Оазис Джудекка Дашков Андрей

Ствол был направлен старику в живот. Аборигена это обстоятельство, похоже, нимало не смущало. Он шлепал босыми ступнями по проходу, а его глаза оставались бессмысленными и тусклыми, как запыленные стальные шарики. Оружия у него не было, если не принимать во внимание эти узловатые, сухие, похожие на сучья пальцы. Но я же не настолько глуп, чтобы дать ему возможность дотянуться до меня? Тогда почему же я медлил с выстрелом?

Сам не знаю. Вероятно, лишь потому, что понимал: правила изменились в ту самую секунду, когда я сел в этот поезд. Абориген не укладывался ни в одну из знакомых мне категорий двуногих. Несмотря на обилие украшений и побрякушек, я не сумел разглядеть ничего похожего на жетон. Если это и был одиночка, то он внушал уважение уже тем, что дотянул до такого почтенного возраста. На наших горизонталях старики попадались крайне редко. И один только ЕБ знает, что надо было пережить на своем долгом веку, чтобы все еще видящие глаза казались мертвыми и пустыми…

(«Он одичал? Он смахивает на варвара? Ну так что же? Кто рискнет предположить, во что превращусь я сам в конце этого пути?»)

Тут случилась совсем уж нелепая штука. Старик опустился на колени, промычал что-то нечленораздельное, несколько раз коснулся лбом пола вагона и прополз в таком положении остаток разделявшего нас расстояния. Мой указательный палец все еще отдыхал на спуске. Если бы к подобной уловке прибег, например, кто-нибудь из хулителей, я не стал бы колебаться. Однако в старике я заподозрил то, с чем сталкивался едва ли не впервые, – предельно естественное поведение, присущее разве что… крысоидам.

Я выделил ему еще несколько секунд из бездонной бочки моего сжиженного времени. Тем более что, оказавшись рядом, он не пытался подняться с колен, а лишь уставился на мои раны. Потом медленно (очень медленно!) протянул левую руку. Я слегка нажал на спусковую скобу и сдвинул ее на пару миллиметров. Все висело на волоске.

Старик провел ладонью вдоль моей правой ноги от ступни до колена.

В его плавном оглаживающем движении было что-то от извращенного, почти непристойного поклонения. Затем он сложил ладонь лодочкой и резко взмахнул ею, будто стряхивал прилипшую к пальцам грязь.

В воздухе промелькнул маленький черный сгусток. Мои зрачки метнулись вслед за ним, тщетно пытаясь уловить, что это было. Черная субстанция пропала за краем поля зрения, зато ноздрей коснулась мимолетная вонь – будто рядом пронеслась гниющая заживо птица.

Спустя мгновение все стало на свои места. За исключением…

Вначале я не осознал, что изменилось. Затем вдруг понял: нога больше не болит. Под кожей разливалось приятное тепло, а едва ощутимое покалывание было сродни тому, что испытываешь, когда от затянувшейся раны отпадает корка засохшей крови и под нею обнаруживается здоровая розовая плоть. Но обычно для этого требуется неделя, иногда две. Сейчас же все заняло каких-нибудь двадцать секунд.

Правда, в чудесное исцеление я поверил не сразу, хоть в «Деяниях хилеров» и упоминались подобные случаи. Некоторые воры владели гипнозом – до такой степени, что намеченной ими жертве мог привидеться кто угодно. Я сам был свидетелем того, как они обирали одиночек, а последних при этом поражал необъяснимый столбняк. В неистощимых запасниках ЕБа хранились также средства для анестезии. Я не удивился бы, если б абориген оказался всего лишь живым «призом», эдакой ходячей аптечкой. В общем, у меня было достаточно причин сомневаться. Да и какая мне разница, если «лекарство» действительно помогает?! Разрушить выстрелом галлюцинацию – что может быть проще? И когда галлюцинация возвращает к жизни, зачем спешить?

Старик тем временем принялся за другую ногу. Спустя минуту я чувствовал себя так, словно укусы крысоидов лишь приснились мне в кошмаре. Но, главное, признаки заражения исчезали буквально на глазах. У меня упала температура, и засевший в памяти нездешний пейзаж с дюнами и горбатыми вьючными животными уже не казался бредовым видением.

Ладони аборигена плавно скользили на расстоянии нескольких сантиметров от моей кожи, постепенно подбираясь к развороченному боку…

«Ну что ж, старик, давай рискни! Одно неверное движение – и ты труп», – твердил я про себя, будто заклинание против неизвестных чар. Зачем обманывать себя – мне действительно становилось лучше с каждой секундой, и я начал думать о том, как бы получше воспользоваться неожиданной передышкой. Я ощутил прилив сил, достаточных для того, чтобы рискнуть…

Руки святого. Они не имели ничего общего с ладонями Сирены. Ничего общего с лаской. Они направляли невидимые потоки. Они изгоняли инфекцию и боль, прекращали кровотечение, сращивали кости, восстанавливали поврежденные ткани… В какой-то момент я поймал себя на том, что уже позволил святому слишком многое; что он убил бы меня, если б хотел. Он был чересчур близко, проводил руками над огнестрельной раной. Ствол пистолета заглядывал в его правый глаз – ничуть не более живой, чем дуло…

Я вижу паука, опутывающего безмозглую муху клейкой паутиной, впрыскивающего сок, который растворяет твердые покровы; только вместо сока – избавление от боли, надежда на спасение. Последняя ловушка ЕБа, похоже, сработала безотказно. Однако никто не торопится высосать спеленутую жертву…

Сеанс продолжается. Моя голова становится легкой и прозрачной, я испытываю настоящую…

27

Я протянул ему нож. В мертвых глазах ничего не изменилось, но рот искривился в почти брезгливой гримасе.

Пистолет я не предлагал – это было бы слишком. Моя благодарность велика, но вовсе не безмерна и не простирается до самопожертвования. Я готов был отдать ему все что угодно, кроме огнестрельного оружия. Он поочередно отверг кожаный пояс, куртку, сапоги и флягу, умудрившись сохранить при этом раболепную позу.

– Так чего ты хочешь? – прошептал я в некотором раздражении, не надеясь, конечно, что он меня поймет.

Состав начал тормозить. У нас осталось немного времени для обмена. Его «товар» стоил дорого, и я до сих пор не знал, чем придется платить.

Старик медленно протянул руку и показал корявым пальцем мимо меня.

Я повернул голову. На секунду мне показалось, что там кто-то есть – притаился за моим плечом, в темной нише пространства вне поля зрения. Однако иллюзия мгновенно рассеялась. На расстоянии полуметра от моего затылка находилась только пластмассовая переборка, а чуть ниже – спинка дивана.

Какого черта! Я повернулся к аборигену и пожал плечами. Дескать, не понимаю.

Он утвердительно кивнул и ткнул пальцем в то же самое место. Его настойчивость могла бы показаться смешной – при других обстоятельствах. Я пригляделся повнимательнее.

На гладкой поверхности не было ничего, даже царапин. Ничего, кроме… моей тени.

Я снова посмотрел на старика. А тот, в свою очередь, явно подметил промелькнувшую на моем лице искру понимания. Он расплылся в тошнотворной беззубой улыбке и кивнул еще раз. Я увидел, что у него отрезан язык.

Я показал ему сложенные колечком пальцы в знак того, что сделка состоялась. Старик принял отсутствующий вид, отвернулся и зашлепал к дверям, будто ничего особенного не случилось.

Я двинулся вслед за ним, чувствуя себя заново родившимся. Первый же шаг убедил меня в том, что и такое возможно. До этого ЕБ безуспешно пытался внушить мне простую мысль о многократном рождении. Теперь Он, вероятно, выбрал более жестокий способ убеждения. Но если Он здесь ни при чем, тогда кто же?

* * *

…И снова был пронзительный простор, и яркий свет, и ошеломляющая перспектива, и ветер – только на этот раз ветер оказался влажным и соленым. Платформа белым кинжалом вонзалась в бирюзовую необъятность; поверхность жидкого мира была сморщена; рыбы сверкали и плескались в лагунах; волны рождали белую пену; орали птицы.

До края изменения оставалось не больше двух сотен шагов, но я не сделал ни одного. И вместо жажды вдруг почувствовал сухую скребущую тоску. Все здесь было чужим. Красивым и чужим.

На берегу цвета потускневшего золота лежали примитивные лодки из выдолбленных древесных стволов; возле них возились голые дикари с цветочными венками на головах и ожерельями из раковин на шеях. К ним и направился старик-хилер, а я глотал солоноватую свежесть, захлебывался в приливе неописуемого и странного чувства, распиравшего грудь и затыкавшего глотку, пытался удержаться на краю пугающей пустоты – и при этом жадно искал глазами Сирену.

Но после того, как абориген спустился на берег и вскинул руки в приветственном жесте (до меня донеслись даже отголоски ответных радостных криков), на платформе никого не осталось.

Поезд тронулся. Я проводил взглядом и этот прекрасный мирок, похожий на внутренность гигантской раскрывшейся раковины, одна из створок которой была покрыта нежно-голубым, а другая – сине-зеленым перламутром, с вкраплениями серебристых искр. И внутри этой «раковины» тоже обитали люди. Я мог бы присоединиться к ним – похоже, это было вполне уютное и спокойное местечко, – но не хотел этого. Раз уж меня занесло сюда, раз уж выпал редчайший шанс пробраться запретным лабиринтом и мне удалось подсмотреть, как устроены зловещие «подвалы» Монсальвата, – то возвращение к прежнему жалкому существованию стало бы ежедневной пыткой. Нет, приманка оказалась недостаточно убедительной. Я будто навеки утратил невинность – и теперь уже не вернуть былого примитивного довольства малым.

(Признайся, ЕБ, не Ты ли сам виноват в этом? Ведь если Ты посылал меня на поиски Того Места, а я очутился здесь – значит, что-то вышло из-под Твоего контроля? Ты уже жалеешь об этом? Может быть, подумываешь о том, как бы избавиться от пронырливой двуногой твари? Предупреждаю: я не сдамся…)

Да и ради чего оставаться здесь? Только ради того, чтобы сменить одну «раковину», тесную и металлическую, на другую, чуть более просторную? Все или ничего. Этот выбор забрезжил как луч в темной норе – первый или последний, – как граница между светом и тьмой, краткий промежуток, разделяющий колыбель возрождения и Геенну. И что там я, несчастный дурак, лепетал о свободе?..

* * *

Я срезал с одежды лохмотья затвердевшей ткани, перезарядил пистолет, соскоблил с лица кровь. Я видел свое отражение в стекле, наложенное на проносящиеся мимо арки. Там был незнакомец – бледный урод с отросшей бородой и сверкающими глазами. В том месте, где щеку ободрала пуля, у меня будто появился второй, скошенный, рот. Этот «рот» криво ухмылялся. Внезапно мне пришло в голову, что таким способом ЕБ может впервые показать искаженный облик Оборотня. И я отвернулся.

Благодаря непостижимому искусству старика я снова двигался быстро и легко. Разбил рукояткой пистолета стекло в двери, чтобы попасть в соседний вагон. После этого вынул осколки из резинового уплотнителя и пролез в образовавшуюся дыру. Черный вихрь немного потрепал меня, но вскоре я…

28

ФРАГМЕНТЫ ПАМЯТИ: ПЛАВАНИЕ

В день отплытия погода резко ухудшилась. Небо выглядело так, словно с него вот-вот посыплются дохлые лягушки.

Уже поднимаясь по трапу на борт лайнера, Лоун посмотрел на серый город и ощутил внезапный укол сожаления. Все могло быть иначе, но еще не все потеряно – пока есть куда бежать. Холодный ветер хлестал его по лицу, однако Лоун не спешил прятаться в каюту первого класса. Как и все прочие эмоции, эта тоска изгнанника была самоценной.

Та, которая приговорила его к изгнанию, была рядом. Казалось, холод ей нипочем. На голых руках и ногах – ни единого пупырышка. Статуэтка из бронзы. Или скорее из красного дерева… Вот, ожила. Быстро и почти незаметно обменялась колодами с кем-то из гардов.

Лоун прошелся по палубе. Подскочил стюард, предложил свои услуги. Лоун отказался. Хлынул дождь. Порывы ветра швыряли в лицо жалящие капли. Лоун закрыл глаза и стоял, ощущая их как чужие слезы. Но чьи? Кто так безутешно плакал на небесах?..

– Смотри не простудись, – предупредила Дез из-за плеча.

– Хорошо, мамочка, – съязвил он. – Вечером пропишешь мне лекарство.

* * *

В каюте она сразу же принялась раскладывать пасьянс. Колода была шикарная: черные мерцающие карты с золотым обрезом. Каждая – будто окно в другой мир. В этих «окнах» сверкали незнакомые Лоуну созвездия. Впрочем, он не выдержал долго и отвернулся. Наблюдать за неторопливой забавой Дез было все равно что следить за судьей, подписывающим не то помилование, не то смертный приговор.

Но когда она закончила, он выжидающе уставился на нее.

– Во всяком случае, столкновение с айсбергом нам не грозит, – отшутилась она.

«Интересно, что бы ты сделала, если бы грозило? – подумал Лоун. – Скорее всего ничего. На берег не сошла бы, это точно. Дождалась бы катастрофы и спокойно наблюдала бы за тем, стану ли я прорываться к шлюпкам, расталкивая детей и старушек. А я рискнул бы? Не знаю… Вот где зарыто мое дерьмо: до последней секунды ничего о себе не знаю. Животное. Дрессированное и подопытное животное… Есть, правда, одна мелочь. Ради нее стоило бы искупаться в ледяной водичке: хотел бы я увидеть ту шлюпку, которая приплывет затобой…»

Он не вышел из каюты, чтобы посмотреть, как трудолюбивые толстячки-буксиры оттаскивают тушу лайнера от причала и волокут ее к большой воде. В это время Лоун уже был слегка пьян. Таким образом, город растаял в серой дымке без его участия. Город просто исчез с того момента, когда Лоун ступил на палубу. И теперь не было ни малейшей возможности доказать себе, что город вообще когда-либо существовал. Свидетельства других – не в счет. Это какая-то паршивая игра, в которой собственная память играет за чужую команду. Разве его <<сновидения>> менее реальны, чем то, что принято называть явью?

Все располагало к меланхолии: изоляция, плохая погода, ощущение затерянности, охватившее Лоуна очень скоро, несмотря на близость сотен людей и современнейшую технику. Плавание напоминало растянувшееся на много дней пересечение нейтральной полосы. Граница хаоса и пустоты…

Когда подолгу висели туманы, Лоун ловил себя на том, что был бы не против, если бы земля исчезла. Плыть вечно в этой седой мгле, время от времени издавая тоскливые гудки, – чем не завидная участь по сравнению с суетливой и безалаберной жизнью на суше? Берега непознанного континента смерти. Гавани отчаяния. Отмели забвения… Плыви-плыви, ковчег потерянных душ!..

Он писал понемногу под диктовку Дезире. Даже добавлял кое-что от себя. Правда, очень мало. Будто кто-то строго отмерял дозы слов, впрыскивая их в его воображение. Слишком слабое лекарство… Перечитывать написанное он не пытался – знал, что это верный способ увязнуть в переделках. Вот когда закончим… Но он понимал: вещь получается мощная и цельная, как скала. При этом гарду удавалось достичь необходимого парадокса: монолит пронизывали туннели, ведущие в потустороннее. И там были запертые двери тайн…

Лоун поздравил себя с тем, что не ошибся, отправившись в путь по морю. Порой он испытывал почти забытое ощущение уюта, будто на время стал подданным дряхлой империи, в которой вся жизнь расписана наперед – во всяком случае, на две ближайшие недели… Он использовал их на полную катушку. Двадцать четыре часа – это так много, если останавливаться возле каждой секунды, как возле музейного шедевра. Он пил хорошее вино, гулял под моросящим дождем, подолгу просиживал в шезлонге, глядя на океанский закат, слушал танцевальную музыку, доносившуюся с другой палубы…

Лоуну запомнился небольшой эпизод, который произошел в один из немногих солнечных дней. Он прогуливался мимо бассейна и остановился, чтобы взять с подноса стакан с ледяным соком. В шезлонге нежилась шикарная шлюха. Ослепительно белые трусики-бикини подчеркивали шоколадный загар.

Дез разговорилась с ее гардом, который и сам выглядел на миллион долларов. Беседа о клиентах протекала так непринужденно, словно обсуждались достоинства и недостатки собак или скаковых лошадей.

Лоун слушал краем уха. Но некоторые фразы показались ему весьма красноречивыми.

– Бедняжка, – посочувствовала Дез, разглядывая шлюху с медицинским интересом. – Как она любит свое тело!

– Да, – подтвердил коллега. – Тяжело ей будет с ним расставаться…

Шоколадная красотка лениво потянулась и медленно сняла темные очки. В ее взгляде было что-то настолько неожиданное и даже пугающее, что Лоун замер со стаканом, поднесенным ко рту.

Она сказала гардам:

– Отвалите. Оба. Вы мне солнце загораживаете.

* * *

В тот же вечер Лоун за нею приударил. Он готов был потратить все, что у него осталось, лишь бы научиться этому презрению, заразиться ее великолепным безразличием – как подхватывают дурную болезнь, избавляющую от мелочных проблем… Он долго соображал, куда бы ее повести, – оказалось, что и это не важно. Гарды всюду загораживали солнце.

* * *

…После пятого коктейля он начал терять терпение – красотка была самодостаточна. И все же он чуял, что имеет дело с настоящей шлюхой: никто и ничто не имело для нее особого значения – кроме собственного тела, истекавшего отравой головокружительной сексуальности… В конце концов до Лоуна дошло, что той нужен более богатый хер, что она не прочь перепихнуться, но ей не хотелось бы упустить шанс. Он зауважал шлюху еще больше. В отличие от многих других она точно знала свою цену.

Когда он отлучился в туалет, Дез перехватила его и спросила:

– Хочешь, подарю ее тебе?

– Пошла ты к дьяволу, мамочка, – сказал он. – Я уже большой и сам покупаю себе игрушки.

– Эта куколка тебе не по карману.

– Значит, буду облизываться и вспоминать свое бедное детство.

Дез потрепала его по щеке и промурлыкала:

– А ты еще и не вырос, дорогой. У тебя все впереди… Пока мы вместе, ты будешь получать все, что захочешь.

– Зачем?! – едва не завопил он, сорвавшись.

Она смотрела на него чуть ли не с жалостью:

– Чтобы понять, что все это ни черта не стоит.

Он отгородился от ее бесконечно снисходительного взгляда дверью с желтым символом Марса. Гарду ничего не стоило войти куда угодно, но сейчас Дезире оставила его в чисто мужской компании.

* * *

Красотка пришла к нему в каюту в час ночи. Она выглядела как ухоженная, но побитая болонка. Говорить им было не о чем. Он занимался с ней любовью до утра.

* * *

…Вереница темных дней и беззвездных ночей плыла вдогонку всем предыдущим, затерявшимся в беспорядочной мешанине. Лоун как мог отстаивал смесь в своей дырявой памяти и отделял фракцию за фракцией. Например, он вспоминал свое детство. Оно было счастливым: спокойным и плавным, как полет орла. Молодость тоже казалась вполне безмятежной. Он так и не сумел установить событие или дату, после которых орел превратился в стервятника.

Может быть, это случилось тогда, когда он поступил на службу в Контору? Или тогда, когда начал записывать свои мысли и сны, копаясь в падали отмирающих лет? О, каким вкусным было мясо беззащитных мертвецов! Сколько еще теплой крови хранили события – следовало только поглубже засунуть свой клюв и разорвать нежную кожицу «приличий»… Но так же хорошо он помнил совсем другую жизнь.

Кто же он: писатель, агент, бродяга, Последний Варвар? Он подозревал, что точного ответа не существует. У его памяти и у его судьбы был другой, неизвестный ему хозяин. Тот, кто придумал Лоуна. И Дезире. И Конвой. И весь этот ужас…

29

(ЕБ молчал уже слишком долго. Это меня настораживало. Без врага в сердце я ощущал жутковатую пустоту. Я вдруг понял, как мне Его не хватает! И до меня дошел смысл выражения из Новейшего Завета: «Сиротство овцы». (Овца – это такое покорное, беззащитное и трусливое домашнее животное, которое давно вымерло. ЕБ однажды объяснил мне, что овцы стали лишними…)

Он был осью, вокруг которой вращалась вся моя жизнь. Стоит вытащить эту ось – и существование рассыпается на бессвязные фрагменты. Рушится заведенный порядок. Хуже всего, когда начинаешь подозревать, что порядок оказался иллюзией, а мнимые правила – рамками нелепого поведения. Но разве не иллюзиями были та пустыня, тот океан?

Я склонялся к мысли, что ЕБ решил усложнить игру. Сменил обстановку, а сам ушел в тень. Возможно, Он научился создавать пейзажи и ландшафты, добавив для пущей убедительности запахи, ветер и звуки. Вместо наскучивших картин и гобеленов верхних горизонталей Монсальвата – видения несуществующих мест. Чем не зверинец для двуногих с просторными вольерами? Чем не гуманная тюрьма для отбывающих пожизненное заключение – тюрьма с полным набором искушений? А заодно новое развлечение для всемогущего хозяина!..)

* * *

Соседний вагон был точной копией того, в котором я проехал (провел в бреду?) пару перегонов (или больше?), – во всяком случае, в сознании не запечатлелось ничего, кроме старика-хилера, пустыни, из которой он пришел, и морского берега, по которому удалился.

Двигаться вперед было легко – только успевай переставлять ноги. Состав катился под уклон, скорость нарастала, и пол начал ощутимо вибрировать. Если так пойдет и дальше, я скоро узнаю, что находится ниже нулевой горизонтали. А пока что-то странное творилось с арочными перекрытиями туннеля. Я решил, что это зрительный обман, вызванный быстрым чередованием ребристых конструкций.

Маршрут явно не отличался большим количеством пассажиров. Правда, кто-то оставил память о себе, выцарапав над диваном для неприкасаемых корявое предупреждение: «Эйнштейн, сука, я до тебя доберусь!» Ну что ж, по крайней мере один из тех, кто побывал здесь до меня, не утратил оптимизма. Я не мог этим похвастаться. Единственным существом, до которого жаждал добраться я, была Сирена. Желательно живая. Я с вожделением думал о ее груди – тяжелом, налитом молоком вымени. Нормальные мысли голодного мужчины, который выздоровел слишком быстро…

Чтобы утолить голод, надо было всего лишь разбить двойное стекло. На этот раз я действовал осторожнее, поскольку существовала опасность заполучить вместо молока пару горячих свинцовых пилюль, которые мой желудок не сможет переварить.

Стекло было темным, и понять, что происходит по ту сторону, сумел бы разве что Всеведущий ЕБ. Я высадил окно локтем и отодвинулся в сторону, под защиту металлической обшивки. Из пробоины потянуло знакомым запашком, оттуда же просачивался тусклый свет. Несмотря на вибрацию и гул, терзавший барабанные перепонки, я услышал то, от чего моя спина внезапно примерзла к гладкой стенке.

(…Эти щупальца всегда проникают через уши. Голова превращается в миксер, и в нем взбивается отравленный коктейль. На поверхности – мутная пена хаотических галлюцинаций; в глубине – пузырящиеся кошмары, реликтовые сны, грязные, многослойные осадки боли, зубодробительные осколки ужаса…)

Пытка оказалась краткой, но пронзительной. Долго я бы и не выдержал.

Сирена пела. И слава ЕБу, ее песня не предназначалась мне! Это была колыбельная – из тех, которые еще никто никогда не выслушал до конца. Да, всего лишь колыбельная – еще не в стадии, уводящей к смерти, но уже и не простое «снотворное». По крайней мере не то снотворное, после которого обыкновенные люди просыпаются прежними. Полоса летаргии – вот что это было, – и, кажется, я вломился в самый неподходящий момент.

Испуганный клиент мог сорваться с крючка. Такое изредка случалось, и возникала проблема, которую Сирена называла «бешеный лунатик». (Луну я видел только на картинках. Судя по ним, это темный двойник Солнца. У каждого есть темный двойник, утверждает Его Бестелесность. И все же мне не вполне ясно, что такое «лунатик». Ну да ладно…)

Вообще-то у нас с Сиреной давно отработаны действия в различных ситуациях, особенно тех, что грозят непредсказуемыми последствиями. Вот и сейчас складывалась одна из таких ситуаций. Не дожидаясь худшего, я срочно отодрал себя от стенки и полез в вагон, готовый стать для бешеного лунатика его последним кошмаром…

30

СНЫ ОБОРОТНЯ: ЗАГУБЛЕННАЯ МОЛОДОСТЬ

Он был все еще молод, когда набрел на оазис Лесбос. Это было действительно не худшее местечко посреди Железной пустыни, лишенной растительности и даже людей, которые помнили, как выглядит растительность. Кажется, что-то зеленое и бесформенное – вроде пятен на картинах древних мастеров, служивших фоном и придававших лицам болезненную бледность.

Парис был настоящим альбиносом. Он видел солнце лишь изредка – когда оно пересекало Стеклянные Меридианы в своем движении через небосвод, – но и этих кратких прикосновений жалящих лучей оказалось достаточно, чтобы он понял: его путь почти целиком пролегает в тени.

Яркие цвета не радовали глаз; зато он улавливал тончайшие оттенки серого. Серый был благороден и стилен. Цвет стали и серебра, цвет пепла и сырого мяса, цвет неба и волос, лишенных пигмента. Цвет мудрости. Парис не без оснований считал, что долгое странствие кое-чему его научило. Немногие могли похвастаться тем, что исходили весь свет вдоль и поперек – в буквальном смысле. Он замкнул непреодолимое кольцо не только в пространстве, но и в собственном сознании; измерил порочный круг существования. Он всерьез называл себя Последним Варваром вовсе не потому, что был примитивен, – наоборот, ему нравилось бесконечное многообразие Вселенной, которого больше не было. Единый Бог вместо богов, демонов и стихий – кому из древних такое понравится?

Он открыл, что замкнутый мир-тюрьма, как и костяная коробочка черепа, может вместить в себя безграничную ужасающую пустоту. Он нашел ответ только на один вопрос, но зато этот ответ отменил все остальные вопросы, смел их, будто пыль, будто истлевшие кости, будто варварские племена, уничтоженные цивилизацией Единого Бога – скучной, серой и безотрадной, как железный столб. Единый никому не оставлял выбора…

Это был закат, сумерки – и только бессмысленно сияли кривые зеркала упадка, отражавшие свет уже зашедшего за горизонт светила. По мнению Париса, одряхлевшему организму требовалось кровопускание. Он был бы не прочь увидеть, как свежая струя ударит из-под дряблой оболочки и смоет отравленное поколение, а заодно разбудит обленившихся и сонных богов прошлого…

Но ничего не менялось.

Все было просто: миллионы дорог впереди – все они оканчивались тупиками – и старуха смерть за спиной. Смерть настойчиво подталкивала в самое сердце жизни, но беда в том, что жизнь не принимала обратно своих однажды отвергнутых детей.

Парис ощущал себя изгнанником отовсюду. И брел по незримой пограничной полосе, не принадлежа целиком ни жизни, ни смерти. Воистину Последний Варвар! Ничто не радовало его по-настоящему, ничто не пугало до дрожи. Он не изведал любви, а ненависть казалась ему слишком патетической и не стоящей сил, затраченных на борьбу с пустотой. Да и все прочие чувства были чем-то вроде неестественных поз, в которых застыли стальные статуи, щедро разбросанные по пустыне.

Поэтому отверженные маги из оазиса Лесбос не вдохновили его. Он пользовался их прохладным гостеприимством, пока оно не наскучило ему. Парису было все равно, что делать и куда идти. Вдобавок его семя оказалось мертвым и не дало всходов. Он не слишком огорчился, презирая мерзкую плоть.

Когда отверженные предложили ему отправиться в густонаселенный оазис Джудекка и украсть девочку, чтобы заменить ею старуху, он согласился без долгих колебаний, не очень задумываясь над тем, что будет означать такая подмена. В конце концов, девочка – это ведь не голова новоявленного пророка-самозванца.

Когда-то ему даже нравилось выполнять щекотливые поручения. Он был наемником, шпионом и вором. Испробовал и менее почтенное ремесло. Например, достать голову пророка было очень и очень трудно. Он принес ее на блюде капризной дочери властелина оазиса Палестина, а что получил взамен? Ничего. Забвение. И тот оазис давно исчез, засыпан песками времени.

А сейчас начало было многообещающим. Его снабдили картой, объяснили, как ею пользоваться, и установили биологическую защиту. Он знал, что расплачиваться за временную неуязвимость придется потом – годами жизни, которой он не очень-то дорожил.

Его спутница была не против эксперимента. Он думал, что опасное приключение немного развлечет ее.

Но старуха не любила детей.

Конечно, у…

31

…И увидел вполне идиллическую картинку. На одном из диванов сидела Сирена с младенцем на руках (она была похожа на Мадонну со старого холста); ее рубашка была расстегнута, и голый розовый ребенок жадно сосал левую грудь.

Но это еще не все. Справа к моей женушке привалился счастливчик и даже положил ей голову на плечо. Судя по сладкому выражению его красивой, молодой и гладенькой рожи, он видел приятные сны. Менее всего он смахивал на мертвеца или лунатика.

Рядом валялись тряпки, в которые, очевидно, был прежде запеленут младенец. Парень тащил его в заплечном мешке – в туннеле я принял этот мешок за горб. Одежда похитителя была ничем не примечательна – обычное барахло из неисчерпаемого гардероба Его Бестелесности. Жетон и оружие отсутствовали.

Взглянув повнимательнее на эту троицу, любой задумался бы о некоторых неувязочках, однако я не из тех, кто любит складывать головоломки. Сирена прекратила петь и уставилась на меня так, будто увидела привидение. Думаю, на ее месте я бы тоже слегка удивился. Несколько секунд мы молча рассматривали друг друга.

Руки и ноги Сирены выглядели страшновато – вспаханное зубами мясо. Кровь запеклась, но я хорошо представлял себе, чего стоило ей малейшее движение. Теперь мы поменялись ролями, и я испытывал мелкое мстительное удовлетворение – ведь эта чертова кукла не так давно бросила меня, раненого, на произвол судьбы!

Тем не менее я не сомневался, что она и сейчас опасна. Сирена выстрелит, если сочтет меня наживкой ЕБа. По части муляжей Его Бестелесность был большим мастером… Мой взгляд то и дело соскальзывал с ее лица и падал на нашего ребенка… Нашего?!. Я попытался получше присмотреться. Черт подери, разве можно определить черты этого маленького сморщенного личика? Младенец показался мне старым карликом, отогревающимся на груди у девы, – чем не библейский сюжет? Глядя на сосущего детеныша, я ощутил новый приступ голода – настолько сильный, что закружилась голова, – и чуть ли не зависть. Ого! Эдипов комплекс наоборот. Какая пища для насмешек ЕБа!..

Мысли разбегались; это мешало проследить всю цепочку: украденный младенец – снятый Турникет – раздваивающийся коридор – счастливчик – нулевая горизонталь – адский поезд… Что дальше?

Я знал, что дальше. Надо вести себя так, словно ничего особенного не произошло. В этом спасение от безумия, которое, возможно, уже поджидало меня в гудящей тьме за окнами – летело, неузнаваемое и леденящее, рядом с вагоном и представляло собой вполне реальную угрозу…

Я подошел к Сирене и, несмотря на направленный мне в живот ствол, влепил ей пощечину.

Наверное, я совершил единственно верный в данной ситуации поступок. Проявил здоровый мужской шовинизм. Во всяком случае, ее это убедило. Она поверила в то, что я – это я. «За что?» – спрашивал ее умоляющий взгляд. Я еще не придумал, что делать с парнем, поэтому сначала объяснился с нею. Очень коротко.

– Больше так не делай, – предупредил я ласково, наклонившись к жене и дотрагиваясь до почти лысой головки нашей девочки. – А про нее ты подумала, тупая стерва?

Жадное непрерывное сосание казалось каким-то механическим бессознательным движением, обреченным на однообразное повторение подобно биению сердца. При этом дитя спало так же крепко, как счастливчик. И на обоих не было ни царапины. Это казалось сверхъестественным. Я ни секунды не верил в то, что парню просто повезло. Он знал некую тайну, секрет неуязвимости. И хотя бы ради этого стоило сохранить ему жизнь. Пока.

Я разорвал тряпки на полоски и связал парню руки за спиной. Для этого пришлось сбросить мерзавца на пол, но он не проснулся и даже легкая тень не омрачила благостного выражения на его роже. Он был совершенно расслаблен. Если бы не дыхание… Я сомневался, что он вообще когда-нибудь проснется. Теперь ни в чем нельзя быть уверенным.

Я принюхался. Этот странный парень пахнул, как младенец. И это был его собственный запах, а не приобретенный в результате тесного контакта с Сиреной.

Заодно я обшарил его карманы. Нашел колоду карт – примерно таких, какими гадает старуха из оазиса Дельфы, – немного жевательной дряни в плоской металлической коробочке и связку ключей необычной формы. Вот и все. Ничего похожего на оружие. Я и раньше подозревал, что дуракам везет, но не до такой же степени! А везет ли самоубийцам? Скоро проверим…

Гораздо больше меня беспокоила судьба девочки – если, конечно, это вообще наша девочка. Я не стал выяснять пол младенца прямо сейчас. Сирена вела себя странно – словно все, кроме питания сосунка, потеряло смысл – и намертво вцепилась во вновь обретенное сокровище. Ее черные глаза настороженно следили за каждым моим движением. Откровенно говоря, я никогда не думал, что Сирена может превратиться в обузу, но сейчас все выглядело именно так.

– Не задуши ее, идиотка, – буркнул я и отвернулся.

Поезд начал…

32

Следующая станция оказалась сумрачным гротом; по платформе стелился густой зеленоватый туман, а сверху, из темноты, свисали перевернутые шпили с неподвижными флюгерами в виде плоских человеческих фигур. Однако, присмотревшись, можно было заметить, что фигуры не вполне человеческие.

Пока поезд тормозил, наше замедляющееся движение очень напоминало полет во сне. Давненько мне не снилось ничего подобного, но ощущение запомнилось навсегда. Полуобморочное от агорафобии скольжение между жестяными фигурами, словно сплющенными небытием; и сам я – уродливая, черная, слишком тяжелая птица, летящая в поисках утраченного гнезда…

В глубине грота что-то мерцало. Когда изменился ракурс, я внезапно узнал Маятники Лимба, которые кромсали пространство своими сверкающими безжалостными плоскостями в неизменном, всегда неизменном ритме. Я впервые видел их уходящий в бесконечность ряд с другой стороны, как бы с изнанки. Значит, их были тысячи, если не десятки тысяч! А ведь там, на второй горизонтали Монсальвата, людей, сумевших преодолеть восемь маятников, можно было пересчитать по пальцам одной руки. В Лимбе проходили специальную подготовку и тренировались мастера Гильдии убийц. Рядовые члены сдавали экзамен на зрелость с риском для жизни.

До девятого Маятника дошли двое. Один из них был уже мертв.

До десятого не дошел никто.

Лично я не добрался бы и до пятого, не говоря уже о Сирене с детенышем. Поэтому не было ни малейшего смысла вылазить здесь. Мы сидели и молча ждали, пока закроются двери и поезд отправится дальше.

Вскоре девочка перестала сосать молоко и теперь просто спала. Наконец-то я приложился к другой груди Сирены. Она тоже была зверски голодна, и чуть позже мне пришлось поделиться с нею своим протеином. Никакого секса, только взаимная услуга.

Я опять становился зависимым и уязвимым. Куда денешься от круговорота веществ, в котором все мы – лишь питательная смесь на костях! У меня было немного времени, чтобы подумать об этом. Я прекрасно осознавал собственную ограниченность и обреченность. Подозрение относительно тотального искажения и даже извращенности давно не покидало меня. А что вообще осталось неискаженным здесь, в этих норах, кроме пугливых призраков счастливого прошлого, прячущихся в наших мозгах, кроме маленьких, отторгнутых и больных частей нас самих?

Я часто ощущал себя конечностью, отделенной от тела, которая все еще судорожно подергивается, но связь с управляющим разумом уже непоправимо нарушена и смысл движений утрачен. Отрубленная рука мучительно пытается «вспомнить» (а вспоминать-то нечем!), зачем она, например, держала оружие и против кого это оружие было обращено. Или взять еще меньше – отрезанный палец. Просто так, по недоразумению. Несчастный случай. Всего лишь палец. Что он без тела!

Где мое тело? Где мое настоящее тело?! Скажи мне, ЕБ, хотя бы, где спрятана моя погубленная душа?..

Мы с Сиреной – два мизинца в стеклянной банке. Два мертвых страшных мизинца…

33

СНЫ ОБОРОТНЯ: СПУТНИКИ ЖИЗНИ

Конечно, у каждого был зловещий спутник – но не обязательно злой. Понять, кто из двоих является смертью, было не так-то просто. Однажды Парис встретил парня, которого сопровождал черный пес. Молодые люди сразу почувствовали взаимную симпатию. Парис когда-то любил похожего юношу в Илионе…

Выяснилось, что им по пути и у них много общего. Они проговорили до глубокой ночи. Парис решил, что наконец нашел родственную душу. В парне угадывалось что-то надломленое, даже трагическое. Еще бы – ему не повезло с сопровождающим. Четвероногая тварь была на редкость уродливой и свирепой. Казалось, никто и ничто не может справиться с нею.

Однако наутро Парис обнаружил черного пса околевшим, а парень бесследно исчез.

Он завидовал тому псу. Он видел стариков, которым достались в спутницы красивые юные девушки; иногда попадались парочки – мужчины и женщины более или менее подходящего возраста, которые выглядели как счастливые любовники, созданные друг для друга. Эти демонстрировали полное слияние и взаимопонимание, невозможное между людьми.

Но имела ли значение степень близости, психического сродства? Кажется, нет. Смерть могла отстать на шаг или десять тысяч шагов, однако в решающий момент всегда оказывалась рядом, за левым плечом…

34

Старуха с черным лицом вошла в вагон на следующей станции. Она надолго избавила меня от праздных и саморазрушающих мыслей. Перед ее появлением я сделал небольшое открытие. Вообще-то за одну поездку я повидал больше, чем за годы прошлой жизни.

Вагон остановился у края темной с фиолетовыми прожилками платформы, которая напоминала карниз, выступающий на большой высоте из гряды металлических гор. (Я мог судить об этом, потому что видел пейзажи целой горной страны – и там, на неприступных скалах, виднелись прочные и угловатые человеческие логова. Его Бестелесность тоже называет их замками. Этого я не могу постичь. Замок, вид снаружи? Целые миры, вложенные друг в друга? Абсурд. Так же трудно было понять ЕБа, когда он толковал об «атомах», «частицах» и «вакууме». Выходило, что все состоит из… пустоты!)

Открылись двери, и я сразу почуял запах – он был как огромная темная волна, накрывшая меня с головой. Волнующий, насыщенный, сырой аромат. Он будоражил застоявшуюся кровь. Возможно, так пахли листья и трава – живая зелень, шумевшая в ночи под натиском ветра. И еще мокрая земля – субстанция, которая казалась мне черной плотью, ежесекундно рассыпающейся в прах, но странным образом хранящей в себе неуничтожимую жизнь.

…И была арка, громадная, как затвердевший горизонт, под которым четыре направления сжимались в одно. В тусклом свете, падавшем с платформы, можно было увидеть буквы, которые составляли надпись: «Silencio». Я не знал, что она означает, но Сирена еле слышно произнесла:

– Молчание.

О да, здесь пропадала всякая охота разговаривать. (Может, потому и ЕБ помалкивал?) Только движение воздуха порождало бессмысленные вкрадчивые звуки. Впрочем, тут были места, куда не проникал даже ветер. Потоки воздуха огибали их стороной, образуя серые медленные смерчи. Пелена времени становилась здесь зримой. Каждое из этих мест, накрытых незримым колпаком, хранило в себе загадку.

Я вдруг понял, где нахожусь. На кладбище. Среди склепов Безымянных – холодных хранилищ мертвых тел. Тех, которые избежали Геенны.

В эту минуту появилась старуха. Она вышла из-под арки, и за нею, пронзительно скрипя, закрылись створки решетчатых ворот. На них неподвижно сидели совы. Не знаю, были ли птицы живыми, но их огромные глаза казались пятнами светящейся влажной желтизны.

Прошаркав по вагону, старуха наклонилась над счастливчиком и запечатлела у того на лбу нежный, почти материнский поцелуй. Парень заворочался во сне, но не проснулся. Даже я содрогнулся от омерзения, когда старушечьи губы коснулись его лица. Это было похоже на проклятие сказочной ведьмы, от которого можно в одночасье превратиться в дряхлого больного старика. (Я уже и забыл, когда в последний раз Сирена нашептывала мне сказки. Как хорошо нам бывало вдвоем в нашем уютном логове!..)

Однако с парнем ничего не случилось. Он сохранял пока цветущий вид и тихо сопел в свои две дырки.

Старуха мазнула взглядом по Сирене. Они смотрели в глаза друг другу всего лишь какое-то мгновение, но я вдруг почувствовал себя лишним. Вернее, низшим.

Между ними явно что-то было. Между старухой и женщиной, которые прежде не могли встречаться, существовала какая-то необъяснимая связь. Я уловил только слабый намек на это. Сирена едва заметно улыбнулась, приподняв уголки губ. Улыбка получилась настолько мимолетной, что посторонний ничего не заметил бы, но я знал жену много лет и досконально изучил ее мимику. Она выражала лицом гораздо больше, чем могла выразить словами. Речь – не самое лучшее средство, вот что я хочу сказать.

И тогда холодные мурашки побежали по моей спине от ее улыбки. Тень предательского заговора коснулась разума и погрузила его в темноту. Вероятно, ЕБ снова обманул меня, как обманывал и кормил ложью долгие-долгие годы. «А непримиримых заперли в Монсальвате…»

Сморщенное лицо старухи по-прежнему было непроницаемым. Я понял, что вряд ли с ней можно о чем-то договориться. Эх, почему я не гильдиер? Насколько все было бы проще! Оставалось бы только слепо и точно исполнять Кодекс Бесчестия. А жетон избавил бы от сомнений и от чувства вины. Говорят, если приложить его к черепу и нажать на крестовидный Символ Чистоты…

Я поспешно отбросил праздные мысли, затягивавшие в болото бессмысленной жалости к себе. Лучше попристальнее приглядывать за старухой и Сиреной, чем думать о могущественных амулетах, которых нет, и о том, что кому-то в этой жизни повезло больше. Эти две сучки успели снюхаться за моей спиной. Что ж, может быть, тогда поставить на счастливчика? Хорошо, что я не прикончил его сразу.

Перегон показался мне чрезвычайно длинным. Наверное, все дело было в присутствии этой зловещей старухи. Прежде всего, она оказалась стерильной. Ничем не пахла, будто изображение. Ее безразличие и молчание странно действовали на меня – странно и не менее сильно, чем какая-нибудь гнетущая песня Сирены. Я закрывал глаза, и становилось еще хуже. Я не мог представить себе лицо старухи. В том направлении, где она находилась, сгущалось темное облако и закручивалось в спираль с одним бесконечно сжимающимся витком. Эта воронка пожирала пространство и постепенно всасывала меня… Я открыл глаза.

При очередном резком торможении я наклонился вперед. Старуха, похоже, ничего не знала об инерции. Она встала, склонилась над счастливчиком и небрежно потрепала того по щеке своей уродливой ладонью.

Парень проснулся мгновенно. Я впервые видел, чтобы от оков Сирены избавлялись с такой легкостью. Теперь я окончательно уверился в том, что счастливчика хранит высшая сила. Может, старуха и была воплощением этой силы, посланницей Его Бестелесности. Я уже не ждал «призов», но как насчет знамений – хороших или дурных? А что, это было бы вполне в Его духе – извратить апокрифических ангелов, сделать из них старых, хромых, бескрылых и уродливых существ, вдобавок женского пола.

И почему-то я был уверен, что эта шутка не последняя. ЕБ, ну почему Ты помогаешь кому угодно, только не мне? В чем я провинился перед Тобой?..

Отклика я, конечно, не ждал. У орудия не спрашивают, хочет ли оно, чтобы им долбили стену. Просто мне попалась стальная плита толщиной в жизнь, вот и все.

…У парня были серые глаза с голубоватым отливом, нагло блестевшие, словно только что отлитые серебряные пули. Ему понадобилась всего секунда, чтобы оценить обстановку. Меня он, кажется, не принял всерьез. Мне оставалось ждать удобного момента, чтобы убедить в обратном его, а заодно и всю эту компанию.

Старуха проковыляла к двери. Сирена, не сказав мне ни слова, двинулась вслед за нею. Ребенок на руках лишал мою благоверную реальной возможности обороняться. Но даже если бы она по-прежнему была в своем уме (в чем я сомневался), я все равно не бросил бы ее. Точнее сказать, не бросил бы их.

Старуха вышла из вагона первой. За нею счастливчик. Прямо от платформы тянулся в темноту узкий и прямой металлический мост с поручнями. По виду – типичная ловушка типа «кишка», в которую не сунулся бы добровольно даже ребенок. Я ступил на мост, не очень задумываясь над тем, что сделал свой выбор – и другого шанса скорее всего не будет.

Эта станция на первый взгляд была ничем не лучше прочих. И даже хуже. Под мостом разверзлась пропасть, и откуда-то с огромной глубины доносился приглушенный скрежет, словно Зверь из Геенны двигал челюстями… Поезд умчался, обдав нас сухим ветром. По пустой платформе с шелестом пронеслись обрывки черной пленки. Что-то шевельнулось в моей памяти. Ветер… Летящие рваные пятна… Потоки воды, льющейся сверху… Животворящие дожди… Мучительно неуловимые образы ускользнули.

До сих пор я всегда ходил по замку только в одиночку или в паре с Сиреной. Теперь оказался замыкающим в четверке и понимал, что никому из троих доверять нельзя. При этом я был единственным, кто мог в случае внезапной угрозы воспользоваться пистолетом.

По мере нашего движения по мосту скрежет сменялся то бесполыми воплями отчаяния, то мертвой тишиной. Мороз продирал по коже, когда я думал о неприкасаемых, возможно, корчившихся на дне пропасти без всякой надежды выбраться когда-нибудь на верхние горизонтали (на большее не хватало фантазии). Но с чего я взял, воображая это, что им хуже, чем мне?

В конце концов даже призрачный свет с платформы стал неразличим, и мне пришлось ступать на ощупь, цепляясь за поручни и прислушиваясь к дыханию и шагам Сирены. У нее был привычный запах, и я точно знал, что сейчас она не испытывает страха. Никогда не находил ничего хорошего в слепой покорности. Моя самка больше не принадлежала мне.

Один раз я чуть не наткнулся на нее и прошептал в густые волосы:

– Дай мне ребенка, я понесу.

Вместо ответа она тихонько запела «Дочь дьявола» надтреснутым старческим голосом. От этого голоса у меня по телу прошла ледяная волна. Вспомнив о судьбе прелюбодея, я предпочел держать свой пах подальше от ее смертельно опасного «хвостика» и отстал на несколько шагов.

Если старуха послана с целью заманить нас в ловушку, то теперь было достаточно в любой момент обрушить пролет моста. Я мог лишь догадываться о том, что находилось по обе стороны от меня, а также снизу и сверху. Существовали сотни способов избавиться от «гостей». Но интуиция подсказывала другое: встреча была предопределена, и убийство не оправдывало столь сложной комбинации. Правда, оставалось еще жертвоприношение. Кто знает, каковы ритуалы на этой горизонтали! Тут могли обитать непредсказуемые извращенцы…

Вскоре я почувствовал чье-то присутствие за своей спиной. Незаметно проскользнуть мимо меня не мог никто из троих, шедших впереди, – поручни тянулись параллельно на расстоянии, лишь немного превышающем ширину бедер. Я имею в виду, конечно, пышные бедра Сирены… А запах? Тут я понял, что вряд ли почуял бы старуху, если бы той взбрело в голову совершить дурацкий акробатический трюк, чтобы подобраться ко мне сзади.

Я пережил несколько неприятных минут, пока рядом продолжалась непонятная возня. ОНО стонало и издавало хлюпающие звуки. Временами мне казалось, что я различаю то ли жалобный, то ли сочувственный шепот. Я невольно ускорил шаг, даже не пытаясь преодолеть наваждение. Оставалось ждать, пока оно исчезнет само по себе.

Слаборазвитое воображение было моей сильной стороной и не раз спасало от кошмаров. ЕБ часто использовал подобные штуки в сочетании со своими ловушками и «призами» (потусторонние голоса, звучавшие в темноте, специфические запахи и фантомы), однако я не был уверен, что по-прежнему нахожусь во владениях ЕБа.

Кощунственность этой мысли не сразу дошла до меня. До сих пор я считал Его владением и свой собственный мозг. Привык считать. Все, что я умел, все, что я знал или мог себе вообразить, было внушено Им. Он был хозяином в полном смысле слова, квинтэссенцией любви и ненависти. И вот теперь я чувствовал себя так, словно был предоставлен самому себе. Означало ли это, что я начинаю понемногу избавляться от Его всепроникающего влияния?

Я знал по опыту: если принимать все, что Он посылает, как должное, то в определенный момент наступает безразличие. И тогда возникает странное состояние неуязвимости. Пророк Пантера называл это «плыть по течению». Наверное, я был его лучшим учеником…

Только мое бьющееся сердце да еще шаги отмеряли безразмерное время. Наконец тьма выдавила из себя слабенькое сияние, как сок гнилого плода. Мертвенный серый свет, обладавший скорее свойствами дыма, медленно всплывал, словно из глубины пропасти поднимался рой мерцающих бабочек. В нем было что-то искусственное, извращенное и зловещее – я вдруг заметил, что наши «тени» стали самыми яркими пятнами.

И все же это лучше, чем непроглядный мрак. Далеко внизу сделался различимым огромный и безграничный лабиринт, простиравшийся во все стороны сколько хватало глаз. Только прямые углы, мрачное чередование серых плоскостей, на каждой из которых человек показался бы исчезающей точкой. Но там не было ничего живого.

Мост, по которому мы шли, тянулся безо всяких опор на невообразимой высоте. Кое-где были видны скрещивающиеся линии – стальные спицы, вонзавшиеся в здешний горизонт. Я поднял голову – вверху тоже оказался перевернутый лабиринт, может быть, зеркальное отражение нижнего.

Никогда – ни до, ни после – я не мог представить себе более мертвого и абстрактного места. Даже абсолютная пустота казалась понятнее. В этом противоестественном ландшафте было что-то по-настоящему пугающее, гораздо более страшное, чем монстры и предсмертные видения жертв. Ловушка, в которой цепенело воображение, а воспоминания причиняли только ненужные мучения. Я будто рассматривал при громадном увеличении ячейки высохшего мозга. Или это было воплощением какой-то чудовищной топологии? Бессмысленно гадать. На изнанке реальности невозможно пробыть долго. Все происходило наяву. Вероятно, явившись сюда вслед за старухой, я обрек себя на голодную смерть.

Потом раздался далекий звон колокола. Невыносимо низкий звук еще не успел умереть, когда новый удар реанимировал его – и пытка для ушей продолжалась. Я морщился, пока мозг плодил призраков. Свет дрожал – иного слова не подберу; ритм этой дрожи, навязанной извне, подчинял себе мое восприятие. Три силуэта впереди меня то исчезали, то возникали снова. Затем появился еще один – неподвижный.

Вначале я принял его за ребенка. Он сидел посреди бесконечности, свесив коротенькие ножки в пропасть и опираясь ручками на поручень. Старуха равнодушно прошла мимо; счастливчик тоже не обратил на него внимания. Излишне говорить, что Сирена была всецело поглощена своим дитем и топала за теми двоими будто на поводке.

Колокольный звон внезапно оборвался. Последний удар был очень громким. У меня заложило уши, зато свечение стало ярким и ровным, а в голове немного прояснилось.

Оказалось, что на мосту сидит карлик ростом с пятилетнего мальчика, одетый в нелепый разноцветный комбинезон. У него было взрослое морщинистое личико, обладавшее незаурядной подвижностью. Позже я увидел, как он строит злобные гримасы. Это была издевательская и совсем не смешная пародия на человеческую мимику.

Я остановился рядом с ним и спросил:

– Что ты здесь делаешь?

Он медленно повернул голову. Одна сторона его лица выглядела удивленной, другая откровенно насмехалась надо мной. Потом он процедил тонким скрипучим голоском, который царапал слух:

– Я снюсь тебе, придурок.

Я недолго думал.

Страницы: «« 12345 »»

Читать бесплатно другие книги:

«... – Эй, красотка, – окликаешь ты стюардессу, – что творится?...
«... Я отступил и вытащил из ножен меч. За моей спиной зашипел металл. – Окпетис Марн тоже обнажил к...
«– Марк Туллий! Вы не спите?...
«Что бы вы там ни говорили, дети, но вам положено знать предания, оставленные предками. Я расскажу л...
«Одиссей, хитроумнейший из мужей, чьи выдумки не раз выручали ахейцев, навлек на себя гнев Посейдона...
«Однажды ко мне пришел некто. Он был не совсем похож на человека, хотя имел две ноги. Лицо у него бы...