Препараторы. Сердце Стужи Летт Яна

Я получила приглашение в резиденцию Ассели – через несколько недель там должна была состояться охота, в которой, как писал динн, будет участвовать «цвет кьертанского высшего общества», однако компания обещала быть «небольшой и уютной».

Это пугало. Динн Ассели мог рассчитывать на многое, зовя меня в уединённый загородный дом.

Успокаивало, впрочем, что его жена, Адела, тоже собиралась присутствовать на охоте – во всяком случае, на карточке приглашения было отпечатано и её имя.

В любом случае, отправиться в резиденцию предстояло ещё не скоро – до тех пор забот хватало. Мы с Эриком ходили тогда на охоту почти каждый день, и мой рейтинг был высок, как никогда. Я стала получать столько денег, что с лихвой хватало и на пансион Ады и Ласси, и на все мои нужды. Я отправила денег госпоже Торре – в благодарность за её заботу об Аде, так я написала в письме – и приложила к письму несколько переведённых страниц из дневника Гасси. Я выбрала те, в которых речь шла только о том, как любил он сидеть дни напролёт в бабушкиной библиотеке, как нравились ему леса вокруг Ильмора, как счастлив он был. Госпоже Торре придётся попросить кого-то зачитать ей всё это – но я надеялась, что страницы её порадуют.

Послала я денег и матери Миссе, хотя знала, что Химмельны должны были хорошо её обеспечить.

Госпожа Торре ответила мне тёплым письмом, написанным чужой рукой, и пожеланиями удачи. Она приняла деньги – и за это я была ей благодарна. Госпожа Луми не написала ничего.

Даже после этого денег у меня оставалось много – и всё равно казалось, что недостаточно. Каждый раз, думая о том, что мне нужен отдых, я вспоминала о девочках, которым нужны будут не только стол и кров, но и красивые платья, билеты в театр, образование, дом… Я вспоминала о них – и о бормотании кур за стеной, под которое мы с ними засыпали и просыпались в Ильморе… И соглашалась на очередной выход в Стужу даже тогда, когда можно было отказаться.

Ведь теперь – я знала – в любой момент Стужи могло больше и не быть; и мы со Стромом собирались уничтожить её своими руками.

Хотя бы на съём квартиры не приходилось тратиться. Одно время я подумывала над тем, чтобы найти дом для себя и сестёр – со мною рядом им было бы лучше, чем в пансионе… Вот только могла бы я в самом деле быть рядом? Чаще всего я возвращалась с охоты в ночи, рано утром уходила снова…

Но было и ещё кое-что: мне не хотелось уезжать от Строма.

Я привыкла к тому, что мы всё время вместе – и не из одного только удобства, но о большем я редко смела думать даже наедине с собой. Мы играли в тавлы, разговаривали, тренировались, сидели над дневниками Гасси, читали – каждый своё, время от времени зачитывая что-то особенно меткое вслух, сидя друг напротив друга в гостиной… Угли уютно потрескивали в камине. Ветер дул за окном. В такие моменты мне хотелось, чтобы всё это никогда не заканчивалось.

Иногда я думала: что станет с ним и со мной, если не будет Стужи? Кому мы будем нужны, ветераны ледовых битв, лишённые эликсиров, препаратов, нечеловеческих сил, проводивших незримую черту между нами и остальными? За этой чертой мы были одиноки – но и сильны тоже. Кем я стану в мире без Стужи?

– Кем угодно, Хальсон, – ответил Стром, когда я решилась задать ему этот вопрос. – Ты молода, умна. Ты будешь счастлива, в этом я уверен.

Он ни слова не сказал о себе, а я не спросила. Он, начавший ходить в Стужу почти ребёнком – однажды я надеялась узнать, как так вышло, – полный препаратами, как та карета из сказки, у которой дарами Стужи заменили и колёса, и кузов, и облучок… Осталась ли карета каретой или стала снитиром? В сказке та карета укатилась от хозяина в Стужу.

Стром не мог не думать об этом – о том, что станет с ним самим, если его мир уйдёт. Но он был куда смелее и благороднее меня. Он не знал сомнений – во всяком случае, так мне казалось.

Однажды, когда я ворочалась в огромной пустой постели, пытаясь уснуть, я вдруг услышала странные звуки, доносившиеся снизу – как будто скулил под дверью дома заплутавший в ночи одинокий зверь. Поколебавшись, я пошла вниз.

Огонь в камине совсем догорел, но в комнате было тепло – в Ильморе у меня бы зуб на зуб не попадал.

Простыни под Стромом на узком диване сбились, а сам он лежал как-то странно, закинув руки за голову, тяжело дыша. Ему снился сон – дурной сон – судя по тому, как лихорадочно блестело от пота лицо, по тому, как метались глаза под веками. Во сне он был беззащитен – даже перед моим взглядом, и, раздумывая, что делать, я стояла перед ним в нерешительности и смотрела.

Он был одет в свободные домашние штаны – и ничего больше, и я увидела, как широко раскинулись чёрные реки эликсиров под его кожей. Грудь, живот, руки, плечи были как карта Стужи, и тёмными линиями растекался по ней дравт эликсиров. И шрамы, шрамы – аккуратные стёжки Солли, который штопал и меня саму, – там, где в его тело были вшиты препараты. На груди, животе, плечах.

Мне стало страшно. Что будет, если эликсиры навеки остановятся, прекратят пульсировать в его венах? Препараты погаснут, умрут – рано или поздно. Усвоение наших тел поддерживало в препаратах жизнь, но ни один из них не вечен.

Разумеется, существовала реабилитация – но выдержит ли её Стром? В нём было так много Стужи.

В процессе реабилитации охотничьи протезы заменяли на обычные, требующие обновления каждый год – как те, что поставлялись Кьертанией на экспорт. Это было дешевле, чем продолжать накачивать ушедших на покой препараторов эликсирами, поддерживая всё то, чем снабдили их кропари за время службы.

Что будет теперь, когда вместе со Стужей уйдут и её дары?

Конечно, он не мог не думать об этом – мой ястреб, который думал заранее обо всём, у которого всегда были ответы на все вопросы…

И всё-таки я стояла рядом с ним и чувствовала тревогу.

А ещё – что хочу к нему прикоснуться.

Он снова застонал – тихо, сквозь стиснутые зубы, как будто не давал себе воли даже во сне, и я решилась. Провела пальцами по его лбу, отбросила с лица, испещрённого шрамами, тёмную прядь.

– Эрик… Проснись. Тебе приснился кошмар.

Он открыл глаза и перехватил моё запястье – стиснул крепко, до боли. В его глазах – тёмном и золотом – плясало безумие, и мне стало страшно. Спросонок он как будто не узнавал меня – подтащил ближе, рывком наклонил к себе.

– Дьяволы… – пробормотал он. – Огонь и кровь… Всюду кровь…

– Эрик! – сказала я громче. – Проснись! Ну, проснись же. – Я прикоснулась к его лицу, стараясь не замечать, что запястью, которое он сжимает, становится всё больнее… И наконец его взгляд стал неспящим, осмысленным.

– Иде, – пробормотал он. – Что ты тут делаешь?

– Тебе приснился кошмар, – повторила я. – Что тебе снилось?

Он всё ещё крепко сжимал мою руку, и я осторожно села на диван рядом с ним, прямо в тепло его постели. Что-то внутри дрогнуло – возмутительно неуместное, человеческое, – но я была препаратором и смогла заставить дыхание успокоиться, а сердце биться ровней.

– Ничего. Ничего… – Он будто впервые увидел собственную руку, сжимавшую мою, и торопливо отдёрнул её, словно обжёгшись. – Всё хорошо, Хальсон. Тебе не стоило спускаться. Иди к себе.

– Ты весь дрожишь. И, мне кажется, у тебя жар. Я разожгу огонь и поставлю чайник.

– Я в порядке, – сказал он, но на этот раз не велел мне уйти, и я осталась.

Спустя несколько минут в камине жарко пылал огонь, и яразлила травяной чай по чашкам. Над ними плыл пар – ароматный пар, пахнущий лесом. Домом.

Стром накинул рубашку и сел за стол напротив меня, залпом выпил обжигающе-горячий чай, поморщился и налил себе ещё чашку.

– Хорошо, что ты меня разбудила, – пробормотал он. – Мерзкий сон. Я вижу его время от времени…

– Что за сон? – спросила я тихо. Обычно я бы не решилась задать столь личный вопрос, но в полумраке многое казалось возможным.

– То, что я видел под Арками, – сказал он просто, и явздрогнула. Многие препараторы видели нечто на Шествиях. Об этом было не принято говорить, как не принято говорить о детских страхах или первых юношеских фантазиях. И всё же – шёпоты, пьяные откровения, намёки… Все мы знали, что видения под Арками – не редкость. Некоторые полагали, что увиденное предсказывает будущее. Другие считали это глупым суеверием.

– Что это было?

Стром смотрел в огонь:

– Я проходил Арки не так, как ты, Хальсон. Я был ребёнком… И сам не знал, что делаю. Но я помню, что видел, так, будто это было вчера. Лёд… Но и огонь тоже. Кровь… Холод… И одиночество… – Он потёр бровь над изменённым глазом, вздохнул и вымученно рассмеялся. – Если эти видения и вправду что-то значат, Хальсон, мои не предвещают ничего хорошего.

– Я думала, ты не суеверен.

– Я не суеверен. Но эти сны действуют мне на нервы.

– Тогда я выбрала правильный чай. Моя мать заваривала его отцу, когда… – я осеклась.

Я машинально потёрла запястье – должно быть, останется синяк.

– Прости, – сказал Стром. – Сам не понимал, что делаю. Больше не подходи ко мне так близко, когда я сплю, хорошо? – Помедлив, он взял мою руку в свои. – Больно?

В полумраке многое кажется возможным.

– Уже нет, – прошептала я.

– А что ты видела в Арках? – Он всё ещё держал мою руку в своих, и я позволила себе расслабиться. Не думать о том, что это значит. И как показать, что мне это нравится? Я замерла, чтобы не спугнуть его – ничего лучше в голову не пришло.

– Я плохо помню, – честно сказала я. – Всё было как в тумане. Но что я помню точно, так это храмовый зал… Огромный, пустой. Ещё – плач. Тогда я подумала, что детский, а сейчас… Чем-то это было похоже на крик хаара. И мне было холодно – но, думаю, это потому, что мне просто было холодно, – я неловко рассмеялась.

– Да, погода была так себе, – согласился Стром и отпустил мою руку, чтобы налить ещё чая. Я надеялась, что он возьмёт её опять, но этого не случилось.

– Как думаешь, каким будет мир без Стужи? – спросила я, снова подумав о чёрных тропах эликсиров под его кожей. – Мы без Стужи?

– Кто знает. Я читал всё, что мог найти, чтобы составить более или менее достоверную картину… Но Стужа пришла в Кьертанию так давно. Учёные пытаются реконструировать, разумеется, но можно только предполагать. Если восстановится климат, каким он, предположительно, был до пришествия Стужи, на континенте будет зелено и тепло. Океан, окружающий его, тоже потеплеет. Урожаи больше не будут проблемой – кьертанцы смогут обеспечить едой себя, и ещё на экспорт останется. Химмельны… – он запнулся, как будто поняв, что слишком увлёкся. – Роль Химмельнов определённо изменится, – сдержанно произнёс он. – Без Стужи, без армии у них не останется ничего.

– Ты хотел бы, чтобы «их роль изменилась», – сказала я тихо. – Даже если с Сердцем ничего не выйдет. Ты планировал, как…

– Ты обещала не спрашивать, – мягко сказал он. – Запасные планы теперь не имеют значения, Хальсон. Мы найдём Сердце – и проблема Химмельнов решится сама собой. Никто больше не будет запрещать людям ехать, куда они пожелают, жить, как они пожелают…

– Не думаю, что это возможно, – осторожно сказала я. – Любое общество налагает на людей ограничения.

– Верно. Но ограничения в Кьертании станут куда здоровее, когда Стужи не будет. Мы живём в искусственном пузыре, Хальсон. Отрезанные от других народов и стран собственной исключительностью… Здесь никогда не может быть развития, пока это так. А Химмельнам – Химмельнам выгодно, чтобы так это и оставалось.

– Кьертания сразу после того, как Стужа уйдёт, будет лежать в руинах, – сказала я, и Стром кивнул.

– С большой вероятностью. Да. Мы не знаем, к каким последствиям приведёт такая резкая смена климата. Не знаем, что станет со снитирами и дравтом.

– Думаешь, снитиры выживут без Стужи?

– Вряд ли. Но это не значит, что они погибнут сразу.

– А мы? – спросила я, и Стром улыбнулся. – Что будет с нами, с тобой? С препараторами?

– Смотрю, этот вопрос тебя сильно волнует.

– А тебя? Тебя он совсем не волнует?

Стром отвернулся:

– Конечно, волнует. Но это вопрос толерантности к рискам, Хальсон. Меня он волнует гораздо меньше, чем тебя. Это очевидно. Но я не сумасшедший и не самоубийца. Более того, всё, что я делаю, я делаю ради людей… и ради препараторов. Особенно – ради препараторов. Они пострадали достаточно и долго несли эту страну на своих плечах.

– Значит, ты подумал об этом. О том, что именно мы будем делать, когда это случится? Потому что… Я подумала: ведь не смогут ходить поезда, раз им не из чего будет делать ледяные рельсы. И что, если препараты перестанут работать? Тогда не станет ни автомеханик, ни парителей… Города и деревни окажутся отрезаны друг от друга.

– Всё новое рождается на свет из хаоса, – он вздохнул. – Но в выигрыше всегда окажутся те, кто сумеет обуздать хаос быстрее прочих. Я хотел бы рассказать больше, Иде. Но твоё знакомство с помощником Олке, его интерес ко мне… Я не хочу всё усложнять.

– Я бы никогда не рассказала ему ничего, что…

– Прошу, не думай, что это вопрос недоверия. Я верю тебе. Но чем меньше нитей может привести Олке к ответам, тем лучше. Он опасный человек – и готов на всё, чтобы найти ответы, если уж за что-то взялся… А если чего-то не знаешь – это невозможно выведать ни хитростью, ни силой.

Помедлив, я кивнула. Мне хотелось верить в то, что дело и вправду только в этом. Что Эрик знает, что может на меня положиться.

– Пока что просто поверь… мы позаботимся о том, чтобы жертв было как можно меньше. Чтобы новый порядок – может быть и даже, скорее всего, временный, но необходимый – установился как можно скорее. Есть люди, которые думают и просчитывают разные варианты много лет… Вместе мы справимся со всем, что принесёт нам Сердце Стужи.

Так в наших разговорах впервые появились «жертвы». Эрик Стром произнёс это слово буднично, походя. И хотя я, само собой, и без того понимала, что то, что мы задумали, вряд ли будет легко, как летний день в Химмельборге, мне стало не по себе.

В легендах Кьертании вообще ничто не давалось легко. Снитиры, дарившие вечную жизнь или сказочные богатства, пожирали руки, ноги и первенцев. Снежная дева, приносившая детям подарки, своим дыханием замораживала непослушных до смерти. От музыки волшебной флейты владетельницы Аделы сходили с ума те, кто не вовремя её слышал.

Само собой, Сердце Стужи, позволявшее получить над ней власть, должно было запросить ужасную плату.

Но кто знает. Возможно, для разнообразия эта легенда окажется нежной и прекрасной, как весна. Кьертания зазеленеет, покроется цветами, а люди, лишённые привычного образа жизни одним днём, разделённые бесконечными зелёными пространствами, возьмутся за руки и начнут дружно строить новую жизнь, распевая песни.

Возможно.

– Чай и вправду хорош, – сказал Стром сонно. – Глаза закрываются, а завтра в шесть нам надо быть в центре. Иди спать, Иде.

– Если хочешь… я побуду здесь ещё немного… пока ты не уснёшь. Я слишком поздно поняла, как это звучит.

Стром приподнял бровь:

– Это ни к чему. Мне жаль, что я тебя разбудил. Со мною случается… Но беспокоиться не о чём. Ты и так многое сделала. Спасибо.

Поднимаясь по лестнице к себе, я чувствовала, как горят уши, щёки, шея.

Что он подумал обо мне?

Что бы ни подумал – велел уйти. Я зарылась лицом в подушки, натянула на голову одеяло. Теперь я чувствовала себя униженной куда больше, чем из-за того, что Стром не делился со мной всеми планами. Даже не униженной – обиженной, раненой. Стром ранил меня – хотя не сделал ничего плохого.

Мне казалось, я чувствую: Стром неравнодушен ко мне. Он касался меня, втирал мази, говорил ласково, улыбался мне так, как не улыбался никому другому. Я хотела верить, что наши вечера значили для него не меньше, чем для меня, что я важна ему не только в Стуже – и не только как маленькая деталь его большого плана, в который не стоило меня и посвящать.

Но как я могла знать наверняка? Ястреб и охотник – особая связь. Что, если так она и должна выглядеть?

Я ничего не знала о чувствах и страсти, связывающих людей. Разве что из книг – но они ни в какое сравнение не шли с тем, что мог предложить личный опыт. Своего не было – и не с кем было поделиться. С момента, как я стала его ученицей, а после – охотницей, Эрик Стром стал для меня самым близким, самым важным человеком. К нему я приходила со всеми вопросами, он был рядом даже в самые чёрные минуты.

Но теперь, когда всё внутри дрожало и плавилось от стыда, я не могла пойти к нему – потому что, быть может, он догадывался о том, что я чувствую, – и всё равно отослал меня.

А если не догадывался? Почему-то при мысли о том, что все мои терзания и сомнения попросту проходят мимо него, мне стало только хуже.

Впервые мне захотелось сказаться утром больной, никуда не идти; послать к дьяволам и своего ястреба, и Стужу.

Но наступил новый день, и уже скоро мы опять были там, в вечном безграничном холоде, два тёплых огонька – дохни на них ненароком Стужа, и они навсегда погаснут.

«Эрик».

«Иде».

Его голос звучал во мне, как единственный маяк, как одинокая молитва. Но рана не затянулась. Осталось тоскливое, ноющее чувство потери.

Потому что он велел мне уйти.