессиональную армию, которая, невзирая ни на расстояния, ни на время года, преданно служила своему господину – царю Филиппу.

Физически с ним не мог сравниться никто из македонцев. В сражении царь всегда оказывался в самом пекле, в результате чего повредил плечо, получил несколько ранений и потерял глаз. Человек воинственный и решительный, он тем не менее при случае, когда ему было выгодно, мог прибегнуть и к дипломатии, и к интриге, и к обману. Он поставил себе цель – править Македонской империей, простирающейся от Дуная на юг до самого сердца Греции. И единственным серьезным препятствием в осуществлении этой цели оставался афинский флот.

Подъему Македонии отчасти способствовали сами Афины, ибо флот постоянно испытывал потребность в древесине. Еще Платон писал о том, как скудеет Аттика лесами и какое разрушительное воздействие это оказывает на сельскую местность. Со сведением растительности на склонах холмов почва подвергается эрозии, и в море устремляются потоки грязи. Утраты Афин работают на руку македонянам. Годами афинское серебро увеличивало благосостояние северного государства, которое поставляло Афинам нужные им для строительства флота дуб, сосну и ель. И теперь Филипп мог в любой момент остановить эти поставки. Доныне Афины почти не обращали внимания на растущую мощь Македонии и исключительные способности царя Филиппа. В первой же своей филиппике Демосфен попытался заставить сограждан открыть глаза.

Македонский царь столь значительно окреп, взывал Демосфен к собранию, не потому, что он так уж силен сам по себе, но потому, что мы сами ленивы и слабы. На празднества и религиозные обряды афиняне никогда не жалели и не жалеют денег и тщательно к ним готовятся, а вот все, что касается боеготовности, пришло в полное расстройство. Чтобы остановить Филиппа, настаивал Демосфен, необходимо срочно снарядить и направить в море два флота.

Один – небольшой отряд амфибий с гоплитами и всадниками на борту в сопровождении десяти быстроходных триер. Он будет находиться в северных водах круглый год, на постоянном дежурстве: «Если нам не хочется воевать с Филиппом там, придется воевать здесь, рядом с домом». Надо установить очередность, граждане будут работать на веслах посменно. В летнее время этот северный флот будет избегать открытых столкновений с македонской фалангой, вместо этого будет нечто вроде непрерывной партизанской войны, а зимой он расположится на трех островах: со Скитоса хорошо просматриваются подходы к Аттике, с Лемноса – происходящее в Геллеспонте, с Фасоса – богатые рудниками районы севера. Согласно подсчетам Демосфена, содержание такого флота обойдется в девяносто талантов, они пойдут на скромное жалованье, которое всякий будет рад увеличить за счет морской добычи. «А если выяснится, что это не так, – продолжал Демосфен, – я сам готов пойти добровольцем на море и претерпеть самые тяжкие страдания».

Второй флот, состоящий из пятидесяти триер, расположится в Пирее, готовый выйти в море в любой момент. «Надо зарубить себе на носу, что в случае необходимости мы, граждане, сами поднимемся на борт и возьмемся за весла». Триеры будут оборудованы для транспортировки конников и гоплитов, так что сухопутный отряд всегда можно будет в кратчайшие сроки перебросить в нужное место, как при Фермопилах. «Предложение мое дерзкое, – признавал Демосфен, – но в самое ближайшее время его можно испытать на практике, а судьями будете вы сами». Всю жизнь он истово и трогательно верил в то, что зло можно победить, бросив ему вызов действием.

Получилось, однако, иначе. Ведь всего несколько лет прошло с тех пор, как поднявший было вновь голову афинский империализм был осужден после войны с Византием, Хиосом, Косом и Родосом. Исократ, этот убежденный сторонник мира, заклеймил Демосфена как поджигателя войны и паникера. Множеству влиятельных граждан совсем не по душе была идея далеких походов и полицейских операций в Эгейском море, тем более в одиночку, без поддержки или почти без поддержки союзников. А кое-кто просто находился на содержании у Филиппа и охотно готов был плеснуть маслом на воды, возмущенные речами Демосфена. Среди этих последних лидирующее положение занимал симпатичный на вид актер по имени Эсхин. Остальные же афиняне точь-в-точь отвечали характеристике Демосфена – эгоцентрики. Лекарство, предлагаемое Демосфеном, было для них хуже, чем сама болезнь, которую он хотел бы исцелить.

Словом, никаких решительных мер, направленных против царя Македонии, афиняне не приняли. Как-то Демосфен сравнил их с не очень умелым участником кулачных боев, который всегда отстает от противника – в данном случае Филиппа – на одно движение. Вместо того чтобы уйти от очередного выпада, они защищают то место, куда уже пришелся последний удар. На протяжении ближайших десяти лет Афины продолжали беспорядочно противостоять действиям Филиппа как на военном, так и на дипломатическом фронтах. Собрание оказалось настолько сбито ими с толку, что даже не сумело подготовиться должным образом, когда стало известно, что Филипп задумал предать огню пирейский порт. Поджигателя успели перехватить лишь в самый последний момент, и все равно речи Демосфена никак не могли сплотить горожан для отражения общей угрозы.

Вместе с еще девятью афинскими посланниками Демосфен направился на север, ко двору царя Филиппа, где наконец-то лицом к лицу встретился со своим давним заклятым противником. Обоим тогда было под сорок, и оба прославились своим красноречием. Но во всем остальном общительный, сильно пьющий, покрытый полученными в боях шрамами и на удивление обаятельный монарх был полной противоположностью тощему нервному афинянину. Как младший в делегации Демосфен говорил последним. Наверное, это был единственный, по крайней мере из тех, что сохранились в анналах, случай, когда речь его звучала сбивчиво. На территории Филиппа, остро ощущая исходящую от царя энергетику, он чувствовал себя неуверенно.

Демосфен с самого начала говорил о том, что главная угроза существованию Афин исходит не от Филиппа, но от самих жителей города. Девяностолетний Исократ направил Филиппу послание, в котором призывал его объединить под своей дланью все греческие города. А потом ему следует собрать в единый кулак военные силы Афин и других греков и пойти большой войной на восток, где есть все основания рассчитывать на победу в борьбе с персами, а также на освобождение ионийских греков. Собственно, это была та же самая мечта, что Исократ лелеял издавна и предлагал осуществить совместными усилиями афинского флота и спартанской армии. Только в отличие от прежних адресатов Филипп внимательно прочитал послание и отнесся к нему всерьез.

В непродолжительном времени его армия уже направлялась на восток через Фракию. Для начала он подчинил себе все поселения на северном берегу Эгейского моря, что сразу же поставило под угрозу такие же афинские поселения на полуострове Галлиполи, в непосредственной близости от Геллеспонта. К тому времени Филипп уже заручился поддержкой городов Перинфа и Византия. Пройдет еще какое-то время, и он наверняка перережет торговые пути, ведущие с востока к Афинам.

В какой уже раз за последнее десятилетие Демосфен обратился к собранию! Ввиду надвигающейся угрозы потери всего морского маршрута от Геллеспонта до Босфора он говорил с пафосом и почти теми же словами, что некогда Фемистокл: «Не надо впадать в иллюзии, наивно утешаясь успехами давней войны со спартанцами. Напротив, сейчас военная и политическая стратегия должны состоять в том, чтобы линия обороны проходила как можно дальше от Афин. Не дайте возможности Филиппу сняться с места, не подпускайте его к себе». Афины все еще сильны, и надо воспользоваться этим, чтобы ударить по Филиппу, ударить «пока корабль прочен и остойчив, то есть пока гребец и рулевой и все остальные готовы выказать свою страстную к нему привязанность, которой не страшен ни саботаж, ни несчастный случай. Потому что когда море пересилит корабль, будет уже поздно, его никак не удержать на плаву». В этой третьей по счету филиппике Демосфен предложил собранию приступить к переговорам с возможными союзниками. Но независимо от этого надо готовиться к войне.

Годами и в своих филиппиках, и в олинфиках [10] , и в других публичных выступлениях Демосфен призывал именно к такому способу действий, но безрезультатно. И вот наступил момент, когда его услышали. Можно представить себе, какие чувства он испытывал, когда его предложение поставили на голосование и при подсчете голосов выяснилось, что оно прошло. Собрание постановило направить посланников во все концы Греции, прибрежные города Эгейского моря и даже к персам. Наконец Афины проснулись.

Что касается самого Демосфена, то ему выпал труднейший жребий: он направился в Византий. Этот город уже вступил в союз с Филиппом, что можно понять: македонская армия под боком, Афины далеко. Предоставив в распоряжение Аристофана триеру, собрание поручило ему убедить Византий выйти из союза с Филиппом и объединиться с Афинами. Трудность состояла в том, что Византий всегда выказывал глубокое недовольство той пошлиной, которой Афины облагают все коммерческие грузы, идущие через Босфор. И все же в конечном итоге Демосфен праздновал одну из крупнейших побед в своей политической карьере: Византий вступил в союз с Афинами.

Филипп счел это враждебным по отношению к нему актом и потребовал, чтобы и Перинф, и Византий вступили вместе с ним в войну с Афинами. Последовал отказ. Тогда, погрузив на суда осадные орудия, Филипп двинулся через проливы на укрощение строптивых. Но, даже имея в своем распоряжении столь мощные средства – осадные башни достигали ста футов в высоту, Филиппу никак не удавалось справиться с Перинфом. Дома в нем были построены ярусами, на склоне, формой своей несколько напоминающем театральную коробку, и получилось, что каждый ряд домов представляет собой защитную стену. При виде византийских судов, идущих в Перинфский залив на выручку осажденным, Филипп стремительно повел свою армию на восток и атаковал сам Византий. Оттуда немедленно помчались гонцы в Афины: на помощь!

Лето подходило к концу. Ежегодный караван из двухсот примерно судов, доставляющих в Афины зерно с берегов Черного моря, формировался в заливе на азиатской стороне Босфора. На якорной стоянке корабли ожидали прибытия конвоя – сорока афинских триер под командой стратега Хареса. Естественно, Филипп не мог упустить столь лакомый кусок, а когда его флоту не удалось захватить транспорт своими силами, направил туда часть своих сухопутных отрядов. На сей раз ему сопутствовал успех, принесший в денежном выражении семьсот талантов серебром.

Тем временем слухи об агрессивных действиях Филиппа разнеслись по всему Эгейскому морю. И первым в Афинах, кто призывал к войне и снаряжению флота, оказался, естественно, Демосфен. Правда, на сей раз собрание не уступало ему в решимости. Оно единодушно проголосовало за то, чтобы убрать со своего места и разнести на куски мраморную плиту, на которой высечены условия мирного договора с Македонией. И что еще важнее – было принято решение о немедленной подготовке к выходу в море флота под командой ветерана-стратега, героя сражения при Наксосе Фокиона. А тот, направляясь к месту будущих боевых действий, обнаружил, что он не одинок. Дипломатические маневры Афин, а равно агрессия македонян немало напугали островитян. И вот корабли с Хиоса, Родоса и Коса, присоединившись к афинскому флоту, поспешили в Геллеспонт, под стены Византия. Вчерашние враги стали союзниками.

Их появление сильно смутило Филиппа. Он-то рассчитывал, что с потерей зерна афиняне пойдут на соглашение. Ведь всему миру известно, они сдались Лисандру и пелопоннесцам, как только были перерезаны морские пути, по которым в Афины доставлялось зерно, а еще через несколько лет, ввиду той же угрозы, согласились на мир с Артаксерксом II. Сейчас все было иначе, афиняне готовы к сражению, да еще, как в старые времена, при поддержке союзников.

Они-то готовы, но сам Филипп не собирался рисковать, вступая в бой с целой армадой. Незаурядный полководец, он считал, что бить надо не по сильному, а по слабому месту противника. Поэтому, сняв осаду с Византия, решил вернуться домой. Но к несчастью для него, приближающийся афинский флот перерезал путь в Македонию. Биться с Фокионом на море Филипп по-прежнему не хотел и в поисках выхода прибег к тому же обманному маневру, что в свое время использовал Формион. Он направил лично послание одному из своих военачальников, некоему Антипатру, в котором велел ему ждать себя вместе со всем флотом там-то и тогда-то. Далее все было сделано так, чтобы письмо оказалось перехваченным и попало в руки афинян. Фокион, человек прямодушный и легковерный, не догадался, что его, возможно, вводят в заблуждение. Афинские и союзнические суда двинулись к месту воображаемого свидания Филиппа со своим стратегом, а царь тем временем пошел своим путем.

И все равно, пусть даже обманутые, афиняне радостно переживали успех своей морской экспедиции. Демосфену теперь верили безоговорочно. Десять лет он твердил согражданам, что остановить противника можно только решительными действиями. Византийские события подтвердили его правоту. Стоило афинянам направить свой флот в море, как македонская угроза растаяла, подобно снежному кому на летнем солнце. Византий был спасен. Впервые в жизни Демосфен сделался популярен.

Но почивать на лаврах не приходилось. Полученный в собрании кредит доверия он использовал на то, чтобы начать давно назревшую перестройку самой системы финансирования и оснастки кораблей. Меры, предложенные им, снимали непосильное денежное бремя с плеч горожан со средним доходом, перекладывая его на богатых. Несмотря на открытые возражения и подковерные интриги последних, собрание во всем пошло Демосфену навстречу. Политические противники подавали на него в суд, но он триумфально выигрывал все процессы. Реформы Демосфена раскалывали в чем-то общество, однако злоупотребления, связанные с триерархами и угрожающие самому существованию Афин, остались в прошлом.

Борьба была тяжелой, и Демосфен прямо говорил о тех трудностях, с которыми сталкивается лидер демократического государства по сравнению с деспотом наподобие царя Филиппа: «Во-первых, он обладает абсолютной властью над своими людьми, что в войне является огромным преимуществом. Во-вторых, эти люди всегда, в любой момент вооружены и готовы вступить в бой. В-третьих, у него полно денег, и он действует по собственному усмотрению; его не таскают по судам злокозненные обвинители, ему нет нужды защищаться от упреков в беззаконии или перед кем-либо отчитываться, это просто властитель, руководитель-хозяин. А я, выступая против него, чем я – ведь так поставить вопрос справедливо – чем я властвовал? Ничем. Ведь даже возможность рассуждать о политике, эту единственную мою – да и далеко не только мою – привилегию, вы поровну разделили между мною и прихвостнями Филиппа».

Демосфен, к чьим призывам собрание оставалось столь долгие годы глухо, сделался теперь первым гражданином Афин, определяющим их политику не в меньшей степени, нежели в свое время Перикл. Молодой человек, бродивший когда-то с камешками во рту по берегу моря, поднялся на высоты славы и влияния, с которых можно бросить вызов самому Филиппу Македонскому. Своими бессмертными речами Демосфен пробудил в согражданах веру в предназначение Афин и жизненно важную значимость их морской мощи. На какой-то миг, когда Филипп отступал от Византия, а Афины оказались в окружении восторженных союзников, Демосфен словно бы поднялся на борт государственного корабля, символизируя приход нового века мира и возрождение престижа города. Но опытный рулевой мог бы остеречь его: под гладкой, сверкающей на солнце поверхностью вод порой скрываются смертельно опасные рифы.

Глава 20 В тени Македонии (339—324 годы до н. э.)

Фортуна переменчива, ибо суверенная власть никогда не остается в одних и тех же руках сколько-нибудь продолжительное время.

Исократ

Радость афинян по поводу успеха византийского похода продолжалась меньше года. Да, Филипп на время отказался от замыслов перерезать пути афинской морской торговле, но война отнюдь не окончилась. Царь примирился с тем, что его флоту с афинским не сравняться. Стало быть, военные действия надо перенести на сушу. Благодаря усилиям Демосфена афинский флот вновь превратился в могучую силу, но для перестройки армии еще одного Демосфена у города не нашлось. Самое печальное заключалось в катастрофическом дефиците одаренных военачальников. Лучшие уехали за моря в качестве наемников.

Час Филиппа пробил, когда возникла совершенно ничтожная усобица вокруг обработки священной земли недалеко от Дельф. Призванный на защиту Дельфийского оракула, Филипп проследовал со своим отрядом на юг, через перешеек у Фермопил. Для него эта свара была только предлогом. Раз проникнув на греческие земли, уходить отсюда он не был намерен. Его хорошо обученная армия подавит любое сопротивление либо расправится с противником на его собственной территории. От границ Аттики Филиппа отделяли только Фивы, а Фивы были традиционно враждебны Афинам. Так что, убедив фиванцев объединиться с Афинами против македонского царя, Демосфен осуществил миссию еще более сложную, чем в Византии.

На подготовку к решающему наземному сражению у обеих сторон ушел не один месяц. В конце лета две армии сошлись на равнине близ городка Херонея. Филипп разбил фиванские отряды и нанес тяжелый урон фаланге афинских гоплитов. В качестве командующего македонской конницы в сражении принял участие его молодой сын Александр. Слухи о сражении при Херонее быстро достигли Афин – словно ветром принесло; более того, поговаривали, будто Филипп стремительным маршем идет на Афины. Как всегда, в минуты крайней опасности неизменно решительные и энергичные афиняне немедленно приступили к подготовке обороны. Демосфена послали охранять торговые пути и попутно заручиться поддержкой других городов. Люди постарше спустились в Пирей, на защиту бухт; другие, готовясь дать отпор противнику, остались наверху. На смену убитым и взятым в плен при Херонее пришли рабы и метеки, которым собрание, следуя примеру предков, предоставило права гражданства.

В самый разгар этих приготовлений прибыли гонцы из штаб-квартиры Македонии в Беотии. Как ни странно, Филипп был настроен мирно. Он предлагал безвозмездно вернуть две тысячи афинских пленников. Помимо того, македоняне готовы сжечь тела убитых и в сопровождении почетного караула доставить прах в Афины. Чем бы объяснить такую щедрость по отношению к поверженному противнику?

Спасли Афины их корабли, хотя никаких морских сражений не было. После событий под Византием Филипп вновь проникся уважением к афинскому флоту. В своей стихии он был по-прежнему непобедим, а Пирей оставался практически неприступной крепостью. Все, воевать с Афинами на море Филипп отныне не будет. Другое дело, что, даже протягивая им руку мира, он разрабатывал планы, чтобы заставить афинский флот, как и иные военные силы Греции, служить его собственным целям.

Итак, одержав победу в сражении при Херонее, Филипп воздержался от наступления на Афины, но, напротив, предложил провести мирные переговоры в Коринфе, где в присутствии сильно обеспокоенных посланцев, прибывших из Афин и других городов, объявил о создании нового Коринфского союза, преследующего давнюю цель: священную войну с Персидским царством. Необходимость ее Филипп мотивировал религиозными соображениями: пришла наконец пора отомстить Ксерксу, сжигавшему аттические храмы. Дело общее, и он, царь Македонии, ожидает поддержки со стороны греческих городов. Исократ, наверное, был бы счастлив, видя, как готова сбыться его мечта, но до этого момента он не дожил – умер девяносто восьми лет от роду, буквально на следующий день после того, как до Афин дошла весть о победе Филиппа при Херонее.

На алтарь нового союза, направленного против Персии, пришлось принести жертву – Второй морской союз, основанный Афинами почти сорок лет назад. Филипп не собирается ни с кем делить свое верховенство, и Афинам не остается ничего другого, как освободить все еще примыкающие к союзу города от взятых на себя обязательств. Впрочем, и тут он готов пойти на некоторые уступки. Имея в виду ключевую роль, которуе играют Афины на море, Филипп признает право города на сохранение своих важнейших заморских территорий: острова Самос, Делос, Скирос, Лемнос и Имброс. Приняв эти условия, афинские посланники, как и посланники других городов, торжественно поклялись присоединиться к Филиппу в его войне с Персией и всеми, кто выступит против мирового порядка, установленного царем Македонии. Усмирив таким образом Грецию, Филипп вернулся на север. Прежде чем вторгнуться во владения Царя царей, ему предстояло выдать замуж дочь.

В Афинах ожидали царского рескрипта о направлении судов вместе с экипажами на войну в Азию. Ожидали, мягко говоря, с неудовольствием, ведь за долгие годы афиняне привыкли к тому, чтобы повелевать, а не повиноваться. Хотя, формально говоря, нынешнее подчинение Филиппу ничем не хуже, чем подчинение их предшественников Спарте в общем противостоянии Ксерксу, и намного лучше, чем подчинение той же Спарте после Пелопоннесской войны. Оглядываясь на годы борьбы с Филиппом, Демосфен размышлял, верен ли был избранный им курс:

«Если удар молнии оказался слишком силен не только для нас, но и для всей Греции, что оставалось делать? Можно, конечно, возложить вину за кораблекрушение на капитана, пусть даже он принял все меры предосторожности и наилучшим, с его точки зрения, образом подготовил свое судно к встрече с любой неожиданностью. Но вот корабль попадает в шторм, его швыряет из стороны в сторону, оснастка скрипит, а то и разваливается на куски. Но я не был капитаном корабля, и стратегом не был, и уж тем более не мог повелевать судьбой. Вот-вот, это сама судьба так распорядилась».

Но из Македонии пришло не предписание о мобилизации, а сногсшибательная новость: Филипп умер, став жертвой убийцы-одиночки – это был один из приближенных придворных, заколовший его во время свадебных торжеств. Узнав о случившемся, афиняне решили публично вознести благодарность богам. Торжествующий Демосфен почти убедил собрание в том, что смерть Филиппа знаменует конец македонской власти. Но он оказался плохим пророком.

Не прошло и нескольких месяцев, как македонская армия вновь вторглась в Грецию. Во главе ее на своем жеребце Буцефале, которому суждено было войти в легенду, двигался Александр, сын Филиппа. Несмотря на молодость, двадцатилетний новый царь успел устранить тех, кто сомневался в его праве на престолонаследие. И теперь вот стремительно продвигался вперед, исполненный решимости восстановить свою власть над Грецией. Не вторым Филиппом хотел он стать – скорее вторым Ахиллом. В надежде воспламениться духом своего героя он даже спал с экземпляром «Илиады» под подушкой. И в подражание вечно юному Ахиллу не отращивал бороды, всегда служившей грекам символом мужества. И темпераментом молодой царь походил на гомеровского героя, внезапно, как и тот, переходя от самого добросердечного настроения к неистовому гневу.

Афинам в этом смысле повезло – они всегда были у Александра в фаворе. В глазах нового царя это был главный очаг эллинской культуры. Особенно высоко он ставил афинскую трагедию и брал с собой в походы свитки с текстами Эсхила, Софокла и Эврипида. Александр не только уважал Афины, он всячески старался заручиться их дружбой и расположением. Сами-то афиняне довольно долго тянули с признанием его своим сувереном, что не помешало царю оказать посланникам, прибывшим в Македонию с извинениями от имени собрания, самый теплый прием. Во главе посольства встал не Демосфен, благоразумно оставшийся дома, но грубовато-добродушный Демад, корабел и паромщик, увлекшийся в какой-то момент ораторским искусством.

При всей своей мальчишеской внешности и повадках, Александр с самого начала дал понять, что железной хватки отца не ослабит. Он вновь призвал греков в Коринф, где те повторно принесли клятву верности Коринфскому союзу и лично Александру как гегемону и верховному главнокомандующему на суше и на море. Македонский царь, в свою очередь, подтвердил свою приверженность целям союза – мир в Греции, война в Азии. Наряду с армией он унаследовал отцовскую мечту: покорение востока. Александру потребовалось два года беспрерывных боевых действий, чтобы закрепить свои границы в Европе на территории вплоть до истоков Дуная. Теперь можно было двигаться в сторону Персидского государства.

Чтобы пересечь Геллеспонт, требовался транспорт, и Александр потребовал от своих греческих союзников обеспечить ему паромы. На плечи Афин легло нетяжелое бремя – всего двадцать триер, главные же силы флота остаются в Пирее. Афины нужны были Александру прежде всего как сильный и самодостаточный союзник на море. Знаменитый флот будет содействовать осуществлению его имперских замыслов, сохраняя порядок на водах и противодействуя пиратству, за свой, разумеется, счет. А приглядывать за Грецией в отсутствие Александра будет старый отцовский военачальник Антипатр, оставленный в Македонии в качестве регента.

На третий год царствования Александра в Геллеспонт проследовали 20 афинских триер; там они влились в объединенный греческий флот, насчитывающий 160 кораблей. На греческой стороне пролива скопилась многотысячная армия: пехотинцы, конники, инженеры, оружейники, пекари, медики, жрецы, глашатаи, гонцы, слуги, обозники, рабы. На противоположном, азиатском, берегу было, напротив, пустынно. И пролив свободен от персидских судов – можно спокойно переправляться.

Принеся жертвы богам, Александр символически вышел в море на первой триере, откуда было выпущено копье, вонзившееся в азиатскую почву. Затем он соскочил на берег – воплощенный Ахилл. Теперь, когда театральная часть закончилась, за ним могла последовать вся армия. Переправлялась она из Сеста в Абидос в самом узком месте Геллеспонта, где два материка разделяет всего одна миля; именно тут, только в обратном направлении, с использованием понтонных мостов много лет назад шел Ксеркс. Преодолевая быстрое течение в хорошо знакомых местах, афиняне, отряд за отрядом, перебрасывали армию Александра туда, где начнется его грандиозный поход в самое сердце империи Царя царей. Задействованы были и транспортные суда с воинами и провизией. Паруса в этом месте Геллеспонта не поставишь, слишком узко, так что триерам приходилось вести их на буксире.

По окончании операции Александр направил флот под командой македонского флотоводца Никанора на юг. Молодой царь, на сей раз в отличие от Ксеркса, не собирался каким-то образом координировать действия военно-морских и сухопутных сил. Основная тяжесть осуществления миссии ляжет на последние. Флот же тем временем проследует вдоль побережья Малой Азии в Эфес. По дороге туда Александр разбил персидских конников на берегах реки Граник, принял капитуляцию Сард и присоединил к Коринфскому союзу вновь освобожденные греческие города. С характерной для себя пышностью, в качестве трофея, он послал добытые на Гранике персидские щиты в Афины, где они длинными рядами были вывешены на восточном фронтоне Парфенона.

Менее радостным итогом той же победы оказалось пленение сотен афинян, служивших в персидской армии наемниками. Взбешенный предательством, Александр отправил их на тяжелые работы в рудники Фракии. Царь и далее, на протяжении всего персидского похода, будет сталкиваться с афинскими наемниками, среди которых окажется, между прочим, младший сын великого Ификрата.

Будь у афинян достаточно средств, чтобы удержать их дома, эти люди могли бы участвовать в возрождении славы афинского флота. Но ручеек, побежавший на восток во времена Фемистокла, после Пелопоннесской войны превратился в бурный поток, и невосполнимая утрата столь большого количества потенциальных флотских командиров стала для города настоящей трагедией. Впрочем, за моря молодых честолюбивых афинян манило не только персидское золото. Учитывая безжалостное обращение Афин со своими же, демократическим путем избранными стратегами, а также обвинительный уклон афинских судов, служба у персидского царя представлялась просто менее опасной, чем служба дома. Опыт походов Александра Македонского показал, что в афинских семьях по-прежнему рождаются гении военной тактики и отважные воины. И если в трудные времена они оказываются далеко от дома, вина лежит на самом городе.

После того как свои ворота открыл Эфес, Александр переключился на следующую мишень: старинный город Милет. Разведка донесла, что в море вышла крупная персидская армада – примерно четыреста кораблей из Финикии и с Кипра. Их следовало любой ценой удержать подальше от милетской бухты и не дать прийти на помощь соединению греческих наемников, находящихся на службе у персидского царя. Ветеран многих сражений стратег Парменон убедил царя решиться на морской бой. По его словам, он видел, как на берег острова Лада, сразу на выходе из милетской бухты и в виду греческих судов, садится орел – предвестник победы. Парменон был отцом юного флотоводца Никанора и, возможно, рассчитывал, что победа в бою возвеличит сына. Но Александр с ходу отверг это предложение. Подобно Филиппу, он предпочитал бить противника на суше, именно таким способом достигая превосходства и на море. Да, он назначил Никанора навархом, но ставку делал прежде всего на фалангу, конницу и строителей.

Все, что Александр сделал, так это распорядился, чтобы афинские суда, объединившись с судами других городов, заперли вход в милетскую бухту. Сам же он тем временем успел нейтрализовать вражеский флот простым маневром – занял все места на суше близ Милета, где в принципе могли бы пришвартоваться персидские корабли. Оказавшись в тупике, персы ушли на поиски пресной воды, провизии и удобных стоянок. И вот тут-то Александр нанес удар.

Македонские осадные орудия обрушились на городские стены и башни, за ними хлынула лавина македонской пехоты. Защита была подавлена, и несчастные греческие воины искали спасения в воде, используя свои полые щиты как лодки, а ладони как весла. Большинство было убито. Уцелевшие добрались до скалистого островка – своей последней опоры и сдались в плен. Персидская армада, выведенная из строя умелым маневром противника, удалилась на юг, где, как вскоре стало известно Александру, стала на якорь в кругообразной бухте Галикарнаса. Здесь, в историческом месте Артемисия и Геродота, военно-морские силы царя Дария предпримут еще одну попытку остановить неудержимое продвижение Александра Македонского.

Теперь, когда с Милетом было покончено, а персидская армада ушла, Александр не видел более причин платить столь тяжело дающиеся деньги греческим экипажам. А числом они едва ли не превосходили пехоту – по двести моряков на триеру. Таким образом, Александр снял с довольствия Коринфского союза весь флот, за исключением афинских кораблей. Им еще предстоит сослужить свою службу – в последний раз. Пока Александр во главе армии шел через Карию с ее каменистой, изрезанной оврагами поверхностью в сторону Галикарнаса, очередной своей мишени, македонцы поднимали на борт двадцати афинских триер деревянные осадные сооружения. Чтобы прибыть к месту свидания с главными силами, назначенного невдалеке от Галикарнаса, флотилии понадобилось не более суток. Здесь произошла разгрузка.

На персидский флот, сосредоточившийся в Галикарнасской бухте, Александр не обращал решительно никакого внимания, атакуя противника исключительно с суши. Военным гарнизоном города командовал афинский наемник по имени Эфиальт, возможно, выходец из рода известного демократа-реформатора. Сражался он доблестно, но Александр взял верх. Когда стало ясно, что Галикарнас вот-вот падет, персидский флот тайно, под покровом ночной темноты, снялся с места и ушел в отдаленные гавани. Уже на следующее утро Александр вошел в город. Ввиду приближающейся зимы он отослал афинские триеры с осадным оборудованием на север, в городок Траллы на берегу реки Меандр. Там афиняне отряхнули с ног пыль героического македонского приключения, в котором роль их была ныне отыграна, и направились домой.

На протяжении последующих трех лет афиняне узнавали о все новых победах царя Александра. Завоеватель разрубил знаменитый гордиев узел, в Сирии при Иссе он победил сухопутные войска царя Дария, взял осадой финикийские города Тир и Газу. Египет встретил Александра как освободителя и нового фараона; оракул Зевса Амон, пребывающий в пустыне, – как сына бога. Наряду с этими триумфами Александр начал выказывать новый и весьма опасный интерес к морю. Он собрал эскадру финикийских, и не только финикийских, кораблей для того лишь, чтобы македонские моряки набрались столь нужного им опыта ведения морского боя. На западе дельты Нила Александр заложил новый город – Александрию, будущий мегаполис, морской порт, центр просвещенности, который в один прекрасный день превзойдет величием и мощью и Афины, и Пирей.

Когда стало известно, что Александр вернулся из Египта в Тир и приступил к подготовке похода в самое сердце Персидского царства, афиняне снарядили «Парал» и отправили посольство на предмет освобождения пленных, взятых в сражении при Гранике. Однажды царь уже отверг подобную просьбу: для него это были заложники, своего рода гарантия лояльности Афин. Однако наслышанное о комплексах Александра собрание на сей раз поручило передать петицию гражданину по имени Ахилл. «Парал» прибыл на место буквально накануне того дня, когда македонская армия отправлялась в свой долгий путь в Сузы. Царь пребывал в благодушном настроении и даровал пленникам чаемую свободу.

Покуда афинские посланники, счастливые достигнутым успехом, возвращались домой, Александр успел оставить позади акваторию Средиземноморья, встретиться с войском Дария III при Гавгамелах, недалеко от Тигра, и нанести ему сокрушительное поражение, что, по существу, сделало его новым Царем царей. В Сузах македоняне обнаружили давно утраченные, вывезенные из Акрополя еще Ксерксом афинские мраморные статуи. В Персеполисе на пире в честь победы знаменитая афинская гетера красавица Таис убедила Александра предать огню величественный дворец персидских царей. Таким образом, Афины, а вернее сказать, афинянка, расплатились с Ксерксом за поджог родного города.

Но завоевателю завоеваний всегда мало. Оставив Персию далеко позади, Александр пошел дорогами и тропами, ведущими в Афганистан и Гиндукуш. А далее, подобно буре, сметающей на своем пути все и вся, его войско хлынуло в Индию. И вот тогда-то наконец в Эгейском море установился мир. Тени рассеялись, на небе засияло солнце, и Афины вновь начинали сеять и собирать урожаи.

Стремясь в полной мере использовать эту передышку, город шаг за шагом принялся восстанавливать флот. Разумеется, пока Александр купался в лучах побед, афинянам трудно было рассчитывать на серьезные изменения в балансе сил. Но люди эти были сколь энергичные, столь и терпеливые. И когда пробьет их час, они будут готовы. Новые корабли, новое оборудование, новые программы подготовки моряков – все это позволит Афинам вернуть себе традиционное положение властелина морей.

В эти годы наиболее влиятельной личностью в городе сделался не оратор, не стратег, а финансист Ликург. Его твердый характер и неподкупность, как и доставшееся по наследству положение жреца бога Посейдона, снискали ему всеобщее уважение в городе. Бережно распоряжаясь доходами, поступавшими главным образом за счет морской торговли, Ликург сначала наполнил изрядно отощавшую казну, а затем приступил к осуществлению поистине Перикловой по своим масштабам программы обновления Афин. Боги получили свое, богово: Афина – новый Панафинейский стадион; Аполлон – храм на агоре; Дионис – театр, выложенный из блестящего мрамора; элевсинские богини – огромный зал с колоннадой. При этом, уделяя столь значительное внимание духовному здоровью сограждан, Ликург не забывал и о делах флота.

Его программа включала в себя выделение средств на подготовку эфебов  – будущих гоплитов. При Ликурге первый год своего обучения они проводили в Пирее, охраняя военно-морскую базу и осваивая навыки гребли. Второй год был отдан гарнизонной службе в пограничных крепостях. Военный церемониал и парады этих молодых людей весьма нравились афинянам. Как и ежегодные регаты. Команды эфебов от каждой филы участвовали в соревнованиях триер, стартовавших в бухте Канфар и устремляющихся вокруг пирейского мыса, мимо усыпальницы Фемистокла, к финишу в небольшой бухте Мунихия. Зрители, наблюдающие за стартом, могли бегом пересечь весь город, стать свидетелями финиша и приветствовать победителей.

В те годы афиняне также устроили настоящий и очень скрупулезный смотр своим судам. С тех самых пор, когда более шестидесяти лет назад окончилась Пелопоннесская война, Афины постепенно утрачивали лидирующее положение среди других морских стран в том, что касается обновления корабельной формы. Первенствующее положение на флоте, как и во времена Фемистокла, занимала быстроходная триера. Но если афинские кораблестроители упрямо цеплялись за традиционные формы, в Карфагене, Сиракузах, Финикии и на Родосе появлялись новые типы боевых кораблей.

Наконец и собрание поручило соответствующему комитету заняться разработкой новой модели корабля, более крупного по водоизмещению и более тяжелого, нежели триера. В результате на свет в кратчайшие сроки появились квадриремы и квинкеремы, по-гречески тетреры («четырехвесельные») и пентеры («пятивесельные»). Обновляется, таким образом, сама система гребли. В триере у каждого свое весло, и все гребцы разбиты на тройки. В квадриреме звенья сокращаются до двух гребцов, но увеличивается длина весла, и берутся за него по двое. А в квинкереме экипаж состоит из пятерок, располагающихся по системе 2:2:1. Всего весел 180, по 90 с каждой стороны. При этом скорость передвижения новых кораблей, сравнительно с триерой, не снижается. Более того, опыт и мастерство требуются не более чем от половины экипажа. В то время как один гребец как бы управляет ручкой весла, его напарник лишь применяет грубую силу, чтобы протащить лопасть в воде. Располагаются весла тоже по-новому – на смену открытым и незащищенным рамам триеры пришли закрытые весельные помещения. Экипажи увеличиваются численно: 170 гребцов в триере, 300 – в квинкереме. Их строительство указывало на решимость Афин восстановить свое владычество на море. Благодаря усилиям Ликурга город в конечном итоге довел численность флота до 360 триер, 50 квадрирем, 2 квинкерем, не говоря уже о транспортных судах для перевозки гоплитов и лошадей и триаконторах, тридцативесельных галерах.

Энергичное строительство вдохнуло в Пирей новую жизнь. Финансовая политика Ликурга привела к возникновению новых рабочих мест: тысячи граждан стали администраторами, инспекторами, писцами, ремесленниками, моряками. Лучше стали жить и иностранцы, занимающиеся в Пирее торговлей и мануфактурой. Некоторые из них ежегодно щедро пополняли казну города, сделавшегося им родным. Другие украшали Пирей храмами своих богов.

Разрастающийся флот нуждался в новых помещениях, и Ликург, а затем его преемники в городском казначействе выделили специальную статью расходов на строительство дополнительных эллингов. Параллельно осуществлялся ремонт Длинной стены и других укреплений. Но самым впечатляющим свершением Ликурга было завершение длившегося семнадцать лет строительства гигантского хранилища парусов и такелажа военных судов, названного впоследствии «арсеналом Филона». В истории мирового флотского хозяйства это было нечто невиданное. Выдержанный, подобно Парфенону, в дорическом стиле, арсенал, однако, превосходил размерами любой, даже самый крупный греческий храм. Он занимал все пространство между западным углом агоры Гипподама и эллингами, расположенными на берегу бухты Зеа. Помимо арсенала, Филон построил новый ритуальный зал для Элевсинских мистерий, но новым своим проектом он гордился настолько, что даже написал о нем целую книгу. Даже Парфенон, при всем своем значении, не удостоился таких знаков внимания и общественного интереса, как арсенал.

При этом никакими особенными архитектурными красотами, тем более изысками он не отличался: в стенах из мягкого желтоватого пирейского песчаника были вырезаны всего-навсего мраморные рамы для окон и дверей, а по углам к стенам, придавая всему сооружению некую дополнительную тяжесть, прилегали тесаные плиты. По всему периметру арсенала тянулись ряды из тридцати четырех окошек-бойниц, расположенных прямо под карнизом невысокой крыши. Сама же она была покрыта десятками тысяч коринфских плиток.

Входя через двойные с бронзовыми косяками двери с залитой яркими лучами солнца и шумной агоры Гипподама, сразу попадаешь в огромное пустынное пространство, прохладное и весьма тускло освещенное. На тридцатифутовой высоте над головой едва угадываются, растворяясь в полумраке, деревянные балки. Слева и справа – ниши, они похожи на полати в сарае, обнесены деревянными перилами и забиты разнообразным оборудованием. Внутри также есть деревянные полки, лари и шкафы, где хранятся паруса и такелаж для 134 кораблей. Несмотря на свои гигантские размеры, арсенал вмещал оборудование лишь для половины судов, составляющих афинский флот. Двери в шкафах держатся открытыми для быстрейшей просушки материалов. Есть в нишах и место для хранения всяческой оснастки – тут якоря, цепи, тонкие, овальной формы пластины из мрамора с цветными прожилками – это своеобразные корабельные глазницы. Весь день, не считая полуденного часа, когда солнце стоит в зените, через бойницы проникают лучи света, и вместе со сквозняками они предохраняют содержимое склада от плесени и гнили.

И наконец, из конца в конец навеса тянется самая протяженная в Греции дорожка – двадцать футов в ширину и четыреста в длину. По этому проходу афиняне могли прогуливаться как по променаду, болтая о том о сем, глазея по сторонам и дивясь многообразию флотского оборудования. Их гордость арсеналом, как и само сооружение, – родовой знак общества, ценящего свое прошлое, но устремленного мыслями в будущее.

Среди других строительных проектов Ликурга следует отметить новый гимнасий в Ликее. Через год после воцарения Александра в Афинах появился философ Аристотель, сделавший Ликей своим рабочим местом. Его школа науки, политики и этики сделалась поистине жемчужиной в короне различных афинских начинаний. Аристотель происходил из северной Греции, где его отец был врачом при дворе Филиппа Македонского. Впервые он очутился в Афинах в семнадцатилетнем возрасте и оказался под крылом Платона, как раз тогда, когда в Академию частенько захаживали Хабрий и Тимофей. Правда, во многом учитель и ученик сильно расходились. Платон называл Аристотеля «Жеребенком», ему не нравился скепсис молодого человека, его манера говорить без умолку, а также вызывающая, как он считал, прическа. Через какое-то время Аристотель покинул Афины и перебрался на остров Лесбос, где несколько лет посвятил изучению морской фауны, закладывая тем самым фундамент своих новаторских работ по описанию и классификации органической жизни. Со временем он был оторван от своих осьминогов и рачков и призван на самый престижный в ту пору в академическом мире пост – наставника будущего царя Македонии Александра.

Когда же венценосный подопечный вырос и вылетел из гнезда, Аристотель, свободный от своих прежних обязанностей, вернулся в Афины. Утром и вечером, окруженный юными учениками, он расхаживал по аллеям и колоннадам Ликея. Время от времени ему доставляли заморскую зоологическую экзотику – дары Александра своему старому учителю. В отличие от платоновской Академии Ликей отдавал предпочтение практическому и прикладному знанию. Вот так и получилось, что в последние годы существования афинского флота корабли и все, что с ними связано, стали (наряду со множеством иных явлений подлунного мира) предметом, как никогда прежде, пристального изучения.

Один из последователей Аристотеля составил книгу под названием «Проблемы». И выяснилось, что едва ли не самая загадочная проблема – это море.

«Почему кажется, что, находясь на якоре в бухте, корабли несут более тяжелый груз, чем в открытом море?»

«Почему если бросить что-нибудь (например, якорь) в волнующееся море, оно успокаивается?»

«Почему, если суда, плывущие по морю в хорошую погоду, вдруг засасывает вглубь, они исчезают, не оставляя на поверхности ни малейшего следа своего существования?»

В глазах Аристотеля наиболее выразительным примером того, как энергия превозмогает инерцию, а живое приводит в движение неодушевленное, всегда оставался образ корабельной команды, ведущей судно через моря. Один из его последователей ставит в своей книге «Механика» несколько вопросов, напрямую связанных с мореходством:

«Почему наибольшая нагрузка выпадает на гребцов, находящихся в средней части судна? Потому ли, что весло становится неким подобием рычага? Если так, то в точку опоры превращается уключина (ибо она пребывает в неподвижном положении); а в массу, сопротивление которой преодолевает весло, – морская поверхность; а в силу, приводящую в движение рычаг, – гребец». Эти наблюдения особенно относятся к квадриремам и квинкеремам, где на веслах сидят по двое и гребец, находящийся дальше от борта, на самом деле в большей степени использует силу рычага.

«Отчего руль, столь маленький и находящийся на самой корме, обладает такой мощью, что даже самые тяжеловесные суда повинуются малейшему, не требующему от рулевого никаких особенных усилий, движению весла? Не потому ли, что руль – это тоже рычаг, которым орудует рулевой?»

И еще:

«Почему чем выше поднята рея, тем быстрее идет корабль, при том, что тип паруса и сила ветра остаются одними и теми же? Не потому ли, что и мачта – это тоже рычаг, гнездо, в котором она укреплена, – точка опоры, масса, которую она приводит в движение, – сам корабль, а движущая сила – ветер, надувающий парус?»

Любимым учеником Аристотеля был Теофраст, верный его спутник еще с тех самых пор, когда он усердно занимался морскими штудиями на Лесбосе. В своей монументальной «Истории растений» Теофраст воспроизводит рассказы корабелов, связанные с древесиной, традиционно используемой при кораблестроении, и приводит образцы, наиболее подходящие для той или иной части триеры. В его разысканиях отражается даже народная мудрость лесничих, которым ведомо, в какое время года какое именно и на какой стороне склона – северной, тенистой, или южной, открытой солнцу, – надо валить дерево. В своем трактате Теофраст повествует об одном чуде. Кто-то воткнул лопасть весла из оливкового дерева в горшок с влажной землей. Через несколько дней оно внезапно ожило и на нем появились зеленые листья.

Еще один последователь Аристотеля, ученик, чье имя история не сохранила, писал в своей книге «Метеорология» о погодных и атмосферных явлениях. Автор отмечает, что радуга возникает, когда в брызги воды, поднятые ударом весла, вонзается луч солнца.

«Радуга, которую мы видим в момент, когда весла застывают над поверхностью, переливается так же, как и радуга на небе, только цвета ее – скорее багровые, нежели красные – более напоминают блики лампы».

С точки зрения научных изысканий можно утверждать, что афинский флот стимулировал их более, чем что-либо иное.

Ну а сам Аристотель в эти годы работал над «Политикой» и «Никомаховой этикой». В конце последней он пишет: «Из наблюдений за существующими явлениями (конституциями) следует извлечь урок, какие из них способствуют сохранению, а какие разрушению городов». С точки зрения Аристотеля, одной из таких разрушительных сил является море. Он выделяет четыре типа людей моря: те, кто, подобно афинянам, имеет дело с триерами; паромщики, как, например, жители острова Тенедос; торговцы, вроде тех, что живут в Эгине или на Хиосе; и рыбаки, как в Византии или Таренте.

По Аристотелю, даже морская торговля наносит городам некоторый ущерб, ибо она порождает нашествие иноземцев с их экзотическими товарами. И все же главный враг правильно организованного государства не торговля, а триеры. Аристотель редко в чем соглашался с Платоном, но в отношении к талассократии они были едины.

Среди одиннадцати ступеней, или революций, в жизни Афинского государства Аристотель выделяет седьмую, называя ее «конституцией, на которую указывал Аристид и которую довел до завершения Эфиальт, лишивший ареопаг большинства его традиционных прав. Тогда город, пойдя на поводу у демагогов, ратовавших за владычество на море, совершил одну из крупнейших своих ошибок».

В формировании национального характера играет свою роль география.

«В Афинах имеется различие между жителями собственно города и обитателями Пирея – последние более демократичны в своих воззрениях».

В конце «Политики» Аристотель рассматривает значение моря в правильно устроенном государстве. Город, взыскующий величия или хотя бы просто безопасности, может столкнуться с необходимостью строительства флота. В этом случае, рассуждает Аристотель, единственно надежный путь – отстранить гребцов и других моряков от участия в политике.

«Не должно большим группам людей, так или иначе связанных с морем, умножать количество граждан города, к делам которого они не должны иметь никакого отношения. Военные, поднимающиеся на борт корабля, – свободные люди, гоплиты. Они обладают суверенными правами и властью над экипажем. Везде, где имеется постоянное население и сельскохозяйственные рабочие, должно быть и достаточное число гребцов».

Осудив морскую державу как таковую – что, правда, в Афинах не новость, достаточно вспомнить таких патриотов, как Исократ и Демосфен, – Аристотель соскальзывает на еще более опасную тропу. Морская мощь совместима с верным управлением государством лишь в том случае, если в ней ограничен демократический элемент. Прогуливаясь по рощам Ликея с молодыми людьми, выходцами из богатых семейств, Аристотель внедрял в их сознание мысль, что «демократия триеры» – это зло. Зло как само по себе, так и по отношению к другим. Надо, впрочем, заметить, что подрывные идеи в таком роде быстро распространялись в высших слоях афинского общества и без участия Аристотеля.

В то время, как его ученики изучали опыт разных городов-государств, афиняне готовили поход, имеющий целью основание нового города – колонии на Адриатике. Относительно недавно Афины изрядно пострадали от плохих урожаев и связанного с этим недостатка продовольствия. Геллеспонт и Египет пребывали под пятой Македонии, которая могла в любой момент перерезать морские маршруты доставки зерна. И коль скоро на востоке начинали сгущаться тучи войны, взгляды афинян вновь повернулись в сторону благословенного запада. Только на сей раз они были устремлены не на Сицилию, а на великое Адриатическое море, простирающееся, широко и свободно, от каблучка италийского сапога на север, вплоть до тех мест, откуда видны Альпы. Этот дерзкий и неожиданный (для афинян) замысел основания заморской колонии знаменовал высшую точку в обновлении самого духа Афин.

Цель состояла в том, чтобы «раз и навсегда» обеспечить Афинам свободный доступ продовольствия. Гавань нового города-колонии сделается пристанищем для греков, да и иностранцев тоже, и одновременно – военной базой для борьбы с этрусскими пиратами. В распоряжении колонистов будет собственная небольшая флотилия из четырнадцати кораблей: восемь триер и квадрирем, два транспортных судна и четыре триаконтора.

Во главе экспедиции собрание поставило гражданина по имени Мильтиад. Это выбор символизировал возвращение к старым героическим временам. Семь поколений назад его предок, носивший то же имя, привел афинян к победе при Марафоне. А еще раньше предок предка основал знаменитую колонию во Фракии, на северной стороне Геллеспонота. О значении, которое придавалось адриатической миссии, свидетельствует тот факт, что собрание распорядилось проводить заседания совета в Пирее, прямо на молу, и не расходиться до тех самых пор, пока не будет дан сигнал к отплытию. А на всех, кто ему в той или иной форме воспрепятствует, будет наложен штраф в размере десяти тысяч драхм в пользу самой богини Афины.

Среди членов экспедиции был некто Исократ, триерарх «Стефанофории» («Венценосицы»). Недавно он отличился тем, что воздвиг красивейший в городе монумент – в честь победы на одном из ежегодных фестивалей хора мальчиков, который он сам же и опекал. Принесшая успех песнь сюжетом своим имела миф о победе юного бога Диониса над этрусскими пиратами. Памятник Исократ установил в тени Акрополя, а полукружье обступивших его колонн составляло некоторый контраст возвышающемуся на скале Парфенону с его мощным дорическим ордером. По верху колоннады тянулся круговой фриз с изображением фигур пиратов, похитивших Диониса и наказанных за то превращением в дельфинов. Символизировали эту удивительную метаморфозу чудные фигуры с ногами человека и головой дельфина. Отправляясь в свой колониальный поход, Исократ получит возможность реального соприкосновения с нынешними наследниками тех легендарных морских разбойников-этрусков.

На строительство заморских укреплений у афинян было совсем немного времени. Пока Мильтиад со своими спутниками продвигался на запад, на востоке происходили события, совершенно затмившие эту экспедицию. После шести лет беспрерывных войн и скитаний по почти незнакомым грекам чужестранным краям в Персии вдруг вновь появилась македонская армия. Александр вернулся. Вернулся, вполне убежденный теперь в собственном божественном происхождении и полный решимости заставить греков уступить всем его требованиям. Но чтобы противостоять ему, Афинам понадобятся все их вновь накопленные силы.

Глава 21 Последнее сражение (324—322 годы до н. э.)

Ведь крепостная башня иль корабль —

Ничто, когда защитники бежали.

Софокл. «Царь Эдип», пер. С.Шервинского

Александр быстро дал ощутить свое присутствие. Уже летом в Олимпии, когда там проходили Игры 114-й Олимпиады, собравшие массу народа, появился царский гонец с весьма обескураживающим посланием. Царь желает, чтобы все греческие города вернули изгнанным некогда землякам гражданство, а затем и конфискованные земли. Цель этого указа об изгнанниках состояла в том, чтобы рассеять толпы наемников по новым владениям Александра. Но такое установление лишало греков независимости. Македонский царь словно забыл, что номинально они являются его союзниками – из величественных дворцов Суз и Вавилона греки представлялись не более чем подданными, проживающими в дальних краях. Оправдывая указ юридически, новый Царь царей заявил также, что отныне греки могут поклоняться ему как богу.

Дурные вести из Олимпии привез в Афины Демосфен. Не говоря уже о потоках изменников, преступников, смутьянов и иных нежелательных элементов, указ угрожал лишить афинян Самоса. Этот процветающий остров сорок лет назад отнял у персов Тимофей (никогда еще в его прославленный походный котелок не попадал такой гигантский омар), и с тех пор Афины упрямо удерживали столь завидное достояние. Дорожили они им настолько, что даже перед лицом угрозы войны с божественным Александром направили в море «Парал» – этот оплот демократии. Флагманский корабль афинского флота достиг Самоса еще до того, как туда вернулись изгнанники. А как только торжествующие местные олигархи ступили на землю острова, чтобы, в согласии с указом, вернуть себе старые владения, командир «Парала» взял их в плен и отправил в Афины. Самос – это все, что осталось от некогда могучей морской державы, и афиняне готовы были опрокинуть небо на землю, лишь бы удержать остров.

Если бы Александр и далее гнул свою линию, афинский флот в ближайшей перспективе уступил бы флоту македонскому. С тех пор как царь тронулся из Индии в обратный путь, он только и думал что о кораблях. В начале своей военной карьеры он почти не уделял внимания морю. А теперь направлял корабли в Каспийское море и Аравийский залив, приступил к строительству большой гавани в Вавилоне, обдумывал перспективы плавания вокруг африканского континента. Больше того, Александр мечтал о строительстве тысячи новых военных судов, превосходящих водоизмещением триеры, – они понадобятся ему в войнах с Карфагеном и странами западного Средиземноморья. В конце концов, в мире много земель, а он еще и одну до конца не покорил.

В начале следующего лета, через год после обнародования указа об изгнанниках, Александр призвал к себе своего нового флотоводца Неарха на предмет обсуждения всех этих новых проектов, связанных с военно-морским флотом. Этой деловой встрече было суждено стать последней в его царствовании. Уже изнемогающий от последствий очередного буйного пиршества, а еще ослабленный липким зноем вавилонского лета, а возможно, и ядом, подсыпанным ему в чашу кем-то из приближенных, Александр смертельно заболел. Он умер тридцати шести лет [11] от роду, не успев назначить себе наследника.

Поначалу в Афинах не поверили известиям о кончине македонского царя. «Александр умер? – воскликнул Демад. – Быть того не может! Иначе вонь от его трупа по всему миру бы пошла!» Но когда слух подтвердился, собрание спешно проголосовало за то, чтобы начать освободительную войну с преемниками царя. Землевладельцы и другие богатые афиняне были против, но остались в меньшинстве. В близлежащие и отдаленные города Греции за поддержкой, были немедленно разосланы гонцы. Резолюция собрания была исполнена той же романтической страсти, что некогда двигала Фемистоклом накануне нашествия Ксеркса: «Народ Афин полагает своим долгом бросить на алтарь свободы Греции все – и корабли, и собственность, и самое жизнь». Города центральной Греции и Пелопоннеса с готовностью откликнулись на этот зов.

Поначалу все складывалось удачно. Наместник Македонии Антипатр попытался было подавить бунт, но ему было далеко не только до Александра, но даже и до Ксеркса. Греки во главе с Афинами успешно блокировали горный проход у Фермопил. Столкнувшись со столь упорным сопротивлением, Антипатр потребовал от македонских военачальников в Азии прислать ему подкрепление и флот. Теперь не далее как следующей весной вновь образованному союзу греческих городов, как и морской мощи Афин, предстояло пройти решающее испытание.

Готовясь к нему, афиняне решили снарядить вдобавок к имеющимся двести новых квадрирем и сорок триер. В ту зиму на службу были призваны все афинские граждане, кому еще не исполнилось и сорока. Границы Аттики предстояло защищать частям, сформированным тремя филами. Оставшиеся семь пошлют своих людей воевать за границей. С наступлением тепла из Азии в Европу, через Геллеспонт, на помощь к Антипатру потянулись македонские отряды. Афиняне бросили наперерез им свои корабли, устремившиеся через Эгейское море на северо-восток. Из всех стратегов, заступивших на службу в тот год, один Фокион мог похвастаться опытом участия в морских сражениях, да и то когда это было? Пятьдесят лет назад, при Наксосе. Сейчас ему вот-вот должно было исполниться восемьдесят, и выбор пал на более молодого человека. Им оказался Эветион из демы, то есть городка под названием Кефисия, аристократ, бывший начальник конницы.

Если афиняне рассчитывали на столь же успешный результат, какого добился в Византии Фокион восемнадцать лет назад, когда ему удалось принудить к согласию отца Александра царя Филиппа, то это была иллюзия. Годы морской слабости Македонии остались далеко позади. Дойдя до Геллеспонта, Эветион столкнулся с сильным отрядом кораблей под командой некоего Клита. Сражение развернулось в знакомых водах близ Абидоса, и македоняне взяли верх. Большую часть своих кораблей Эветиону удалось вывести из-под удара, но многие афиняне были захвачены в плен или, добравшись до берега, пустились в бега. Верные друзья-абидосцы, кому смогли, помогли, дали людям деньги и отправили домой в Афины.

Клит собрал в единый кулак 240 кораблей и во главе этой могучей армады пустился следом за остатками афинского флота. В то же время, несмотря на то что в эллингах Пирея стояли сотни готовых к бою кораблей и что в прошлом году было объявлено о начале нового грандиозного судостроительного проекта, в этот час грозного кризиса людей у афинян хватало для снаряжения лишь 170 судов. Предпочтение было отдано квадриремам, практически каждая из которых была полностью укомплектована и спущена на воду. В объединенную эскадру вошли также две квинкеремы, остальные – триеры.

Путь лежал в воды, омывающие Аморгос, скалистый островок на самом востоке Кикладского архипелага. Ни размерами, ни богатством, ни славой Аморгос не мог сравниться со своим западным соседом Наксосом. При этом на западном своем берегу он располагал лучшей, наверное, на всем архипелаге естественной гаванью, окруженной со всех сторон чудесными песчаными дюнами. На верхушке холма, откуда открывается вид на гавань, как птица на насесте, устроилось укрепленное поселение Миноя – память о морских царях Крита и созданной ими талассократии. Во времена расцвета Афин Аморгос был чем-то вроде их придатка, а в годы существования Второго морского союза сохранял союзническую верность, но в анналах морской истории Афин фактически не фигурировал.

Когда на горизонте замаячили корабли македонян, Эветион изготовился к сражению. Под его началом оказалось столько кораблей, сколько не было у Афин со времен разгрома при Эгоспотамах. И все равно подавляющее количественное преимущество было на стороне македонян. Да и на палубах собралась мощная, всесокрушающая, безжалостная сила – в лице опытных воинов, равных которым не было во всем мире. Произошла стремительная стычка, в ходе которой кораблям Клита удалось опрокинуть три-четыре афинские триеры. Не давая македонянам возможности прорвать фронт афинских судов и предотвращая неизбежный разгром, грозящий обернуться резней, Эветион просигналил с флагманского судна, что афиняне готовы капитулировать.

На протяжении последних полутора столетий афинским морякам случалось попадать в ловушку, как в Египте, терпеть сокрушительные поражения, как при Сиракузах, подвергаться преследованию, как при Нотии, попадать на берегу в плен целыми экипажами, как при Эгоспотамах. Но впервые в истории афинский стратег добровольно склонил голову перед вражеским флотом. Фемистокл, Формион, Хабрий – никто из них не признал бы поражения без боя, без отчаянной битвы во имя Афин. Что же изменилось за это время?

Как говорилось, афиняне из высших слоев общества с самого начала отвергали саму идею освободительной войны. А на борту каждого судна находился по меньшей мере один аристократ-триерарх. Отдаленные перспективы сражения при Аморгосе ни за что бы не остановили людей, занимавших командные позиции во времена греко-персидских и Пелопоннесской войн, но нынешние стратеги и триерархи мало того что не хотели побеждать, у них и в бой-то вступать не было никакого желания. Каким-то образом Эветиону удалось, капитулировав, убедить Клита в том, что афиняне не просто признают свое поражение в данном конкретном бою, но и вообще никогда отныне не выступят против Македонии на море. Только такой домысел может быть единственным объяснением последующему поведению македонского военачальника – отказавшись от трофеев, он позволил противнику взять свои потрепанные суда на буксир и увести их домой.

Не преследуемые и не конвоируемые македонянами, афиняне ушли с поля поражения во всеоружии и полном порядке. Впереди их ждало возвращение в Пирей. Для тех, кто голосовал на собрании за войну, это был тяжелый и долгий путь. Утешали ли они себя надеждами на то, что преемники Александра будут строить отношения с Афинами, как строил их сам Александр? Или что афинский флот в ближайшие месяцы или пусть годы восстанет из праха?

Их возвращению предшествовало ложное сообщение – будто бы одержана победа. Свидетели видели, что афинские триеры возвращаются после боя с поврежденными судами на буксире, а это обычно – знак победы. Первый же афинянин, до которого докатилась радостная весть, водрузил на голову венок, сел на коня и проехал через весь город, оповещая сограждан о триумфе. Торжествующее собрание распорядилось немедленно принести благодарственные жертвы богам. Эйфория продолжалась два или три дня, а потом в Пирей вернулся флот, и открылась печальная правда.

Столкновение с македонянами на суше принесло тот же результат, что и на море. Противники сошлись под Кранноном, в Фессалии, где трудная победа македонян стала прологом к полной капитуляции греков. Вскоре после этого Клит, воодушевленный своими победами в Геллеспонте и при Аморгосе, перехватил в западных водах отряд афинских боевых кораблей и нанес им сокрушительное поражение вблизи Эхинадских островов. Таким образом, даже без Филиппа и Александра македоняне доказали свою способность превосходить города-государства Древней Греции.

Собрание направило Фокиона, Демада и главу Академии Ксенократа в ставку Антипатра: герою войны, оратору и философу предстояло договариваться об условиях мира и судьбе некогда великого города. Антипатр потребовал контрибуции, покрывающей все расходы Македонии на войну, выдачи Демосфена и других врагов его страны, а также эвакуации населения Самоса. Феты, состояние которых оценивается ниже двух тысяч драхм, подлежат высылке из Афин. Те, что посостоятельнее, остаются в городе, но обязуются передать македонскому гарнизону один из пирейских фортов.

Это было не то, на что рассчитывали послы. С изгнанием фетов они согласились, но отчаянно цеплялись за Самос и яростно возражали против присутствия военных отрядов Македонии на земле Аттики. Антипатр немного уступил, согласившись передать судьбу Самоса на рассмотрение нового царя Македонии Филиппа III Арридея – единокровного брата Александра. Что же касается Пирея, протесты афинян вызвали лишь презрительный смех. Ставка легендарного афинского флота имела в глазах македонских завоевателей куда большее стратегическое значение, чем Акрополь или даже Афины в целом. Антипатру не было никакой нужды разрушать военно-морскую базу или сжигать корабли. Удаление смутьянов-фетов – уже само по себе надежная гарантия конца афинской морской мощи, а корабли, как материальное ее воплощение, достанутся преемникам Александра.

В общем, посланники вернулись домой с такими условиями мира, которые лишали Афины независимости и – что бы это ни означало в смысле практическом – национальной идентичности. Невозможное стало возможным. Почти три пятых граждан – двенадцать тысяч из двадцати одной – не смогли пройти имущественный тест Антипатра. Они превратились в мусор, в быдло, в радикал-демократов, сделались повсюду притчей во языцех – воплощением всех экспансионистских притязаний и тщеславных помыслов Афин. Теперь им предстояло навсегда покинуть не только родной город, но и пределы всей Греции.

И вот тогда-то афиняне наконец осознали, что же произошло при Аморгосе. Они выжили, они сохранили свои корабли, на их долю не выпало поражения, сопоставимого с ужасом Сиракуз и безысходностью Эгоспотам. Но при этом в водах Аморгоса они утратили нечто самое дорогое и самое главное в своей истории. Не зря македоняне видели в Клите бога, самого Посейдона, хоть и потопил он всего-навсего три или четыре вражеские триеры. Он осуществил то, чего не смогли достичь ни Ксеркс, ни Лисандр, ни Филипп, – он уничтожил афинский флот. Но по правде говоря, худшим врагом афинян были они сами. Справедлив оказался приговор, вынесенный землякам Фукидидом под конец Пелопоннесской войны: «сдаться их заставили внутренние распри».

Изгнанникам выделили земли во Фракии, суровой северной стране, в попытках освоения которой полегло столь много афинян былых поколений. Граждане понуро собирали свои пожитки и спускались в Пирей. Вокруг, в эллингах, стояли триеры и другие военные суда, но их время вышло. Теперь, когда распались связи, единящие афинян ради достижения общей цели, суда превратились в безжизненную просмоленную древесину. Высланные граждане и их семьи отправлялись во Фракию – свой новый дом. Многим уже не суждено было еще хоть раз увидеть Афины.

С приходом осени опустевший город праздновал Элевсинские мистерии, но торжества были омрачены ужасным предзнаменованием. На одного из посвящаемых, когда он ступил в море, чтобы принести жертву, напала акула и проглотила его. Девятнадцатого боэдромиона афиняне отмечали годовщину сражения при Саламине и дату, символизирующую начало господства Афин на море. То ли по неведению, то ли по совпадению, то ли чтобы унизить поверженного противника, триумфаторы-македоняне на следующий день разместили в Пирее свой военный гарнизон. Вооруженные длинными пиками воины, ходившие с Александром Великим в Персию, по-хозяйски располагались в форте на холме Мунихия.

Демосфена македоняне обнаружили в Калаврии, где он нашел убежище в храме Посейдона. При приближении воинов он вышел за ограду, чтобы не осквернять святой земли, и поспешно проглотил яд, который держал в писчем пере. Это самоубийство не позволило македонянам отомстить Демосфену за все его речи, направленные против Филиппа и Александра.

В том же году своей смертью умер Аристотель. Век подходил к концу.

В ту пору, когда Афины склонились перед Македонией, в их распоряжении имелся, как никогда, многочисленный флот и отлично оборудованная военно-морская база. Арсенал Филона все еще оставался совершенной новинкой. Только вот куда-то испарилась его таинственная духовная суть. Выступая однажды в собрании, Никий заметил, что команда любого корабля способна продержаться на вершинах мастерства совсем недолгое время. Если говорить об афинском государственном корабле, то благодаря неустанным трудам и жертвенности целого народа этот миг растянулся более чем на сто пятьдесят лет. Но теперь на море будут владычествовать другие города-государства и империи: Родос, Карфаген, Александрия, Рим. Что же до мощного выброса творческой энергии, именуемого Золотым веком, то он иссяк с исчезновением той морской мощи, которая всегда служила ему опорой. С рассеянием народа Афин и переходом Пирея в чужие руки пришел конец и царствованию флота, построенного Фемистоклом.

Сверкающий город мрамора и бронзы по-прежнему хранит память о героях, чей прах лежит в могилах на Священном пути. Фукидид записал надгробную речь, которую Перикл произнес в честь тех, кто пал на Пелопоннесской войне. В самом конце ее содержится такой призыв: «Памятник знаменитым людям – весь мир. И говорят о них не только надписи, высеченные на могилах, где они лежат дома, у себя на родине. Нет, память о них сохраняется и укрепляется и в иноземных странах, только не в материальной, видимой форме, а в сердцах людей. И вам предстоит попытаться стать похожими на них». Многие и пытались, преследуя те же высокие цели демократии, свободы и счастья, которыми вдохновлялись, выходя в море на своих кораблях, афиняне былых поколений. Но мало кто может утверждать, что сравнялся в своих достижениях с предшественниками; и еще меньше тех, кто их превзошел.

Приложения

Хронология (все даты приводятся по летоисчислению до новой эры)

524 (ок.). Рождение Фемистокла. Афинами правят тиран Гиппий и его брат Гиппарх, сыновья первого тирана Писистрата.

521 (ок.). Дарий становится Царем царей Персии.

510 (ок.). При поддержке Спарты афиняне свергают тирана Гиппия и его родичей, находящих убежище в персидских владениях. Афины вступают в союз греческих городов-государств во главе со Спартой.

508–507. Афинский законодатель Клисфен предлагает осуществление демократических реформ.

506 (ок.). Между Афинами и жителями острова Эгина возникают трения.

Греко-персидские войны (499—449)

499 (ок.). В стремлении освободить ионийские города от персидского владычества Аристагор из Милета обращается за поддержкой к грекам. Спартанцы просьбу отклоняют, афиняне выражают готовность прийти на помощь.

498 (ок.). Вместе с шестью триерами из Эретрии двадцать афинских боевых кораблей пересекают Эгейское море и поддерживают наступление восставших ионийцев на центр персидской провинции Сарды. Город они сжигают, но при возвращении на суда персидский боевой отряд наносит им тяжелое поражение. В согласии с греческой традицией царь Дарий клянется отомстить Афинам.

494 (ок.). Одержав победы на море при Ладе, за которой следует покорение Милета, персы подавляют восстание ионийцев.

493–492. Будучи архонтом Афин, Фемистокл убеждает сограждан обратить свои взгляды на море и укрепить Пирейский мыс на случай вторжения персов в Аттику. На первом этапе строительства высота стен достигает не более половины против того, что предлагал Фемистокл.

492 (ок.). Первый поход Дария против греков терпит фиаско – персидские корабли попадают в жестокий шторм и терпят бедствие недалеко от горы Афон в северной части Эгейского моря. При этом им удается присоединить к метрополии некоторые районы Фракии и Македонское царство.

490. Наученный горьким опытом, Дарий избегает северных маршрутов и вторую военную экспедицию, в которую входят и суда, перевозящие боевых коней, направляет прямиком через Эгейское море. Персы захватывают Эретрию, но надеждам наказать греков за сожжение Сарды сбыться не суждено: соединения афинских гоплитов во главе с Мильтиадом наносят персам поражение на марафонском поле.

486. Дарий готовит третий поход на Грецию, но умирает еще до его начала. Ему наследует его сын Ксеркс, которому приходится отложить выступления из-за бунтов, вспыхнувших на собственной территории.

483–482. В свете резкого увеличения добычи серебра в лаврийских рудниках Фемистокл убеждает собрание воспользоваться неожиданной удачей и обратить ее на нужды строительства флота. В результате на воду спускаются сто новых триер. За какие-то три года Афины доводят их численность до двухсот, получая, таким образом, в свое распоряжение крупнейший в Греции флот.

482. Афинский государственный деятель Аристид, возражавший против судостроительных планов Фемистокла, подвергается остракизму, удаляется в десятилетнее изгнание, но задолго до истечения срока, в 480 году, возвращается в город.

481. Во главе огромной армии Ксеркс выходит из своей столицы в Сузах и направляется на запад, в Сарды. Его инженеры устанавливают понтонный мост через Геллеспонт и роют канал, упирающийся в гору Афон. Спартанцы созывают на совет в Истме греков, готовых оказать сопротивление Ксерксу. Афины на этом совете представляет Фемистокл.

480. Ранней весной греки, по совету Фемистокла, перемещают свои военные отряды на север, в долину Темпы, в надежде остановить продвижение Ксеркса как можно дальше от своих пределов. Маневр не срабатывает, и тогда Фемистокл, напоминая согражданам пророчество Дельфийского оракула, убеждает афинян покинуть Аттику и полностью положиться на флот или Деревянную стену. Уже летом афинский флот становится костяком сопротивления персидскому вторжению и наносит Ксерксу поражения при Артемисии и Саламине.

479. В то время как греческая армия ведет бои с персидской армией, которую Киркс, отступая, оставил в Греции, союзный флот, форсировав Геллеспонт, переносит военные действия на персидскую территорию и топит триеры персов у Микале. Обретших свободу ионийцев приглашают вступить в Делосский союз. Во главе с греческим стратегом Ксантиппом они захватывают Сарды на Геллеспонте.

478. Уступая настояниям Фемистокла и вопреки возражениям Спарты, афиняне перестраивают городские стены. Вместе со спартанским наместником Павсанием афинский стратег Аристид во главе отряда афинян направляется на Кипр, а затем в Византий, где ионийцы обращаются к Афинам с просьбой стать их гегемоном.

477. Афиняне и их союзники основывают так называемый Делосский союз. Афины будут осуществлять карательные действия против Персидского царства, союзники – поставлять корабли либо переводить деньги. Аристид исчисляет объем этих взносов. Афинский стратег Кимон возглавляет первый из таких ежегодных походов и захватывает город Эйон во Фракии, на берегу реки Стримон.

476. Не давая согражданам забыть, какой вклад в победу над персами внес лично он, Фемистокл осуществляет на свои деньги постановку пьесы Фриниха «Финикиянки».

475 (ок.). Кимон направляется морем на Скирос, присоединяет остров к союзу и возвращается в Афины с прахом мифического героя Тесея.

472. Не достигнув еще и тридцати лет, сын Ксантиппа Перикл оплачивает постановку «Персов» Эсхила.