Чужая луна Болгарин Игорь
– С самых родов, – ответил Слащев. – Третьи сутки девочке. Голодная. Сил плакать нет.
– Скверно! – изрекла старуха и, подумав, добавила: – Сахарю бы где достали. В води его распустить, пущай сосеть. Можно хлебушка нажевать и тоже подсластить. Энто не спасение, но какое-сь время ще проживет.
– А дальше что, Авдотья? – взмолился Слащев. – Помоги. Век не забуду.
– А мне ничо не надо. Смогла бы, рази отказала б? – И, немного подумав, добавила: – У меня молоко отошло аккурат в вакуацию. Дня четыре назад. Мне б чего горяченького вдоволь поесть, да с хлебушком, може, и возвернулось бы. У меня его много было, на землю сцеживать приходилось.
– Идем! – тронул Слащева за рукав механик. – До капитана идем, до Анисима Михайловича. Он добрый, чем-то поделится.
И уже через час Авдотья в камбузе хлебала флотские щи. Сняв с себя все теплое, она оказалась совсем не старухой, а статной светловолосой молодицей лет тридцати.
Механик, Слащев и молоденький кок сидели напротив Авдотьи и смотрели, как она жадно ест. Ее распеленатый малыш лежал рядом с ней на скамейке, что-то сам себе говорил и, поднимая ногу, пытался дотянуть ее до рта.
– Ты – с хлебушком, с хлебушком, оно сытнее! – участливо подсказывал пароходный кок, подсовывая Авдотье новые куски хлеба.
Но Авдотья ела все медленнее, ленивее и наконец, облизав ложку, отложила ее в сторону.
– Ты вот что! – сказал кок. – Ты часок походи и возвращайся. Не стесняйся. Я тебе еще макароны по-флотски. Мужик у тебя, слыхал я, тоже флотский?
– Он – на «Кагуле». При машине. Ему не до нас. У их там начальствие плыветь, строгости.
– Хоть знает, что ты при эскадре?
– Сообчала. А передали ай нет – не знаю. Може, думает, у большевиков осталась.
– Ну, и сидела бы дома, в тепле да сытости. Большевики тебя вряд ли бы тронули, – сказал механик. – А как солнышко бы пригрело, мы тут как тут.
– Энто хто ж тебе такое напророчив?
– Своим умом дошел. Вот и их превосходительство скажут, – он указал глазами на Слащева. – Как же не вернемся? Нас же тут не десять человек, не сто – тыщи. Почитай, пол-России. Как же она без нас?
– Все одно, – упрямо сказала Авдотья. – Вместях Рассею покинули, вместях и возвернемся. А так-то: один тама, другой – здеся. Нешто можно не по Святому Писанию? – покачала она головой и рассудливо разъяснила: – Куды голка, туды й нитка. Так в Библии прописано.
– Мы ж не надолго. На месяц-два. Горячее бы встретились, – добавил кок.
– Не, не по-христиански так-то. Нельзя.
Когда Слащев собрался уходить к себе наверх, кок налил в металлический судок щей, отрезал увесистый ломоть от буханки.
– Отнесите своей жинке, извините, не знаю как вас величать.
– Да-да, забыл представиться. Слащев.
– Как – Слащев? Тот самый? – удивленно переспросил кок.
– А что, есть еще другой?
– Яков Александрович? – кок смотрел на Слащева широко открытыми глазами, в них светилось восхищение. – Сколько раз слыхал!
– Полагаю, ничего хорошего?
– Наоборот! Не знаю, как там у вас, промеж начальства, а промеж солдат… да что вы! Только самые лучшие слова! Как вы под оркестр в атаку ходили, и другое разное!
– Спасибо на добром слове. И за это, – Слащев указал глазами на судок и завернутый в тряпицу хлеб. – Это сейчас для меня дорогого стоит.
– Та чего там, ваше превосходительство! Прокормим до Константинополя. Будем надеяться, и дите ваше выживет, станет вам утехой в старости. Я вам для дочки еще сахарку отсыплю.
Он открыл шкафчик и совком насыпал в кулечек сахару. Подумал и подсыпал еще.
Загруженный всем этим добром, Слащев направился к двери камбуза.
– Еще пару слов, ваше превосходительство! – остановил его кок, сияющий от нахлынувшего на него восторга.
Слащев обернулся.
– Я что еще хочу сказать! Мы хоть и в море, хоть и расплевались с большевиками, а все равно – Россия. И если не истребим друг дружку, то снова к себе вернемся. Ну, может, не мы, так хоть наши дети. И Авдотьин сын, и ваша дочка. Без нас, без наших детей Россия, как бы это сказать, не в полном комплекте. Или я что-то не так понимаю? Вот вы, в высоком генеральском звании, все изучили, про все знаете, скажите, – правильно я мыслю своими камбузными мозгами?
– Тебя как звать? – спросил Слащев.
– Семеном нарекли.
– У тебя, Семен, государственное мышление. Ты, верно, стихи пишешь?
– Пробовал. Пока не получается. Грамотешки, говорят, не хватает.
– Продолжай писать! Грамотность – дело наживное. У тебя получится.
– Вы думаете?
– Уверен.
– Вы на главный мой вопрос не ответили: что там, в верхах, про все это думают? Вернемся обратно? А то, знаете, у меня под Херсоном немощные родители. И брат, под Каховкой ранетый. Тоже в помощи нуждается. Вот я и гадаю, как все будет? Вернемся или не вернемся?
– Непростой вопрос. Не хочу обманывать. Скажу тебе так: вернемся мы или не вернемся, а Россия есть и будет. Ты ждал другого ответа? Его у меня нет, – и Слащев покинул камбуз.
Вернувшись в каюту, Слащев хотел поставить на узкий столик судок со щами и, к своему изумлению, заметил, что едва не весь столик завален свертками, кульками и кулечками. Из них выглядывали картофелины и луковицы, яблоки и морковины, рассыпной сахар и голубоватый кусковой рафинад, краюхи хлеба и белые сухарики, которые еще несколько дней назад были булочками. Чуть отдельно на расстеленной холстине лежал даже небольшой кусочек сала.
– Что это? Откуда? – удивленно спросил Слащев.
– Люди принесли, – ответила Нина и затем уточнила: – Сперва что-то принес судовой священник, назвался отцом Антонием.
– Молодой священник?
– Лет двадцать пять, может, чуть больше. И другие тоже что-то принесли. Я отбивалась, говорила: нам столько не надо. А они молча ставили и уходили.
Слащев вспомнил сегодняшний разговор в камбузе. Вот и ответ: где еще есть такая страна, где люди, голодая, делятся последним?
– Кормила чем-нибудь?
– Сахар расколотила, и из пипетки, как котенка. Глотала.
Слащев прошел к картонной коробке, склонился над дочерью. Девочка спала.
– Может, все же продержимся до Константинополя, – с надеждой сказал он.
– Боюсь, – ответила Нина. – Ей молоко нужно.
– Будем надеяться на лучшее. Даст Бог, продержимся два дня на жвачке и сиропе. Всего два дня.
Ночью в каюту кто-то настойчиво постучал.
Слащев вскочил с койки, зажег лампу и открыл дверь. На пороге стояла Авдотья.
– Входи! – обрадованно сказал он. Чуть было сразу же не спросил, как она себя чувствует, не пошло ли молоко. Но по ее деловому виду догадался: то, на что он надеялся, случилось.
Слащев стал молча наблюдать за Авдотьей.
Она же села на стул и стала расстегивать тесный жакет. Нина удивленно смотрела на незнакомую женщину и постепенно начинала догадываться.
– Отверниться! Бо ослипнете! – грубо прикрикнула она на Слащева.
Слащев послушно стал лицом к стенке и даже почему-то закрыл глаза. Теперь он лишь слышал звук расстегиваемых пуговиц, шелест одежды, затем хлюпанье воды.
– Ну, давайте маленьку! – приказала Авдотья уже Нине. И после того как Нина передала ребенка, Авдотья радостно запричитала: – Ой, яка ж краси-ивенька! Ну, чистый ангелочек!
Авдотья приложила ребенка к груди, и девочка жадно впилась в нее губами.
Слащев прожил большую жизнь, слышал чарующую музыку и много разных волшебных звуков, но таких…Ребенок чмокал, сопел, сосал, захлебывался, откашливался и снова тихо, с урчанием, сосал.
Нина Николаевна стояла возле Авдотьи и с благоговением наблюдала за кормлением своего ребенка. Первым кормлением.
А Слащев, по-прежнему стоя лицом к стене, вслушивался в эти божественные звуки, и по его обветренной щеке медленно стекала предательская слеза. Этот суровый человек, боевой генерал, прошедший все войны, которые выпали на его век, впервые за долгие годы не смог сдержать свои чувства…
Глава четвертая
До турецких берегов оставалось всего ничего, несколько часов пути. Шторм прекратился так же внезапно, как и начался, оставив на море лишь легкую зыбь и теплый слабый ветер.
Как предвестницы близкого берега, над растянувшейся эскадрой появились сварливые чайки. Они носились высоко над мачтами, обещая хорошую погоду.
Занималось утро, когда со стороны Турции из серой рассветной дымки возник тяжелый французский корабль «Вальдек Руссо». Он быстро приближался и, сделав крутой маневр, пришвартовался к «Генералу Корнилову».
Предупрежденный капитаном, Врангель спустился вниз, чтобы встретить гостей. На борту «Вальдека Руссо» к нему прибыл давно и хорошо знакомый Командующий морской двизией Леванта контр-адмирал Дюмениль и Верховный комиссар Франции граф де Мартель. С ними также находился неизменный переводчик адмирала месье Сорбье.
– Здравствуйте, генерал! – помахал Врангелю адмирал Дюмениль. – Извините, плохо дали вам спать.
Сорбье улыбнулся неуклюжему русскому адмирала и перевел точнее:
– Господин адмирал извиняется, что своим ранним визитом они с комиссаром нарушили утренний сон.
– У меня бессонница, – буркнул Врангель. – Скажите, пусть поднимаются на борт.
– Они предлагают пройти к нам. У нас уже готов утренний кофе.
– Благодарю.
Врангель обернулся. За его спиной стоял адъютант Михаил Уваров. Он, вероятно, даже не успел умыть лицо и сонными глазами смотрел на Врангеля, ожидая распоряжений.
– Микки, с таким выражением лица не ходят в гости. Идите досыпайте. Вы мне пока не понадобитесь.
Врангель, поддерживаемый двумя французскими матросами, перешел на «Вальдек Руссо». Здесь его подхватил под руку адмирал Дюмениль, стал что-то говорить ему по-французски.
– Господин адмирал и комиссар рады приветствовать вас и вашу армию в Турции. Да-да, это уже турецкие воды.
– Правда? – улыбнулся Врангель. – А вода ничем не отличается от русской.
– У вас хороший юмор, – сказал Сорбье. – Это не я сказал. Это отметил господин комиссар. Они поздравляют вас с завершением очень тяжелого этапа в вашей жизни.
– Вот уж с чем не следует поздравлять. Лучше выразить соболезнование. Во всяком случае, я чувствую себя словно на похоронах.
– Вас можно понять, – перевел слова адмирала Сорбье. – Но господину адмиралу больше нравится другое русское выражение…
– Есчо не увечер, – по-русски произнес Дюмениль.
– Только на это я и надеюсь, – согласился Врангель.
Они вошли в салон, где их ждал весь накрахмаленный белоснежный кок и похожие на модных манекенов два юных стюарда.
– Виски, коньяк, водка? – спросил комиссар.
– Насколько я помню, французы начинают утро с кофе, – поморщился Врангель.
– Но мы чтим русские традиции.
– У русских нет такой традиции. Это болезнь, которая передается из поколения в поколение.
– Она неизлечима?
– Отчего же? Вполне излечима. Достатком. Которого в России, к сожалению, почти никогда не было.
Они уселись за стол. Стюарды молниеносно поставили перед ними подносы с кофе, круасанами и джемом и незаметно исчезли.
Какое-то время все четверо молча завтракали. Затем Врангель поднял глаза на комиссара Мартеля:
– Вы, кажется, только из Франции? Поделитесь новостями.
– Я так понимаю, вас больше всего интересуют новости, касающиеся вас и вашей армии? Не далее как три дня назад я доверительно разговаривал с министром иностранных дел господином Барту. Он изложил мне позицию французского правительства по поводу всех последних наших событий.
– Интересно послушать.
– Никаких сюрпризов. Все в пределах прежде оговоренного, – развел руками Мартель: – Франция оказывает вам и вашей армии, ваше превосходительство, всю возможную помощь. Но… но время несколько изменилось. Франция, как вам известно, была вынуждена признать де-факто советское правительство. Это, конечно, вынужденная формальнось. Но… следовательно, и наша помощь вам должна соответствовать этой договоренности. Внешне не столь явной..
Мартель говорил четко, словно читал заранее написанное. Вероятно, он готовился к этой встрече с Врангелем и уже неоднократно прорепетировал свою речь.
– И что бы это значило? – спросил Врангель.
– Для вас ровным счетом ничего. Для нас… для нас: быть крайне осторожными во всех своих действиях.
– Слишком туманно, – сказал Врангель. – Давайте только несколько уточним наши общие позиции. Прежде всего, я хотел бы знать, все ли лица, эвакуированные вместе со мной из Крыма, поступают под покровительство Французской Республики?
– Вне сомнений, – поспешно согласился комиссар. – И все же хотелось бы еще раз уточнить, что вы, ваше превосходительство, под этим подразумеваете?
– Мы с вами там, в Крыму, все это уже однажды оговаривали. Но мне нетрудно повторить, – настойчиво сказал Врангель. – Ну, прежде всего, необходимо всех русских эвакуированных, как военных, так и цивильных, обеспечить пищей и кровом, всем раненым и больным оказать медицинскую помощь.
– Это не подлежит сомнению, – согласился комиссар.
– Далее, – продолжил Врангель и на мгновение смолк.
Во время последних боев и позже, при погрузке армии на корабли, он об этом не особенно задумывался. Но в эти безрадостные и тягостные дни плавания по Черному морю, оставаясь наедине, Врангель стал все больше и больше задумываться не только том, как сохранит в неприкосновенности свои воинские подразделения, но и как соберет в единый кулак разбросанное по зарубежью российское воинство. Весною с удвоенными силами он снова вернется на Российскую землю, но уже победителем. Эта мечта грела его душу. Он верил, что это возможно, хотя и требовало неимоверных физических и нравственных усилий. Ибо потрясения, которые уже перенесла армия, бесславно покидая родную землю, были ужасны, неизвестность непредсказуема, лишения непереносимы. Но он надеялся, что пройдет короткое время, и он возродит армию в ее лучшем виде, способную вернуть России – ту Россию, которую они покинули.
– Далее, – повторил Врангель. – Надеюсь, никто не станет вмешиваться в фактический строй армии и в ее воинскую дисциплину.
– Это ваша прерогатива, и на нее, как я понимаю, никто не собирается посягать, – успокоил Врангеля комиссар.
– Я о том, что ни моя армия, ни ее командование не должны оказаться в зависимости от какой бы то ни было политической или общественной организации.
Комиссар ничего не сказал Врангелю о последних напутственных ему словах министра иностранных дел Барту: нынешняя Российская армия больше никому не нужна. Она должна незаметно раствориться. Как это ни прискорбно, но возникла новая, и отнюдь не слабая страна, Советская, большевистская Россия, и этот факт в мировом раскладе, хочешь – не хочешь, придется учитывать.
– Да-да, – рассеянно сказал комиссар Мартель, все еще размышляя о разговоре с министром Барту.
– Отсылаю вашу память к новороссийским событиям, – продолжил Врангель. – Разница между Новороссийском и Крымом в том, что на этот раз нам удалось избежать бесславного поражения. Не хочу и не имею права допустить, чтобы нас теперь не только лишили надежды на будущее, но и втоптали в грязь память о понесенных армией кровавых жертвах.
– Но ваши подвиги, равно как и ваши жертвы, никто не собирается умалять, – вклинился в разговор адмирал Дюмениль.
– Моя цель – не только сохранить физическую жизнь людей, но и в условиях изгнания вновь возродить русскую армию.
«Ну-ну, посмотрим, господин генерал, как это у вас получится», – подумал комиссар. Он вспомнил о не таких уж давних печальных событиях, касающихся русской армии. Во время мировой войны против немцев в составе французской армии воевали четыре русские бригады, что-то около сорока тысяч человек. По окончании войны всех русских решили отправить на родину, на укрепление армии Деникина. Но у какой-то части солдат и офицеров к тому времени уже возникли иные планы: кто-то стремился попасть в стан большевиков, кто-то просто устал от войны, а кто-то уже прижился на чужбине. В Россию вернулись лишь пятнадцать тысяч, двадцать пять испарились в пути. Армию Деникина пополнили всего лишь четыре тысячи.
«Боюсь, такая же участь постигнет и вашу армию, господин генерал», – подумал комиссар. Вслух же сказал:
– Не стоит повторять уже однажды оговоренное. Давайте перейдем к конкретике. Лучше меня об этом доложит вам адмирал Дюмениль.
Адмирал пододвинул к Врангелю оперативную карту.
– Где-то через пару часов войдете в устье Босфора. Пройдете по нему через Константинополь и частично поставите флот на временный отстой вот здесь, в заливе Мод, частично вот здесь, у Принцевых островов, – уверенно водил пальцем по карте Дюмениль. – Это не надолго, пока соберется вся эскадра.
– Ну, а дальше? – поинтересовался Врангель. – Как французская сторона представляет наше дальнейшее будущее?
– Дальше, ваше превосходительство, начнется работа, – сказал адмирал. – Хочу заметить, нелегкая и кропотливая. В городе мы можем оставить только штатских. В ранге беженцев. Раненых и больных обследуем и отправим по госпиталям. Это займет у нас какое-то время. Затем займемся армией. По предварительным прикидкам, армия будет размещена на полуострове Галлиполи, в районе Чаталджи, и на Эгейском море, на острове Лемнос. Военный флот вместе со всем личным составом, в том числе и Кадетский морской корпус, правительство Франции предлагает временно разместить в Бизерте. Там глубокая и удобная бухта.
Ни спорить, ни возражать Врангель пока не мог. Он сейчас впервые услышал эти географические названия, кроме разве что полуострова Галлиполи, который совсем недавно, в пятнадцатом году, был ареной кровопролитных боев за проливы Босфор и Дарданеллы.
– Тот самый Галлиполи? – спросил Врангель.
– Да, тот самый, ваше превосходительство.
Сумасшедшая история! Газеты едва ли не всего мира на протяжении всего 1915 года регулярно отслеживали события, происходившие на этом малоизвестном турецком полуострове. Там шла жестокая война за проливы Босфор и Дарданеллы, в которой нивесть почему, среди тех, кто был заинтересован (Англия и Франция), сражались и гибли австралийцы и новозеландцы. Где Австралия, а где этот крохотный полуостров, на котором нашли свою смерть тысячи чужеземных солдат! Каким ветром занесло их сюда? Что потеряли они здесь, вдали от своей расположенной за морями-океанами родины?
Впрочем, неисповедимы пути Господни! Вероятно, так и австралийцы сегодня, глядя на карту мира, с недоумением размышляют, почему часть русских покинула свою обширную и богатую территорию и отправилась за счастьем в чужеземные края.
Объяснить это можно, понять нельзя.
– А что, этот полуостров? Я имею в виду Галлиполи. Он, верно, необитаем? – спросил Врангель у своих собеседников.
– Вовсе нет. Он довольно густо заселен. Там есть город, в котором для наблюдения за порядком размещен сенегальский батальон французских колониальных войск. Есть несколько больших и малых селений.
Но ведь в дни боев, судя по газетным сообщениям, там было все перепахано артиллерией.
– Это правда. Но сейчас большинство зданий восстановлено. Часть вашей армии там вполне сможет разместиться. Без особого комфорта поначалу, но все же… Потом обживетесь.
– У нас для этого нет времени. Как у нас говорят: «В гостях хорошо, а дома лучше».
– Будем надеяться, так и будет, – поддержал Врангеля адмирал.
По железной винтовой лесенке прозвучали торопливые шаги и в двери возник один из стюардов, сказал несколько слов.
– Ну вот! Впереди уже видны турецкие берега, – перевел месье Сорбье и обратился к Врангелю: – Не желаете ли взглянуть, ваше превосходительство?
– Увольте! Я на них насмотрелся весной этого года. – Врангель поднялся. – Благодарю за приятную беседу. Пойду к себе.
– До встречи в Константинополе, – попрощались с Врангелем Дюмениль и де Мартель.
Через короткое время «Вальдек Руссо» отшвартовался от «Генерала Корнилова» и, издав протяжный прощальный гудок, умчался туда, где вдали в тумане проступала зубчатая полоса турецкого берега.
Слащев вернулся с палубы в свою каюту.
– Ну, что там? – спросила Нина.
– Там – Турция! – он подошел к зеркалу, посмотрел на себя, провел рукой по трехдневной щетине и сказал сам себе: – А, плевать!
– На кого?
– На себя, – сказал он. – Слушай, а может, отпустить бороду? Помнишь, зимой прошлого года, в Екатеринославе? Тебе, кажется, тогда понравилось?
– Нет-нет! – торопливо отозвалась Нина. – Ну, сам подумай: будешь идти с дочкой, а все будут думать, что ты ее дед, – и затем добавила: – Побудь еще хоть лет десять молодым.
– Мне сегодня просто не хочется бриться, – объяснил Слащев.
– Ну, и не брейся.
– Нельзя. В Константинополе будет официоз: придет встречать эскадру наш российский посол, наверное, будет кто-то от турецкого султана, – Слащев обернулся, позвал: – Пантелей! Где ты, старый разбойник? Знаю же, под дверью стоишь!
Пантелей, и верно, открыл дверь, просунул голову в каюту:
– Чего кричите, ваше превосходительство! Дитю разбудите!
– Но-но! Больно разговорчивый стал! Где мой парадный мундир?
– Той, шо из музею?
– Нормальный мундир! Генеральский. Небось не почистил?
– А на шо його чистить, як вы в ем никуды не ходилы. Принести?
– Дурацкий вопрос.
Пантелей исчез и вскоре появился, бережно неся на вешалке, как дорогую хрустальную вазу, почищенный и отутюженный генеральский мундир.
Проснулась от домашней суеты и тихо пискнула дочка. Нина бросилась к ней.
– Може, Авдотью позвать? – спросил Пантелей.
– Сама придет, – сказала Нина. – Она знает.
– Шести сутки дитя на свити живэ, а як звать – не придумалы. Кошенятку чи там собачатку, и тем сразу имя дають, – покидая каюту, ворчливо сказал Пантелей. И, уже прикрывая дверь, добавил: – Там, в городи, этот…ихний поп, он ей турецьке имя присвое. И буде она якаясь Халима чи Далила. Срамота!
Когда дверь за Пантелеем закрылась, Слащев сказал:
– А и правда, что ж это мы?
– Я думала об этом, – Нина подняла глаза на Слащева. – Хотела такое, чтоб тебе понравилось. Может, Софья? Или Стефания? Так мою маму звали.
– Ты русские имена вспоминай. Наша дочь – россиянка.
– Ну, Елизавета или Екатерина?
– Ага. Еще Анна. Тебя все больше царские имена нравятся. Или уж какие-то совсем нерусские: Стефания, – начал сердиться Слащев. – Ты мне хоть одно простое русское имя назови!
– Авдотья! – с вызовом сказала Нина.
– Авдотья? А что, ничего имя. Вполне. А уменьшительное? Ну, как ее сейчас, такую манипуську, будем звать?
– Авдуня, Авдушечка, Дуня.
– Дуня – это Евдокия. Нет, не то! – Слащев пару раз прошелся по каюте, подошел к колыбельке, отогнул край одеяльца, улыбнулся ей, спросил: – Не спишь… Маруська?
Девочка тихо пискнула.
– Отзывается, – радостно сказал Слащев. – Ты слышала, Нина? На Маруську отзывалась. Может, и вправду?..
– Ну, Яша! Неужели ничего лучшего не можешь придумать? Маруся! – возмутилась Нина. – У нас вечно пьяная дворничиха была Маруся.
– А у меня бабка была Маруся. Хорошая. Я ее очень любил. Она мне свой лорнет подарила. Я из него потом подзорную трубу сделал, – и потеплевшим голосом произнес: – Баба Маруся. Мария Иосифовна. А можно еще Марья, Маша.
– Я хотела красивое имя.
– Дурная ты, Нинка! Человек красит имя, а не наоборот.
– Да! Но Маруся? – не соглашалась Нина. – Такого и в святцах, наверное, нет.
– Обязательно, есть! Как же! – упрямо сказал Слащев: – Ма-руся! Ты только вслушайся! Ма-руся! Ма-ма-руси! Придумай имя лучше! То-то же! – и Слащев снова заглянул в колыбельку: – Маруська! Скажи своей дурной мамке, что тебе нравится!.. Слышишь? Молчит! Значит, согласна!
Слащев стал надевать свой парадный генеральский мундир.
– Ты куда? – спросила Нина.
– К капитану. У него там, в вахтенном журнале, записано, что такого-то числа на борту «Твери» во время перехода из Севастополя в Константинополь у генерала Слащева и ординарца, юнкера Нечволодовой, родился ребенок женского полу. Пусть имя проставит – Маруся.
– Мария! – настойчиво поправила его Нина. – Как в святцах.
– Пусть будет Мария, – неохотно согласился Слащев.
– Ну, и зачем это? Кому это интересно?
– Дремучая ты, Нинка. Это же первый Маруськин документ. Их еще много у нее будет. А этот – первый: «метрическая запись». Самый главный документ.
И Слащев вышел. Вскоре в каюту вошла Авдотья:
– Ну, як тут моя кнопочка? – спросила она.
– Уже не кнопочка. Марусей величают.
– Маруся? – с каким-то внутренним удовлетворением переспросила Авдотья. – А я думала, вы ей якоесь панскэ придумаете. Маруся! Красиве имя, – и она стала расстегивать жакет.
Глава пятая
Адмирал Дюмениль оказался прав: около полудня «Генерал Корнилов» вошел в Босфор. В самом устье к нему подскочил небольшой юркий катер и на борт, тяжело отдуваясь, поднялся грузный турок – лоцман. Он учтиво поздоровался с капитаном и при этом произнес несколько слов:
– Руссики. Карашо. Добри ден.
Капитан с некоторым сомнением оглядел лоцмана, скорее, сам себе, чем ему сказал:
– Ну, и как мы с тобой, друг сердечный, поведем крейсер?
– Друг, карашо, – удовлетворенно кивнул лоцман и неожиданно спросил на чистом английском: – На каком языке капитан предпочитает общаться? На английском, французском?
– Пожалуй, на английском, – принял предложение лоцмана капитан.
– В таком случае тихо вперед! – приказал лоцман. – Следуйте строго за катером и больше придерживайтесь правого берега.
Читать бесплатно другие книги:
