Горе невинным Кристи Агата
– Потому что опасность рядом, совсем близко. Нет, не скажу больше ни слова, но я вас предупреждаю: никому не доверяйте, хоть вы и думаете, будто хорошо знаете живущих с вами людей. Не доверяйте мне, не доверяйте Мэри, не доверяйте вашему отцу, не доверяйте Гвенде Воугхан.
– Как же можно жить, подозревая каждого?
– Хотелось бы дать вам хороший совет: уезжайте из этого дома.
– Но это сейчас невозможно.
– Почему? Из-за молодого доктора?
– Не знаю, что ты имеешь в виду, Кирсти. – На щеках Хестер вспыхнул румянец.
– Я имею в виду доктора Крейга. Очень милый молодой человек. Прекрасный врач, добрый, серьезный. И все же, думаю, будет лучше, если вы отсюда уедете.
– Все это чепуха! – сердито воскликнула Хестер. – Чепуха, чепуха, чепуха! О, как мне хотелось бы, чтобы доктор Калгари никогда здесь не появлялся!
– И я того же хотела бы, – молвила Кирстен, – всей душой хотела бы.
Лео Эрджайл подписал последнее из писем, поданных ему Гвендой Воугхан.
– Это последнее? – поинтересовался он.
– Да.
– Мы славно сегодня потрудились.
В течение нескольких минут Гвенда наклеивала марки и сортировала письма, потом спросила:
– Не пришла ли пора поехать за границу?
– За границу? – рассеянно переспросил Лео Эрджайл.
– Да. Ты же собирался в Рим и Сиенну.
– О да, да, собирался.
– Ты хотел посмотреть документы из архивов, о которых писал кардинал Массилини.
– Да, помню.
– Хочешь, я закажу билеты на самолет или предпочитаешь поехать поездом?
На лице Лео появилась вымученная улыбка, словно у человека, возвратившегося домой после долгого утомительного пути.
– Кажется, тебе не терпится избавиться от меня, Гвенда, – сказал он.
– О нет, дорогой, нет.
Она порывисто подбежала и встала перед ним на колени.
– Я хочу, чтобы ты никогда не оставлял меня, никогда. Но я думаю… Я думаю, было бы лучше, если бы ты уехал после… после…
– После визита доктора Калгари на прошлой неделе? – спросил Лео.
– Лучше бы он не приходил к нам, – сказала Гвенда. – Пусть бы все оставалось по-старому.
– И Джако по-прежнему оставался бы преступником в нашей памяти?
– Ему ничего не стоило совершить преступление. От него можно было ожидать этого в любую минуту, и, думаю, лишь по чистой случайности он не сделался преступником.
– Странно, – задумчиво произнес Лео. – Я никогда этому не верил. Разумеется, с фактами не поспоришь, но сомнения меня не покидали.
– Почему? Характер ему достался ужасный, разве не так?
– Да. О да. Он нападал на других ребят, как правило, на тех, что послабее его. Но мне и в голову не приходило, что он осмелится поднять руку на Рэчел.
– Почему же?
– Потому что он боялся ее, – пояснил Лео. – Считал ее великим авторитетом, как и все остальные.
– Не думаешь ли ты, – спросила Гвенда, – что это было всего-навсего… – Она не договорила.
Невысказанный вопрос отразился во взгляде Лео, и это заставило ее покраснеть. Она отвернулась, подошла к камину, опустилась на корточки и протянула руки к огню. «Да, – подумала она. – Авторитет Рэчел имела непререкаемый. Самоуверенная и независимая, она держала себя как королева, желания которой мы обязаны были выполнять. Значит ли это, что никто не осмелился бы поднять на нее руку, ударить, заставить ее навсегда умолкнуть? Но ради чего? Рэчел всегда была права, всегда все знала. Рэчел шла по выбранному ею пути».
Гвенда внезапно поднялась.
– Лео, – сказала она. – Не могли бы мы пожениться в ближайшее время, не дожидаясь марта?
– Нет, Гвенда, нет. Не думаю, что это правильно.
– Почему же?
– Полагаю, – заявил Лео, – что спешка к добру не приводит.
– Что ты хочешь сказать? – Она подошла к нему и снова опустилась перед ним на колени. – Что ты хочешь сказать, Лео? Объясни мне.
– Дорогая моя, я просто считаю, что торопиться не следует.
– Но мы же поженимся в марте, как планировали?
– Надеюсь… Надеюсь на это.
– В твоем голосе не слышно уверенности… Лео, ты меня больше не любишь?
– Дорогая моя! – Лео положил руки ей на плечи. – Разумеется, я тебя очень люблю. Ты для меня все на этом свете!
– Значит?.. – нетерпеливо воскликнула Гвенда.
– Нет. – Он поднялся. – Нет, не сейчас, надо подождать. Мы должны быть уверены.
– В чем уверены?
Он не ответил.
– Ты же не думаешь?..
– Я… я вообще ни о чем не думаю, – сказал Лео.
Отворилась дверь, и в комнату вошла Кирстен Линдстрем. Она поставила на стол поднос.
– Ваш чай, мистер Эрджайл. Принести вам чашечку, Гвенда, или вы почаевничаете с нами внизу?
– Я спущусь в столовую. Только возьму эти письма, их надо немедленно отправить.
Когда Гвенда собирала подписанные Лео письма, у нее едва заметно дрожали руки. Сложив письма, она вышла из комнаты. Кирстен посмотрела ей вслед.
– Что вы сказали ей? – спросила она, обернувшись к Лео. – Что ее так расстроило?
– Ничего, – буркнул Лео уставшим голосом. – Ровным счетом ничего.
Кирстен Линдстрем пожала плечами и, не сказав ни слова, покинула комнату. Невысказанное, не выраженное каким-либо жестом порицание тем не менее ощущалось весьма явственно. Лео вздохнул и откинулся в кресле, он невероятно устал. Налил себе чаю, но не выпил его. И сидел неподвижно, устремив в пространство невидящий взгляд, вспоминая прожитую жизнь.
Клуб, который он посещал, находился в Лондоне, на Ист-Энде. Там он впервые встретил Рэчел Констам. Она отчетливо предстала сейчас перед его мысленным взором. Девушка среднего роста, плотно сбитая, дорого, но строго одетая, с круглым и серьезным лицом. Ее сердечная теплота и наивность тотчас же покорили его. С громадным энтузиазмом она включилась в благотворительную деятельность. Так много предстоит сделать в этой области, стоит ради этого потрудиться! Речь ее отличалась торопливостью и бессвязностью, и душа его потянулась к ней. В свою очередь, он тоже почувствовал, как много предстоит сделать, как много надо для этого трудиться; впрочем, свойственное ему природное чувство юмора заставляло его сомневаться, всякая ли исполненная работа обречена на успех. Но Рэчел отметала прочь любые сомнения. Если сделать это, если сделать то, вложить средства в такие-то и такие-то фонды, результаты появятся сами собой.
Теперь он совершенно отчетливо осознал, что она не признавала человеческой индивидуальности. Люди для нее были не более чем абстрактными «случаями» и «проблемами», подлежащими разрешению. Она не замечала существующих между людьми различий, тонкостей поведения и особенностей, свойственных каждой отдельной личности. Он вспомнил, как когда-то советовал ей не строить грандиозных планов, но она не вняла его предостережениям. Рэчел всегда ожидала очень многого и в большинстве случаев испытывала разочарование. Он влюбился в нее скоропостижно и был приятно удивлен, узнав, что она дочь богатых родителей.
Жизнь они намеревались начать на основе высоких принципов, не оставлявших места мелочным житейским расчетам. Ему было совершенно ясно, что именно привлекло его к ней в первую очередь. Ее душевная теплота. Только теплота эта – и в том состояла трагедия – предназначалась не ему. Конечно, она любила его, но желала от него только детей – единственную усладу своей жизни. А детей не было.
Она консультировалась у множества докторов, в том числе у крупных специалистов, и даже посещала знахарок. Однако приговор был вынесен единогласно: ей надлежит смириться со своим положением, у нее никогда не будет собственных детей. Он утешал ее, как мог, и охотно принял предложение усыновить ребенка. Они вступили в контакт с опекунским советом, но случилось так, что во время визита в Нью-Йорк их машина в бедном квартале города сбила выскочившего на дорогу ребенка.
Рэчел выпрыгнула из машины и опустилась возле ребеночка на колени. Девочка нисколько не пострадала, если не считать нескольких синяков. Это была красивая девочка, голубоглазая, с золотистыми волосами. По настоянию Рэчел ее отвезли в больницу, где убедились в отсутствии травм. Рэчел переговорила с родственниками ребенка, которыми оказались вдрызг пьяные чумазая тетка и ее муж. Было ясно, что особых чувств к девочке они не питали, а жила она у них после смерти своих родителей. Рэчел предложила забрать ребенка с собой на несколько дней, и тетка не заставила себя долго упрашивать.
«Все как-то не хватает времени приглядеть за ней», – сказала она.
Вот так Мэри оказалась в люксе комфортабельной гостиницы. Ребенок пришел в восторг от мягкой кровати и роскошной ванны. Рэчел купила ей новую одежду. И вскоре наступила минута, когда ребенок сказал: «Не хочу домой. Хочу остаться здесь».
Рэчел поглядела на супруга взглядом страстным и радостным. Наедине с ним она предложила: «Давай оставим ее у нас, дело легко уладится. Мы ее удочерим, и она станет нашим ребенком. Та женщина только обрадуется, когда от нее избавится».
Он охотно согласился. Девочка оказалась спокойной, уравновешенной, послушной. Она не была привязана к тетке и дяде, с которыми жила до этого. Если ребенок осчастливит Рэчел, все будет прекрасно. Они проконсультировались с юристами, подписали документы, после чего Мэри О’Шофнесси превратилась в Мэри Эрджайл и поплыла на пароходе в Европу. Он думал, наконец-то бедная Рэчел возрадуется. И она действительно была счастлива, радовалась неистово, почти лихорадочно, осыпала девочку дорогими игрушками. Мэри принимала подарки со снисходительной, но довольной улыбкой. И еще, припомнил Лео, было одно обстоятельство, которое тогда его немного смущало. Этот ребенок ко всему относился с покорным безразличием. Девочка не выражала ни малейшей привязанности ни к дому, ни к своему окружению. Настоящая любовь, надеялся Лео, появится позже. Но и теперь не было видно никаких ее признаков. Подарки принимались с радостью и удовольствием. Но с любовью ли к приемной матери? Вот этой самой любви он что-то не замечал.
Время, полагал Лео, все расставит на свои места, рано или поздно и ему самому отыщется местечко в жизни Рэчел Эрджайл. Но природа создала эту женщину для выполнения материнских, а не супружеских обязанностей. Появление Мэри не столько утолило, сколько распалило ее материнскую страсть. Одного ребенка ей явно не хватало.
Вся ее деятельность отныне была связана только с детьми-калеками, сиротами, умственно отсталыми – словом, с обделенными жизнью детьми. Она основывала благотворительные фонды для самых разных приютов и детских домов. Это было трогательно. Он умилялся ее деятельности, которая теперь заполняла всю ее жизнь. Мало-помалу он тоже начал заниматься своими делами и погрузился в изучение истории экономических теорий, которая давно его интересовала. Все больше и больше времени он проводил в библиотеке, излагая результаты своих исследований в научных статьях. Жена, деловая, серьезная и счастливая, управляла домом, развивая бурную деятельность. Он был учтив и снисходителен, одобрял ее действия. «Великолепный проект, дорогая». «Да, да, я, безусловно, займусь этим вопросом». Иногда вставлял осторожное словечко: «Полагаю, ты собираешься все тщательно обдумать, прежде чем примешь решение. Торопиться не следует».
Рэчел иногда советовалась с ним, но все чаще и чаще полагалась только на себя. Она всегда права, она всегда все знает лучше других. Лео не возражал, но стал меньше советовать и меньше критиковать.
Ей, думал он, не требуется от него ни помощи, ни любви. Она занята, счастлива, у нее неиссякаемые запасы энергии.
Щемящее чувство досады не оставляло его, но к нему примешивалось другое, довольно странное ощущение. Лео было жалко ее. Ему казалось, будто на пути, по которому она так настойчиво движется, ее поджидает какая-то страшная опасность.
С началом войны в 1939 году миссис Эрджайл стала трудиться с удвоенной энергией. Ее вдруг осенила мысль открыть приют для детей из лондонских трущоб, и она установила контакты с массой влиятельных людей. Министр здравоохранения охотно согласился сотрудничать, Рэчел начала подыскивать и наконец присмотрела и купила подходящее здание. Это был новый современный дом в отдаленной части Англии, куда вряд ли могли долететь немецкие бомбардировщики. Там можно было разместить восемнадцать детей в возрасте от двух до семи лет. В доме миссис Эрджайл нашли пристанище не только дети из бедных семей, но и дети с крайне несчастливой судьбой. Одни из них были сиротами, другие – незаконнорожденными, матерям которых надоело за ними ухаживать. Были среди них и беспризорники, и дети, испытавшие на себе всю мерзость человеческой жестокости. Имелось также четверо инвалидов, нуждавшихся в ортопедической помощи. Пришлось нанять специалистов по изготовлению протезов, а с ними штат домашней прислуги, шведскую массажистку и двух опытных больничных сиделок. В результате оказалось, что дом-приют отличается не только удобствами, но и роскошью первоклассного отеля. Как-то он с ней даже поспорил.
– Не забывай, Рэчел, детишкам предстоит вернуться в те же условия, из которых мы их вырвали. Не надо усложнять им жизнь.
– Для этих несчастных крохотулечек мне ничего не жаль, ничего! – воскликнула она с жаром.
– Да, но помни, им придется от всего этого отказаться, – упорствовал он.
Это возражение было отброшено прочь.
– А может, и не придется. Может… поживем – увидим.
Война внесла свои коррективы. Сиделки, которым надоело ухаживать за здоровыми ребятишками, когда больницы переполнены ранеными, вскоре уволились. Под конец осталась одна пожилая сиделка да Кирстен Линдстрем. Прислуга не справлялась со своими обязанностями, и Кирстен не раз в тяжелую минуту приходила на помощь. Трудилась она преданно и самозабвенно.
Рэчел тоже работала не покладая рук и была счастлива. Происходили, припоминал Лео, и довольно странные события. Как-то Рэчел с удивлением заметила, что один маленький мальчик, Мики, начал худеть, потерял аппетит. Позвали доктора. Тот не обнаружил ничего страшного, но предположил, что ребенок тоскует по дому. Эта гипотеза была с гневом отвергнута.
– Не может быть! Вы не знаете, из какого дома его забрали. Мальчика били, истязали. Это сущий ад.
– Не имеет значения, – настаивал доктор Макмастер, – не имеет значения. Меня это ничуть не удивляет. Когда-нибудь он сам вам признается.
И этот день наступил. Мики разрыдался в кроватке, он плакал и кулачками отталкивал Рэчел.
– Хочу домой. Хочу домой к мамке и Эрни.
Рэчел была расстроена, возмущена.
– Он не может хотеть к матери. Она и двух пенсов на него не потратила. Лупцевала его, напившись допьяна.
– Натуру не переспоришь, Рэчел, – мягко сказал Лео. – Она его мать, и он любит ее.
– Злая женщина не может быть матерью.
– Он ее плоть и кровь и чувствует это. Тут ничего не поделаешь.
Она возразила:
– Но теперь, без сомнения, он должен относиться ко мне как к своей матери.
Бедная Рэчел, подумал Лео, бедная Рэчел! Она накупила столько вещей… Не для себя, не для того, чтобы наслаждаться самой. Не желанных кем-то детей она одарила любовью, заботой, купила им дом. Она могла купить для них все, что угодно, и только одного не могла приобрести – их любви и расположения.
Война окончилась. Дети начали возвращаться в Лондон к своим родителям и родственникам. Но не все. Были и такие, о которых никто не вспоминал и которыми никто не интересовался. Тогда-то Рэчел и сказала:
– Знаешь, Лео, это теперь как бы наши собственные дети. Мы можем иметь свою настоящую семью. Четверо-пятеро из этих детишек могли бы остаться у нас. Мы усыновим их, всем обеспечим, они будут нашими детьми.
Ему стало немного не по себе, почему, он и сам бы не мог объяснить. Против детей он не возражал, но инстинктивно чувствовал некую опасность, таившуюся в этом предложении. Она заблуждается, считая, будто можно создать семью столь искусственным способом.
– Не думаешь ли ты, – спросил он, – что это довольно рискованно?
– Рискованно? Что значит «рискованно»? Дело стоящее.
Да, возможно, и стоящее, только не было у него в этом уверенности. Сейчас, по прошествии многих лет, когда прошлое заволакивается холодной сумеречной дымкой, он начинает понимать, что ему просто не хватало сил ей сопротивляться. И он сказал тогда, как и много раз уже говорил до этого:
– Поступай как знаешь, Рэчел.
Она возликовала, преисполнилась радостью, строила планы, советовалась с юристами и с присущей ей энергией решала множество разных проблем. Вот так и приобрела она себе семью: привезенную из Нью-Йорка девочку Мэри, самую старшую из детей; тоскующего по дому мальчика Мики, кричавшего по ночам, когда видел во сне родные трущобы и грязную взбалмошную маму; грациозную смуглую метиску Тину, мать которой была проституткой, а отец – индийским матросом; Хестер, рожденную неизвестно от кого юной ирландкой, желавшей начать новую жизнь; и Джако, похожего на обезьянку маленького мальчика, чьи ужимки всех потешали. Джако умел избежать наказания и выпросить лишнюю конфетку даже у свято почитающей порядок мисс Линдстрем, отец его отбывал срок, а мать убежала с другим проходимцем.
Вероятно, это было замечательно – позаботиться о бедных ребятишках, думал Лео, дать им свой дом, окружить любовью, помочь обрести новых родителей. Рэчел, казалось, могла бы ликовать… Только все обернулось совершенно иначе, чем она предполагала. Ведь они не были их собственными детьми, его и Рэчел. В них не бурлила целеустремленная настойчивость Рэчел, не было у них энергии и честолюбия, позволивших ее предкам занять достойное место в обществе. Не одарила их природа ни душевной добротой, свойственной его родителям, ни умом, отличавшим его предков по отцовской линии.
Дома делалось все, чтобы развить в детях нужные качества. Но оказалось, что не всего можно добиться заботливым уходом и хорошим воспитанием. Ярчайшим примером этого служил Джако, унаследовавший от своих родителей все самое плохое. Очаровательному и ловкому, сыплющему прибаутками Джако ничего не стоило обвести вокруг пальца любого человека. Его преступные наклонности проявились уже в раннем детстве. Правда, Рэчел считала, что эти небольшие пороки – ложь и мелкое воровство – легко поддаются исправлению. Но она заблуждалась.
Джако плохо учился в школе, а позднее его исключили из университета. Вот тогда-то и наступили для Лео и Рэчел тяжелые времена. Они пытались смотреть сквозь пальцы на некоторые его проступки, когда он попадал в щекотливые ситуации, стараясь своей добротой и любовью направить юношу на верный путь. Но все было напрасно. Возможно, думал Лео, они с ним слишком много нянчились. Нет, как к нему ни относись, конец был бы один. Джако добивался всего, чего хотел, а если не мог добиться желаемого законными средствами, то пользовался любыми. И вот наконец наступил тот последний день, когда перед ним замаячила угроза тюрьмы. Джако появился в доме злой, без единого пенни в кармане, снедаемый страхом оказаться в тюрьме. Он нагло потребовал большую сумму денег, а когда получил отказ, убежал, угрожая вернуться и получить-таки требуемую сумму.
И вот… Рэчел больше нет. Какими бесконечно далекими кажутся ему теперь эти долгие военные годы и жизнь в «Солнечном гнездышке» с подрастающими мальчишками и девчонками. А он сам? Сам он в своих воспоминаниях был всего лишь бесцветной тенью. И не только в воспоминаниях… Похоже, будто со смертью энергичной и жизнерадостной Рэчел его жизненные силы иссякли, и он остался вялым и измученным, тоскующим по теплу и любви.
Теперь и не вспомнить, когда он впервые почувствовал, что есть человек, способный помочь ему утолить жажду любви и тепла.
Гвенда… Превосходный деловой секретарь, всегда под рукой, добрая, покладистая. Что-то в ней напоминало ему юную Рэчел, когда он впервые ее увидел. То же тепло, тот же энтузиазм, та же душевность. Только теплота, душевность и энтузиазм Гвенды предназначались лично ему. Не предполагаемым детям, которые когда-то появятся, но ему самому. Показалось, будто он протянул руки к пылающему очагу… Замерзшие, окоченевшие от холода руки. Когда же он впервые понял, что небезразличен ей? Трудно сказать. Это произошло не вдруг. Зато он хорошо помнил тот самый день, когда осознал, что любит ее и что, пока жива Рэчел, они не могут принадлежать друг другу.
Лео вздохнул, выпрямился в кресле и выпил холодный, остывший чай.
Глава 9
И нескольких минут не прошло после ухода Калгари, а в комнате доктора Макмастера появился другой гость. На сей раз это был его хороший знакомый, которого он сердечно приветствовал:
– А, Дон, рад тебя видеть. Заходи и расскажи, что у тебя на душе. Что-то тебя беспокоит, иначе бы ты не морщил так странно лоб.
Доктор Дональд Крейг горестно улыбнулся. Это был симпатичный и серьезный молодой человек, весьма требовательно относившийся как к самому себе, так и к своей работе. Старый, удалившийся на покой врач очень любил юного коллегу, хотя и полагал, что тому не мешало бы поубавить серьезности.
Крейг отказался от предложенных напитков и приступил прямо к делу:
– Я в затруднении, Мак.
– Надеюсь, речь идет не о витаминном голодании, – улыбнулся Макмастер. Упоминание о витаминном голодании было всего лишь невинной шуткой с его стороны. Дело в том, что когда-то одному ветеринару пришлось объяснять юному Крейгу, почему кошка, принадлежавшая какому-то мальчику, страдает прогрессирующей формой стригущего лишая.
– Дело не в пациентах, – сказал Дональд. – Дело во мне.
С лица Макмастера тотчас же исчезла приветливая улыбка.
– Извини меня, мальчик. Извини великодушно. У тебя скверные новости?
– Не в том дело. – Юноша покачал головой. – Послушай, Мак. Мне надо с тобой посоветоваться. Ты их знаешь, ведь ты давно обитаешь в этих краях и многое можешь рассказать. А мне надо кое-что выяснить.
Брови Макмастера медленно поползли вверх.
– Выкладывай, – согласился он.
– Речь об Эрджайлах. Ты же в курсе… это каждому известно… что Хестер Эрджайл и я…
– Милая проказница. – Старый доктор одобрительно кивнул. – Словечко старомодное, но подходящее.
– Я очень ее люблю, – без обиняков признался Дональд, – и думаю, даже уверен, что и я ей небезразличен. А тут вдруг такое событие…
Лицо старого доктора осветилось догадкой.
– Да! Джек Эрджайл амнистирован, – сказал он. – Слишком поздно амнистирован.
– Да. Это меня и беспокоит… Знаю, нехорошо так думать, но не могу ничего с собой поделать… Лучше бы все осталось по-прежнему.
– О, ты не единственный, кто так считает, – заверил Крейга Макмастер. – От главного констебля я узнал, что семейство Эрджайл точно так же восприняло новость, которую сообщил им этот человек, вернувшийся из Антарктики. – И, помолчав, доктор добавил: – Он был у меня сегодня.
Дональд вздрогнул:
– Был? И что же он сказал?
– А что он должен был сказать?
– Какие-то предположения, кто…
– Нет, – произнес Макмастер, задумчиво покачивая головой. – Никаких соображений. Откуда им быть, если он возвратился, можно сказать, из небытия и впервые увидел этих людей? Похоже, ни у кого нет ни малейших предположений.
– Нет. Думаю, действительно нет.
– Что тебя так заботит, Дон?
Дональд Крейг тяжело вздохнул:
– Хестер позвонила мне в тот вечер, когда к ним явился Калгари. Мы собирались после работы поехать в Драймут на лекцию, посвященную типам преступников у Шекспира.
– Как раз вовремя, – улыбнулся Макмастер.
– Но она позвонила и сказала, что не поедет. Сообщила, что у них скверные новости.
– Хм, которые принес им доктор Калгари.
– Да. Впрочем, тогда она о нем не обмолвилась, но была очень расстроена. Голос такой… это трудно передать.
– Ирландский характер, – вымолвил Макмастер.
– Она была возбуждена и испугана. О, этого не объяснить…
– Вряд ли можно было ожидать чего-то иного. Ей, по-моему, и двадцати еще нет?
– Но почему она так расстроена? Скажи, Мак, откуда этот страх?
– Она в самом деле напугана? Гм… да, возможно, – проговорил Макмастер.
– Но чем, чем она напугана? Что ты об этом думаешь?
– Гораздо важнее, что об этом думаешь ты.
– Думаю, не будь я врачом, – с горечью произнес юноша, – я бы о таких вещах и думать не стал. Я был бы уверен в том, что Хестер не может поступить дурно. Но в сложившейся обстановке…
– Да, да, продолжай. Облегчи свою душу.
– Уверен, я знаю, что происходит с Хестер. Она все еще никак не может прийти в себя после пережитого ею в ранней юности состояния нервозности, неуверенности, неуравновешенности, обусловленного комплексом неполноценности.
– Я знаю, такое состояние теперь обозначают этим термином.
– Она не успела еще отойти от этого. Вплоть до трагического дня она, подобно многим юным созданиям, всячески противилась излишней опеке и чрезмерным проявлениям материнской любви. Ей хотелось бунтовать, поступать самостоятельно. Она сама мне об этом рассказывала. Она убежала из дома и поступила в заурядную странствующую театральную труппу. Тогда ее мать, как мне кажется, повела себя довольно разумно. Она предложила Хестер поехать в Лондон и поступить в известную театральную школу, чтобы изучить основы профессии. Но Хестер этого не пожелала. Тот побег был всего лишь демонстрацией. Она не принимала всерьез актерскую профессию и не хотела к ней готовиться. Ей просто хотелось проявить самостоятельность. Как бы то ни было, Эрджайлы ее ни к чему не принуждали. Ей даже ежемесячно высылали весьма приличную сумму.
– Они поступили разумно, – заметил Макмастер.
– А потом она по-дурацки влюбилась в одного из актеров их труппы, но в конце концов поняла, что ничего хорошего из этого не получится. Миссис Эрджайл лично туда приехала, потолковала с актером и забрала Хестер домой.
– Она получила хороший урок, как говорили во времена моей молодости, – отозвался Макмастер. – Разумеется, такая наука никому не по вкусу. Хестер она тоже не понравилась.
Дональд Крейг, волнуясь, продолжал:
– В ней продолжало бушевать возмущение, и тайная неприязнь к матери лишь усилилась от того, что скрепя сердце пришлось признать ее правоту. Хестер пришлось признать, что актриса из нее не получилась, а человек, которому она отдала свое сердце, оказался этого не достоин. «Ты всегда можешь положиться на свою мать». Для многих юных созданий нет ничего горше на свете, чем сознавать эту простую истину.
– Да, – подтвердил Макмастер. – И для бедной миссис Эрджайл это был тяжелый период, хотя она и не отдавала себе в этом отчета. В своем уме и проницательности она не сомневалась, хитрить и изворачиваться не умела, апломба ей было не занимать. Ее энергия и безапелляционные суждения придавали ей уверенности и вселяли в нее чувство превосходства. В семье миссис Эрджайл с этим не только мирились, но, более того, должны были восхищаться ее действиями. Печально, тяжело, но ничего не поделаешь. А молодые люди не выносят родителей, уверенных в своей непогрешимости и не скрывающих своего превосходства.
– Конечно, – согласился Дональд Крейг, – понимаю. И поскольку мне это совершенно ясно, я почувствовал… усомнился… – Он замолчал.
– Лучше я скажу за тебя, ладно, Дон? – ласково произнес Макмастер. – Ты страшишься, что Хестер, подслушав, как Джако поругался с матерью, сочла момент благоприятным для свержения ненавистной тирании, тирании высокомерного превосходства своей матери. Решив так, она вошла в комнату, взяла кочергу и убила ее. Этого ты боишься, не так ли?
Молодой человек удрученно кивнул:
– Не совсем. Не верю этому, но… но чувствую… чувствую, что такое могло произойти. Я не считаю, что Хестер взбалмошна, неуравновешенна… Но она молода, не нашла еще себя, своего места в жизни, вот и свихнулась. Я всех в этой семье перебрал и ни на ком не остановился, пока не добрался до Хестер. И тут… тут не поручусь.
– Понятно, – сказал Макмастер. – Понятно.
– Я ее не обвиняю, – торопливо проговорил Дон. – Думаю, бедное дитя само не ведало, что творило. Даже не назову это убийством. Скорее речь идет о неустойчивости эмоционального состояния, бунте, страстном желании освободиться, уверенности, что, пока жива мать, она будет лишена самостоятельности.
– Вполне возможно, этот мотив, хоть он довольно своеобразен, заслуживает внимания, – высказал свое соображение Макмастер. – Но он не будет выглядеть убедительным в глазах правосудия. Стремление к независимости, желание избавиться от давления со стороны более сильной личности. Поскольку после смерти миссис Эрджайл никто из семьи не унаследовал крупной суммы денег, закон не примет этот мотив во внимание. Но могу себе представить, что даже финансовой независимости у них не было, ведь миссис Эрджайл имела достаточно сильное влияние во всех фондах, управлявших их состоянием. О да, ее смерть всех освободила. Не одну только Хестер, мой мальчик! Эта смерть позволила Лео жениться на другой женщине, позволила Мэри ухаживать за мужем по своему усмотрению, позволила Мики жить, как ему нравится. Даже маленькая смуглянка Тина, просиживающая целыми днями в библиотеке, тоже могла стремиться к самостоятельности.
– Поэтому я и пришел к тебе, чтобы посоветоваться, – сказал Дональд. – Я должен услышать твое мнение: веришь ли ты в такую возможность?
– Насчет Хестер?
– Да.
– Думаю, такое могло произойти, – протянул Макмастер. – Но как было в действительности, не знаю.
– Значит, подобную возможность ты не отрицаешь?
– Нет. Я не считаю невероятным твое предположение, оно не лишено некоторого смысла. Но это всего лишь предположение, Дональд.
– Оно не лишено оснований, Мак. – Крейг удрученно вздохнул. – Одно мне сейчас необходимо выяснить. Если Хестер расскажет мне, если она признается, тогда… тогда все будет в порядке. Мы поженимся. Я буду о ней заботиться.
– Хорошо, что помощник инспектора Хьюш не слышит тебя, – сухо произнес Макмастер.
– Я преклоняюсь перед законом, – заявил Дональд, – но ты же сам знаешь, Мак, как с помощью разных психологических уловок в судах выуживают доказательства. На мой взгляд, имел место несчастный случай, а не хладнокровное убийство и даже не убийство в состоянии аффекта.
– Ты ее любишь, – констатировал Макмастер.
– Наш разговор доверительный?
– Само собой разумеется.
– Я лишь сказал, что, если Хестер мне признается, мы проживем вместе всю жизнь. Но она должна признаться. Я не могу жить с ней в неведении.
– Значит, ты хочешь, чтобы между вами не существовало недомолвок?
– Как бы ты поступил на моем месте?
– Не знаю. Если бы что-то подобное произошло в мое время и я бы любил девушку, то, наверное, не сомневался бы в ее невиновности.
– Речь идет не о виновности или невиновности, а о том, что мне необходимо знать правду.
– И если она все-таки убила свою мать, ты готов жениться на ней и наслаждаться семейным счастьем?
– Да.
– Не заблуждайся, мой дорогой! Ты будешь терзаться сомнениями, не слишком ли горек кофе у тебя в чашке, не слишком ли увесистая кочерга валяется возле камина. И она поймет, о чем ты думаешь. Нет, так ничего не выйдет.
Глава 10
– Не сомневаюсь, мистер Маршалл, вы оцените весомость причин, заставивших меня попросить вас сюда приехать.
– Безусловно, – подтвердил адвокат. – Если бы вы мне этого не предложили, мистер Эрджайл, я бы приехал без вашего приглашения. Сообщение появилось сегодня во всех утренних газетах, и, несомненно, кое-какие издания вновь с удовольствием примутся смаковать эту историю.
– Нам уже позвонили из некоторых газет и просили дать интервью, – сказала Мэри Дюрант.
– Этого следовало ожидать. Я посоветовал бы вам воздержаться от любых комментариев. Естественно, вы счастливы и благодарны, но предпочитаете не обсуждать этот вопрос.
– Помощник инспектора Хьюш, расследовавший в свое время это дело, просил разрешения приехать завтра утром и поговорить с нами, – сообщил Лео.
– Да. Боюсь, что неизбежно возобновление расследования по этому делу, хотя, впрочем, сомневаюсь, сможет ли полиция достичь каких-либо конкретных результатов. Как ни говори, два года прошло, и многое из того, что когда-то помнилось, теперь окончательно забылось. Жаль, разумеется, да ничем не поможешь.
– Для меня все совершенно ясно, – решительно заявила Мэри Дюрант. – Дом надежно запирается от грабителей, но, если бы кто-нибудь обратился к маме с просьбой принять его по неотложному делу, сомнений нет, этому человеку открыли бы дверь. Думаю, что так все и было. Папе показалось, что он слышал звонок сразу же после семи.
Маршалл вопрошающе взглянул на Лео.
– Да, кажется, я говорил об этом. – Лео кивнул. – Конечно, сейчас я уже не помню точно, но тогда мне послышался звук дверного звонка. Я готов был уже спуститься, как вдруг показалось, будто отворилась и закрылась входная дверь. Я не слышал ни громких голосов, ни какого-либо шума, свидетельствующего о насильственном вторжении. Вот это я могу подтвердить.
– Хорошо, хорошо, – проговорил мистер Маршалл. – Сомнений нет, случилось то, что могло случиться. Увы, нам известно одно: каких-то проходимцев, сочинивших душещипательную историю, впустили в дом, а те, сотворив злодейство, убежали, прихватив попавшие под руку деньги. Да, думаю, все именно так и произошло.
Маршалл говорил с преувеличенной убедительностью и при этом внимательно разглядывал присутствующих, мысленно давая им краткие характеристики. Мэри Дюрант красива, невозмутима и даже несколько равнодушна, уверена в себе, лишена воображения. За ней в инвалидном кресле ее муж, Филип Дюрант. Умница, отметил про себя Маршалл. Мог бы сделать хорошую карьеру и далеко пойти, если бы серьезнее относился к вопросам бизнеса. Случившееся воспринимает не столь спокойно, как его супруга. Взгляд задумчивый и тревожный. Понимает, какими осложнениями грозит неизбежное возобновление следствия. Впрочем, Мэри Дюрант вполне может изображать спокойствие. Еще в детстве она отличалась самообладанием и выдержкой, умением скрывать свои чувства.
Читать бесплатно другие книги:
