Алмазная пыль Логинова Анастасия

Глава 3. Дом на Мойке

Еще в детстве, пока училась в школе, самым нелюбимым мной предметом была физика. Я ее ненавидела. И решать физические задачки было той еще пыткой. Однако и в детстве я понимала, что даже ненавистные физические задачки когда-нибудь решаются: все на свете решается – для этого нужно лишь время и некоторые усилия с моей стороны. Поэтому придумала для себя идеальный способ пережить трудности: нужно просто зажмуриться. Не в прямом смысле, конечно, но надо запретить себе переживать и чувствовать, запретить ныть о том, как все плохо – и четко понимать, что рано или поздно это кончится. Ну и, разумеется, методично, шаг за шагом, делать необходимое, каким бы тяжелым оно ни казалось.

Точно так я собиралась поступить и теперь, когда Яков высадил меня у главного входа в огромный особняк на Мойке – трехэтажный, серокаменный, нависающей надо мной так сурово, что я вдруг совершенно серьезно спросила:

– Это правда, что здешний хозяин – маньяк, который похищает девушек?

Наверное, мне бы сделалось легче, если б Яков в ответ расхохотался и сказал, что это чушь. Но он посмотрел на меня крайне внимательно, а потом с сомнением пожал плечами:

– Сказать по правде, я об этом фон Гирсе почти ничего не знаю, – таков был ответ. – Знаю только, что дома он почти не появляется, а всеми делами – в том числе и наймом прислуги – заведует какая-то дама, то ли его родственница, то ли жены. Вот ей-то ты и передашь свои рекомендации.

– Рекомендации?..

– Да, держи, – он всучил мне увесистую кипу бумаг.

– А если меня не наймут?

– Наймут, – заверил Яков. – А если не наймут, то у меня есть план «Б».

Не сомневаюсь. Думаю, если хозяин все-таки окажется маньяком и порежет меня на кусочки, то у Яши даже найдется план «В». Увы, дурочек, желающих по дешевке купить редкую старинную куклу найдется немало…

– А если я здесь умру? – всполошилась тогда я.

И Яков снова не обнадежил:

– Это будет не очень хорошо. Постарайся не умирать.

С тем и простились.

Ноябрь стоял теплый, ласково пригревало солнце, играя бликами на черных водах Мойки, медленно плыли пушистые облака по лазурному небу. И высилась прямо надо мной махина серокаменного дома. Не дома – дворца. Мрачного, источающего тревогу и смуту дворца. Из центральной части, балкон которой поддерживали шесть стройных колонн, исходили два крыла – видимо, с жилыми комнатами. Крыло левой части венчала изящная ротонда с такими же колоннами по окружности, а справа из крайнего окна на втором этаже… я даже козырьком приложила руку, чтобы разглядеть лучше. Да, там стоял кто-то небольшого роста и смотрел, кажется, как раз на меня. Девочка? Впрочем, она быстро спряталась в тень.

Все-таки странная девчонка, очень странная.

Я приказала себе поторопиться и скорее перешла улицу. У остекленных двустворчатых дверей замерла, раздумывая, как постучать – и вдруг обнаружила маленький латунный кругляш с ручкой и заманчивой подписью: «Прошу повернуть».

Ну раз просят…

За дверью что-то тихонько тренькнуло, и, пока я дожидалась последствий, взгляд сам наткнулся на такую же латунную табличку с надписью, пестрящей дореволюционными «ятями»:

«Домъ ювелирныхъ длъ мастера барона Георгия Николаевича фонъ Гирса».

И почти сразу же дверь распахнули: та самая женщина в смешном фартуке и чепце, что встретилась мне прошлой ночью. На сей раз она обрадовалась мне как родной:

– Вернулись?! Ну наконец-то, заждались уж. Вы больше без предупреждения не убегайте, – перешла на шепот: – хозяин узнает – мигом выгонит! А поклажа-то ваша где? Не за нею, что ли, ездили?

– Э… привезут чуть позже, – я вымученно улыбнулась.

– Ну тогда идемте, к барышне нашей провожу. Вас как зовут-то?

Неужели и рекомендаций не спросят? Но перечить я не стала, наоборот порадовалась, что обстоятельства сложились так удачно: собеседования, должна сказать, вовсе не мой конек.

Только опять, как и сегодня утром, дорогу мне перегородил все тот же седенький… господин (иначе и не назовешь его) в черной тройке.

– Чем обязан, сударыня?

Голос – сама вежливость; лицо – само благолепие. Зато в тоне голоса и взгляде бесцветных колючих глазок – будто уже поймал меня на месте преступления и прижал к стенке железными доказательствами. Я сразу растерялась и начала что-то блеять, точно зная, что рыльце у меня в пушку.

Зато не растерялась моя провожатая:

– Иди-иди, не стой на дороге, Никитич, – отмахнулась она от господина, – гувернантка это новая – уж кто-кто, а ты бы должен знать о хозяйских-то распоряжениях!

– И не подумаю, – Никитич выше вздернул острый подбородок. – Ничего хозяин о том не говорил, потому без егойного распоряжения не пущу!

– Ну-ну! – Горничная развеселилась, – не пускай. А опосля тебе хозяин выволочку устроит, что дитя день-деньской одна сидит, без присмотру, по твоей милости. Ох, не продержишься ты долго дворецким-то, Никитич!

Никитич присмирел, даже голову чуть вжал в плечи. Что только укрепило меня в мысли, что здешний хозяин – тот еще тип. Уж лучше б дворецкий и правда выставил меня вон. А Яков пускай сам выкручивается.

Но не с моим везением…

Седенький дворецкий, поворчав для порядка, посторонился. Лишь когда я проходила мимо, он прямо в душу мне (честное слово!) заглянул своими бесцветными глазами. Я поклясться была готова, что он что-то обо мне знает. Надо с ним поосторожней.

– Да ты не бойся, – будто подслушала мои мысли горничная, – Никитич всего неделю как место получил, вот и выслуживается. А тебя все же кто нанял-то? Хозяин сам, что ли?

– Сам, – машинально ответила я – и прикусила язык. Но было поздно.

– Вон оно чего… А звать тебя как?

– Марго. Лазарева Маргарита, – припомнила я фамилию, названную Яковом.

– А я Глафира, Глашей тоже можно. Экономка я здесь – дольше всех у господина барона служу. Уж третий год пошел.

Глаша тем временем скоро вела меня по просторному вестибюлю, а я крутила головой, с интересом разглядывая расписной потолок и стены.

– А там что? – наткнулась я взглядом на проход, в который проскользнула утром. Теперь он был плотно перегорожен дверью.

– Туда ходить не вздумай, – серьезно предупредила Глаша и даже тихонько тронула ручку двери, убеждаясь, что та и правда заперта. – Хозяин узнает – мигом даст расчет.

Сурово.

– А там? – я кивнула на дверь противоположную.

– И туда нельзя. Там рояль у нас, личная гостиная да апартаменты господина барона. Ежели барышня захочет помузицировать, то можно – но дальше музыкальной залы ни-ни! Поняла?

Я кивнула – но Глаша, сделавшаяся вдруг строгой, с нажимом переспросила:

– Поняла?!

– Да!

– Ты гляди – господин барон глазастых, любопытных да болтливых не держит. Мигом выставит!

Дворец Синей Бороды какой-то, – подумала я, но вслух правдоподобно заверила, что я совсем не любопытная и ни капельки не болтливая.

А Глаша продолжала экскурсию: теперь мы поднимались по той самой шикарной мраморной лестнице.

– На первый этаж, если уж прямо говорить, ни тебе, ни барышне спускаться не следует. Наверху и столовая имеется, и умывальни аж три штуки с ватерклозетами. Да и в сад с оранжереей через балкон оттудова спокойно можно спуститься. Первый этаж у нас целиком хозяйский, на третьем прислуга размещена, а на втором детская, классная да твоя спальня будет. Это в правом крыле, а в левом на твоем этаже парадная столовая, гостиные да танцевальная зала…

– …но туда мне тоже ходить не следует, – понятливо договорила я.

– Да нет, – разулыбалась Глаша, – там как раз барышня танцами своими занимается, когда балетмейстер приходит – туда-то сколь угодно ходи.

А я все осматривалась. По этим же комнатам я вихрем пронеслась сегодня утром, но, оказывается, тогда и половины всей красоты не увидела.

Мраморная лестница, начавшаяся в вестибюле, меж этажами раздваивалась, поворачивалась на триста шестьдесят градусов, и обе ее половинки выходили на открытую галерею второго этажа. Один конец той галереи тянулся к дверям столовой, второй же (куда мы прошли) выходил к зале, названной Глашей Гобеленовой гостиной. Окна в той гостиной смотрели на черные воды Мойки, соседняя же стена со стеклянными вставками как на ладони показывала мраморную лестницу и вестибюль. Зато две другие стенки и правда были украшены гобеленами. Правда, перемежались с портретами – среди которых мое внимание сразу привлек самый большой, во всю высоту стены.

С портрета, сверху вниз, на меня надменно и неприветливо смотрел мужчина. Довольно молодой еще, лет тридцати, может быть. Глаза хоть и светлые, зеленые, но взгляд – неимоверно тяжелый. Гладко зачесанные назад волосы, тяжелый подбородок с ямкой и сложенные в насмешку губы. По крайней мере, улыбкой это назвать точно нельзя. Разве что не скривился презрительно. И все же лицо его та усмешка не портила – красив. Как черт красив.

– Это и есть ваш хозяин? – спросила я, ничуть не сомневаясь, что угадала.

– Он самый, – ответила Глаша не без гордости и кружевным своим фартуком протерла несуществующую пыль на золоченой раме. – Шикарный мужчина, да?

Я опомнилась, что таращусь на него неприлично долго, и безразлично (насколько смогла) пожала плечами:

– Судя по размерам этой картинки… в общем, чую, комплексов у него полно.

Портрет был выше и шире всех прочих гобеленов, и барон был изображен на нем во весь рост – вальяжно сидящим в кресле и закинувшим ногу на ногу.

Неприятный тип, – решила я и еще раз украдкой взглянула на портет, когда выходила из Гобеленовой.

Оставшаяся часть крыла называлась «детской половиной» и состояла из, собственно, детской спальни, комнаты гувернантки и классной – вполне себе уютным помещением для уроков, где и нашли мы мою подопечную девочку.

Подопечная, очень ровно держа спину, сидела за партой и читала книгу – однако при нашем появлении немедленно вскочила. Покорно опустила глаза в пол.

Доротея – куда же без нее – была усажена на подоконник и искоса, с затаенной усмешкой поглядывала на меня. Дьявольская кукла.

– А вы, барышня, все с книжками да с книжками – до самой ночи! – с порога запричитала Глаша. – Вы обедали хоть?

Девочка все-таки подняла глаза: на экономку, потом – украдкой – на меня и снова на экономку. Ответила так тихо, что мне пришлось напрячь слух, чтобы разобрать.

– Мне не хочется обедать, Глаша. Кроме того, к семи часам я ожидаю визита monsieur Карпова. Он обещал дополнительно позаниматься со мною десятичными дробями.

Обороты вроде «кроме того» и «ожидаю визита» меня впечатлили, врать не буду. Я подошла и бесцеремонно взглянула на обложку читаемой девочкой книги: «Сборникъ задачъ и примровъ по ариметик».

Я присела возле ребенка на корточки и заглянула в глаза – небесно-голубые, открытые и чистые, совсем не похожие на глаза отца.

– Сколько тебе лет, солнышко? – поинтересовалась я.

– Ну да ладно – мешать вам не буду, – шепнула, меж тем, Глаша и скорее скрылась.

Мы обе проводили ее взглядами, а потом девочка ответила:

– В сентябре исполнилось девять, madame.

– Мадемуазель, – на автомате поправила я. – Как тебя зовут?

– Надежда Георгиевна фон Гирс, – с достоинством ответило дитя.

Я многозначительно хмыкнула:

– Вон оно как… Надежда Георгиевна. Ну а я – Марго, будем знакомы.

Девочка, будто ее ущипнули, вдруг вскинула на меня глаза – удивленные. А я поздно подумала, что это имя, совсем не свойственное для патриархальной России, она, может, и вовсе никогда не слышала. Уж собиралась объяснить, но подопечная теперь удивила меня сама.

– Это значит, Маргарита? – сведя бровки, уточнила она. – Мою бабушку звали Маргаритой. Вы тоже приехали из Deutsches Reich?

– Нет, я приехала из Магнитогорска. Улица Красных комиссаров, дом три.

Надежда Георгиевна понимающе кивнула и уточнять ничего не стала.

Да и слава богу, потому что долго миндальничать я не собиралась: чем скорее выясню, что с девчонкой не так – тем лучше будет для всех. Ласково, но твердо я взяла ее за плечо и увлекла на мягкий диванчик подальше от Доротеи. Снова наклонилась ближе и полушепотом спросила:

– Эта кукла – Доротея. Скажи-ка, солнышко, откуда она взялась?

Девочка смутилась. Напряглась еще больше, а взгляд небесно-голубых глаз испуганно метался по полу.

– Скажи, – чуть строже потребовала я. – Это важно!

– Я не могу… если скажу, вы разозлитесь и ее отберете.

Я шумно выдохнула. Попыталась заверить, что не разозлюсь (с чего бы мне злиться вообще?!), но девочка неожиданно твердо стояла на своем.

Хорошо.

Подойдем с другого фланга.

– Ну а монстры? – я пытливо прищурилась. – Те, что испугали тебя ночью – они и сейчас здесь?

Девочка нерешительно мотнула головой:

– Когда Доротея со мной – они уходят, – доверительно сообщила Надя. – Почти все.

– То есть, кто-то из них все-таки здесь?..

– Да. Один. Вон там на люстре.

Сама она на люстру не обернулась – взгляд застыл на моей переносице. А я несмело подняла глаза к потолку.

Люстра здесь была золоченая, с фарфором и хрустальными чашами, в которых ярко светили огоньки. Люстра была пуста.

– И мальчик тоже здесь, – снова услышала я шелестящий Надин голосок. Но он всегда здесь. Приходит, когда хочет.

– Что за мальчик? – удивилась я.

– Обыкновенный. – Надя проследила за кем-то взглядом. Голос ее стал совсем неслышным. – Он злой. Он дергает меня за косы, пока сплю. И смеется.

Я передернула плечами.

– Ты всегда их видела?

– Не помню. – Она задумалась и снова свела белесые бровки. – Нет, раньше, когда мама была жива, их не было.

– Так твоя мама… А разве та женщина – ну, которая меня выгнала – разве она не мама?

Я удивилась совершенно неподдельно: хоть девочка и мало была похожа на ту мегеру, я почему-то не сомневалась до этого мига, что они мать и дочь. Но Надя спокойно ответила:

– Нет, что вы. Это была ma chrie tante Vera. Тетушка Вера очень добрая и славная – не сердитесь на нее.

Подумав, я решила не сердиться: что уж говорить, я и сама была не очень-то вежлива. В конце концов, есть дела и поважнее, чем на кого-то сердиться.

Снова я изучила потолок и люстру самым внимательным образом. По-прежнему там никого не было. Девчонка целыми днями сидит одна, зубрит эту свою арифметику и, конечно, отчаянно нуждается в друзьях. Хоть в ком-то нуждается – лишь бы не быть в одиночестве. А тут еще и семейка: мать умерла, тетка-мегера и папаша, который, по словам Якова, дома появляется от случая к случаю. Тот еще папаша. По голове бы ему настучать за такое наплевательское отношение к ребенку!

А девочка… конечно, она выдумала тех монстров, чтобы хоть как-то привлечь к себе внимание.

– Как они выглядят? – спросила тогда я. – Монстры. Можешь описать?

Надя снова принялась смотреть в пол. А хрупкие плечики чуть-чуть дрожали.

– Они черные. Иногда серые. Лохматые. А еще у них желтые глаза. Страшные.

– А как они забираются на люстру? Разве это возможно, чтобы кто-то взобрался на люстру? Это даже не всякая кошка сумеет сделать! Монстров не бывает, солнышко. Почему ты дрожишь?

– Он стоит за вашей спиной.

– За спиной? – Не моргнув глазом, я свободно взмахнула рукой в пространстве позади себя. – Здесь? Ты же видишь, что здесь никого нет!

Но Надя не успокаивалась: у нее дрожали губы, а глаза были теперь на мокром месте.

– Он… он смотрит на вас! Он сейчас укусит! У него огромные зубы – уберите руку, умоляю, уберите, уберите!..

Я и сама уж была не рада, что подвязалась в психологи – такой себе из меня психолог, прямо скажем. Девочка плакала, билась в истерике, а я понятия не имела, что с этим делать…

Слава богу, из детской тотчас прибежала ее тетя – обняла крепко, и Надя начала стихать.

– Простите… прости, солнышко, я не хотела, правда, – неловко пробормотала я.

– Ах, чтоб вас! – в сердцах выкрикнула Вера. – Немедля все расскажу Георгию Николаевичу, как только он вернется! Ноги вашей здесь не будет, ей-богу!

Глава 4. Девочка и её монстры

Я знаю, почему продолжительность жизни в прошлом была такой низкой: люди здесь умирали от скуки. Дни мои тянулись неимоверно долго, и занять их было нечем. Ни компьютера, ни телевизора, ни даже чатиков в телефоне, чтобы пообщаться с друзьями. Будь у меня столько свободного времени в моем веке, я бы, конечно, занималась куклами – шила бы что-то, мастерила им парики или перерисовывала лица – увы, многие мои старушки в этом нуждались. Но здесь и кукол моих не было! Была Доротея, но других игрушек моя подопечная Надежда Георгиевна не держала.

Дошло до того, что со скуки я начала читать! Нашла в классной библиотеке заброшенный когда-то «Вий» Гоголя и принялась ломать глаза о дореволюционные «яти»…

Не то чтобы я не любила читать прежде – но какое уж тут чтение, если мне не всегда времени на сон хватало? В студенчестве я хотя бы в метро читать успевала, а когда пересела за руль, и от этого пришлось отказаться.

Работа гувернантки оказалась совсем не пыльной. Когда я просыпалась, подопечная уже была на ногах: одетая, причесанная и накормленная по обыкновению решала свои задачки или тихонько сидела, уткнувшись в учебник. С десяти до двух один за другим приходили ее учителя: то по словесности, то по арифметике, то по французскому, то по немецкому, то по танцам, то по музыке. Когда все они уходили, иногда мне удавалось с трудом (с очень-очень большим трудом) уговорить девочку спуститься в парк. При этом хоть раз уговорить ее выйти без учебника у меня так и не вышло. Заменить учебник на каую-нибудь художественную книжку не вышло тоже.

– Это ведь все не по-настоящему. Так не бывает, – полистав Жюля Верна, заметила Надежда Георгиевна. И взялась за задачник…

В парке снова-заново: она сидит читает, я брожу вокруг фонтана, разглядываю диковинные розу из хрусталя и от скуки даже пытаюсь дрессировать павлина. Именно там, пока я заставляла павлина дать мне лапу в обмен на припасенные с обеда орехи, я впервые заметила, что Надя, отвлекшись от своего учебника, за мной наблюдает. И тихонько улыбается.

* * *

Раз в два-три дня удавалось выскользнуть из дома на пару часов – для встречи с названым братцем. Шли мы обычно в кино, которое устраивалось или в залах театра, или, если было не особенно холодно, в парках прямо под открытым небом. Выяснить за прошедшие две недели мне ничего не удалось, но Яков не торопил.

– Есть новости? – неизменно спрашивал он первым делом, подавая мне рогалик в хрустящей оберточной бумаге или вазочку с мороженым. А внимание его, казалось, целиком занято действом на экране.

– Не-а, – отвечала я, дивясь, до чего же здесь вкусное мороженое. И рогалики вкусные, и вообще все. Украдкой вздыхала, что при таком образе жизни (на рогаликах без всякой физической активности) я не влезу ни в одни свои джинсы, когда вернусь назад. И просила добавку.

А потом наступали вечера…

Надя просила не тушить свет в ее комнате и засиживалась с учебниками чуть не до полуночи – теперь уже не от тяги к знаниям. Ей было страшно. Она не говорила этого прямо и не хныкала – но разве слова здесь нужны? И тогда я, сменив тесное платье на просторный халат, который уже привыкла называть по-здешнему «капот», приходила с книжкой в ее комнату, устраивалась в кресле, подобрав под себя ноги, и сидела так, пока не догорали последние свечи.

Тогда неизменно приходила Вера, та самая ma chrie tante – она, принципиально не замечая меня, заговаривала с Надей и сама укладывала ее спать. Мне в такие моменты полагалось молча ретироваться: я была им не нужна.

И все-таки ложиться спать я еще не торопилась… редкую ночь я не слышала плача или вскриков из комнаты девочки. Конечно, немедленно выбиралась из постели, хватала свечку (зажигать электрический свет не хотелось, чтоб не разбудить весь дом) и бежала в детскую. Как могла ее успокаивала, обещала, что Доротея никаких монстров к ней не подпустит, и вот-вот придет тетушка Вера. Девочка успокаивалась. Хотя, порой, совсем ненадолго. Бывало, что, как и в первую ночь, я засыпала в кресле рядом с ее кроватью, а уходила досыпать к себе уже на рассвете.

Вера, кстати, ночью не приходила никогда. Спала она, кажется, на третьем этаже, где плача и криков не слышно.

– Ей бы психолога хорошего вместо меня, – пыталась я как-то достучаться до Якова после такой бессонной ночи. – Девчонка так и вовсе с ума сойдет – целыми днями одна. Даже подруг нет, кроме этой ее куклы. Еще и тетушка… не нравится она мне. Будто для вида только квохчет вокруг, а реальной помощи девчонке – никакой!

Яков упрямо мотнул головой:

– Не все так просто. Обычным разговором по душам или тем, что в твоем веке называют «психотерапией» здесь не отделаешься. – Он помялся. – На девочке проклятье, Марго. И мы не знаем, кто ее проклял и почему.

Вообще-то я не склонна верить во всякого рода мистику, проклятия и потусторонние миры – но, черт возьми, пару дней назад фарфоровая кукла обозвала меня дурой, а теперь я сидела в платье с рюшами и смотрела премьеру фильма «Спартак» 1913 года.

– Ужасно, если так… – пробормотала я. – Так эти монстры на самом деле существуют?

Вместо ответа Яков с сомнением пожал плечами. И сразу спросил:

– Когда, ты говоришь, это с ней началось?

– Девочка утверждает, что, пока была жива мать, никаких монстров она не видела.

– Занятно. Возможно, что эти два факта связаны: надо тебе побольше разузнать о ее матушке, баронессе фон Гирс.

Легко сказать… я все еще кляла себя последними словами, что довела Надю до истерики тем разговором о ее кошмарах – а что будет, если начну расспрашивать о матери? Рисковать я не желала. Придется расспрашивать прислугу и выяснять все тайком, исподтишка.

А кого расспрашивать? Логичнее всего было поговорить с Верой – но с ней мои отношения сразу не заладились. Кто еще остается?

К слову, о Вере здешних нравах.

Невероятно трудно мне было привыкнуть к манере одеваться и, главное, к корсетам. А корсеты здесь совсем не те, что продаются у нас в отделах эротического белья. Этот был таким жестким, крепким и тугим, так впивался ребрами из китового уса, что даже через сорочку оставлял красные борозды на коже. В общем, в удовольствие я его носила разве что первые часа полтора. А на следующее утро, поглядев на это пыточное оружие, я посла его к черту, засунула подальше в шкаф и решила, что моя талия вполне хороша и без корсета. Тем более что платья и юбки, присланные мне с посыльным от «братца», сели очень даже ничего.

Покрутившись в то утро перед зеркалом, я даже решила, что никто и не заметит. Но не тут-то было.

Первой, разумеется, заметила Вера.

– Так значит, вы из этих… – она презрительно сморщила носик, будто унюхала тухлятину. – Поверить не могу, что Георгий Николаевич нанял такую как вы присматривать за ребенком! Чему вы можете научить Надюшу? Одеваться как развратная женщина?

Не знаю, как принято в этом странном мире, но у нас, на Красных комиссаров, 3, дамочку, назвавшую меня развратной женщиной, я бы легко и незатейливо послала в одно известной всем русским людям место. Невзирая на ее возраст и статус. Я была готова сделать это и теперь… только в соседней комнате за незапертой дверью сидела Надюша над своими учебниками. И если дамочке было все равно, что ребенок услышит безобразную ссору – то мне нет.

В противовес Вере я постаралась не срываться на крик, а ответила довольно спокойно:

– Я постараюсь все усилия приложить к тому, чтобы научить Надюшу, что ее личный комфорт всегда важнее того, что о ней подумают.

Вера громко усмехнулась:

– Да неужели?! – И сразу перешла в наступление, подняв перед моим носом сухой и длинный указательный палец: – Запомните, милочка, вы мне не нравитесь! Как только Георгий Николаевич вернется, клянусь, ноги вашей не будет в этом доме!

Слова, слова… Я усмехнулась, уверенная, что Георгий Николаевич уже никогда не вернется.

Как бы там ни было, нападки Веры я снесла и даже сделала это с достоинством. Но это было только начало.

Через пару дней после моего появления в доме фон Гирса, к нам явились первые гости. Некая госпожа Лобанова, которую Надюша покорно называла grand-mre³.

– Чванливая старая ведьма! – прошипела себе под нос Вера, с лестницы наблюдая, как grand-mre отчитывает Глашу, что та как-то не так приняла ее накидку.

Вера к ним так и не вышла, видимо могла себе это позволить; ну а мы с Надей вынуждены были приветствовать гостей в Гобеленовой зале. Лобанова явилась не одна, а с дочерьми (одна замужняя, вторая девица) и внуками. Дочери казались ничего еще – довольно милые особы, а вот сама Лобанова это что-то. Шумная, крикливая, вечно всем недовольная. Она привезла Надюше какие-то отрезы на платья совершенно диких расцветок и заставляла бедного ребенка переодеваться раз пять, чтобы выяснить, какой цвет ей больше к лицу. Ну и я крутилась вместе с Надей перед ними, чтобы придерживать как надо эти ее отрезы.