Легионер. Книга третья

Пролог

Остров Сахалин, самую дальнюю окраину Российской империи, от Евроазиатского материка издревле отделяли буйные волны Татарского пролива. Его обитатели были до неприличия охочи до каждого мало-мальски интересного события в их серой каждодневной жизни. Неважно, что именно случалось – выбросило ли на побережье дохлого кита, или у кого-то рождался шестипалый младенец – событие это неизменно обсуждалось на все лады целыми неделями. Любопытные продолжали ходить на место события даже после того, как оттуда исчезали последние следы происшествия. Надолго становилось главной темой всех пересудов и каждое появление в водах острова парохода либо парусника.

Стоило на рейде поста Дуэ появиться какому-нибудь норвежскому китобою, североамериканской торговой шхуне или английскому фрегату, как по обжитой людьми полоске западного побережья Сахалина словно смерч прокатывался. Чиновный люд спешно доставал из сундуков и проветривал от едучего нафталина парадные мундиры, жены чиновников устраивали слезливые и не без истерических ноток смотры своим нарядам. Чаще всего гардеробные страдания сопровождались беготней и походами к немногочисленным островным портным. В дни корабельных визитов напрочь забывались всяческие вечеринки и суаре с карточными играми и без оных, и все вольное население островной столицы и ближних поселков и постов совершало длительные променады по причалам и вблизи оных. Высоко ценилась всякая возможность свести с заезжими хоть короткое знакомство, а уж если счастливчик получал приглашение подняться на борт залетевшего в сахалинские воды судна, он тут же становился героем дня и на долгое время – самым желанным гостем в любом доме.

Сахалинские аборигены – в основном, отпущенные на волю поселенцы, бывшие ссыльнокаторжные – в такие дни тоже одевались поприличнее, сообразно свои доходам, и держались поближе к причалам. На приглашение в гости на корабль они, конечно, и не рассчитывали – слава богу, если подворачивалась возможность хоть как-то услужить хмельному норвежскому или британскому матросу, а паче того – иностранному офицеру. Услужить, выпросить у него если не купюру, то визитную карточку, чтобы тут же выставить ее на видное место в своей торговой лавчонке либо в избе, рядом с образами.

Оживлялись при появлении кораблей и многочисленные обитатели сахалинских тюрем, и преступный люд острова, мыкавшийся на воле. Новые люди на острове представляли для них желанную мишень для грабежей, разбоев, краж. Поэтому редкий визит в сахалинские воды какого-либо судна обходился без того, чтобы кого-то не избили, не ограбили, а то и вовсе не проломили бы голову.

А уж если судно было из далекой России…

Прибытие парохода из Европейской России живо обсуждали и в тюремных бараках, и на квартирах всех без исключения чиновников как тюремной, так и гражданской администрации острова. Немалый ажиотаж и живое обсуждение населения вызвало суетливое поведение прибывшего из очередного отпуска князя Шаховского. Его возвращения недруги его светлости ждали с особым злорадством, а маячивший на недалеком горизонте конфуз с «заблудившимся» в толще горы тоннелем обсуждался практически в каждом доме. Выдвигались самые нелепые предположения относительно реакции князя на случившийся позор и срам. И даже пари заключались – будет ли его сиятельство дожидаться разгромного разноса из далекой столицы, или сам подаст прошение об отставке?

Однако те, кому довелось попасть на пристань, единодушно отмечали бодрый вид его сиятельства, былое начальственное покрикивание на чиновную братию. Особо было отмечено то, что в коляску князя Шаховского был усажен ничем не приметный с виду каторжник, отличающийся от прочих арестантов разве что тюремной одеждой польского образца.

Впрочем, свидетели клялись, что в дом князя таинственный гость приглашен не был, а сразу же был отправлен на коляске его сиятельства к злополучному тоннелю.

Еще через полчаса кухарка князя, выскользнув из дома по какой-то кухонной надобности, доложила товаркам и подругам, что «сам» приехал вроде как довольный, туннельным конфузом ничуть не расстроенный. А если чем и оказался огорчен, так это свиданием со свояченицей, которой еще до отъезда в отпуск строго-настрого приказал уезжать с острова хоть к чертовой бабушке.

– Серж, я решительно не понимаю – что происходит? Вы возвращаетесь из отпуска один, без моей любимой сестрички Анастасии, и при этом ничего не желаете объяснять… Я задаю вам вопросы – а вы мечетесь по дому как дикий зверь и словно не слышите меня! Неужели заботы о каком-то каторжнике для вас важнее, нежели спокойное обсуждение семейных дел?

Князь Шаховской, не переставая мерить кабинет быстрыми шагами, искоса и с неприязнью поглядел на свояченицу. Сестра его супруги, собственно, никогда не отличалась ни умом, ни тактичностью. С самого своего появления на Сахалине Лидия Афанасьевна вообразила, что, приехав сюда, она сделала тем самым великое одолжение и сестре, и ее мужу, и двум своим малолетним племянникам. Подумаешь, облагодетельствовала!

Князь, наконец, остановился напротив свояченицы и откашлялся:

– Лидия Афанасьевна, я еще из Петербурга телеграфировал вам о том, что Настя с детьми остается там. И что я возвращаюсь сюда, собственно, ненадолго. Необходимо завершить здесь кое-какие дела и дождаться распоряжения относительно моего нового места назначения и места службы. Надеюсь, что это будет Санкт-Петербург.

– Да, но почему я не могу поехать к родной сестре в Петербург вместе с вами? Почему вы категорически возражали против того, чтобы я поехала на воды с Анастасией?

– Потому что это решительно невозможно! Своего дома в столице у меня нет, как вы знаете, а в доме моего отца вам жить несколько… э… неудобно. В конце концов, у вас есть собственное имение, куда я давно предлагал вам отправиться!

– Серж, вы не любите меня и не даете себе даже труда скрывать свою неприязнь. Вы же прекрасно знаете, что имение запущено, собственных средств у меня после смерти мужа нет. Неужели вы намерены отказать в уголке родной сестре вашей супруги – пусть даже это не ваш дом, а дом вашего отца? А как же мои племянники, которым так необходимы и мой присмотр, и жизненные наставления?

Шаховской фыркнул. «Жизненные наставления»! Не понимает дура, что ни она сама, ни ее нудные наставления ни сестре, ни ребятишкам не нужны! Нет, необходимо раз и навсегда покончить с этим! Разговор, конечно, достаточно неприятен, да и закончится, можно смело держать пари – слезами и обвинениями в черной неблагодарности. Но что прикажете делать, ежели ни намеков, ни деликатностей это старое чучело не понимает?!

– Лидия Афанасьевна, присядьте, прошу вас! И давайте начистоту, как это принято между родственниками! Смею напомнить, что вы приехали к нам погостить после смерти своего супруга четыре года назад. Да, Настя не могла отказать вам в приюте после этого несчастья. Но ваше гостевание, прошу прощения за прямоту, слишком затянулось! Да и бог бы с вами, живите уж, коли приехали! Но ваш характер, Лидия Афанасьевна! Вы измучили и моих детей, и меня, и родную сестру! Вы перессорились решительно со всеми дамами в нашем скромном обществе! Мне перестали делать визиты – потому что жены моих сослуживцев и подчиненных отказываются бывать там, где их оскорбляют. Вы намереваетесь последовать за нашей семьей в Петербург, в дом моих родителей – нимало не смущаясь тем, что уже побывали там и оставили о себе самую недобрую память!

Свояченица громко зарыдала. Князь поморщился: началось!

– Сударыня, прекратите! Позвольте напомнить вам еще кое-что! Не далее как два года назад, уступая просьбам своей супруги, я выкупил часть закладных на ваше имение, погасил самые крупные просроченные векселя вашего покойного мужа и даже дал вам некоторую сумму с тем, чтобы вы привели усадьбу в порядок. Чем не добронравное занятие для одинокой женщины, которая направо и налево учит всех тому, чему сама решительно не желает следовать? И что же потом?

Шаховской, увлекшись обличениями, уткнул в свояченицу указующий перст:

– Вы со скандалом уехали, но уже через пару месяцев снова вернулись на Сахалин! Вы возвратились сюда, наделав в «альма матер» новых долгов. Позже мне шепнули, что вы вторично заложили имение, продав перед этим последнюю рощицу. И сюда вы вернулись, пардон за бестактность, без копейки денег! А нынче? Вспомните, сударыня: уезжая нынче в отпуск с семейством, я договорился с вами, что вы поедете в свое имение тотчас после нашего отъезда и попытаетесь все же привести его в порядок. Ежели помните, – ядовито напомнил князь, – я снова ссудил вам шесть тысяч рублей ассигнациями и обещал финансовую помощь и в дальнейшем!

– Серж, вы мелочны и жестокосердны!

– Сударыня, довольно! Позволить вам поехать в Петербург, к моей супруге и детям – значит не желать им добра. Позволить вам поселиться в доме у моих родителей я тоже не могу! Извольте: я немедленно подпишу еще один банковский чек – но при условии, что вы уедете отсюда нынче же, на «Нижнем Новгороде». Тверской банк будет ежемесячно выплачивать вам назначенный мною пенсион – но только при непременном условии вашего проживания в своем поместье! Выплаты прекратятся, как только вы покинете поместье! И – все! Все, сударыня! Довольно! Перестаньте плакать и займитесь своим багажом! А мне, простите, недосуг! Тут и без вас голова кругом идет!

Не слушая дальнейших возражений и слезливых жалоб, князь выскочил из кабинета и с треском захлопнул за собой двери. Вызванные им еще с парохода трое чиновников окружного управления терпеливо дожидались начальства в прихожей.

– Едем, господа! В этом доме даже спокойно поговорить нет никакой возможности! – на ходу бросил им князь, сбежал с крыльца и ткнул в спину кучера. – Сначала в контору, потом к Жонкьеру, дурак!

Глава первая. Первое испытание Ландсберга

Доставленный с «Нижнего Новгорода» к недостроенному тоннелю, прямо с «корабля на бал», Ландсберг ругательски ругал себя за неуклюжую попытку познакомиться и наладить отношения с местными арестантами. Встретили его настороженно, отвечали на простые вопросы со злой издевкой. Их можно было понять: такой же арестант, как и они, только каким-то образом сразу «фарт за хвост ухватил» и у начальства в милости оказался.

Раздосадованный своим промахом, Карл тогда поспешил отойти от костра, и невольно вздрогнул, когда кто-то вполне дружелюбно окликнул его:

– А ты, ваша милость, на них не обижайся! – вдруг шепнул кто-то рядом, почти в ухо. – Каторга людёв злыми делает до невозможности…

Ландсберг обернулся: за его спиной с доской на плече стоял невысокий арестант с приятной улыбкой на молодом, но уже потасканном, оплывшем лице. Даже в неверном свете факелов были хорошо видны пронзительно-голубые глаза под свалявшейся паклей соломенным волос. Ландсберг слегка нахмурился: лицо этого человека показалось ему знакомым – хотя где он его мог видеть, пробыв на Сахалине всего лишь день? Может быть, эти голубые глаза и соломенные волосы напоминают ему другого старого знакомца, Васю-Василька из Литовского тюремного замка, где Карл сидел до суда?

– Какое же я тебе «благородие»? – осторожно возразил он, в любую минуту ожидая подвоха. – Такой же арестант, как и ты! Только, извиняй уж, с инженерным образованием…

– Такой, да не совсем! – покачал головой арестант.

Голос у него оказался не таким приятным, как внешность – хриплым и сорванным. Да и улыбка подкачала – зубов во рту, как разглядел Ландсберг, осталось совсем мало, да и те порченные.

– Лицо твое, друг мой, мне почему-то кажется знакомым…

Новый знакомец моргнул и так быстро отвел глаза, что Ландсберг не мог не насторожиться.

– Да тут, ваш-бродь, новому человечку все каторжники на одну морду. Известное дело!

Ландсберг продолжал сосредоточенно хмуриться и вспоминать. Псковская «пересылка»? Причал Одесского порта, где было собрано несколько железнодорожных эшелонов арестантов из многих российских тюрем и «централов»? Нет, никак невозможно: тогда этот голубоглазый должен был попасть в один «сплав» с Ландсбергом. А он тут явный старожил…

– Барин, может, тебе прислужник требывается? – не отставал голубоглазый. – Принести чего, подсобить? Я гляжу – ты большим человеком на каторге станешь. Вишь, как начальство вокруг вьется! Сам князь уважение выказывает…

– Барин, говоришь? – спохватился Карл. – А почему ты меня так назвал? Откуда кличку, в тюрьме мне даденную, знаешь?

– Дык земля слухом полнится, ваш-бродь. Личность ты известная, пароход ишшо в Корсаковском посту стоял, а здешняя каторга про твое прибытие уже знала, так-то! Дык что – возьмешь в прислужники?

– А ты кто будешь, мил-человек?

– Антоха я, Кукишем прозываюсь. «Пятнашку» тяну здесь.

– Понятно. Много уже «оттянул»?

– Четвертый годок пошел.

– Понятно, – повторил Ландсберг. – Ничего тебе пока сказать не могу, Антоха, ибо и сам про свое будущее не знаю. Поживем – поглядим. А помощник мне нынче и вправду потребуется, когда утром съемку геодезическую здесь делать буду. Мне в прибор оптический глядеть надо, а помощник рейку держать должен в нужных мне местах. Может, видел – к тарантасу прислоненная длинная полосатая жердь? Вот это и есть рейка. Только учти, заплатить мне тебе за услуги пока нечем, у самого в кармане пусто. И неизвестно – будет ли?

– А и не надо! – повеселел Антоха. – Лучше жердь энту полосатую таскать играючи, чем камни да лесины ворочать! Дык я пойду, скажу десятнику, что ты меня берешь?

– Скажи, – усмехнулся Ландсберг.

Провожая глазами только что обретенного «помощника», он внезапно вспомнил, где его видел: на пароходе, куда для разгрузки местное начальство отрядило ватагу арестантов. Белоголовый паренек, улучив момент, «под шумок» сумел пробраться в буфет парохода и умыкнул оттуда несколько серебряных ложечек из капитанского прибора. Воришка был, впрочем, тут же «вычислен», да вот поймать его вахтенные матросы не успели: сбежал ловкач на берег.

Тогда Карл еще не знал, что неслучайным было то беглое знакомство. И что Антоху Кукиша отправил на пароход – приглядеться к каторжанскому новичку – сам «патриарх» Сахалинской каторги, Пазульский.

– Работы идуть, Барин! – доложил Кукиш. – Только десятники «крысятничать», по моему разумению, стали. Ты уж того, меня не выдавай, а лучше во-о-н на те телеги последние погляди, Барин! Полупустые пригнали! Я тут с возчиками поговорил: тем было велено у дома войскового начальника полсотни лесин скинуть…

– Ты прямо у меня разведчик, Антоха! – усмехнулся Ландсберг. – За информацию спасибо, конечно. Но, во-первых, я тебя уже просил Барином меня не кликать. А во-вторых, с местным начальством мне пока ссориться не с руки, сам понимаешь. Скажут: не успел приехать, а уже людей гнет. Пусть воруют – лишние ходки с лесом придется делать, вот и все! А коли князюшка недовольство выразит темпами работ – вот тут и скажу при случае, что телеги полупустые из тайги идут. А дальше пусть сам разбирается. Понял, Антоха?

– Как скажешь, Ба… То исть, а как же мне тебя обзывать-то? Вашим благородием вроде не по чину. Господином начальником?

– Называй Карлом Христофорычем, Антоха, в самый раз будет.

– Будет сполнено, Христофорыч! – шутливо взял под козырек Кукиш. – А мне чего делать прикажешь? Жердину полосатую таскать уже не надобно, надзиратели и так уже волками глядят, норовят кайло опять дать. А, Христофорыч?

– Скажу, чтобы посыльным тебя записали при конторе. Половину писарского жалованья получать станешь! Устраивает?

Кукиш сразу поскучнел, потупился.

– Спасибо, конечно, Христофорыч. Благодарствую. Только просьбу имею к тебе: коли окажешь такую милость с жалованьем, в руки мне денег не давай! Пусть у тебя денюжки лежат, копятся. Как ни буду просить – не давай! Я ж игрок, Христофорыч! Игрок и пьяница – мигом все спущу, да еще долгов понаделаю…

– Это хорошо, что ты честно признался, Антоха! Ладно, будь по-твоему: скажу, чтобы записывали на тебя жалованье, а в руки не давали.

– Вот и ладно! – снова расцвел Кукиш. – Ну а нынче чего сделать прикажешь?

– Пока учетчиком поработай! Ты же вроде грамотный?

– А то!

– Вот и считай телеги, лес, рабочих. Считай и в тетрадку записывай. Тетрадки нету? На, мою пока возьми…

…Лишь за час до полудня второго своего дня на каторге Ландсберг сумел сделать все необходимые для завершения строительства расчеты и вычисления. Набело чертеж делал уже в окружной канцелярии, где для него была срочно освобождена одна из комнат.

К двум часам пополудни Ландсберг уже был в присутствии заведывающего тюремной частью острова Сахалин князя Шаховского. Тут тоже ждать не пришлось: загодя предупрежденный князем порученец без доклада распахнул перед Ландсбергом двери начальственного кабинета.

Карл разложил перед князем чертеж и схемы местности, чуть в сторонке, для себя – листки с расчетами и записями.

– Мой отчет будет короток, ваше сиятельство, – начал он. – Съемка местности на месте сооружения тоннеля и произведенные мной расчеты позволили выявить серьезные ошибки, допущенные и при проектировании, и при проходке горизонтальных штреков. Не были также соотнесены уровни входов в тоннель. Не желая обременять ваше сиятельство дальнейшими техническими подробностями, продемонстрирую вам результат. На этом чертеже нанесены проделанные проходы – это, чтобы вам было понятнее, как бы вид на срез горы Жонкьер сверху. А вот вид сбоку. Как видите, ваше сиятельство, начальная ошибка в сажень в толще горы достигла, по моим расчетам, от двух с половиной до четырых, ежели не поболее, саженей. Это в горизонтальной плоскости. Что же касается вертикальной, то тут…

– Не томите, Ландсберг, – почти простонал Шаховской. – Я, конечно, не специалист, но расхождение-то совсем пустяшное! Как-то можно исправить сие в короткое время?

– Разумеется, ваше сиятельство. Я вижу два пути исправления. Первый: примерно с двух третей уже проделанных штреков следует начать плавные повороты с одновременным заглублением одного, либо повышением горизонтального уровня второго. Иной путь более радикален и более короток: соединить два прохода коротким штреком. Взгляните на чертеж, ваше сиятельство: в проекции тоннель во втором случае будет иметь вот такой вид. Кривой, будет, прямо скажем-с…

– А время? Какого времени потребует каждый из предлагаемых вами путей?

– Первый – не менее двух-трех недель, при круглосуточной работе. Второй, с неизбежной кривизной – четверо суток максимум.

– Кривой, говорите? Черт с ним, Ландсберг, пусть будет изогнут, как собачий хвост, – лишь бы тоннель готов был! Давайте, голубчик! Приступайте!

Пообещав заведывающему всеми ссыльнокаторжными Сахалина и Приморской области полковнику князю Шаховскому исправить злополучный тоннель на мысу Жонкьер и спасти, тем самым, его карьеру, Ландсберг слово сдержал. По его указанию в одной из тупиковых ветвей тоннеля начали бить шурфы, направленные в сторону и вниз. К вечеру первого дня работы в тоннеле прогремела первая серия направленных взрывов. Самолично проверив состояние тоннеля и убедившись в его безопасном состоянии, Ландсберг направил туда проходчиков с кирками, лопатами и тачками. Потом серии взрывов гремели регулярно, и боковой проход стал углубляться в сторону второй ветки.

На третьи сутки безостановочной работы во второй ветке тоннеля стал явственно слышен шум ударов пробивающих смычку рабочих-каторжан, а ладони, приложенные к стене, ощущали близкое сотрясение породы. Увеличить темпы работы было невозможно, оставалось только ждать и надеяться на верность произведенных расчетов.

Шаховской приезжал сюда по несколько раз на день. Не шумел, не поторапливал, не просил и ничего не спрашивал – ждал. К исходу четвертых суток, послушав в пустой ветке тоннеля приближающийся шум ударов кирки, князь с тяжким вздохом собрался было уезжать домой, однако Ландсберг задержал его.

– Рекомендую задержаться часика на полтора, ваше сиятельство, – чтобы потом за вами не посылать, – негромко сказал он. – Минут через сорок с той стороны закончат бить последний шурф под заряд динамита. Ну а потом, надеюсь…

– Я тоже надеюсь, голубчик…

После последней серии взрывов, едва дождавшись, пока осядет пыль, Ландсберг взял приготовленный загодя удлиненный лом, примерился, и со всего размаху воткнул его в мешанину камней и породы. Вонзил – и чуть не упал: лом с легкостью проскочил последний завал и почти весь исчез из виду.

– Расчищайте, ребята! – Ландсберг махнул рукой каторжникам с лопатами и кирками наготове, отступил в сторону. – Похоже, пробились!

– Пойдемте на другую сторону! – Это уже было сказано князю.

Пока обходили горушку и шли по тоннелю, смычка ветвей тоннеля уже произошла. Два чумазых каторжника пролезли в образовавшийся сквозной проход и бросились навстречу начальству:

– Так что поздравляем, ваше сиятельство, с благополучным завершением строительства! – едва не хором закричали они.

– Спасибо, братцы! – голос князя дрогнул, но тут же окреп. – Всей ватаге двое суток отдыха, мяса от пуза, два ведра вина! Ничего, ничего, возьму на себя и сей грех! Десятнику – предоставить списки рабочих, буду ходатайствовать о снижении сроков наказания. А на расчистку прохода – новую ватагу. А вы уж не обессудьте, проследите тут, господин Ландсберг! И вам бы отдохнуть, конечно, да пока недосуг!

– Не извольте беспокоиться, ваше сиятельство…

– Да-да, мы с вами, разумеется, еще увидимся. Сможете убедиться, что князь Шаховской слово держать тоже умеет, господин Ландсберг! Отныне вы – окружной инженер!

– Благодарю, ваше сиятельство. Не сочтите за дерзость – но нельзя ли каторжанскую одёжку на цивильное платье сменить?

– На цивильное? – насторожился князь. – Не лишком ли круто для начала будет, господин бывший военный сапёр?

– Прошу понять правильно, ваше сиятельство: не для себя прошу – для дела!

– Это как? – не понял Шаховской.

– Очень просто, господин начальник. Четыре дня, пока я работами по тоннелю распоряжался, показали вполне очевидную вещь. Тюремные чиновники, десятники и прочее начальство, всякий раз меня арестантским халатом попрекали. И распоряжения выполняли крайне неохотно. Работы через пень-колоду делали, все на мое каторжанское обличье оглядывались. Вольная же одежда сбросит, надеюсь, с их глаз шоры. Им будет легче инженерские указания воспринимать. И мне легче будет их отдавать.

Князь продолжал барабанить пальцами.

– Впрочем, – решился Карл. – Впрочем, если вашему сиятельству моя просьба покажется несоразмерной порученному мне делу – готов отправляться в барак, к прочим арестантам!

– Экий вы скорый, Ландсберг! «В барак!» Легкой жизни захотелось? Идите пока, мне подумать требуется! Сами понимать должны: дозволение сменить арестантский халат на сюртук вольного инженера может вызвать нежелательные последствия! И не столько для вас, сколько для меня! Меня могут обвинить в пренебрежении Уставом службы надзора над ссыльнокаторжными!

В контору князь Шаховской, собственно говоря, заскочил без особой на то надобности: надо было хорошенько обдумать дальнейшее использование осужденного военного сапёра. Не обращая внимания на поздравления сопровождающих его чиновников с благополучным завершением тоннельной «эпопеи», ближайшие полчаса князь провел в напряженных размышлениях.

Жизнь давно отучила князя от слепого доверия к кому бы то ни было, и в первую очередь – от доверия к самому ближайшему окружению. Доносы, склоки и подсиживания начальства издревле были в чиновной России делом самым обыденным. Немало карьер на памяти князя было разрушено, и не по злому умыслу, но благодаря чрезмерному стремлению окружающих подхалимов услужить начальнику.

Доносительство и склочничество, характерные для российского чиновничества, на окраинном Сахалине, по глубочайшему убеждению Шаховского, были развиты до степеней чрезвычайных. И в первую очередь потому, что далекая окраина империи изначально была превращена в чиновный отстойник, собирающий на острове и неудачников, и просто бездарных, равнодушных к делу людей.

Разумеется, среди серой чиновной массы, не нашедшей себе достойного применения в центральной России, попадались порой людские «жемчужные зерна». Попадались – но очень быстро, как правило, оказывались в безжалостных жерновах зависти, злобы, стремления низвести всё выдающееся до скотского уровня. Миновать эти жернова можно было всего лишь двумя путями – либо стать такими, как все, либо уехать отсюда куда глаза глядят.

Откровенное «гуманничье» князя с только что попавшим на каторгу Ландсбергом чиновное общество Сахалина ему, разумеется, не простит. «И „первый камень” в меня бросит эта старая ведьма, моя свояченица Лидия Афанасьевна, ни дна ей ни покрышки, – мрачно размышлял князь. – Эта кикимора попытается всячески избежать отъезда на «Нижнем Новгороде», и для этого наверняка попытается найти сочувствие у общества. Непременно найдет заступников, которые начнут кампанию против домашнего «деспота»! Но даже если и смирится с изгнанием, то за несколько дней, что судно простоит на рейде под разгрузкой, непременно по дамочкам окрестным подолом засвистит – рассказывать новость о невиданном доселе вольничанье Шаховского. А там и мужья тюремных дам подхватят – новость про «потакание» арестанту гораздо пикантнее, нежели, скажем, недавняя тягомотная история с чужой курицей, приблудившейся ко двору поселкового священника».

Вспомнив про эту несчастную курицу, князь невольно поморщился, ибо и сам был в свое время невольно втянут в долгое и нудное «куриное дело». Дело-то было пустяшное, совсем зряшное, и могло быть порождено только отчаянной скукой сахалинских обывателей – а вот поди-ка! Ну не досчиталась бабенка своей курицы, пошла искать по посту. И обнаружила свою хохлатку во дворе у дьякона. И что, спрашивается, тут ужасного? Как поступит в подобной ситуации любой нормальный человек? Правильно: постучит к соседям и укажет на свою беглянку и случившееся недоразумение. Чиновница же вообразила, что священнослужитель дерзко похитил курицу! Позвав на подмогу мужа, она ворвалась в чужой двор, и, топча чужих кур, принялась прямо на грядках ловить свою собственность. Поп со своей матушкой, естественно, возмутились, и принялись гнать захватчиков со двора.

Тьфу, стыд и срам, вспоминал Шаховской. В тот громкий скандал и перебранку немедленно включились все соседи дьякона и даже прохожие. Изгнанные со двора, куровладельцы обратились за помощью к полицейскому исправнику. Тот явился к «виновнику» и принялся пересчитывать куриное стадо. Дьякон возмутился нахальством вторгшейся в его владения полиции, пожаловался смотрителю округа – и пошла писать губерния! Взаимные жалобы участников склоки уже через пару дней разбирал, кажется, весь чиновный Сахалин. Даже ему, заведывающему тюремной частью острова (тюремной, но ведь не куриной, прости, господи!) – и то несколько жалоб на «куриное дело» поступило…

Тоннельная эпопея князя Шаховского, помимо всего прочего, позволила ему выявить в своем окружении немало врагов, доселе умело скрывавших свою сущность. Собственно, они и продолжали умело маскироваться, и не будь у князя связей в высших сферах Санкт-Петербурга, сумели бы причинить ему немало неприятностей…

Целую пачку доносов на князя приватно показал ему дальний родственник, служащий по министерству сельского хозяйства. Министерство это ведало многими вопросами жизни и деятельности Сахалина – причем порой к аграрной и скотоводческой сферам никак не относящимся. Кроме того, дальний остров на окраине империи был «епархией» Главного тюремного управления – там у Шаховского, слава создателю, тоже нашлись вполне добропорядочные знакомые. В Главном тюремном управлении доносов на князя, кстати говоря, оказалось еще больше, причем имена доносителей уже были ему гадостно знакомы.

Первым чувством князя после знакомства с доносами на свою персону была, разумеется, жажда немедленной мести. С этим чувством, а также с предвкушением того, как уличит и растопчет гнусных «жаб, пригретых на груди», он по окончании своего отпуска сел на пароход «Нижний Новгород». Однако длительное путешествие доставило ему много времени для размышлений, и с местью князь в конце концов решил не спешить. Тем более что отныне за «петербургские тылы» он мог не беспокоиться: и родственник в министерстве сельского хозяйства, и знакомец по Главному тюремному управлению клятвенно пообещали Шаховскому доказывать свою лояльность и впредь. Да и тоннельный прожект сулил в самом скором времени радужные перспективы – что само по себе должно отметать большую часть обвинений в княжеский адрес, вытекающих из жалоб и доносов.

Той несчастной курице на полгода обывательских пересудов хватило. Ландсберг – не курица, тут до Санкт-Петербурга жалобы на «гуманничание» князя непременно докатятся! Может, не стоит лишний раз рисковать нарушением тюремного устава, бога гневить? Помог разжалованный военный сапёр с тоннелем – теперь можно и списать его со счетов.

Шаховской прошелся по кабинету, остановился у окна, забарабанил пальцами по стеклу.

Ландсберг обещал закончить исправление тоннеля в четыре дня. Невелик срок, потерпел князь! И грамотный арестант слово сдержал! Что же касаемо дальнейшего, в том числе обещанной должности и жалования… Тут слово придется держать, ничего не попишешь! И не от того, что перед осужденным стыдно будет – чувствовал заведывающий островными ссыльнокаторжными князь, что Ландсберг острову может еще пригодиться!

Шаховской вернулся за стол, так и не придя к окончательному решению. Ну не нравился, решительно не нравился ему этот Ландсберг! Еще со времени неприятной сцены во время плавания Шаховского взбесило его спокойствие и тяжелый, давящий взгляд. Нынче, во время опять-таки неприятного для князя и его болезненного самолюбия разговора, и уже на острове – Ландсберг держался с должной учтивостью, скромно. И давящего его взгляда на себе Шаховской больше не ловил. Но в том, что подобный Ландсбергу человек вряд ли забудет нанесенную ему обиду, Шаховской был уверен! И пароходную сцену он, конечно, помнит. И тут, обмани его князь с должностью и жалованием, – запомнит тем более! А вызывать гнев умного человека, будь то трижды каторжник, князю никак не хотелось. Долго Ландсберг будет ждать обещанного – а потом, видя, что обводят его вокруг носа, возьмет да и учудит большую гадость. С тем же тоннелем…

Черт с ним, решил Шаховской. Черт с ним! Желает ходить в статском – извольте, ваше каторжанское благородие! Он, схватив со стола серебряный колокольчик, яростно тряхнул им. Крикнул засунувшемуся делопроизводителю:

– Давыденкова ко мне! Жи-ва! Старших надзирателей, всех служащих по строительной части сюда! В бога, душу, и в сердце пресвятой богородицы!

– Слушшшсь, в-в-ше с-с-тво. Только, изволите ли видеть, почти все наши на Жонкьере! Шами же прикаж-жали, вашш-ство!

– Ты чего на меня шипишь как удав, Иван Сергеич? Знаю, помню про Жонкьер! Спохватились, мерзавцы! Раньше бы усердие показывали, когда Лозовский дурака с тоннелем валял! Найти всех, позвать!

– С-сл-ш…

– Опять?!

– Так что в видах отсутствия жу-жубов, ваш-ш-ш…

– Молчи, аспид! Иди и молча исполняй! И вот еще что, Иван Сергеич: как организуешь, съезди-ка сам, голубчик, на казенной коляске к портному! Как его там – право, не помню… Соломон, Мордехай, Иаков… В общем, который мне в последний раз мундир строил. Уразумел, Иван Сергеич?

– С-с-сл-ш…

– Не шипи, вижу, что уразумел. Так вот: и с тем Мордехаем поезжай на Жонкьер, и, пока я тут нашим «хвоста накручиваю», пускай он быстренько сымет мерку с Ландсберга этого. Скажешь: я велел! Статскую пару к вечеру этот Иаков чтоб построил! Скажешь, с меня потом и получит за заказ, прохвост иудейский. То есть, с канцелярии, – поправился князь.

– С-сш-л… То исть, того Ландсберга на накрутку к вашш-ст-ш… то исть, не звать?

– Умный ты, Иван Сергеич! – устало покивал Шаховской. – Умный и догадливый… Аж чрезмерно, иной раз! П-шшел, аспид!

Дверь за делопроизводителем захлопнулась, дрогнули тяжелые портьеры.

В тоннеле еще вовсю шли работы, но князь Шаховской, держа слово, подписал распоряжение, коим официально назначил ссыльнокаторжного Ландсберга на должность архитектора-инженера в Дуйском округе. Всем чинам тюремного администрации было еще раз приказано: Ландсберга, боже упаси, не трогать!

Явившись принимать дела по инженерно-строительной части округа, Карл убедился, что «пожалованная» князем должность ни в коей мере не является синекурой и выражением начальственной благодарности за оказанные услуги. Строительные дела на Сахалине находились в состоянии крайнего запустения, а их ведение, хоть и весьма педантичное, скорее, было заслугой многочисленных писарей и всей бюрократической машины.

Прежний исполняющий инженерную должность чиновник Чепланов, к тому же, исполняющий ее крайне невежественно и без знания предмета ведения – чувствовал себя оскорбленным тем, что не только вынужден сдавать дела каторжнику, но и, в конечном итоге, в дальнейшем работать под его патронажем! Он без конца нервно вертел головой в тесном воротничке мундира, к месту и не к месту отрывисто вопрошал: «Что-с?» и делал глубокомысленные замечания типа «Не думаю, что сей вопрос является предметом вашей компетенции, любезный!», или «С этим без вас разберутся, милейший!»

Под стать Чепланову вели себя с «каторжным инженеришкой» и многочисленные мастера и десятники, собравшиеся в конторе. Они не давали себе труда проявить к Карлу чуточку уважения как к специалисту, громко обменивались едкими замечаниями в его адрес, без конца курили отвратительные папиросы, нарочно стараясь пускать дым в его сторону.

Над объемистой грудой снесенных со всей окружной канцелярии бумаг, имевших к строительству прямое и косвенное отношение, пришлось призадуматься. Вместе с должностью окружного инженера-архитектора на Ландсберга свалились обязанности мастера, прораба, чертежника и счетовода, а также множество прочих. Тут был и многострадальный причал в Дуэ, регулярно сносимый каждым штормом, и прокладка дорог на север и на юг от каторжанской столицы, проектирование телеграфных линий и ремонт и строительство многочисленных здания в Дуэ и на Александровской ферме, сооружение новых тюрем в Тымовском…

К тому же, в архитектурной службе округа, к немалому удивлению Ландсберга, не оказалось не только чертежников, но и соответствующих вакансий. Подвинутый с места «архитектор» так и не смог вразумительно объяснить – каким образом сия служба раньше обходилась без столь необходимых специалистов. Зато сразу отрезал: штатами на сей счет округ не располагает – а посему, любезнейший, обойдетесь без чертежников. А коли не можете, так и занимайтесь этим сами…

Пришлось опять идти на поклон к князю.

Визит к полковнику Шаховскому оказался весьма своевременным: тот как раз собирался посылать за Ландсбергом, чтобы тот проиллюстрировал подробнейший доклад в столицу об открытии тоннеля имени самодержца Александра III наглядными чертежами.

– В вашей канцелярии нет чертежников? Ну, это вы сами, голубчик, поищите – вам с ними работать. Штатным расписанием, говорите, не предусмотрены? Ну, это мы поправим! Какое число чертежников вы полагаете достаточным, господин Ландсберг? Два-три человека на первое время? Ну и прекрасно, я распоряжусь. А уж людей потребных вам знаний сами ищите!

– С одним грамотным человеком, сведущим в архитектуре, я познакомился еще во время плавания, ваше сиятельство. Его бы…

– Из нового сплава? За что осужден? Впрочем, какая разница… Составьте прошение на мое имя, укажите его фамилию.

Помолчав, князь решил сразу определить новому инженеру-архитектору круг его обязанностей:

– Ландсберг, вы уже получили в окружном управлении должность инженера по строительству. Работы у нас много! Извольте ознакомиться с планами тюремной и гражданской администрации по строительству и благоустройству Дуйского поста. Полагаю, саперы, умеющие взрывать дома и мосты, должны знать и то, как они строятся, не так ли?

– Непременно, ваше сиятельство. Я также знаком с инженерными решениями по прокладке каналов, оросительных систем, дорог и мостов, ваше сиятельство…

– Тем более! В нескольких верстах от поста Дуэ есть сельскохозяйственная ферма Александровская. Туда в ближайшее время будет перенесена наша островная столица, и, соответственно, большинство казенных учреждений. Думаю, что по строительной части у вас будет очень много работы. Полагаю, этот род занятий покажется вам более привлекательным, нежели… э…

– …Нежели каторжные рудники, ваше сиятельство.

– Да-с. Так вот – должность эта ваша. Жалование вам по первому времени положат весьма скромное. Не как вольному чиновнику – ну, это вы, надеюсь, понимаете? Потом, с течением времени что-нибудь придумаем. Будете пользоваться полной свободой передвижения – в пределах острова, разумеется. Ну и рассчитывайте на мою полную поддержку!

– Благодарю, ваше сиятельство. Однако нынче меня более интересует день сегодняшний. Если изволите помнить, вы забрали меня прямо с парохода. И, как говорится, прямо на бал! Не будучи поставлен на довольствие и с полным отсутствием денежных средств, я второй день голодаю, ваше сиятельство…

– Бог мой, Ландсберг! Что же до сих пор молчали? Это моя вина! Знаете, просто как-то в голову не пришло, – Шаховской достал объемистый бумажник, вытащил оттуда несколько мелких ассигнаций. – Вот-с, не сочтите за обиду!

– Если позволите, я буду считать это одолжением, и непременно верну вам из первого же жалования.

– Пустое, не беспокойтесь, Ландсберг! Что-нибудь еще?

– Ваше сиятельство, меня также смущают некоторые нюансы моей будущей работы… Возможно, я попрошу сейчас у вашей светлости слишком многого, но, поверьте, только в интересах дела! Я тут только второй день, а мне уже бесконечно часто напоминают, что я господам чиновникам и надзирателям не ровня. Все мои вопросы, а паче того – самые деликатные пожелания по строительной части встречают у господ чиновников некое брезгливое сопротивление. Все мои рабочие распоряжения и указания воспринимаются едва не в штыки. Приходится повторять по несколько раз и грозить за ослушание моим обращение к вашей светлости. Глядя на это, и каторжные рабочие начинают дерзить и ослушничать, причем на глазах чинов тюремной администрации и при их явном одобрении…

– Одобрении?! – Князь соскочил с места и забегал по кабинету. – Ну я им сейчас хвоста-то накручу! Долгонько не забудут, бездельники!

Еще до прибытия «Нижнего Новгорода» в прибрежные воды Сахалина телеграфисты каторжного острова из постов Корсаковский и Дуйского, разъединенные сотнями верст тайги и глухого бездорожья, не спали вторую уж ночь напролет, обмениваясь длинными депешами, причем отнюдь не служебного характера.

В нестриженный затылок телеграфиста из Дуэ Старковского, склонившегося над стрекочущим аппаратом, шумно дышали водкой и сопели с полдюжины приятелей-чиновников, которых интересовали самые различные подробности. Они поминутно просили оказавшегося нынче в центре внимания связиста уточнить те или иные детали.

– Господа, господа, помилуйте! – для вида сопротивлялся тот. – Как-никак это служебный провод… Не приведи господь, начальство прознает, про что мы тут с вами по казенному проводу о пустяках спрашиваем – нагорит-с!

– Да брось ты, Тимофей Капитоныч! Какое начальство? Ты тут и есть самый главный телеграфный начальник! Орел! Все видишь, все знаешь. – Его хлопали по плечам, подливали водки. – А ну-ка, спроси у Корсакова вот еще что…

Было уже за полночь, когда в комнату, где был установлен телеграфный аппарат, просунулся сторож.

– Чего тебе, Ефим? – раздраженно отвлекся телеграфист. – Недосуг мне, нешто не видишь? Потом…

Однако сторож не только не уходил, но и продолжал делать телеграфисту какие-то таинственные знаки, зовя того в коридор. Потеряв наконец терпение, Старковский выскочил за сторожем, прикрыл за собой дверь.

– А? Что? Кто, говоришь, спрашивает? Какой татарин? Ты что, Ефим, пьян? В холодной давно не ночевал, прохвост? Щас я тя вместе с татарином твоим туда и определю!

Ефим, не обращая внимание на брань и угрозы, просунулся к самому уху телеграфиста и шепотом назвал фамилию, от которой телеграфист сразу начал трезветь.

– От Пазульского, говоришь? Чего ж раньше молчал, дубина? Где татарин-то?

Посланец-татарин ждал на улице. Сдернув картуз, он сдержанно, с достоинством поклонился выскочившему на крыльцо Старковскому:

– Извиняй, нашальник! Я не свой воля к твоя милость ношью пришел. Пазульский прислал. Он просить тебя хочет, нашальник, чтобы ты у Корсаковский телеграфный нашальник через твой провод спросил про один шеловек. Отшен просил он, Пазульский…

– Твоему Пазульскому откажешь! – хмыкнул телеграфист. – Конечно, запрос сделать можно-с… Про кого он знать желает? Про Барина? Это что – кличка, поди? А фамилия как у Барина энтова? Не знаешь? Ну вот – а как же я узнаю? Клички арестантские, любезный, только в статейных списках прописаны. А статейные списки пока на пароходе, понимать должно… Да и то – в общих списках-то только фамилии прописаны, кличек там может и не быть.

– Про фамилий я не знай, нашальник. И Пазульский не знай – он сказал только, что из немцев тот шеловек, клишка евонная – Барин. А спросить можно у корсаковский вертухай, он спросит у тех, кого там высадили с парохода. Они точно знают, нашальник. Спроси, сделай милость! А то Пазульский шибко сердитый будет!

– Попробую, – в сомнении покрутил головой Старковский. – Но не обещаю… Ты передай – это в Корсакове карантинного надзирателя просить надобно, вертухая по-вашенски. Ночь на дворе – может, он спит, а, может, и вовсе пьян. Передай – постараюсь, а там как получится. Сторожа пришлю, ежели узнаю. Где тебя искать-то?

– Как где – в кандальный турьма, нашальник! – усмехнулся в жидкую бороденку гонец. – Пусть майданщика спросит – меня там все знай.

Вернувшись в аппаратную контору, Старковский был встречен нетерпеливым гомоном заждавшихся чиновников.

– Ты куда пропал, Тимофей? Корсаков застучался уже. Кто там тебя звал-то?

– Ты вот что, Тимофей! Еще спроси, а как…

Старковский принял поданную стопку, махнул ее без закуски, замахал перед открытым ртом ладонью, отгоняя сивуший дух, зачерпнул щепотью жменю квашеной капусты, прожевал, и только потом заговорил:

– Погодите, господа! Тут сам Пазульский гонца прислал, его запрос исполнить требывается…

Чиновники на минуту примолкли, поразинули было рты, но быстро опомнились и снова столпились вокруг телеграфиста, засыпали его новыми вопросами:

– Надо же – сам патриарх! Не врешь, брат?

– Надо же – Пазульский! А чего ему-то надобно?

– Сей минут, господа! Сейчас все расскажу, – Старковский склонился над аппаратом, отбивая в Корсаковский пост внеочередную депешу. – С Пазульским, с этим живорезом, шутки плохи, сами знаете! Очень он интересуется одним человечком из нового сплава, с «Нижнего Новгорода». Барином каким-то – есть ли он на пароходе…

– И кто ж таков Барин этот?

– Висельник, поди, какой-то? Судя по кличке – из благородных, должно…

– Сам ничего не знаю, господа! Бог даст – скоро узнаем, ежели мой корсаковский коллега справочки наведет. Ясно одно, господа: Пазульский просто так интересоваться кем попадя не станет.

– А откуда он про Барина этого прознал? Пароход-то в Косаковском еще! Дела-а…

– Сей вопрос не ко мне, господа! Одно скажу – в кандальной тюрьме, в нумере Пазульского, самые отпетые сидят, сами знаете. Вот у Акима Иваныча спросите, он у нас старший надзиратель. Аким Иваныч, вот как на духу: говорил мне, что без дозволения Пазульского в камеру к нему сам заходить опасаешься? Было дело? Верно?

– Верно, да не совсем, – несколько смутился старший надзиратель. – Не так немного, Тимофей: в саму кандальную заходить-то захожу, потому как – служба! А вот в «партамент» Пазульского, врать не буду, не ходок-с! Не велено-с. Не любит он этого-с… Самому чего надо – передаст. И мы туда не суемся просто так – потому как, честно признаюсь, жизнь дорога. Пазульскому мигнуть только – его прихвостни если не задавят, так зарежут, никакой караул не спасет. Да и чего я там забыл, у Пазульского? А про то, что живорезы наши все всегда знают – это точно! А вот откуда – шут его знает…

Знаменитого Пазульского, этого хилого и немощного уже в 90-е годы XIX века старика, действительно боялась вся каторга.

…Настоящих окон во всей Дуйской каторжной тюрьме для испытуемых было два – одно в казенном помещении, у входа, второе – в четверном номере, где доживал свой долгий век патриарх сахалинской каторги, Пазульский.

В трех больших камерах-номерах тюрьмы половицы при постройке бросили прямо на землю, и со временем тяжелые лиственничные плахи буквально вросли в нее и только угадывались под слоем жидкой вонючей грязи, хлюпавшей под ногами двух сотен тюремных обитателей. В своем нумере Пазульский велел сделать полы по-настоящему, на лагах. Он же распорядился и прорубить в стене настоящее окно, со стеклами и даже занавесками. Тюремная администрация ничего против сего самоуправства не имела: бежать Пазульскому было некуда, да уже и незачем. Да и захоти он покинуть острог – вряд ли кто осмелился бы встать на его пути.

В трех остальных номерах для света и вентиляции тюремные строители оставили в бревнах завершающего венца световые колодцы. Ни света, ни тепла сии колодцы не давали, ибо местные обитатели постоянно затыкали их тряпьем. Зимой для сохранения тепла, а в жаркую пору – для того, чтобы шум и крики арестантов лишний раз не привлекали внимания караульной команды и надзирателей со смотрителями. Вентиляция здесь и вовсе оставалась понятием чудным, незнакомым и, стало быть, совершенно ненужным.

Визит в тюрьму для испытуемых человека с воли не был для Сахалина чем-то необычным. Не чинилось препятствий для выхода из острога и самим арестантам, а дремавшие у ворот солдаты караульной команды лениво окликали лишь тех, у кого на ногах звякали кандалы. Да и кандальникам, впрочем, было достаточно столь же лениво соврать про распоряжение господина надзирателя, и караульный снова погружался в дрему.

Сутки напролет в тюрьме чадно коптили светильники, понаделанные из глиняных черепков и наполненные свиным жиром. Свечи, впрочем, тоже были в ходу, однако использовались только при большой карточной игре. Игра же обычная, «будничная» шла в трех номерах тюрьмы сутками напролет, и прерывалась на одних нарах лишь с тем, чтобы с новым азартом продолжиться на соседних.

Там, где игра затухала, обычно оставалась проигравшаяся до последней нитки жертва – нередко голышом, лишь прикрытая жалким тряпьем, плачущая. Вот и в тот день тихо подвывал на нарах вольный мужик, заглянувший накануне в тюрьму на карточный «огонек» ради «спытания своего фарту». Разумеется, «фарт» здешних «мастаков» оказался удачливее, и к утру поселенец остался не только без гроша, но и проиграл с себя все, включая видавшие виды обувку и картуз.

Держась за голову и подвывая, поселенец совершенно не замечал, что с верхних нар ему на голову сыплется подсолнечная шелуха – так лениво выражали ему свое «сочувствие» оставшиеся без развлечения зрители и свидетели только что закончившейся игры. Время от времени жертву однообразно окликали:

– Эй, дядя, как же ты без порток-то домой пойдешь?

Поселенец не отвечал, лишь вой его становился громче. Этот вой и привлек в нумер пожилого татарина-майданщика. Заглянув в дверной проем, майданщик прикрикнул:

– Чего воешь, сволош? Проиграл – и иди себе домой, к свой баба. Или Пазульского разбудить хочешь? Разбудишь – совсем по-другому выть станешь. Ступай вон, кому сказал?!

– Так ён же без порток, Бабай! – хохотнули с верхних нар. – Как ему по посту идтить-то?

– Мой какой дело? Его никто сюда не звал. Штаны, халат надо – пусть покупает.

– На что покупать-то? – всхлипнул мужик. – Обувку – и ту отобрали, даром что подметки совсем отвалились. Слышь, Бабай, я тебе курицу принесу, вот те крест! Соседу в ноги упаду, он зажиточный. А то украду где-нито. Ты ж меня знаешь, не сбегу никуда с Сахалина ентого. А, Бабай? А ты мне штаны какие-нибудь и рубашку, а?

– Много вас тут шастает, штанов на всех у меня нету, – покачал головой майданщик. – И тебя я знай. Штаны возьмешь – и тут же на кон поставишь. Не дам!

Майданщика окликнули из темноты коридора, и тот заспешил на зов: просыпался Пазульский.

Для жизни на покое Пазульский, как уже упоминалось, выбрал один из четырех нумеров каторжной тюрьмы, поселившись там с пятью самыми верными дружками и телохранителями. Остальные две с лишком сотни испытуемых без ропота разместились в трех оставшихся нумерах.

Камеру, по повелению Пазульского, арестанты благоустроили как могли. Навесили дверь (остальные номера таковых по тюремному уставу не имели), прорубили окно. Лишний ряд двухъярусные нар Пазульский выбрасывать почему-то не велел. И часто прогуливался по своему номеру, перебирая руками стойки нар.

Изредка он выходил из своей камеры в длинной, ниже колен рубахе серого холста и таких же серых чистых портках, в неизменных обрезанных валенках, по непогоде дополняемых галошами, с посохом в руках. Гулял Пазульский всегда в одиночестве: приближаться к нему никто не смел, разве что сам покличет кого. В таком виде, с длинными седыми прядями и белоснежной длинной бородой, он поразительно походил на некоего библейского пророка, снизошедшего на грешную землю.

В то утро, 14 июня 1880 года, Пазульский проснулся, как всегда, в девятом часу утра. Без кряхтений, стонов и обычного для каторжников сквернословия открыл глаза, повернулся и не спеша сел на кровать, мастерски врезанную в нары. Захоти он – и сюда бы притащили настоящую кровать, хоть купеческую, с пологом и перинами, никто бы и слова не сказал. Но Пазульский велел сделать именно так – и сделали.

Стороживший каждое движение патриарха каторги глухонемой Гнат, состоявший при Пазульском в услужении еще с молодости, соскользнул с нар, выглянул в коридор, пихнул первого попавшегося арестанта, жестом велел позвать майданщика. А сам поспешил обратно, подхватив по дороге кувшин с водой для умывания и лоханью.

А там и майданщик Бабай подоспел с кринкой молока и теплой белой сайкой, завернутой в чистую тряпицу. Пазульский, не глядя, протянул руку, долго мял белый хлеб беззубыми деснами, запивал молоком. Бабай стоял рядом по-солдатски, не шевелясь и молча: вдруг Пазульскому чего понадобится еще? Такое редко, но случалось, а ждать патриарх каторги не любил.

– Ну, рассказывай, – наконец открыл рот Пазульский. Закончив завтрак, он желал услышать каторжные новости.

Нынче главной новостью Сахалина – и вольного народонаселения, и арестантов – было прибытие «с России» парохода, «Нижнего Новгорода». Пароход, правда, еще только стоял на рейде у поста Корсаковского, но на Сахалине телеграф уже действовал, и новость о пароходе по проводам исправно прилетела в островную столицу.

– Значит, новые души-страдальцы в нашу островную обитель прибыли, – понятливо кивнул Пазульский. – «Нижний Новгород», говоришь? Что-то я слышал насчет этого «Новгорода», от кого только, дай бог памяти… Покличь-ка мне Архипа, Бабай!