Одна из многих Токарева Виктория

«Господи, — подумала Анжела. — Как же он устал. Измучился. А старыми бывают все. И мертвыми тоже бывают все. И никакие деньги не помогут».

В ближайшее воскресенье Анжела поехала к Кире Сергеевне.

У нее был один законный выходной, и Анжела с восторгом вырывалась на волю. Для нее было важно поменять картинку перед глазами.

— У меня есть деньги за песню, — сообщила Анжела и шлепнула перед Кирой пачку денег. — Мне вперед заплатили.

— Интересно… Мне никто вперед не платит. Сколько тут? — поинтересовалась Кира Сергеевна.

— Пять. Это композитору.

— Хватит ему и трех. Две оставь себе. Тебе одеться надо.

— Я матери пошлю. И отцу на ремонт. У него все полы прогнили. Пусть доски купит.

— Настоящая дочь, — отозвался Иннокентий со своего кресла. — Сейчас все, наоборот, из родителей тянут.

Кира Сергеевна посмотрела на Анжелу поверх очков.

— А может, я тебя с сыном познакомлю? Ему все время какие-то сволочи попадаются. Сразу требуют поездку в Турцию, новую машину.

— А где он с ними знакомится? — спросил Иннокентий.

— В ночных клубах.

— Пусть в метро спустится, — посоветовал Иннокентий. — Все хорошие девушки ездят в метро. А по ночным клубам шастают одни прошмандовки.

— Сваришь кофе? — попросила Кира Сергеевна нищенским голосом.

Анжела шмыгнула на кухню, сварганила быстрый завтрак.

Вместе позавтракали.

— А хозяин к тебе не пристает? — спросила Кира Сергеевна.

— Не особенно, — уклончиво ответила Анжела. — Так… Слегка…

— Не будь дурой, — велела Кира Сергеевна.

Анжела не поняла: что она имеет в виду, но уточнять не стала.

После завтрака Анжела принялась за уборку квартиры, начиная с ванной комнаты. Ее никто не просил об этом, но и так понятно. Кира Сергеевна — врожденная неряха, она такой родилась. Ее даже ругать не за что. Она не видит беспорядка. А порядок — видит и приходит в восторг.

Анжела могла бы и не убирать, но тогда Кира с Иннокентием просто зарастут грязью и их придется откапывать или искать с миноискателем.

Анжела протирала раковину, к ней возвращался ее изначальный цвет — светло-бежевый, как крем-брюле. Потом Анжела переходила в кухню. Мыла шкафчики — снаружи и изнутри. Изнутри приходилось отскабливать ножом затвердевшую, спрессованную пыль.

Кира Сергеевна смущалась, говорила:

— Я отработаю…

И отрабатывала. Брала Анжелу в Дом кино на премьеру.

О! Сколько там знаменитостей. И все здоровались с Кирой Сергеевной. Наверное, от нее что-то зависело. А может, и просто так здоровались. Люди вежливые, воспитанные. Что стоит поздороваться?

Все знаменитости — с женами. У всех жен — выражение лица. А у Анжелы этого выражения не было. Она стояла как пустой стакан, ничем не наполненный. Просто молодая, да и все.

Однажды Кира Сергеевна пригласила сына с тайным намерением познакомить с Анжелой. Анжела — работящая, простодушная, молодая, не испорченная деньгами, слаще морковки ничего не ела. К тому же Кира Сергеевна полюбила ее и привязалась. С такой Анжелой ее старость будет обеспечена. В дом престарелых не сдадут.

Сын по имени Миша оказался сутулый, спина круглая, шея вперед, лицо висело параллельно туловищу. Голос глухой.

Кира Сергеевна говорила, что он философ и много знает. Лучше бы спортом занимался, мышцы накачивал. Анжела не стала рассматривать такого претендента, он был не нужен ей даром. Хотя, конечно, согласись Анжела — получила бы прописку московскую, отдельную квартиру, Киру с Иннокентием в придачу. А уж если бы родила — и говорить нечего: досталась бы семья железной прочности с бабкой и дедом, с семейными праздниками, подарками к Новому году. Это тебе не Алешка Селиванов из Мартыновки.

Анжела носится за каким-то журавлем в виде песни, убирает чужое говно и все трет, трет, чистит и чистит, и конца не видно.

Но как приятно из грязного делать чистое, из темного светлое, из немой горсти продуктов — благоуханный обед. Все садятся и радуются. И лица светятся. И желудки наполняются, и вырабатываются гормоны удовольствия. И еще неизвестно: что нужнее человеку — песня или обед.

Композитор написал музыку. Получилось что-то вроде старинного вальса:

Кира Сергеевна призвала музыкального редактора Сему. Сема забраковал. Сказал, что это — вторично. Это уже было в начале прошлого века.

Песню вернули на доработку. И вдруг — о чудо! Игорь написал замечательную мелодию, простую и щемящую, и согласился на три тысячи. Должно быть, жена была в отъезде и не контролировала его действия.

Следующий этап — студия звукозаписи. Три тысячи долларов.

Игорь дал наводку, у него было несколько хороших студий. Но Кира Сергеевна решила найти услуги подешевле.

Она села к телефону. Кому-то звонила. Что-то записывала. Вскрикивала от удачи.

С точки зрения Анжелы, она была старая, ее поезд ушел, и рельсы разобрали. Но сама Кира Сергеевна думала иначе, вернее, не думала вообще. У нее была способность любить проживаемый кусок жизни. В молодости она любила своего маленького сыночка и не хотела, чтобы время двигалось, а ребенок рос.

Потом она переживала романы, и ей очень нравился этот тревожный период. Хотелось, чтобы он длился вечно.

Сейчас все устаканилось: сын вырос, муж удержался, работа доставляет удовольствие, здоровье никак о себе не напоминает. Что еще желать?

Только разве помогать людям и греться в лучах благодарности.

Все-таки лучше, чем ничего. Все-таки какое-то действие.

Анжела со страхом ждала, что Николай придет к ней опять. Но он не приходил, и это было очень хорошо. Можно, как прежде, беседовать с Еленой без угрызения совести.

Все оставалось как раньше: Анжела у плиты, Елена в пижаме за столом с чашечкой кофе и рюмкой коньяка.

За окном смешанный лес — сосны и березы. Счастливые собаки — Шарфик и Роза. Елена ничего этого не видела. Жизнь текла мимо нее. Глаза Елены были повернуты внутрь своей израненной души.

«Тебя бы на поле, бахчу обрабатывать», — думала Анжела. Но сказать такое она не решалась. Покорно слушала и молчала.

— Коля был такой красивый в молодости. А сейчас — чистый крокодил. Веки тяжелые, глаза застывшие. Куда все подевалось?

— А вы его любите? — не понимала Анжела.

— Не знаю. Я хочу, чтобы он умер. Чтобы никому не достался.

— Грех так говорить, — пугалась Анжела.

— Может, грех. А может, и нет. Он мне всю душу намотал на кулак. Я не могу так жить. И без него не могу.

— А вы могли бы его обратно полюбить?

— Могла бы. Но своего, а не всеобщего. Он принадлежит всем, кроме меня: друзьям, подругам, бизнесу. А теперь яхту хочет купить. Бороздить океаны. Я его вообще никогда не увижу.

— А вы с ним вместе по океанам, — посоветовала Анжела.

— Да ты что? Его главная задача — не встретиться со мной и не пересечься ни при каких условиях…

Елена наполнила рюмку. Выпила залпом.

Анжеле показалось, что хозяйке нравилась ее депрессия. Она ее холила и лелеяла и не хотела расставаться.

— Если вы будете все время выпимши, он вас бросит, — предупредила Анжела.

— Вот как раз наоборот. Он будет бояться, что я пропаду без него. А если бы я была крепкая, сильная и самостоятельная — он стряхнул бы меня, как сопли с пальцев. Иди гуляй… И взял бы малолетку на тридцать лет моложе. У них сейчас это модно. А так… он будет тихо трахаться на стороне и приходить домой. Как ни в чем не бывало. И я как ни в чем не бывало. Не карандаш, не испишется. А там, глядишь, старость подойдет, все системы откажут, и его прибьет течением к родным берегам, как старое бревно…

— Значит, все неплохо, — поняла Анжела.

— Плохо, — проговорила Елена. И замолчала, глядя в стол.

Анжела открыла духовку и проверила мясо длинной вилкой.

— Я хочу, чтобы он радовался мне каждый день, говорил: «Ты лучше всех, ты — единственная…»

«Ну точно Анна Каренина», — думала Анжела, выключая духовку.

Хозяин не любил пересушенное мясо.

В доме часто собирались гости.

Приходилось готовить, накрывать на стол. Анжела крутилась как веретено.

Гости съедали все в одночасье. Разоряли стол как вандалы.

На Анжелу не обращали внимания, как будто она не человек, а предмет. Швабра в углу.

Лена тоже преображалась. Становилась царственной, недоступной. И было невозможно себе представить, что она снисходит до прислуги и даже беседует с ней на личные темы.

Анжелу это задевало, но не слишком. Она-то знала все свои преимущества. У нее все впереди, а у этих — на середине, если не дальше.

В торжественных случаях вызывали пиротехников, и они зажигали в небе диковинные букеты. А однажды написали на полнеба: НИКОЛАЙ. Это был его день рождения.

Ракетницы бабахали, в небе светилось его имя, а сам Николай уходил на заднее крыльцо и что-то писал в блокноте.

— А почему вы не с гостями? — спросила Анжела.

— А мне не интересно, — просто сказал Николай. Подумал и добавил: — Я на другое заточен.

Он был заточен на работу и получал ее в любых количествах.

Лена была заточена на любовь, но не получала желаемого. И этот душевный голод мучил ее, как голод физический.

А на что заточена Анжела? На счастье. И она шла к нему — не любым путем, а только прямым и праведным.

Николай сидел на крыльце, спина колесом. Что-то писал, глядел перед собой и снова писал.

Анжела думала, что жизнь богатых состоит из тусовок, развлечений и романов. А она состоит из труда, из труда и еще раз из труда. С утра до позднего вечера. Короткий перерыв на сон — и опять колесо закрутилось. Николай так жил, и ему это нравилось. Задумал — осуществил. Жизнь — спектакль, а он сам себе режиссер.

Стало смеркаться. Николай зажег фонарик. Светил на странички. Потом поднял голову и спросил:

— Ты чего стоишь?

— Отдыхаю, — сказала Анжела. — Дышу.

— Я тебе нравлюсь?

— В каком смысле? — не поняла Анжела.

— Как мужчина.

— Нет.

— Почему?

— Вы — чужой муж.

— И что?

— Я чужого не беру.

— Все берут, а ты не берешь?

— Не все берут, — возразила Анжела.

— Просто я старый для тебя.

— Я этого не говорила. Это вы сказали.

— А ты хитрая… — сказал Николай.

Последнюю фразу он проговорил, стоя вплотную к Анжеле.

— У тебя волосы дымом пахнут, — отметил Николай.

— Шашлыком, — уточнила Анжела.

Жасминовый куст низко свисал над головой. Николай поцеловал ее в губы. Губы оказались жесткие, как у Алешки Селиванова.

Анжела стояла и пережидала поцелуй. Нельзя сказать, чтобы она ничего не чувствовала. Еще как чувствовала.

Среди деревьев возникла Елена.

Увидела целующихся. Постояла. И ушла.

Было очень глупо себя обнаружить. Тогда пришлось бы устраивать скандал с битьем посуды. А так — можно продолжать праздник, пить и напиваться, наполнять себя алкоголем от пяток до бровей.

После перестройки стало модно обращаться к психоаналитикам. Как в Америке.

Николай стеснялся открыться незнакомому человеку. Это все равно, что стоять без штанов. Он исповедовался Раисе — жене своего лучшего друга Георгия. Раиса была старше мука на шесть лет. Сначала это было незаметно, но потом вылезло.

Раиса — мудрая, терпеливая, щедрая. Она готова была отдать людям все, что у нее было: время, опыт, душу, — буквально перетекала в собеседника. Николай догадывался: будь она молодой и прекрасной, ей не понадобились бы все эти крючки: мудрость, щедрость. Но поскольку не было основного — ТЕЛА, приходилось пускать в дело ДУШУ. Все очень просто.

Раиса разговаривала гундосым голосом, как будто зажала нос бельевой прищепкой.

— Это кризис, — гундосила Раиса. — Ты должен его переждать. Переболеть.

— А потом что? — спрашивал Николай.

— А потом все уляжется. Ты будешь рад, что сохранил семью. И будешь благодарен Лене за терпение, за то, что у нее хватило сил все это пережить. У вас откроется второе дыхание.

— Ты хочешь сказать, что я постарею? Постарею и смирюсь с неизбежностью. Так?

— Не совсем. Ваша ранняя любовь с Леной уйдет на глубину, опустится в культурный слой. На смену придет другая любовь. Любовь-дружба.

— Зачем мне дружба? Я с Георгием дружу. Мне нужна страсть.

— Страсть покупается, — заметила Раиса.

— Я не хочу продажной любви. Мне нужно обновление. Я хочу, как Иван-дурак, окунуться в трех котлах и выйти Иваном-царевичем.

— Твои котлы будут с дерьмом. Хочешь поплавать в дерьме — твое дело.

Рекомендации Раисы Николая не устраивали. Ему порекомендовали крутого психоаналитика. Это была женщина вне возраста, в очках и в шерстяном жилете. Тощая, жесткая, как эсерка Мария Спиридонова. Брала мало денег, и это наводило на мысль, что она хороший врач. Николай заметил, что современная медицина скурвилась. Врачи смотрят сначала в руки, а уж потом на больного.

Эсерка — другое дело. Деньги ее не интересовали. Главное — идея. Николай подозревал, что она сама с приветом и ей самой нужен врач.

— Сбросить все! — требовала эсерка. — Всю прошлую жизнь сбросить, как старую кожу.

— А как же жена, дети? — тихо пугался Николай.

— Ваша жена только выиграет. Зачем ей лететь на падающем самолете? Надо сбросить балласт. Надо катапультироваться, в конце концов. Пусть она получит определенность. Бросит пить. Причешется, в конце концов.

— А дети? Я люблю своих детей.

— Вы — эгоист. Для эгоиста дети — это часть его самого. Вы любите детей как часть себя. Это нормально.

Эсерка говорила то, что Николай хотел слышать. Он хотел какого-то выхода из своей глубинной тоски. Но ее слова пугали.

— Мне их жаль, — сознавался Николай.

— О жалости придется забыть. Или оплатить. Деньги — вот эквивалент.

— Очень цинично звучит.

— Правильно. Жизнь цинична. Иначе вы залипнете, как муха в варенье. Сколько вам лет?

— Пятьдесят два.

— Еще пять лет, и вы превратитесь в двух раздраженных стариков. Позади испорченная жизнь. Впереди — унылое доживание. И никакие деньги вас не спасут. Они вам просто не понадобятся.

— Это почему же?

— Деньги нужны, чтобы осуществлять желания. А у старости желаний нет. Кроме гастрономических.

— А вы откуда знаете?

— Все очень просто. Человек поставлен на программу: детство, юность, расцвет, увядание. А потом надо освобождать поляну.

— Ничего подобного, — возразил Николай. — Я ездил в Японию на конгресс. Там был один японец — девяносто два года, сухой, элегантный, просто огурец. Он не чувствовал себя старикашкой, и его так не воспринимали. Молодой человек с живым умом и с морщинами.

— А-а… — протянула эсерка. — Тогда у вас впереди еще сорок лет. Куда торопиться? Можете продолжать в том же духе: мучить себя и всех вокруг.

Николай сидел, опустив голову.

Эсерка смотрела на него поверх очков.

— Какая короткая жизнь… — выговорил Николай.

— Вы же собираетесь жить еще сорок лет.

— Но ведь это так мало…

В начале декабря Николай с друзьями отправился в теплые края — отхватить кусочек лета среди зимы.

Лететь надо было двенадцать часов. Он взял с собой ноутбук, и двенадцать часов полета прошли незаметно.

В теплых краях было действительно тепло. Золотой песок. Зеленые кущи. Теплое море. Рай.

Друзья взяли с собой жен и любовниц. Любовницы существовали отдельно, своим десантом, маячили на отдалении. Это были девушки из модельных агентств, юные длинноногие провинциалки. Николай воспринимал их как одноразовую посуду. Поел и выбросил.

Николай хотел любить, а простое самоцельное совокупление его не интересовало.

Жизнь коротка, груба и беспощадна, как локомотив. И единственное, что можно противопоставить локомотиву, — это любовь с ее перепадами, сердцебиением, ревностью.

Еда была превосходная: рыба на углях, раки и лангусты всех видов и разнообразий. Фрукты — утром с ветки, не то, что продают в Москве азербайджанские перекупщики. Говорят, они хранят бананы в моргах, и там эти бананы дозревают, впитывая в себя энергию мертвых. (Если, конечно, имеется таковая.)

Общение тоже было радостное, пузырчатое, как бокал шампанского, пронизанный солнцем. Богатые успешные мужики, веселые незамысловатые девчонки, тут же умные жены, дающие необходимое ощущение стабильности. Можно заземлиться, можно воспарить. «О, если б навеки так было…» Однако через неделю Николаю надоело. Захотелось в свою зиму, в свои промозглые края. Последние дни он перемогался и был счастлив, когда самолет взлетел.

Под крылом простирался изумрудный океан без конца и края. Самолет набрал высоту, и стало заметно, что земля круглая.

Через десять часов полета они узнали, что остров накрыло цунами. Их гостиницу смыло. Люди пытались выплыть в мутных волнах, рядом плыли звери, большие змеи. Звери не обращали внимания на людей, а люди — на зверей. У всех была одна задача: выплыть.

Николай вдруг осознал, как хрупка и случайна та грань, которая отделяет «быть» от «не быть», и стоит ли держаться за условности типа «должен», «не должен». Он никому ничего не должен. Его может смыть цунами, он может рухнуть вместе с самолетом и просто заболеть и умереть.

Мужчины в России умирают рано.

Николай приехал в загородный дом.

Его не ждали и обрадовались. Был воскресный день. Старшая дочка с мужем Ромой и ребенком приехали на уик-энд.

Лена сама приготовила обед. Она умела прекрасно готовить, когда хотела. Но она не хотела. Последние годы она не хотела вообще ничего, ей нравилось быть несчастной.

— А где Анжела? — спросил Николай.

— Я ее уволила, — коротко сказала жена.

— Верни обратно, — приказал Николай.

— Обойдешься…

— Тогда я увольняю себя, — сказал Николай и отодвинул тарелку.

— Как это? — оторопела старшая дочка.

Дочка тоже была Лена. Когда-то Николаю нравилось только это имя, и он не хотел слышать другого.

— Я ухожу, — произнес Николай. — Я устал.

— Ты только что отдыхал, — заметила старшая дочь.

Елена не участвовала в разговоре, как будто ее это не касалось.

— Я хочу жить один, — объявил Николай.

— Что вдруг? — удивился зять.

— Не вдруг. Я шел к этому давно.

— Давно, усталый раб, замыслил я побег… — вставила старшая дочь.

— У меня есть только работа и деньги, — проговорил Николай.

— Это очень много, — заметил зять.

— Ты хочешь жениться? — допытывалась дочь.

— Ни в коем случае. Я просто хочу жить один. И все!

Николай вдруг заплакал с открытым лицом. У него дрожал подбородок. Рот был горестно искривлен.

Младшей дочке стало его жалко.

— Мама, пусть он уходит, — заступилась она. — Папочка, иди…

— А где ты будешь жить? — спросила старшая дочь.

— На Белорусском вокзале, — хмуро сказал зять.

Николай встал и пошел, продолжая плакать.

Как сказано в Библии: «Исшед, плакася горько». Эти слова относили к Петру, который предал Христа.

Николай жил один в городской квартире и мучился угрызениями совести. Эти угрызения грызли как живое существо.

Если бы жена устроила истерику, выкрикивала упреки и оскорбления и даже дралась, кидала в него тяжелыми предметами, Николаю было бы легче. Выплеск агрессии. Но она не сказала ни слова. Не подходила к телефону. Полное презрение.

Николая это мучило. Он дозванивался старшей дочери, пытался выяснить обстановку, но она разговаривала с легким презрением:

— Это твой выбор. Ты хотел свободы, так лети… Оларе — о-о…

Была такая модная итальянская песенка: «Оларе о-о, кантаре о-о-о-о».

Это значило: лечу, пою.

Лена-маленькая быстро прекращала разговор. Она держала сторону матери.

«Вот теперь оларе и кантаре, — думал Николай, слушая короткие гудки. — Сволочи…»

Кто именно сволочи — было неясно: эсерка, или семья, или все вместе. А может, Илья Охриц, который нагло лез в его бизнес. Нарывался.

Николай пил каждый день.

Приходил на работу, запирался и тоже пил. Голова становилась гулкая, как пивной котел. Работа не двигалась. Деньги не работали.

Свобода стоила дорого.

Эсерка победно сверкала очками в дешевой оправе. Проводила свою программу в жизнь.

— Не вздумайте опять жениться, — провозглашала эсерка. — Жена нужна, чтобы родить детей. А дети у вас есть. Значит, нужна не жена, а любовница. Нужны качественные оргазмы, вдохновенные полеты. Женщины имеют тенденцию надоедать. Надоела — поменяете. Плавайте по жизни, как рыба вокруг скалы. А когда все надоест — укрыться в тихом омуте и встретить старость. Старость — тоже хорошее время. «У природы нет плохой погоды…»

Николай ужинал в ресторанах. Возвращался в пустое жилище. Иногда его сопровождала спутница. Проституток он не любил, предпочитал порядочных женщин. Но с порядочными — неудобство: их не выгонишь сразу. Приходится терпеть долго. До утра.