Когда осыпается яблонев цвет Райт Лариса
– Ты к нам из Парижу, что ли?
– Не, я из Раменского, – ответила Марта, закончив, и для присутствующих это прозвучало так, будто Раменское – это нечто очень похожее на Париж.
В общем, тогда Марта повела себя правильно. Потому и приняли – не побили. А потом вот допустила оплошность: взяла у одноклассника подаренную пачку жвачки, да еще и с Ленкой зачем-то поделилась. Слопала бы всю сама, никто бы и не заметил, а теперь вот что получилось: глаза опухшие, волосы вырваны, тело болит, да и Васька Потапов – тот самый, что подарил жвачку (ему папа из командировки привез), – смотрит как на придурочную и упрямо твердит:
– Никуда я не пойду!
А Марта тормошит его и наседает с утроенной силой:
– Васек, ну что тебе стоит, а? Подойдешь к Светке: долговязая такая, с косой, и скажешь, что подарил мне жвачку.
– Она из какого класса?
– Из шестого.
– Не пойду.
– Вась, да она не страшная вовсе. – Марта сама себе не верила. Не поверил и Вася. Шутка ли, первокласснику ходить с заявлениями к ученице шестого класса.
В общем, в глазах детдомовского общества Марта оставалась воровкой. Больше за это не били, но смотрели с презрением и обходили стороной. Марта ощущала себя чужой и несправедливо обиженной, потому и продолжала ночами горько и отчаянно рыдать, забившись маленьким отчаянным комочком под одеяло и накрыв кудрявую голову подушкой. Терпеть несправедливость под силу далеко не каждому уверенному в себе взрослому, а для ребенка, тем более одинокого и беззащитного, это становится и вовсе непосильной ношей. Марта не сумела долго тащить этот груз: отправилась жаловаться к заведующей. За это и получила тем же вечером новую жестокую трепку. И снова она кричала и всхлипывала и просила перестать, чем только распаляла своих мучителей. Удары сыпались нескончаемым градом, и один из них оказался крайне неосторожным: наутро Марта проснулась с расквашенным носом и заплывшим синевой глазом.
– Кто это сделал? – Сначала допрос проводила воспитатель, потом заведующая, затем они вместе и снова по отдельности.
У Марты кружилась голова и першило в горле (полночи она провела на холодном полу под сквозняками – не было сил добраться до кровати), девочка не могла выдавить ни слова и только упрямо сжимала губы, на которых все еще были заметны следы запекшейся крови.
– Я тебя спрашиваю! Называй фамилии! Зайцева? Дебенко? Миронова? Ну же! Говори давай!
И Марта сказала единственное, на что была способна:
– Никто.
Сложно объяснить, чем руководствовался ребенок, решивший оставить своих обидчиков безнаказанными. Возможно, сработал некий подсознательный инстинкт самосохранения, поскольку наличие сознательного расчета и такого глубокого понимания психологии в столь юном возрасте даже предположить сложно. Так или иначе, Марта никого не выдала.
В дикой природе выживает сильнейший. Природа окружавших Марту детей была сродни звериной: как только они чувствовали силу – отступали. Отступили и тогда, даже пытались проявлять уважение: спрашивали о самочувствии, приносили булочки из столовой, рассказывали школьные новости, но Марта не реагировала: на вопросы не отвечала, сладостей не ела, эмоций не проявляла. Непокорность общему настрою, выход из-под контроля не могли не раздражать, и девочку попытались проучить в третий раз. Он оказался последним. За короткое время экзекуции Марта не произнесла ни звука, чем окончательно охладила пыл соседок по комнате. Какой смысл пинать бесчувственную куклу? Пусть себе лежит тихонько в углу. Или сидит, или идет куда-нибудь, кому какое дело? Марту оставили в покое. О ней просто забыли, считали пустым местом. Если бы девочкам напомнили о том, что в комнате живет еще один человек, они бы даже удивились. Марта превратилась в мебель, а точнее – превратила в мебель своих соседок. Она словно сказала себе: «Я живу одна» – и вела себя в соответствии с этим утверждением. Сложно завести тесную дружбу или даже обычное знакомство в пустом помещении, а детский дом навсегда стал для Марты пустым, хотя и в этой пустоте все же долетало до нее сказанное кем-то отчего-то совершенно необидное: «Сфинкс».
Марте нравились ее бесцельные блуждания по Москве. Кроме Патриарших, она нечаянно посетила целую кучу мест, где давно не была. Удивилась наличию художников на Арбате: ей почему-то казалось, что всех давно оттуда «попросили». Поставила свою подпись в списке протестующих против замены плиткой асфальта на тротуарах Садового кольца – Марта сама видела, как шедшая впереди девушка сломала каблук. И хотя первой мыслью было злорадное: «Так тебе и надо. Юбка до пупка, задница виляет, туфли как у стриптизерши», – на второй мысли Марта споткнулась, потому что споткнулась сама: зацепилась мыском мокасина за выступающий угол небрежно положенной плитки. Подумала: «Бог шельму метит» – и через мгновение, вслед за хромающей девицей, уже ставила свой автограф, расписываясь в собственном возмущении действиями властей.
– Совести у них нет! – в сердцах говорила девушка, растерянно мусоля отвалившийся каблук.
– Точно! – горячо поддержал парень, собиравший подписи. – Тут третьего дня у женщины колеса детской коляски сломались, хорошо, ребенок не ударился. Ей, бедняге, пришлось на себе тащить и мальчишку, и железяку.
«Мог бы и помочь донести», – как-то зло подумала Марта, а сборщик автографов продолжал кипятиться:
– Да и вам теперь не пойми как до дома топать. У нас же народ без тормозов: хихикать начнут, пальцем показывать. Уроды просто!
Марта пожалела, что расписалась. Молодой человек злился не на московскую мэрию, а на весь мир. Диагноз очевиден и лечению не подлежит. А вот убитую горем девушку, готовую расплакаться от откровений обиженного жизнью парня, захотелось приободрить:
– Подумайте о чем-нибудь хорошем, – предложила Марта.
– О чем? – уныло спросила несчастная, в глазах которой застыли слезы.
– О чем угодно, и побыстрее, а то испортите макияж.
– В зоопарке три белых медвежонка, – с готовностью откликнулась девица и даже улыбнулась.
«А она вполне симпатичная. Ножки стройные, и личико миловидное», – сменила Марта гнев на милость. Она протянула девушке руку:
– Давайте вторую туфелю. Хорошенькие медвежата?
– Очень. – Девушка с готовностью протянула оставшуюся целую босоножку.
– Пойду посмотрю. – Марта сломала второй каблук и вернула обувь: – Так будет удобнее.
– Спасибо.
– И вам.
– За что?
– За медведей.
Медведи действительно оказались забавными. Марта стояла у клетки минут сорок, с удовольствием наблюдая за их веселой игрой. Они ныряли, брызгались, пытались догнать друг друга, а догнав, покусывали и легонько дрались большими мохнатыми лапами. Марта смотрела – не могла оторваться, но вместе с тем испытывала какое-то непонятное чувство легкого беспокойства. Что-то ее смущало, что-то было не так. Потом она поняла: странным и необычным показалось количество народа. Около загона белых медведей обычно не протолкнешься, приходится несколько минут ждать своей очереди, чтобы пробиться к стеклу через целый лес рук, плеч и голов. Но сегодня ничего подобного не наблюдалось. Кроме Марты, еще несколько таких же зевак, парочка явных командированных, убивающих время до поезда или самолета, несколько мамаш с прогулочными колясками – и больше никого.
– Как мало народа, – высказала Марта вслух свое удивление.
– Так ничего удивительного, – откликнулась полноватая румяная женщина и сунула такому же пухлому, сидящему в коляске карапузу стаканчик с мороженым. – Первое сентября ведь.
– Действительно. – Марта и не заметила, как кончилось лето. – Удивительно просто.
– Я же говорю, – женщина повысила тон, – нет ничего удивительного!
– Нет-нет, это я не вам.
Это Марта сказала себе. Удивительным был вовсе не конец лета. Ее поразило то, что каким-то непостижимым образом ей почти удалось совершить то, о чем она мечтала последние лет двадцать, – забыть о первом сентября, не заметить его, проспать, пробежать, пролететь, чтобы только не думать, не вспоминать и не ощущать себя снова в самом грустном дне своей жизни.
– Первое сентября, – повторила Марта. Ее голос ничего не выражал, глаза не погрустнели, спина не согнулась. Но мир перевернулся. Веселые медведи исчезли, беззаботность отпуска испарилась, уступив место воспоминаниям, которые сделали планету именно такой, какой она и должна была явиться к Марте в первый день осени: жестокой, мрачной и очень холодной, несмотря на теплый легкий ветерок в листве и яркое солнце на голубом и все еще по-летнему ясном небе. Погода радовала и грела. Но, несмотря на это, первый день осени всегда заставлял сердце Марты стынуть холодной льдинкой. «Школьные годы чудесные…» Да. К ним у Марты претензий не было. Но ведь не будь они такими чудесными, все, что случилось потом, не казалось бы ей теперь таким мрачным и безысходным.
6
В небо взметнулись огромные связки воздушных шаров. Белые, синие, красные – в цвет российского флага, – они, важно покачиваясь, проплывали над верхушками деревьев и исчезали за пятиэтажками. Егор как зачарованный наблюдал за полетом до тех пор, пока жена не ткнула его в бок:
– Смотри!
Егор спохватился, начал вытягивать шею и силиться разглядеть, куда именно указывал дрожащий от нахлынувших чувств Машин пальчик. Сначала ему казалось, что он видит, как впереди то выныривает, то вдруг снова исчезает в море бантов и букетов Мишкин ранец с нарисованным Человеком-Пауком. Потом он взволнованно спрашивал вытирающую слезы жену:
– Где? Где?
– Да вон же, вон. – Маша говорила с умилением и одновременно с жалостью: – Какой маленький… – Егор плюнул на свои неловкие попытки опознать фигурку сына, обнял жену за плечи, ласково поцеловал в макушку. Машины волосы пахли лавандой. Прилив нежности тут же сменился раздражением. «Когда же она сменит шампунь? Ведь говорил же, терпеть не могу этот запах. Хоть бы что. Только плечами пожала и отмахнулась: «А мне нравится». А потом удивляются тому, что мужчины ищут, где помягче да попокладистее». Маша посмотрела на мужа, в ее заплаканных глазах уже плясали задорные искорки:
– Все-таки, Егорка, ты совершенно безалаберный.
Обвинение было настолько неожиданным, что Егор даже обидеться забыл. Просто опешил, переспросил только:
– Я?
– Ну не я же! Мне бы не пришло в голову притащить ребенку букет, который в три раза больше его самого. Он же его еле держит, даже не знаю, донесет ли до класса.
Егор уже хотел привычно огрызнуться, но тон Маши был довольно мирным, не настроенным на ссору, и он решил придержать коней. Не зря. Потому что следующие слова жены прозвучали совершенно по-другому: резко, но очень грустно:
– Ты наверняка вошел в палатку и потребовал себе самый шикарный букет. Ты же не переносишь, когда у кого-то что-то лучше, чем у тебя. У тебя самая замечательная работа, самая крутая машина, самая домовитая жена и самый прекрасный ребенок. И его цветы, конечно же, должны затмить букеты всех остальных детей. А что еще у тебя самое лучшее, а, Егор?
Егор мог бы буркнуть: «Ничего», – мог бы заорать, применяя нападение как лучший способ защиты, и гневно возмутиться: «Что за бред ты несешь?!» Но делать это прилюдно, среди толпы народа! Какая муха укусила его всегда спокойную, тихую жену? Неужели она что-то подозревает? Да нет, не может быть! Ведь никогда ни словом, ни взглядом. Нет, определенно пора избавиться от Людки и вспомнить о семье. Егор крепче обнял жену, сказал, стараясь не встретиться с ней взглядом и делая вид, что высматривает сына среди детей:
– Мань, ты в следующий раз просто говори, какой конкретно букет нужен. Ну, размеры обозначь, состав. Ты же лучше знаешь, правда? Ты у меня умница! – И он снова, стараясь не дышать невыносимой лавандой, поцеловал пушистую макушку.
Маша не ответила, но и не отстранилась. Наоборот, прижалась теснее и сказала по-прежнему миролюбиво:
– Смотри: пошли!
Егор завертел головой, встал на цыпочки и наконец увидел. Минька смешно косолапил по направлению к школьному крыльцу, стараясь не выпасть из линии малышей, возглавляемых дамой средних лет. «Наталья Петровна», – вдруг неожиданно вспомнилось имя и отчество учительницы. Да, Маня что-то такое говорила. Кажется, она была довольна отзывами о педагоге и радовалась, что сын попал именно в ее класс. И потом еще сказала, что зовут классного руководителя так же, как звали ее первую учительницу, – Наталья Петровна, а у нее – Маши – остались о последней только наилучшие воспоминания.
Что касается воспоминаний Егора, то начальную школу он практически не помнил. Как правило, в сознании возникали некие смутные видения, связанные с какой-то непрерывной усталостью и безысходностью. Вот они с мамой идут через поле. В лицо дует ледяной ветер, несколько минут назад сломавший хиленький зонт. По спине непрерывным потоком бегут струи дождя. На Егоре резиновые сапоги. Они ему велики, и оттого каждый шаг дается с трудом: голенище погружается в грязную жижу и никак не хочет двигаться дальше. А мама тянет за руку и торопит:
– Быстрее, Егорка, быстрее!
И он старается. Знает, что, если опоздают к автобусу – в школу уже не попасть. А сегодня конкурс, и надо написать работу, и обязательно хорошую, чтобы выиграть, чтобы потом в Москве, куда папу скоро переведут, Егорку бы обязательно приняли в хорошую школу. Папа у него военный, уже совсем немолодой. Он большой и лысый, зато усы у него густые и мягкие, он в них смешно улыбается и называет себя старым воякой. А мама всегда вздыхает и укоряет его ласково:
– Куда тебе воевать-то, Миша! Уж скоро на пенсию.
А отец хорохорится, обижается:
– Есть еще порох в пороховницах. Нечего меня со счетов сбрасывать! Я, между прочим, ценный кадр.
Мать замолкала, но упрямая складочка у переносицы продолжала выражать несогласие. Потом, спустя годы, Егор понял, о чем так красноречиво говорила эта складка: «Что ж это тебя, такого ценного и незаменимого, все время в глушь посылают?! То в Мурманске света белого не видим (там Егор и родился, слабеньким и болезненным, мать так боялась рахита, что даже вырвалась от мужа на полгода и уехала с ребенком на родину, в Краснодар, но потом они вернулись – семья), то на границе с Афганистаном вздрагиваем от каждого шороха, то в Якутске мерзнем от невыносимого холода». Егор часто думал о том, что мать очень любила отца, и про себя удивлялся этому чувству без тени расчета, без крупинки меркантильности. Все только о нем, все только для него, и ничего для себя. А ведь на пятнадцать лет моложе, и фигура красивая, и коса до пояса, и ухажеров – один другого краше. Могла бы остаться в своем теплом, сочном, фруктовом, богатом Краснодаре и горя не знать, а вот бросила всех и вся (и город, и родителей, и друзей, и институт), перевелась на заочное – и вперед за любимым практически на край света. Где Краснодар и где Якутск?
– Святая женщина! – часто говорил отец о матери, и маленький Егор удивлялся таким словам, а вырос – понял: святая. И радовался, что в конце концов за терпение и за любовь досталось ей от жизни справедливости. Отца не только не списали, а пригласили в Москву, и сразу в Академию Жуковского, готовить молодые кадры. Видно, не были его слова о себе пустым бахвальством. Он действительно был отличным специалистом по ракетным установкам, а профессионалы такого класса, несмотря на объявленное во всеуслышание разоружение, продолжали оставаться в цене. Кто его знает, насколько затянется потепление в отношениях и что на самом деле творится за закрытыми дверьми Пентагона. Наши тоже не лыком шиты. В лицо улыбаются и головами кивают, договора подписывают, руки пожимают, а за спиной подстраховываются: практиков хотя бы в теоретики переводят, чтобы почва была подготовлена, случись что, быстренько обратно перескочим к ракетам, установкам и той державе, которую все боятся.
Так что Егоркин отец – ценный специалист, и его переводят в Москву. А с ним и семью, конечно. А в Москве все по-другому. Там не одна школа в семи километрах от дома, а огромный выбор и большие возможности. Это сейчас Егора и других детишек (их мало, всего человек пять) подбрасывают на гарнизонной машине, но иной раз она занята, и приходится, как сегодня, идти пешком несколько километров до автобуса. Автобус как раз поспевает к парому, и всех переправляют на другой берег реки. А там и школа, и рынок хороший, и станция – в общем, цивилизация. А если опоздать на автобус, то пиши пропало: следующий паром только через три часа – не добираться же до школы вплавь. Поэтому Егор спешит, старается не отстать от матери, не подвести, успеть.
Теперь он знает, что к автобусу они поспели вовремя, и работу он тогда написал отлично, лучше всех. Но как это было, сказать не может – не помнит. Ветер помнит, дождь, поле, черные круги под глазами матери, а школу, учителей, ребят – смутно, все какими-то урывками, пятнами, и не цветными, а серыми и блеклыми, будто подтверждающими этим незначительность таких воспоминаний. Вот и вся его начальная школа. Имени первой учительницы Егор тоже не помнил: оно было слишком сложным и быстро улетучилось из сознания. Первый класс застал его еще в Таджикистане, и единственное, что он вынес оттуда, – это ощущение постоянного удивления оттого, что одноклассникам тяжело давался русский, в то время как он сам – Егор – бойко лопотал по-таджикски.
Он и сейчас кое-что помнит: ласково пожимает жене руку и говорит улыбаясь:
– То боздид, сынок!
– Что? – Маша от удивления даже перестает следить за Мишкой, который уже шагает увереннее (его подхватила и повела за собой уверенная рука одиннадцатиклассника).
– В смысле удачи, всего наилучшего.
– Опять эти твои приколы. – Машин взгляд снова прикован к ребенку, а Егор усмехается: прикольного тогда в жизни на границе с Афганом было мало (это уж точно), но услужливая детская память постаралась по максимуму уберечь от неприятных видений. Кошмары Егора не посещают. А вот Миньку, теперь уже почти бегущего за выпускником к школе, он постарается запомнить. Это веселая картинка: впереди огромный букет, сзади пляшущий Человек-Паук, а между ними вихрастая голова на тоненькой шее с красными от волнения ушами. Наконец голова, букет и портфель исчезли за порогом школы. Ученики теперь непрерывным потоком плыли к зданию. В небо взмывали все новые связки шаров, из колонок пели о том, «чему учат в школе», а из микрофона лился торжественный голос директора, рассказывающий о достижениях каждого покидающего двор класса.
– Пойдем! – Егор потянул жену за рукав.
– Сейчас, погоди. – Маша вертела головой по сторонам, на ее лице застыла приветливая улыбка.
«Все ясно: ей необходимо, не откладывая дело в долгий ящик, познакомиться с парочкой таких же сумасшедших мамаш, вступить в родительский комитет и начать действовать во благо собственного ребенка. Ничего, работа не волк…» Егор сам удивился собственным мыслям, раньше он не позволял себе так рассуждать о работе, а теперь… теперь ему можно. Он ведь отключил мобильный. Ну, не совсем, конечно, просто звук вырубил, а вибрацию в кармане чувствовал уже раз пятнадцать. Но он же даже не собирается проверять, кто был таким настойчивым. Ну ладно, может, и собирается, но позже, а сейчас он намерен забыть о работе. Так что пусть и Маша оставит свои попытки ринуться в бой.
– Пойдем! – настойчиво повторил Егор. – Через два часа его забирать, тогда и перезнакомишься со всеми.
– Да куда идти-то?
– Ну, там в кафе, в кино. А хочешь, на выставку какую-нибудь сходим?
Взгляд жены был недоверчивым, слишком недоверчивым, и Егору стало неприятно, даже стыдно немного.
– Ты… ты серьезно? – Маша смотрела так, будто он сообщил ей о приглашении на Луну.
– Вполне.
– Конечно. Хорошо. Здорово. – Жена заволновалась, стала снова оглядываться по сторонам, будто боялась что-то забыть впопыхах, и Егор засмеялся, глядя на нее. От стыда не осталось и следа. Он снова чувствовал себя на коне: приятно доставлять людям удовольствие.
– Пошли уже, – и он начал прокладывать дорогу в толпе, крепко держа Машу за руку: – Извините. Разрешите. Прошу прощения.
– А куда, куда пойдем? – Маша теребила сзади рукав его пиджака.
– Да куда угодно, Мань. Хорошо, что ты наконец согласилась вырваться. Я слышал, в нашей галерее очень хорошая экспозиция. – Энтузиазм накрыл Егора с бешеной скоростью. В эйфории от внезапно свалившегося на него счастья он начал тараторить без умолку: – Ой, Машка, а в новой кондитерской такие пирожные вкусные. Я туда заезжал как-то.
«Черт! Сейчас спросит, почему домой не купил, и все пропало».
Но Маша спокойно шла сзади, не выпуская из рук пиджак мужа.
«Пронесло».
– Давай сходим, а? И Миньке купим. А еще в «Детский мир» можно, он давно новый поезд просит. Я соберу железную дорогу, хорошо? И поиграем вместе. Кстати, в кино ведь тоже куча премьер. Этот фантастический, помнишь? Ну, про космос что-то, я тебе говорил. Я бы хотел посмотреть. И комедия еще идет французская с Жаном Рено. Говорят, неплохая. А можно Мишку дождаться и втроем на мультик махнуть. Как тебе, а?
– Здорово. Но пошли уж лучше сейчас. Хорошо?
– Хорошо. – Егору с трудом удалось среагировать вовремя. Слишком много сторонних шумов, кроме собственного безостановочного стрекотания, дребезжало в его голове. В левом ухе звучала теперь песенка про улыбку, в правом – смешался весь остальной шум и гам школьного двора. И вдруг как гром среди ясного неб, долетел зычный голос директора:
– …цкая Маргарита Семеновна.
Егор резко остановился. Маша от неожиданности больно стукнулась носом о его спину и спросила с обидой:
– Ты чего?
– Ты слышала, слышала? – спрашивал он взволнованно, стараясь разглядеть, что происходит у порога школы.
– Да что именно?
– Учителя сейчас объявили.
Маша равнодушно пожала плечами:
– Десятый класс пошел со своим руководителем. Не знаю, какая-то Маргарита. А что?
– Нет-нет, ничего. Показалось, наверное.
– Что показалось-то?
– Ничего, Мань, ерунда. Не бери в голову. Пошли. – И опять: – Извините. Разрешите. Прошу прощения.
Это начальную школу Егор помнил смутно, а вот старшую хотел бы забыть и не мог. Нет, он не изводил себя мыслями о прошлом и не бередил душу воспоминаниями специально. Но разве можно уберечь себя от чьей-то мимолетной фразы, от какого-то незначительного слова или от неожиданной встречи, которая в одно мгновение перевернет всю жизнь с ног на голову, сожмет человека в тиски и снова пропустит через мясорубку памяти.
«Выставка, кафе, кино и еще «Детский мир», – Егор упрямо заставлял свои мысли двигаться в нужном направлении, но они сбивались с дороги и падали на одну и ту же обочину: «Маргарита Семеновна. Маргарита Семеновна… Мало ли на свете Маргарит? Да, вагон и маленькая тележка. И училок среди них наверняка пруд пруди. И Семеновны, конечно, не одна и не две, а может быть, и целая сотня. Ну что ты задергался опять? Что занервничал? Твоя Черновицкая уже давным-давно на пенсии, если вообще не на небе. Так что дурь все это. Нечего ей делать в этой школе!»
Егор посадил жену в машину, забрался сам, завел двигатель и резко, слишком резко, нажал на педаль газа.
7
28 февраля 1969 года
Жаль, что не получается писать так часто, как хотелось бы. Счастье так мимолетно. Оно кажется всеобъемлющим и вечным, а через какие-нибудь мгновения ты уже не в состоянии передать эмоции и чувства словами. А уж выразить свою мысль на бумаге – утопия. Все кажется мелким. Неточным, неподходящим, слишком обыденным. Что мне описывать? Первую встречу? Первое признание? Первый поцелуй? Боюсь написать вульгарно и пошло, родить дешевый, скользкий роман. А ведь это жизнь. Это по-настоящему, это серьезно.
Перечитала записи двухлетней давности. Все так по-детски. Ах, он симпатичный мальчик. Ах, он на меня посмотрел. Ой, пригласил в кафе-мороженое. Как в кафе начиналось, так и заканчивалось. Никто из обожателей не вырвал меня из французского плена. Так три года и провела в библиотеке. Нет, я не жалею. Теперь я знаю, зачем. Чтобы встретить его!
Ну вот, так и вышло: пошло и пафосно. Но ведь это правда. Если бы не занималась, как подорванная, не выиграла бы путевку в молодежный лагерь. А нет путевки – нет и встречи. Надо же, уже прошло полгода. А кажется, что лето было буквально вчера.
Я иногда думала, что было бы, если бы Леша оказался не москвич? Удалось бы все продолжить или наши чувства так и остались бы там, на крымском берегу? Теперь знаю точно, что волнения были напрасны. Настоящее не убьет никакая разлука. Так что не имеет никакого значения, когда бы она случилась: три месяца назад или, как теперь, три дня назад. Он так далеко, а кажется, что стал еще ближе и еще дороже.
Не могу учить слова. Рискую впервые завалить экзамен и лишиться повышенной стипендии. А ведь Лешка сказал: «Учись, малыш, хорошо». А как тут учиться, если я то и дело откладываю учебник и рассматриваю карту? Интересно, какой он, этот остров Даманский? Хотелось бы посмотреть. Лешка говорит: «Получишь диплом – столько мест диковинных со мной посмотришь в нашей стране. То на одну границу с тобой поедем, то на другую». Родители, бедные, конечно, шокированы. Упирают теперь на французский. Мол, кому он там нужен? Там китайский надо учить, или польский, или японский. А я считаю, что жизнь длинная – все может быть. И потом, почему на все обязательно надо смотреть с практической точки зрения? Неужели там нет таких людей, как я, – способных влюбиться в мелодику языка, в песни, в звучание, а не в его практическое применение? Уверена, что такие найдутся. А если нет, так я и китайский выучу, и польский. Да любой. Я способная. А не получится (хотя вряд ли), буду сидеть дома и рожать детишек. Это, кстати, тоже Леша сказал перед отъездом: «Вернусь, малыш, и поженимся. И родишь мне мальчика и девочку». Вот и сижу я вроде бы над глаголами, а глаза все равно смотрят в географический атлас. А в атласе я отчего-то не только остров вижу, но и моего Лешку на нем, и еще два младенческих личика.
И это я! Кто бы мог подумать?! Я бы первая высмеяла того, кто еще в прошлом мае сказал бы, что я соберусь замуж и забуду об учебе.
Хотя, собственно, почему забуду? Забывать, конечно, не надо. Стоит все-таки сделать усилие и вернуться к глаголам. Завкафедрой обещал отличникам хорошую практику и намекнул, что я первая в списке кандидатов на место в реальной школе. Ужасно хочется туда попасть, хотя страшновато. Могут ведь и к старшеклассникам послать, а они мне почти ровесники. Раньше я бы, наверное, не так боялась, всех бы переехала на своей любви к французскому, а теперь у меня другая любовь. Я ранима и уязвима. И это меня может теперь переехать кто угодно. Ладно, если что, попрошу Лешку явиться в школу в форме пограничника и показать особо задиристым, где раки зимуют. Он ведь обещал в апреле вернуться, а до апреля я как-нибудь продержусь на всех фронтах.
Хотя почему, собственно, я? Мы! Нас ведь теперь двое. Ты еще не понял, дневник? Я жду ребенка.
8
Двадцать три пары глаз смотрели на нее напряженно и выжидающе. Маргарита Семеновна волновалась. Волнение не было странным или непонятным. Наоборот, за долгие годы работы оно стало привычным. Ей всегда нравились слова о том, что переставший волноваться перед выходом на сцену артист уже не артист. А что есть школьная кафедра, если не сцена? И кто такой хороший учитель, если не умелый актер, способный и словом, и делом держать интерес в зале? А для того чтобы быть успешным актером, необходимо много репетировать. И Маргарита никогда не позволяла себе пропускать прогоны. Всегда делала все от нее зависящее, чтобы не входить в класс неподготовленной. И все равно волновалась перед каждой очередной встречей с новым зрителем. А сегодня случился неожиданный ввод в спектакль. Ввод без знания текста, ввод без единой репетиции. Но надо было играть, играть, чтобы публика не разбежалась и не потребовала возврата денег за билеты.
Педагог знала по опыту: бывают исключения из правил, когда первый блин, тот, что комом, можно перепечь и наладить не слишком хорошие отношения учеников и учителя, но, как правило, дальнейший ход событий во многом определяет премьера. Важно понять, почувствовать настроение зала: готов ли он тебя принять тут же или ему нужно время? Надо ли держать дистанцию или можно сразу идти на сближение? Спектакль делает не только актер, ему во многом способствует публика. А она переменчива. У нее тоже есть настроение, в зависимости от которого она может либо рукоплескать тебе, либо освистать, либо остаться равнодушной.
Равнодушия Маргарита Семеновна страшилась больше всего. А оно в данной ситуации было очень и очень возможно. Всего два года до выпуска, и большинство ребят могли решить, что Черновицкая – это просто течение, по которому они будут два года плыть как придется. В сущности, им не плыть надо, а доплывать. Они уже одной ногой в другой жизни, и та, что должна остаться в прошлом, может им казаться незначительной. А незначительной Маргарита быть не умела. Она умела работать, а не дорабатывать. Она не любила чужую работу, хотела делать свою. И сейчас она должна была сделать так, чтобы эти внимательно рассматривающие ее глаза поняли: она не вместо и не понарошку. Она – это она. Так же как они, дети, – это они. И с этого дня они вместе. А вместе может быть очень по-разному. Может быть плохо, может быть хорошо, а может и просто никак. И сейчас Маргарита должна была сказать именно такие слова, чтобы ученики раз и навсегда усвоили: «никак» с ней никогда не получится.
– Сейчас мы посмотрим небольшой фильм, предусмотренный темой урока, – произнесла она ровным, спокойным голосом.
В этом году Министерство образования потребовало поговорить с учениками о битве при Бородино. Все-таки двести лет – дата серьезная, и пойди объясни, что потеря классного руководителя (очевидно, любимого) – трагедия для ребят несоразмерно большая, чем какая-то там война с Наполеоном. Но приказ есть приказ. Велели – выполняй. Ладно, пусть посмотрят, а она пока подумает, о чем с ними говорить после. Явно не о Кутузове и не о генерале Тучкове.
Учитель опустила жалюзи, включила проектор. Хорошо, что не попала впросак. А могла бы. В ее кабинете этого чуда техники нет и, скорее всего, не будет. Кабинет французского маленький. Так, кабинетик. Проектор вешать некуда, языковые группы маленькие, с ними можно и без изысков обойтись. А вот разместить целый класс в пространстве небольшой комнатушки – дело трудное. Стоя еще поместятся, сидя – никак. Вряд ли дети придут в бешеный восторг от смены классного кабинета. Хорошо, хоть первого сентября не заставили тесниться, вошли в положение, но дальше придется им привыкать к тому, что утверждение: «В тесноте – не в обиде» – должно превратиться в своеобразный лозунг их класса.
Маргарите же в своем кабинете всегда было комфортнее, чем в больших помещениях. Атмосфера там царила уютная, скорее домашняя, чем рабочая: по стенам этюды с видами Парижа и таблицы неправильных глаголов, но не четкие и ровные, а яркие и довольно бесформенные – такие, какими их сделали шестиклассники. На подоконнике в ряд выстроились фотографии: Азнавур, Пиаф, Адамо, Матье, Габен, Жирардо, де Голль, Миттеран и еще много известных французов, своеобразный семейный архив. В шкафах, конечно же, книги. Но несколько полок выбиваются из общего строгого стиля стоящих по струнке учебников и словарей. На одной расположились многочисленные сувениры: малюсенькие макеты достопримечательностей Франции, муляж сыра и круассанов, небрежно открытый, будто кем-то забытый номер «Пари Матч» двухлетней давности и пара бутылок (конечно, пустых, боже упаси от всяких проверок и инспекций). Вторую полку занимал чайный сервиз на двенадцать персон (подарок родителей предыдущего класса) – чашки из тончайшего фарфора с замысловатой росписью, блюдца с золотой каймой – лепота. Многие коллеги недоумевали, почему Маргарита не отнесет «такую красоту» домой.
– А кто ее там увидит? – и она ставила на стол фарфоровые чашки, когда поила чаем своих учеников.
Школьный психолог нередко вступал с Маргаритой в нескончаемый спор о правильном оформлении кабинета.
– Обстановка должна быть рабочей, а вы, Маргарита Семеновна, сбиваете детей с толку своими штучками. Они сюда язык приходят учить, или чаи гонять, или, возможно, рассматривать семейный фотоальбом?
– Все сразу, – отвечала Маргарита.
– Школа должна создавать обстановку, отличную от домашней.
– Не вижу ничего плохого в домашнем обучении.
На этом разговор иссякал. Каждый оставался при своем мнении, и ничто не могло убедить Маргариту в том, что большие кабинеты с парой не снимающихся со стен портретов писателей или ученых, непременным алоэ на шкафу и грудой учебников даже на подоконниках влияют на учеников лучше, чем ее «милая комната». Даже аккуратный, тщательно продуманный интерьер Ликиного кабинета (герань вместо алоэ, картины, изображающие сцены из знаменитых произведений, и несколько стендов с надписями: «Наши достижения», «Экскурсии нашего класса» и «Именинники месяца») не мог заменить Маргарите уютную атмосферу ее собственной «обители».
Между тем на опущенном над доской экране появились первые кадры фильма, и вместе с ними класс отпустило напряжение. Кто-то сразу начал смотреть кино, кто-то что-то шептал соседу, кто-то полез в сумку в поисках очков. Маргарита тоже надела свои, но на экран смотреть не стала. Она изучала детей. На самом деле положение не было таким ужасным, как могло показаться. Все-таки семерых учеников десятого «Б» учитель прекрасно знала. Это были ее родные ребята: та группа, которую она воспитывала с пятого класса. И сейчас она смотрела прежде всего на них, надеясь (и заслуженно) на их помощь и поддержку.
«Никита Воронов. Хороший парень. Честный, открытый, порядочный. Для успешной жизни этого, к сожалению, маловато, а для хороших отношений с учителем больше чем достаточно. Такого всегда будешь ценить больше, чем отличника, который дружит с хамством, злобой и лицемерием.
Такой у нас Володя Крылов. И спортсмен, и красавец, и первый претендент на золотую медаль. Чемпион, в общем. И по учительской неприязни тоже чемпион. Уж слишком ясные глазки, слишком елейный голосок и слишком точное знание: что и от кого он хочет получить. Уверена, если это будет в его интересах, он подставит ножку лучшему другу и не дрогнет. А лучший друг у Крылова – Саша Исматов. Почему-то лидеры (не настоящие, а те, что с гнильцой) частенько выбирают себе в товарищи таких вот невзрачных и незаметных ребят, чтобы на их фоне казаться еще ярче и лучше. Что ж, Крылову затея удалась. Его в классе боготворили, а Исматова считали неотъемлемым приложением, на которое не стоит и внимания обращать. А зря. Саша, в отличие от своего дружка, настоящий. Да, звезд с неба не хватает. Но он добрый, спокойный, надежный. Любое дело можно поручить – не пожалеешь. Сделает вовремя и отменно и рисоваться при этом не станет, как Володя, и поощрений не будет требовать. С французским, как и с остальными науками, у него большие проблемы, но где бы мы были с нашей презентацией по Парижу, если бы не умение Исматова пользоваться компьютером. В таких вещах, как публичные мероприятия, он незаменим. Кажется, Лика тоже это отмечала и так же, как я на французском, закрывала глаза на его напряженные отношения с родным языком.
Так, теперь девочки. Вот Анжелика Бельченко. Хорошенькая до невозможности. Им, конечно, можно всем позавидовать: красивые, молодые, сильные. Но позавидовать как-то спокойно, вспомнить о том, что сама когда-то была такой. Хотя такой, как Анжелика, я никогда не была. Нет, конечно, я была вполне симпатичной и обаятельной, и кто-то наверняка считал меня красивой, но так, чтобы шеи сворачивали и останавливались, провожая восхищенным взглядом, и присвистывали – такого не случалось. А хотелось бы попрбовать испытать всеобщее обожание, узнать, как с этим живется и что на самом деле скрывается за напускным равнодушием Анжелики к собственной яркой внешности: действительное непонимание своей красоты и власти или желание от всего этого откреститься. Ведь сколько раз я ждала дискотек и торжественных мероприятий, думая о том, что девочка наденет платье, каблуки, распустит волосы, накрасит глаза – в общем, воспользуется природными данными на полную катушку, чтобы привлечь к себе еще больше внимания. Но нет. Каждый раз одно и то же: джинсы, футболка, кеды, конский хвост. Но все равно ни фигуру, ни лицо не спрячешь. Мальчишки (кто явно, кто тайно) повержены. А ей хоть бы хны».
Маргарита Семеновна еще раз внимательно взглянула на девочку, что-то сосредоточенно изучающую в тетради. Брови Анжелики были при этом слегка нахмурены, а губы немного надуты, и в своей серьезности она казалась особенно прекрасной. Маргарита перехватила взгляд Володи Крылова, смотревшего на Анжелику с каким-то злобным, яростным интересом. И непонятно было, относилась эта ярость к девушке, не обращающей на Володю никакого внимания, или к самому Крылову, неспособному справиться с безответными (и это по отношению к нему, за которым любая – только свистни…) чувствами. Учитель позволила себе усмехнуться и спросила себя: «А не потому ли ты, Рита, так влюблена в Анжелику, что она смотрит на Крылова как на пустое место?»
«Анюта Селиванова. Ну, это открытая книга. Для общественной жизни прекрасное качество, для личной, конечно, сомнительное. Но этот недостаток, к сожалению, успешно лечат жестокость и лживость окружающих. А пока я могу рассчитывать на ее искренность. Этот человечек не подведет и не станет пускать пыль в глаза, всегда скажет все как есть, юлить не будет. Прикрывать виновных не станет, но и ябедничать не побежит. В общем, в не столь отдаленном прошлом девушка была бы великолепным комсоргом. Справедливая, требовательная не только к другим, но и к себе, при этом отнюдь не крикливая, а достаточно мягкая и добрая, хотя умеющая при необходимости настоять на своем и остаться достаточно твердой. При этом, в отличие от многих общественных активистов советских времен, Селиванова не выглядит синим чулком, забывшим о собственной женственности и не следящим за модой. Она одевается стильно, ярко, но не броско, меняет стрижки и цвет волос, умеет аккуратно подкрасить глаза. В общем, Анюта и девушка симпатичная, и человечек правильный.
Даша Хомич. Вот яркая противоположность Селивановой. Не по внешности, конечно. Внешне они чем-то даже похожи. Обе высокие, стройные, даже худощавые. Стрижки в одном стиле – асимметричный каскад, и цвет волос примерно одинаковый. И у Даши, и у Ани серые глаза и красивые, правильной формы губы. Только у Селивановой нос прямой, аккуратный, а у Даши немного широковат, и его кончик приподнят вверх, как у лисички. Что ж, это своего рода закономерность. Хитрости Хомич не занимать. Это тот человек, который умеет тщательно скрывать и свои истинные чувства, и эмоции, и тем более мысли. Никогда не знаешь, о чем Даша думает на самом деле. Она всегда одинакова: голос ровный, взгляд ускользающий. В классе она большой популярностью не пользуется. Не потому, что чем-то отталкивает, а из-за того, что неинтересна в своей закрытости. Но изгоем ее не назовешь. Видно, что Дашу устраивает такое положение вещей. Складывается ощущение, что отношение класса к ней именно такое, какое она сама выстроила, и не случайно, а намеренно, тщательно выверяя каждый следующий шаг. И теперь Хомич с наслаждением пользуется результатами этого строительства, будто говорит окружающим: «Вы меня не трогаете, я вас не трону, договорились?» И все с этой установкой согласны, словно догадываются, что с этой темной лошадкой лучше не связываться. Впрочем, у меня к ней претензий нет. По французскому твердая четверка, задания всегда выполняет, урок слушает внимательно. Давно уже, Рита, пора смириться с тем, что не все ученики будут тебя слепо обожать и ловить каждое твое слово. Хомич еще вполне сносное создание.
А вот Юля Дерзун – это, конечно, орешек, который по зубам не каждому учителю. Лика, как литератор, всегда подтрунивала над этой говорящей фамилией. Юля редкое по дерзости существо. Нет в ней ни капли пиетета, ни крохи жалости, ни толики уважения. Для того чтобы заставить Юлю услышать учителя, надо перебрать целую гору ключей, чтобы хотя бы один подошел к ее сердцу. Большинство педагогического коллектива до сих пор безуспешно бьется над этой задачей и с тревогой заходит в класс к десятому «Б», робея перед встречей с «этой хамкой». Ликина смерть для Юли особый удар. Классный руководитель всегда была на ее стороне: никогда не ругала и не взывала к совести, всегда разговаривала спокойно и старалась понять. А ведь было что понимать. Сложными не бывают просто так, всегда отчего-то. У Юли этих «отчего» было предостаточно. Мама родила ее в семнадцать лет, мужа не было и нет до сих пор, так что эта еще совсем молодая женщина по-прежнему больше озабочена устройством своей личной жизни, а не воспитанием уже достаточно взрослой дочери. До девочки практически никому нет дела, и плохое поведение – отличный способ привлечь к себе внимание. Года три назад Юля на всех уроках занималась одним и тем же – рисовала в тетрадях кровавые сцены из любимых ужастиков. Педагоги возмущались тягой девочки к жестокости, а Лика видела в этом талант (рисунки были действительно хороши) и человеческое одиночество. Она хвалила Дерзун и с удовольствием рассматривала ее картинки. А потом спрашивала будто невзначай: «А зайца можешь нарисовать? А лошадь? А меня? Нарисуй, а?» И Юля рисовала, и рисовала так хорошо, что в конце концов доросла до росписи декораций к школьному спектаклю. Учителя качали головами и поражались: «Ну надо же!» А Лика упрямо твердила: «Ничего удивительного». Классный руководитель нашла ключ и была готова поделиться им со всеми желающими, но желающих оказалось немного: физрук, биолог и Маргарита. Учитель физкультуры попросил девочку расписать стены спортзала, и она сделала это великолепно: искусно написанные футбольные бутсы, гимнастические ленты и булавы, волейбольные мячи и скейтборды поднимали настроение всем, приходящим в зал. Биолог попросил украсить кабинет изображениями разных растений и животных, и в процессе работы Юля так увлеклась, что обнаружила в себе внезапный жгучий интерес к биологии. Теперь она серьезно интересовалась лекарственными растениями, знала назубок все правила их хранения и применения и даже работала в ботаническом саду МГУ, чем вызвала в учительском коллективе новую волну скепсиса и недоверия. Но поверить пришлось: по биологии и химии в Юлином дневнике теперь стояли одни пятерки, и на общешкольных презентациях по этим предметам всегда блистала только она. Ну а мой кабинет уже несколько лет украшают ее эскизы Эйфелевой башни, Лувра, Нотр-Дама и отдельных воображаемых пейзажей французского Прованса. Поэтому и к прошлогодней поездке в Париж девушка готовилась с особым энтузиазмом. Все упрашивала:
– Маргарита Семеновна, пожалуйста, можно я возьму с собой мольберт? Ну вдруг выпадет возможность хоть что-то написать с натуры?
И я разрешила. И даже потом на свой страх и риск отпустила ее на бульвар Капуцинок, и она принесла вполне достойную работу в духе импрессионистов. Не Моне, конечно, но все равно здорово. Так здорово, что даже никто из ребят не рискнул возмутиться, почему это они всем скопом на прогулку по Сене, а Дерзун в гордом одиночестве и без всякого присмотра по бульварам. Поняли: Юле присмотр не нужен, она будет делом заниматься, а не влипать в истории.
Конечно, все эти ребята, кроме Селивановой, совсем не просты. У каждого, как говорится, свои тараканы. Общение бывает и сложным, и напряженным, но за годы работы их тараканы стали для меня родными. Я уже научилась их незаметно травить и изгонять без ущерба как для собственной психики, так и для достоинства учеников. Я уверена, что могу рассчитывать на поддержку и хорошее отношение со стороны своих семерых «французов». А что мне делать с остальными? Шестнадцать лет – проблемный возраст. Захотят – примут, нет – заклюют».
Маргарита была очень опытным педагогом. Она не то чтобы боялась трудностей, она их опасалась. Будучи предусмотрительной от природы, она привыкла строить планы заранее, а потому предпочитала априори предугадать возможные проблемы и справиться с ними на берегу, прежде чем отправиться в далекое плавание. А не сделаешь этого – жди кораблекрушения.
В классе зазвучала мелодия романса из фильма «О бедном гусаре замолвите слово», тоненький голосок жалобно стонал: «О, молодые генералы…» – на экране снова замелькали титры, и внимание учеников опять переключилось на учителя. Пора было взять бразды правления в свои руки. Маргарита спустилась с кафедры (разговор по душам бывает только разговором на равных, а если один из собеседников возвышается над другим, ничего хорошего не получится). Учительница хотела приблизиться к своему классу (что бы она ни думала, как бы ни сомневалась, по велению ли судьбы, по приказу ли руководства, но эти дети теперь были ее классом). Маргарита знала: чем быстрее она сама себя приучит к этой мысли, тем быстрее ею проникнутся и ученики, и тогда обоюдная адаптация не затянется.
– Фильм интересный, и романс замечательный, – сказала она безапелляционно, хотя прекрасно отдавала себе отчет в том, что пока ее мнение ничего для них не значит. Авторитет – штука сложная. Подчас на его завоевание требуется больше времени и сил, чем на победу над Наполеоном. Но ничего. Пускай привыкают: Маргарита Семеновна довольно категорична и уверена в том, что на свете существуют бесспорные истины. Что ж, шаг вперед сделан. Теперь необходимо чуть ослабить вожжи и отступить, чтобы не вызвать неприязни и мгновенного отторжения, и она продолжила: – Но вам пока судить сложно. Для того чтобы иметь мнение, надо владеть ситуацией, видеть не просто картинку, а 3D-изображение. – На лицах многих ребят мелькнула тень улыбки – оценили продвинутость педагога. Ну и прекрасно: пусть знают, что им досталась редкая жемчужина, а не старая кошелка. – Посмотрев пятнадцатиминутное кино и прочитав Лермонтова… Кстати, «Бородино» вы когда проходили?
– В третьем классе. – Услужливая Селиванова.
– Значит, две трети стихотворения уже благополучно забыли, так что тем более судить непредвзято не можете. Я вовсе не утверждаю, что телевизионный пафос, рассказывающий о войне двенадцатого года, плох или, например, необъективен. Я просто говорю о том, что вы сами должны разобраться, каков он для вас и что означает для каждого эта важная дата. Она должна иметь значение, но его никак не оценить за пятнадцать минут просмотра или покопавшись в памяти и вытащив из ее недр «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…» – Речь затянулась и грозила превратиться в нравоучение. Этого Маргарита как раз собиралась избежать, а потому перешла к заключению: – В общем, лучший способ составить свое мнение – это, на мой взгляд, полное погружение в ситуацию, воссоздание атмосферы. Так что в музейный день, а он не за горами (через пару недель), едем на место событий под Можайск. – Впереди были главные слова, и Маргарита собрала всю волю в кулак для того, чтобы они прозвучали естественно: – Я уверена, что такая поездка прошла бы прекрасно, проводи ее Анжелика Карловна. – Имя-отчество Лики далось нелегко и, конечно, вызвало неотвратимую реакцию у публики: у одних – тихую грусть, у более впечатлительных – слезы в глазах, у самых ранимых – защитную улыбку. Все ясно – легко не будет. По Лике горевали искренне. С ней будут сравнивать, и держать равнение будет непросто. – Все-таки человек со специальным образованием и ее способностями к прекрасному изложению материала непременно сделал бы поездку очень увлекательной. Я не стану претендовать на ее место и не буду играть никаких ролей. – «А чем же, интересно, ты сейчас занимаешься?» – Хотя вру. Одну роль я все-таки сыграю. Как учитель французского, считаю себя вправе выбрать позицию противника и выступить перед вами от его имени. Никто не возражает? – Молчание. Но не тяжелое, а одобрительное. Уже хорошо. Забросив пробный камушек, Маргарита перешла в наступление: – Работа мне предстоит серьезная, так что и от вас я потребую содействия. Отлынивать никому не позволю. Кто бежит с войны – тот дезертир, а дезертирам во все времена позор и презрение. И не только от власти – «то есть от меня», – но и от соплеменников. – «Кто хочет организовать собственную войну с классом, может отказаться от моей затеи, но, насколько я знаю, среди ребят таких нет. Дерзун, конечно, на общественное мнение давно плевать, но она меня обижать не станет, а остальные, кажется, более зависимы от коллектива». – Поскольку я на французской стороне, вы обязаны (кто-то же должен) защитить интересы русской армии. Роли распределим через неделю. Я с удовольствием удовлетворю ваши пожелания, но у кого нет предпочтений, тому я должна помочь. А для того чтобы представить каждого в какой-то роли, мне нужно хоть немного времени.
– Вы считаете, недели достаточно? – Правый ряд, последняя парта. Голос ироничный, взгляд нахальный. Но вопрос-то не в бровь, а в глаз. Это – Маргарита напрягла память – Арефьев… Арефьев Никита. Да, точно, Никита. У учителя, работающего в школе долгие годы, на слуху имена даже незнакомых ему лично детей. Как ученики складывают байки про педагогов, так и учителя делятся своими впечатлениями об учениках. А уж об Арефьеве кто только не делился. И хулиган он, и дерзит, и учится через пень-колоду, и странностей выше крыши, и вообще выгнать бы его из школы и дышать полной грудью. Одна только Лика говорила: «Мальчик сложный, но голова умная. Умная настолько, что позволяет себе работать только над тем, что ей интересно». Интересна ли этой голове война с Наполеоном? Возможно, пока не очень. Но (Маргарита ответила Арефьеву энергичным кивком и одобрительным взглядом) не на ту напал:
– Никита прав. Иногда и всей жизни не хватит, чтобы разобраться в человеке. Я просто попробую, а не получится, так вы мне подскажете. Для того чтобы заявить мне: «Хочу играть того или иного человека», – вы должны ознакомиться с его личностью хотя бы приблизительно. Согласен?
– Согласен, – кивнул Никита.
«Еще бы ты с этим спорил, дружок».
– Для такого ознакомления недели достаточно?
– Допустим.
– Значит, и я смогу составить некое представление о вас. Конечно, мне сложнее, вы будете выбирать кого-то одного, а я изучать шестнадцать человек, но я пойду по простому пути. Я уже знаю исторических персонажей и попробую предположить, кто кому больше подойдет.
– А у нас нет слепых, – выпендрился Крылов, чем вызвал одобрительные смешки. – Некому играть Кутузова.
Учительница позволила себе улыбнуться, показывая, что оценила шутку. Но надо было отреагировать, что она и сделала незамедлительно.
– Сейчас будут, – пообещала Маргарита Крылову. – Теперь веселый смех звучал с одобрением в ее адрес. Улыбался даже Арефьев, и педагог похвалила себя за находчивость. Все-таки что ни говори, а беседа на равных всегда хороша. – В общем, войну предлагаю отложить до следующего классного часа, а пока давайте решать мировые проблемы. Их у нас предостаточно.
За дежурной процедурой знакомства, за разговорами о необходимости ношения сменки, дневников, соблюдения правил дорожного движения прошли следующие десять минут. Причем Маргарита извинилась заранее за то, что вынуждена повторять всю эту галиматью (так и сказала) взрослым людям, но уточнила, что иногда их забывчивость заставляет сомневаться в их взрослости. А посему: «Уж извините, но все же послушайте».
Читать бесплатно другие книги:
