Моонзунд. Том 2 Пикуль Валентин

Приехал опоздавший Лебедев, сразу поперся на трибуну:

– Утверждение устава Центробалта в таком большевистском виде есть предательский акт, означающий непризнание правительства.

Дыбенко, мрачный, шлепнул перед Вердеревским устав:

– Ваша очередь… перышко есть? Подпишите.

– Не могу, – отвечал комфлот.

– Чернил нет, что ли?

– Министр еще не подписал – Керенский!

– Вы же клялись, что «рука об руку».

– И будем работать дружно, но… не могу, Павел Ефимыч! Поймите и меня: Керенский подмахнет, тогда и я «добро» спущу.

В середине съезда на трибуну поднялся матрос. Седой. С тиком на лице. Еще не обсохший.

– Я прямо со дна моря, – сообщил он. – Пролежала наша лодка на грунте в шхерах пять часов. Затонула! На глубомере тридцать два показывало. Воздух кончился. Амба пришла. Тогда жребий бросили: кому какая судьба? Восемнадцать ребят остались лежать на грунте. А пятерым лафа выпала… по жребью через люк всплыли мы! Пятый – это я. А те восемнадцать, может, и сейчас стоят на цыпочках, в воде по уши. Добирают с подволока последние граммы воздуха. Пятеро нас… поседел вот некстати. Братцы! – выкрикнул подводник. – Уж вы постарайтесь общим решением: кончайте войну…

Вердеревский склонился к уху Максимова:

– А я хотел ее начинать.

***

Керенский прибыл. На перроне Гельсингфорса выли оркестры.

Дамы просили своих кавалеров поднять их, чтобы взглянуть на «министра-социалиста». «Ах, душка! Как он демоничен…»

Керенского уже завинчивало в гулком зените славы:

  • Пришит к истории,
  • онумерован и скреплен,
  • и его рисуют —
  • Бродский и Репин.

Вердеревский был со штабом и скомандовал Дыбенке:

– Центробалт – в кильватер… ходу!

С рукою на черной перевязи, в гетрах и бриджах, во френче британского покроя, жестковолосый, Керенский шел не улыбаясь, а за ним из вагона сыпало, сыпало, сыпало… как из дырявого мешка мусор! Это его адъютанты. Изредка, встретив просьбу или заметив непорядок, министр бросал уголком скептического рта:

– Адъютант, запишите… – и шествовал дальше.

Павлу Дыбенко он сказал с угрозой:

– Ну, хорошо. Я приду на «Виолу». Адъютант, запишите…

Встретили его на «Виоле» честь честью. Как министра. За Керенским по трапу просигналили белые штаны Лебедева. Министр сказал:

– У меня двадцать три минуты свободного времени.

– Ничего. Справимся, – утешил его Дыбенко.

И подсунул для подписи устав Центробалта.

Керенский даже не глянул – подписал: «Утверждаю».

Лебедев, которого перед употреблением надо было переворачивать с ног на голову, был удивлен.

– Но я своих решений не отменяю. Адъютант, запишите…

Дыбенко, радуясь, что так обошлось, объявил Центробалту:

– Слово для приветствия народному министру…

Поговорить Керенский любил, и двадцать три минуты прошли.

– Вы же уходить собрались. Не опоздайте…

Керенский растерянно замолчал. Повернулся к свите:

– Состав Центробалта пересмотреть. Адъютант, запишите!

Вдогонку ему гаркнул Дыбенко:

– Состав Временного правительства тоже пересмотреть… Адъютант, запишите!

И записали.

***

Анархисты собирались встречать князя Кропоткина. О широте их натуры можно было судить по ширине клешей. Шестьдесят пять сантиметров – это еще не предел анархических возможностей.

– Могим и больше, да тряпок не нашли… Обедняла Русь!

Хатов с «Новика», готовясь к церемониалу встречи, повесил на грудь себе кулончик из сапфира (между нами говоря, в Ревеле одну дамочку вечерком обчистил, потому как – свобода!). Золотой, браслет с сердоликом крутился на волосатой руке котельного машиниста с эсминца «Разящий». Пили денатурат из графина хрустального, который в 1813 году забыл в Митавском дворце король Франции Людовик XVIII. Закусывали хамсой, разложенной на газетке.

Хатов, между прочим, в газетку посматривал.

– Во! Адмирала Колчака, пишут здеся, надо всенародным диктатором сделать, чтобы он всем нам деру задал хорошего.

– Черноморцы у него, – сказал котельный с браслетом, – сырком в маслице катаются. Жри – не хочу! Добавку за борт отрыгивают.

– Хохлы там. Они привыкли. Сало с салом. Хутора имеют. Хозяйственные. Коли кто в дезертирство ударится, так обязательно пушку или пулемет до жинки прут… в хозяйстве все сгодится!

Явился главарь кронштадтских анархистов.

Очевидец пишет:

«Черный длинный плащ, мягкая широкополая шляпа, черная рубашка взабой, высокие охотничьи сапоги, пара револьверов за поясом, в руке наотмашь – винтовка, на которую он картинно опирался. Не помню лица, только черная клином борода всем врезалась в память. Карбонарий! Заговорщик!»

– Пить хочу, – сказал он голосом капризного ребенка.

– Не дать ли, миляга, водички из-под крантика?

– Ходят по миру злостные слухи, – отвечал главарь, – что в мире существует такая жидкость – вода, которую употребляют обычно для стирки белья. Но мы ведь не белье стирать собрались…

Ему налили денатурату, и он успокоился. Поправил шляпу:

– Пошли! С песнями…

За князем Кропоткиным, ученым с мировым именем, человеком чистейшей души и сердца, волочился шлейф грязной накипи. Он уже знал по газетам и слухам, какие появились у него «последователи» на родине, и сердито посматривал в сторону декольтированных матросов…

Князь сказал им:

– Анархизм совсем не то, что вы думаете. Надо вам учиться. На одном мне свет клином не сошелся. Без знаний не будет свободы!

– Да мы знаем… мы же читали, – ответил ему Хатов.

– Вы и мою «Пошехонскую старину» читали?

– Ну как же! Только ее и прорабатываем.

– А мою книжку «Господа Головлевы» тоже читали?

– С нею и спать ложимся. Почитай, у каждого под подушкой.

«Историю одного города», выяснилось, они законспектировали.

– Врете! – И князь пошагал от них прочь.

Анархисты шли за ним, поплевывая семечки.

– Дурит старикашка. Цену себе набивает. Не на таких напал…

В зале ожидания вокзала Кропоткин встал на лавку и заговорил с вокзальной публикой, как говорят люди сами с собой:

– Я глубоко верю в образование безначального коммунистического общества. Верю в организацию коммунистических общин в крестьянстве. А сейчас России надо лечь костьми, но – никакого братания с гуннами и вандалами… Где же слава Плевны?

Мимо него таскали мешки спекулянты и перли на перроны дезертиры с винтовками, визжали бабы… Плевать на Плевну!

3

Балтика своим крылом задела и солнечный Севастополь. Большевики-балтийцы переломили черноморцев на митингах – в их же базах! Черноморский флот развернулся на борьбу с контрреволюцией, и пришел последний час Колчака. По каютам эскадр гремели выстрелы – не убивали, нет, это офицеры сами кончали с собой.

В этот последний свой час Колчак сбросил маску демократа. На флагмане «Георгий Победоносец», вокруг которого собралась эскадра, покраснев от натуги, Колчак кричал в мегафон:

– Вы не свободные граждане, а бунтующие рабы. Вас не вразумить словами – вас надо стрелять как собак!

Эскадра ревела:

– За борт его! Эй, на «Георгии», – хватайте за ноги…

Флаг Колчака дрогнул, сползая вниз по мачте броненосца.

– Сдать оружие, – приказали ему.

Колчак выхватил свою саблю, сломал ее на колене и обломки вышвырнул за борт. Сбежав с мостика, прыгнул под капот катера, и мотор сразу заторкал, быстро доставив его на Графскую пристань. Придя домой, он сказал жене:

– Соня, моя карьера сегодня кончилась навсегда.

– Нет, – ответила жена. – Ты посмотри, что пишут о тебе в газетах: тебя прочат в диктаторы всей России…

В дверь постучали, и (как в сказке) появился долговязый американский адмирал Глэнон, прибывший в Севастополь с миссией.

– Мы прибыли, чтобы учиться у вас. Америка – страна богатых возможностей, и она сумеет расплатиться с вами…

Колчак был очень сдержанным человеком, но иногда он взрывался, как бешеный огурец, и тогда сам себя не помнил:

– Убирайтесь к чертовой матери… все, все, все!

Вечером Колчак уже покинул Севастополь, и едва исчезли окраины города, как в купе к нему просунулась голова Глэнона.

– Адмирал, – сказал он, – Штаты нуждаются в таких людях, как вы. Поверьте, здесь вы уже никому не нужны, а в Америке…

– Закройте дверь. Я устал, – ответил ему Колчак.

– Чего он хочет от тебя, Саня? – спросила жена.

Колчак открыл окно. Бурный поток воздуха ворвался в купе, и запахло степью – мятой, чебрецом и навозом.

– Американцам нужны наши секреты минного дела. Ты же знаешь, что в этом вопросе мы, русские, обскакали флоты всего мира. За океаном – детские игрушки, а не минные постановки…

На вокзале в Петрограде опять подкатился Глэнон:

– На досуге, адмирал, поразмыслите над нашим предложением. Мы не пожалеем золота. В случае согласия – вот мой адрес: Зимний дворец – миссия адмирала Глэнона…

В Мариинском дворце Колчак выступал перед министрами.

– Вы слабые люди, – заявил он правительству. – Вы замусорили Россию высокопарными словами, когда требуется только кулак…

Ему предложили ехать обратно в Севастополь и поднять на флагмане свой вымпел – тогда якобы все уладится.

– Мой вымпел разорван в клочья… Вам этого не понять!

– Может, примете на себя Балтийский флот?

– Из огня да в полымя? – спросил Колчак, кося глазами.

На выходе из дворца за адмиралом вдоль тротуара следовала машина под звездным флагом Штатов… Глэнон помахал рукой:

– Адмирал, садитесь. Я подвезу вас… Кстати, опять об Америке. Вы напрасно так относитесь к поездке за океан. Вы, русские, плохо представляете страну, которая вас отлично знает.

Колчак, не отвечая, развернул столичную газету. В глаза бросилось крупное клише. Плакат. Не русский плакат – американский! Дядя Сэм в шляпе квакера строго указывал на Колчака пальцем, а под плакатом – броская надпись:

I WANT YOU FOR US ARMY

(ВЫ МНЕ НУЖНЫ ДЛЯ АРМИИ

СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ)

Колчак в раздражении перевернул страницу… Стихи. Кому сейчас, в такое время, нужны стихи? Он пробежал их глазами:

  • Америка – могучая страна
  • возможностей необычайных,
  • ты расточительнее сна
  • о творческих вещаешь тайнах…

«Похоже, будто все сговорились с адмиралом Глэноном!»

– Остановите здесь, – сказал Колчак. – Благодарю.

Софья Федоровна пристально вглядывалась в лицо мужа.

– Саня, у тебя какие-то изменения? К лучшему?

– Сейчас я опять встретил этого прилипалу Глэнона. Я отправлю тебя с сыном в Париж, где будешь ты жить, пока в России все не изменится. Я понял одно: без помощи Америки, Англии и Франции нам с революцией не справиться.

– Ты решил ехать в Америку?

– Пока нет. Я жду…

– Чего, Саня?

– Я очень многого жду от своей судьбы.

Он ждал момента, когда реакция призовет его в диктаторы: нужен Наполеон, нужен кулак! Но… Колчак просчитался, ибо в диктаторы уже нацелился сам Керенский. Адмирал сейчас ему просто мешал, и, кажется, он был не прочь спровадить его от себя подальше – за океан…

Колчака навестил французский легионер Зиновий Пешков:

– Адмирал, имею до вас поручение Пуанкаре – вас ждет высокий пост, если вы согласитесь взять на себя командование…

– Постойте. Не торопите меня. Я жду…

Лига георгиевских кавалеров (самая отпетая, самая монархическая) вручила Колчаку золотое оружие. Колчак почти с яростью схватил его в свои костистые пальцы. Бледными от волнения губами он истово целовал мерцающее лезвие. Он задыхался:

– Клянусь! Все свои силы… единая и неделимая… триста лет династии… А Руси – восемьсот… стояла, стоит и стоять будет! Я, адмирал Колчак… торжественно… клянусь при всех…

Глэнон первым поздравил его с высокой наградой:

– Завтра об этом будут писать наши газеты. Вас там ждут, а чего ждете здесь вы? Британская «Интеллидженс сервис» уже взяла вас под негласное наблюдение. О, пусть это вас не пугает: просто британской разведке стало известно, что германская агентура готовит на вас покушение в Петрограде. А вот за океаном…

Временное правительство выдерживало Колчака на льду, чтобы он сохранился в лучшей форме для боев с революцией. Оно требовало от адмирала жертвы. «Принесите себя в жертву… ради нас!» – так прямо и заявляли ему министры. Но ради них он не хотел идти на заклание, как глупый агнец. Разговоры и слухи о его диктаторстве не прекращались. Суворинские газеты декларировали открыто:

«Пусть все сердца, которые жжет боль об армии, будут завтра на улице… Пусть князь Львов уступит место председателя в кабинете адмиралу Колчаку. Это будет министерство победы!»

Германские подводные лодки, шныряя по Северному морю, задерживали для обысков корабли, идущие в Англию. Шла проверка документов – немцы искали Колчака. Под измененным именем, с подложным паспортом в кармане, одетый в статское платье, Колчак благополучно прибыл в Америку как почетный гость США.

…Революционная Россия на время рассталась с адмиралом, чтобы встретиться с ним уже в сибирских снегах. Именно там, поддержанный всесильной Антантой, он и станет тем Колчаком, которого знает наш народ. Россия забудет, что он был прекрасным минером и талантливым флотоводцем, что он был полярником и гидрографом, – отныне и во веки веков адмирал Колчак останется памятен как враг народа – самый опасный, самый коварный и самый сильный.

  • Плыть бы и плыть мне к седой земле,
  • бредящей именем адмирала,
  • так, чтобы сердце, на миг замлев,
  • хлынувшей радостью обмирало…

И это верно: если бы Колчак занимался только тактикой и только гидрографией, он мог бы принести большую пользу своему народу. Многие его товарищи служили в советском флоте, воссоздавая его, усиливая и совершенствуя, и умерли в высоких чинах и всенародном почете.

  • Но не иная земля у плеча
  • и не акулье скольженье у клюзов:
  • путь мой искривлен рукой англичан,
  • бег мой направлен рукою французов…
***

Под шпилем Адмиралтейства – суетня, хлопанье дверей, звонки телефонов, авральная работа по спасению флота от революции.

Ревельский Дудоров – теперь помощник Керенского по морделам, а Лебедев – заместитель по морделам. Первый – контр-адмирал, а второй лейтенантик, но это дела не меняет. Ребята они еще молодые, горячие, хваткие, нахальные, верткие.

Петроград бурлит за окнами. Путиловцы идут, как шли 9 января к Зимнему дворцу, но теперь демонстрация заворачивает к Таврическому. Рабочие идут с женами и детьми – как шли когда-то к царю, чтобы сказать о нуждах своих. Толпы перегородили мосты, ревут грузовики с пулеметами. Министры-кадеты вышли из кабинета (опять кризис власти). Коалиция разваливается – революция строится. А впрочем, подобная обстановка не радует и большевиков. Члены ленинского ЦК призывают Петроград к спокойствию. Нельзя начинать. Еще рано. Демонстрации преждевременны. Не допускайте, товарищи, призывов к свержению Временного правительства…

Стихия – не машина, ее не остановишь.

– Задвигался Кронштадт, – сообщил Лебедев. – Если он войдет в Петроград, набережные захлестнет… все погибнет.

– Кронштадт удержать! – бесновался Дудоров. – В конце концов, мы не остановимся перед торпедированием кораблей…

Кронштадт звонил в ЦК партии, просил к телефону Ленина, но к аппарату подошел Зиновьев.

– Выступление Кронштадта, – доложил Кронштадт, – совершенно неизбежно, и отвратить его мы, большевики, не способны.

– Подождите у аппарата, – сказал Зиновьев, – я сам не решаю. Я посоветуюсь с Владимиром Ильичем…

Кронштадт ждал. Зиновьев снова взял трубку:

– Ленин нездоров и сам подойти не может. ЦК рекомендует Кронштадту превратить демонстрацию в мирную манифестацию.

– У нас все вооружены до зубов. Мы хотим драться!

– Ленин – против. Пусть демонстрация будет вооружена, но Кронштадт должен демонстрировать лишь с мирными намерениями…

Адмиралтейство связалось с Гельсингфорсом. Дудоров наказал Вердеревскому выставить на путях к Петрограду подводные лодки: команды их охотно повинуются своему бывшему начальнику. Ревель уже ощетинился против большевистского Центробалта. Накануне пришли и бросили якоря в Гельсингфорсе крейсера «Олег», «Богатырь» и «Рюрик». Посверкивая пушками, прилетели эсминцы «Внимательный», «Выносливый», «Орфей», «Самсон», «Меткий». Затаенно перемигиваясь, словно заговорщики, подкрались к Центробалту три субмарины: «Рысь», «Пантера» и «Тигр».

На «Кречете» раздумывал над приказами Вердеревский:

– Как быть?

На «Виоле» Дыбенко тоже думал:

– Как фуганем по «Кречету» парочку снарядов – пустое место останется, и даже галоши комфлота не всплывут…

Завтра, завтра… Завтра поворот: или мы – или они!

4

Читатель! Я понимаю – об этой июльской демонстрации, которая вошла в историю нашего государства, ты уже читал не однажды. Ты знаешь о ней еще со школьной скамьи, и написано об этой демонстрации столько, что можно составить целую библиотеку… Писать сцену собрания трудно. Еще труднее описать демонстрацию. Даже когда она несет через улицу идею. Ибо движение людской реки многолико и однолико, многоголосо и одноголосо. У демонстрации нет героя – здесь один герой. Это сама демонстрация… Я смотрю сейчас на старые фотографии, запечатлевшие июльскую демонстрацию, я знаю, что ее ждет сейчас не победа, а поражение, и я чувствую, как сам незаметно сливаюсь с этой толпой. Изнутри ее, растворившись в ней, я описываю ее – молодой и красивый!

***

…Я всю ночь не спал, как и братва. Всю ночь не спал Кронштадт, не спал Гельсингфорс. А небо над Балтикой было в тучах. Моросил теплый дождик. В Маркизовой Луже нас встречал буксир, на котором был член Исполкома Петроградского Совета, и он нам через матюгальник долго мозги вкручивал:

– Убирайтесь к чертовой матери назад… Предатели! Подлецы! Вас никто не просил в столицу, в которой все спокойно…

Корабли входили в Неву, подруливали прямо к Английской набережной. Здесь нас встречали большевики, предупреждая:

– Не стрелять, товарищи! Демонстрировать мирно.

Напротив университета стоял автомобиль. Когда подошли ближе, из машины встала в рост с речью Маруся Спиридонова. Что она кричала нам – я не помню, наши колонны шли скорым маршем. Тысячи были нас, многие тысячи, и мы шли ко дворцу Кшесинской. Вот и садик, голубели в небе пасмурном эмали татарской мечети.

– Ленина! – стали просить матросы. – Давайте сюда Ильича!

Выступал с балкона Луначарский, говорил с нами Свердлов.

– Ленина! – просили мы у них с улицы…

Ленин вышел на балкон. Ильич извинился, что сегодня не в настроении говорить, потому что болен. Его речь – два слова, не больше. Никаких программ. Никаких призывов к свержению. И мы пошли дальше… Он тогда словно предчувствовал, что ждет Балтику впереди, и – стойкость, выдержка, вера! – лишь к этому он призывал.

Военные оркестры трубили уже на Троицком мосту. Прохожие глядели на нас с ужасом. Особенно на Невском нашего брата боялись. На углу Литейного посыпались пули. Я шел в голове колонны, а те, что шагали в хвосте ее, даже не слышали выстрелов, – столь велика была наша сила. Пули бились под ногами, многие даже не сразу поняли, что по ним стреляют. Первая кровь брызнула на панель. Колонна расстроилась. Я укрылся в подворотне, видел, как ползут раненые. Вокруг меня сдергивали с плеч винтовки, стали палить по окнам и чердакам. Я выпустил всю обойму, вставил новую…

– Стройся! – раздалась команда, но построить нас снова в порядке было уже невозможно.

– Не нервничай! – орали вокруг.

Мы шли дальше уже стенкой, забив не только мостовую, но и все тротуары. Помню, как при нашем приближении с визгом опускались железные шторы на витринах магазинов. «Кронштадт идет!..»

Вот и Таврический, здесь вдоль Шпалерной, за решетками садовой ограды, теснились рабочие. Рядом со мной шагали два матроса, один с «Авроры», другой со «Штандарта», они разговаривали:

– Свернем шею сразу всем, и… даешь Советы!

Кто-то сказал, что арестовали министра Чернова – он был эсер, по земледелию, кажется. Все кричали по-разному, и мало кто понимал, что происходит и зачем сюда пришли.

– Стой, братцы! Декабристы так же стояли.

– Ого! Много они выстояли?

– Пальнут с чердака… пропадай молодость!

– Стой, говорю. Ленин уже прибыл…

Из толпы стали выкликать имя Церетели:

– Церетели! Пусть он скажет, что происходит…

Вышел из дворца Свердлов:

– Вместо Церетели сегодня – я!

Мы засмеялись. Я протиснулся через ораву матросов к рабочим. На руках женщин спали дети. Звякали кружки с водой, за которой бегали куда-то далеко. Я спросил одного мастерового:

– Отец, а давно вы здесь загораете?

– Второй дён на земле… не пимши, не жрамши.

Тут и другие вступились:

– Вы-то, кронштадтские, еще первачи. А мы вот ночь здесь околевали. Дюже озябли. Неужто так и уйдем ни с чем?

– А чего добиваетесь? – спросил я. – Лозунг у вас есть?

– Эй, Локтарев, покажи малому лозунг наш…

Один рабочий вскинул над садиком красное полотнище, на котором я прочитал: «Вся власть Советам!» Все ясно. Я вернулся.

– Долго будем стоять? – у дружков спрашивал.

– Да хто его знае… Народу уйма, а толку нет.

– Делегатов-то к Ленину послали?

– Были уже. Там вциковские о нас совещаются…

Неожиданно раздался возглас:

– Всем, всем, всем… всем можно разойтись!

Нас было тысяч сорок в бушлатах, и, когда мы разом заревели, казалось, обрушится купол Таврического дворца.

– Это почему же разойтись? А на что шли?

Вциковские стали нам разъяснять:

– Товарищи, своей солидарностью и своими большевистскими лозунгами вы цели уже достигли… Подумайте о ваших братьях рабочих, которые сидят тут давно. Дайте им уйти в уверенности, что вы их защитите. Ваша воля не пропала для революции даром!

Надо возвращаться. Часть наших ребят оставалась в Питере – кто в охране дворца Кшесинской, а кто попал в гарнизон Петропавловской крепости. Я встретил тут приятеля с миноносца № 217, который у стенки завода трубки в котлах менял, и на этом эсминце переночевал. Вот, кажется, и все, что можно кратенько сказать об этой исторической демонстрации.

Утром я проснулся на чужой подвесушке, стал во фланелевку головой пролезать, еще босой на линолеуме стою, а ребята (с этого «минаря» № 217) и говорят мне:

– Ты, приятель, поживи у нас.

– А чего?

– На улицу не совайся.

– Это почему?

– Наших братишек в городе лупцевать стали…

Так я узнал, что дела наши – швах. Балтику брали к ногтю.

Я бы и больше вам рассказал, но я – только матрос, мне тогда из колонны мало что виделось. А документы того времени сохранились. Ежели их пошерстить, они расскажут, что положение было гораздо сложнее, нежели я тогда думал… Молод я был!

***

«Правда» была разгромлена первой. Матросов, которые остались в столице, разоружали. Мало того, балтийцев теперь били все кому не лень. Почтенные дамы и милые барышни тыкали их зонтиками.

Адмиралтейство ликовало. Дудоров сиял:

Страницы: «« 123456 »»