Океанский патруль. Книга вторая. Ветер с океана. Том 4 Пикуль Валентин
Артем обернулся и пожал руку Вахтангу:
– Да вот, получил комнату, хочешь, зайдем вместе…
– Ты получил не комнату, а сарай, – громко заключил Вахтанг, когда они пришли в квартиру, – и у очень плохого хозяина.
И действительно, пострадавшая от бомбежки комната напоминала заброшенный сарай. В окнах не было ни одного стекла. Паутина разрослась по углам так густо, что это была уже не паутина, а джунгли. В довершение всего, в комнате не сохранилось даже стула, чтобы посадить на него Вареньку, которая наверняка упадет в обморок при виде такого «семейного кубрика».
– Ах, черт возьми, хоть бы один стул!
Упершись руками в бока, Вахтанг ходил по комнате, подкидывая носком ботинка какие-то тряпки и бумаги.
– Да, – сказал он, вздохнув, – до уюта еще далеко.
И вдруг, весь загоревшись какой-то идеей, он выбежал из комнаты. Через несколько минут вернулся, торжественно объявив:
– Сейчас будет все в порядке!
Они закурили и стали ждать, когда все будет в порядке.
Примерно через полчаса с лестницы послышалось пыхтенье, дверь распахнулась, и в комнату стала вплывать широкая, гладко выструганная доска. Замерев от неожиданности, Артем следил за тем, как доска плыла по воздуху, точно по мановению волшебной палочки. Потом ему стало даже страшно: доска пересекла всю комнату, один ее конец уже вылез в окно на улицу, а того, кто нес эту доску, все еще не было видно.
Наконец показался на горизонте и он сам, – здоровенный матрос, обливающийся потом, с широкими в стрелку усами.
– Ух, – шумно вздохнул он, освобождая плечо, – там за мной еще столько будет. Как вы думаете: хватит на семейное строительство?
– Знакомься, – поднялся Вахтанг, – это боцман моего «охотника» – Иван Чугунов, старшина первой статьи, мастер на все руки!
Добродушно ворча, боцман выкладывал на подоконник гвозди…
Когда Варенька прибежала из поликлиники, она ахнула и, может быть, действительно упала бы в обморок, но предупредительный Вахтанг сразу подставил ей новенький, крепко сколоченный табурет:
– Садитесь, синьора. Все в порядке!
Сор уже был убран, на стенах красовались полки для книг и посуды, в углу стоял стол, около окна – кровать, а лейтенант Пеклеванный, засучив до колен штаны, с остервенением лопатил палубу своего «семейного кубрика».
Натягивая китель и откланиваясь перед уходом, Вахтанг сказал:
– Ничего, когда война кончится, вы этот дуб на дрова пустите, вместо него карельскую березу приобретете. А сейчас и так хорошо…
– Чего же ты его не пригласила? – набросился Артем на Вареньку, когда за старшим лейтенантом закрылась дверь.
Варенька распахнула окно и крикнула шагающему по улице Вахтангу:
– Приглашаем вас на новоселье!.. Приходите!.. Ждем!..
Но как-то так уж случилось, что, пригласив друзей только на новоселье, Варенька и Пеклеванный, не сговариваясь, готовились к свадьбе. В их отношения, подчас немного грубоватые, как это бывает у людей, вместе воевавших, вкралась какая-то особенно нежная забота друг о друге.
Они так привыкли за эти два дня друг к другу, что уже научились понимать с полуслова желания, мысли, чувства: она – его, а он – ее…
– Артем, – говорила Варенька, – так счастлива, так спокойна, мне кажется, я не была еще никогда. Все-таки я люблю тебя, Артем!
– Ах, все-таки? – обижался он, растапливая дымившую печку.
– Ну не придирайся к слову. Лучше сходи получи паек за месяц вперед.
– Я не хочу уходить.
– Почему?
– Отсюда минут семь ходьбы до гавани, семь минут обратно да еще полчаса уламывать интенданта надо, – итого, я должен прожить без тебя сорок пять минут, почти целый час… Ты думаешь – это так легко?
– Но я-то ведь отпускаю тебя на эти сорок пять минут!
– Ты не любишь меня.
– Можно подумать, что уж ты-то меня любишь… ох как!
– Проклятая печка… Ну конечно, люблю!
– Ладно, Артем, серьезно говорю – сходи!..
Артем ушел и, запыхавшийся, возвратился обратно ровно через двадцать минут.
– Ух, – говорил он, – вот бери: консервы, печенье, сахар, спирт… Ух!
Варенька счастливо хлопала в ладоши:
– Я видела в окно, как ты несся по улице, словно за тобой гнались собаки.
– А ты смеешься.
– А мне смешно…
Помогая Вареньке по хозяйству, Артем объяснял:
– Едва умолил интенданта. Не могу, да и все, говорит. Вот уж народ, действительно… Да, между прочим, тебя Кульбицкий на какой срок отпустил из поликлиники?
– На двое суток.
– Меня также.
– Ой, – вздыхала Варенька, – мы тут готовим, готовим, а придут ли они?
– Конечно, придут.
Все пришли: Прохор Николаевич с женой; командир эсминца капитан третьего ранга Бекетов и еще несколько офицеров, приглашенных Пеклеванным; Григорий Платов пришел поздравить новобрачных, а заодно и выпить; ну и, конечно, боцман Чугунов со своим командиром («Ведь сидите-то вы на стульях, которые я сбил-сколотил!») – и еще много других, знакомых и незнакомых.
Бекетов, к великому огорчению жениха и невесты, водку пить категорически отказался и на этом основании был выбран управителем вечера.
– Простите меня, – сказал он, обводя гостей долгим взглядом своих умных прищуренных глаз. – Простите меня за то, что сегодня, в этот торжественный день, когда принято говорить только о добром, веселом и милом, я несколько изменю этой традиции, оставшейся нам от беззаботных мирных времен… За всю войну, – продолжал Бекетов, и его голос слегка дрогнул, – мне пришлось присутствовать на многих похоронах и ни разу – на свадьбе. Может быть, именно потому, дорогие жених и невеста, я так тронут вашей любовью, и мне бесконечно дорога ваша судьба – судьба людей, пожелавших соединить свои сердца в такое тревожное время…
Тревожный ветер военного океана 1944 года, казалось, дохнул в лицо каждому. И каждый ощутил его дыхание, в котором предугадывались далекие бури.
Все было очень торжественно; казалось, что после речи Бекетова не хватает какого-то одного простого слова, которое могло бы рассеять эту не совсем подходящую к такому моменту суровость.
И Прохор Николаевич первым чокнулся с Артемом:
– Смотри, – сказал, – не обижай ее!
Ирина Павловна протянула свою рюмку к Вареньке:
– За вашу любовь, девушка.
Всем стало вдруг легко и весело, как и должно быть на свадьбе. Раздались приветственные возгласы, прерываемые зычным голосом Вахтанга:
– В Грузию к нам… В Грузию после войны… Ждать буду, вах!
– Го-орь-ко-а! – поддержал своего командира Чугунов, сохраняя при этом на лице подобающее боцману достоинство.
Артем и Варенька повернулись лицом друг к другу.
– Ну? – спросила девушка, покраснев.
– Что «ну»? – отозвался Артем.
– Нас ждут.
«Порядка не знает, – думал Платов, – первый раз замуж выходит».
И он крикнул:
– Целоваться надо, чего тянуть-то!
– Горько!.. Горько! – раздалось вокруг.
И скоро за тесным столом, когда все гости уже подружились между собой, голоса слились в один нестройный гул, в котором было нельзя разобрать, что говорит сосед, а Рябинин, к великому ужасу жены, уже стягивал с плеч свою куртку, кричал:
– Артем, ты сидишь ближе, открой окно – духота!
Ирина Павловна шепотом журила простака мужа:
– Никакого уважения к жениху, ты совсем не понимаешь, что делаешь. Поставь стопку, не держи ее в руке!..
Прохор Николаевич только улыбался в ответ:
– Так ведь он свой парень, подумаешь: окно попросил открыть. А стопку поставлю, все равно пустая…
Боцман Чугунов, часто поправляя усы надушенным платком, налегал на закуску, но пил мало – в море скоро. И за командиром своим следил:
– Товарищ старший лейтенант, вам бы это… того, хватит, как бы сказать.
Вахтанг смеялся:
– Я, старшина, кавказец и сам не люблю пьяных.
Платов, обхватив голову широкими ладонями, присматривался к тому, как разнообразно вели себя люди, и по его улыбке было видно, что он отдыхает среди этого свадебного гомона, беспорядочных тостов и требовательных выкриков «горько!». Отдыхает от качающейся доски, по которой бегал ежедневно над бурлящей в пропасти рекой; отдыхает от учебных стрельб и гранатометания, от головокружительной высоты скал, по которым взбирался, как альпинист, с полной выкладкой бойца за плечами, – от всего того, что ему приходилось делать, готовясь к боям в Заполярье.
Среди шумных гостей торжественно притихшие жених и невеста казались даже малозаметными, и взоры гостей обращались к молодым только тогда, когда Бекетов провозглашал очередной тост за благополучие нового семейного очага. Тогда гости наперебой кричали «горько», чокались через стол друг с другом, и Варенька снова целовалась с Артемом, который под общий шумок говорил девушке:
– Да ты не смущайся, ведь они знают, что не будь их – мы бы все равно целовались…
И вдруг, совсем неожиданно, кто-то настойчиво постучал в дверь с лестницы. Варенька слегка побледнела, опустила рюмку с вином.
Платов пошел открывать дверь, а Пеклеванный сказал:
– Интересно, кто бы это мог быть?
– Это… Мордвинов, – ответила Варенька, – я пригласила его тоже…
Но вошел не Мордвинов, а рассыльный матрос. Остановившись в дверях и положив бескозырку на сгиб локтя, так что все видели на его ленточке надпись: «Северный флот», он отчетливо произнес:
– Капитан третьего ранга Бекетов!
– Есть, – ответил командир «Летучего», привычным жестом застегивая крючки на воротнике кителя.
– Вам, – и матрос протянул конверт.
Бекетов быстро прочел записку, оглядел своих офицеров:
– Товарищи, на миноносец! А вам, лейтенант Пеклеванный, я разрешаю прибыть на борт через полчаса. Извините…
И все ушли, оставив их вдвоем. Артем снял с руки часы, положил их перед собой среди недопитых рюмок и сказал:
– Посиди со мной, Варенька…
Она села, доверчиво прижалась к нему.
– Ну вот, – сказала, – а мне Кульбицкий дал целых два дня.
Помолчали.
– Мордвинов так и не пришел, – вдруг вспомнил Пеклеванный. – Странный он…
– Да, странный, – согласилась Варенька и перевернула часы циферблатом вниз. – Я не могу так, – сказала она, – стрелки бегут очень быстро!..
Когда они вышли на улицу, с залива тянуло холодом.
– Завтра, наверное, выпадет снег, – сказал Артем.
– И ты уже будешь далеко!..
– Море большое, Варенька.
– Большое, Артем.
– Ты проводишь меня до пирса?
– Конечно…
Раскачивались у пирсов строгие, закованные в серый металл корабли; стылая вода жадно облизывала их борта, ветер доносил запахи машинного масла. В эту ночь они казались Вареньке почему-то живыми существами, и она даже ощутила то родное, знакомое по «Аскольду», тепло, которое исходило от них.
Вздохнула.
– О чем ты? – спросил Артем.
– Да так…
Они сейчас расстанутся, может быть, надолго, но все равно для Вареньки сейчас нет никого ближе вот этого человека, который встал из-за свадебного стола, чтобы уйти в промозглую океанскую ночь.
– Смотри, уже отдают носовые швартовы, – сказал Артем. – Ну, прощай, я побегу!
Она поцеловала его на виду часовых, впервые, как жена, и ответила:
– Прощай!..
Потом долго смотрела, как эсминец вышел на середину гавани, развернулся и плавно погрузился в черноту каменного коридора, который вел на выход в открытый океан.
– Здесь долго стоять нельзя, – подошел к ней вахтенный с соседнего тральщика.
– Я иду, – сказала Варенька и продолжала стоять…
Она уже приближалась к дому, когда путь ей преградила колонна курсантов, на рукавах которых тускло поблескивали якоря морской пехоты. Курсанты, видно, возвращались с учения в прибрежных скалах и сейчас шли усталым мерным шагом – земля глухо вздрагивала под ними.
Они проходили мимо, взвод за взводом, смотря на мир из-под низко опущенных касок, все молодые и все суровые. Высокие сапоги с альпийскими шипами, перепоясанные ватники, ладони рук покоятся на стволах автоматов.
И в одном из них, шагавшем с краю, Варенька узнала Мордвинова.
– Яша! – она даже пробежала несколько шагов. – Яша!..
Он ничего не ответил, даже не повернул головы в ее сторону. Он только снял с автомата одну руку, что-то достал из кармана, и когда колонна курсантов прошла, на дороге остался лежать клочок бумаги.
Варенька подобрала, развернула: это было ее письмо, в котором она приглашала его на свадьбу.
Эвакуация
В ночь на 15 сентября к коменданту финских войск, размещенных на острове Суурсаари, явился гитлеровский офицер с требованием передать остров германским войскам. Намерения немцев, желавших заполучить остров, воспользовавшись шатким положением Финляндии, были ясны. Председатель финской делегации, прибывшей в Москву для ведения переговоров, г-н Хаксель лежал в бреду с тяжелым кровоизлиянием в мозг, вверив свое здоровье советским врачам, – переговоры, таким образом, затягивались, тем более что министр иностранных дел Финляндии г-н К. Энкель еще не прибыл в Москву.
И финский командант Суурсаари отверг грубое требование гитлеровского командования, указав на то, что страна Суоми из войны с Россией, слава всевышнему, вышла и порвала всякие отношения с Германией. Тогда немецкие корабли блокировали остров и открыли огонь по своим бывшим союзникам. Финские солдаты, еще не успев насытиться долгожданным перемирием, пошли в штыки и сбросили в море несколько немецких десантов.
Как бы в отместку, в госпиталях Печенги в эту ночь были отравлены все раненые финские солдаты. Пауль Нишец вместе со всем взводом под командованием лейтенанта Вальдера был послан хоронить умерщвленных. Вытаскивая из палат и складывая на носилки судорожно сведенные полуголые трупы, ефрейтор думал:
«Зачем?.. Разве они виноваты, что их страна больше не может сражаться с русскими?.. И какие молодые парни, что сделали с ними наци…»
Огромные военные грузовики, наполненные по самые борта мертвецами, уходили в метельную ночь. Ветер, принесший с океана тучи, стучал по брезенту, обтягивавшему машину. Снег валил с неба – густой, вязкий.
– Скоро перейдем на лыжи, – сказал Франц Яунзен.
Он сидел на горе трупов и курил сигарету. «Сволочь», – неожиданно подумал про него Нишец и отвернулся, подставив ветру спину. Какая-то финская девушка, переходившая дорогу, увидела торчавшие из-под брезента голые ноги и, вскрикнув, бросилась в сторону от шоссе. Разгулявшаяся метель быстро поглотила ее маленькую фигурку.
Намерзшиеся и усталые солдаты вернулись в барак. Пауль Нишец как лег, так сразу точно провалился в глубокий колодец.
Утром его разбудил Яунзен:
– Вставай, ефрейтор!
– Что случилось?
– Началась эвакуация финнов из Печенги.
– Значит, Москва приступила к переговорам?
– Выходит, так. Вставай, да поскорее, а то опоздаем!..
Город, еще вчера живший по каким-то законам былой военной солидарности, теперь резко разделился на два враждебных лагеря.
На перекрестке пять егерей, окружив финского солдата, который озирался, как затравленный волк, били его кулаками по грязному лицу, оглушая улицу злобными выкриками. Пьяный фельдфебель, хохоча во все горло, тащил за рога низкорослого оленя, который равнодушно передвигал лохматыми ногами… А следом за ним бежала растрепанная, с обезумевшим взглядом выцветших глаз старуха финка и, хватая фельдфебеля за полы шинели, жалобно причитала:
– Господин офицер, смилуйтесь, если только у вас есть мать… Последняя скотинка в моем бедном доме, пожалейте голодных сирот…
Отшвырнув старуху ногой, фельдфебель весело крикнул Нишецу и Францу:
– Торопитесь, парни, под гору, где написано: «Эльза, целую тебя из Петсамо!..» Торопитесь, ибо там грабят кабак!..
В это время избиваемый финн выхватил из-за пояса свой острый пуукко и, вращая им перед егерями, закричал:
– Убью, не подходи!.. О, перкеле!
Егеря в страхе отступили назад, но пробегавший мимо них Франц Яунзен всадил в финского солдата несколько пуль из карабина.
– Чего смотрите! – набросился он на егерей. – Стрелять надо!..
Вместе с Нишецем, который спросонья еще не успел как следует вдуматься во все происходящее, Яунзен побежал в сторону кабака.
А в кабаке стоял грохот и гул солдатских голосов. Егеря выбивали днища из последних двух бочек шнапса, вытащенных из подвала. Когда вино было поделено между теми, кто сумел протиснуться к прилавку, озлобленные задние ряды стали крушить столы и стулья. Жалобно зазвенели стекла окон.
Кто-то выкрикнул:
– В аптеке есть спирт!..
Бросились, давя друг друга, в аптеку. Самого аптекаря, который стоял в дверях, широко растопырив руки, скинули с порога в снег. Густой массой рванулись к прилавкам, рассовывая по карманам все, что попадалось под руки, – порошки, склянки с лекарствами, наконечники для клизм, помаду, коробочки с пудрой и таблетками…
Крепкий спирт ударил в головы. Затуманил все то несправедливое, что раньше отзывалось в сердце ефрейтора. Какой-то финский солдат переползал дорогу, волоча перебитые ноги.
– Что, суоми, не сладкий мир? – сказал сильно охмелевший Яунзен.
Солдат повернул к гитлеровцам свое синее, искаженное болью лицо.
– Мясники, – тихо сказал он и повторил еще тише: – Мясники…
На крыльце комендатуры, окруженный финскими жителями, которые испуганно жались к перилам, стоял войсковой инструктор по национал-социалистскому воспитанию – оберст фон Герделер. На его гладко выбритом, холеном лице блуждала издевательски равнодушная улыбка, и на все жалобы финнов он отвечал одними и теми же фразами:
– Ничего не могу поделать… Понимаю, понимаю… Но не надо было вашей стране выходить из войны с Россией… К сожалению, остановить вполне законный гнев солдат я не в силах… Пеняйте на себя… А зачем Финляндия вышла из войны?..
Франц Яунзен, откозыряв крыльцу, на котором высился «неподкупный» оберст, сказал Нишецу:
– Ты проспал самое веселое приказание, какое я получал когда-либо. Сейчас инструктор, видишь, что говорит финнам!.. А утром нас собрали и объявили, чтобы мы устроили этим изменникам финнам хорошие проводы из Печенги!.. Сам генерал Рандулич призывал нас не жалеть ничего и никого…
Из одной узкой улочки, увязая в снегу, выскочила группа войсковых полицейских, возглавляемая лейтенантом Вальдером. Увидев своих солдат, Вальдер крикнул им, размахивая пистолетом с самым воинственным видом:
– Присоединяйтесь к нам!..
Несколько жандармов бежало на лыжах, неумело дергаясь телом при каждом шаге. Из их устало раскрытых ртов вырывался пар, пахнущий спиртом, – они уже хлебнули где-то изрядно.
– Куда идем? – спросил Франц одного из них.
– В каземат. Там еще остались финские дезертиры и распространители листовок. Пора покончить с ними.
– А я думал – в таможню, там есть что «организовать», – ответил Франц, но, как и Нишец, не осмелился скрыться, чтобы не навлечь на себя гнев лейтенанта.
Из разбитых окон финских домов, мимо которых они пробегали, раздавались истерические крики женщин, треск мебели, топот солдатских сапог. Егеря тащили часы, паленые окорока, крынки с оленьим молоком, свертки одежды, живую птицу, – каждый что мог.
В полосах разбушевавшейся метели носились перепуганные жители. На окраине города пылали подожженные дома. По дороге уже тянулись первые телеги, набитые плачущими детьми и убогим скарбом разоренных домашних очагов.
Это покидали Печенгу эвакуируемые, а вокруг их возов, словно волки, кружились егеря, выдергивая с повозок то какую-нибудь приглянувшуюся тряпку, то зеркало, то сверток с едой.
Один финский солдат, лицо которого показалось Нишецу знакомым, метался с карабином вокруг воза, отбрасывая с дороги в снег обнаглевших гитлеровцев. Жена его – худая костистая бабенка с распущенными волосами – хваталась за него каждый раз.
– Олави, мой родной Олави! – кричала она. – Пожалей хоть меня… Подумай, что будет со мной, если тебя убьют… Отдай им все, Олави!.. Отдай!..
Увидев, что муж ее не слушается, она спустила с воза детей, и те, громко плача, стали цепляться за своего отца. Но финн, уже вконец осатанев от бешенства, отбрасывал от себя и детей, и жену, и немцев.
С глазами, налитыми кровью, с пеной у рта, он метался около своей семьи, охраняя ее от грабителей. Наконец тирольским стрелкам надоело возиться с ним, и они забили его прикладами и штыками.
Оленей из упряжки выпрягли, вещи разграбили, а финская женщина осталась с детьми на дороге, рыдая над трупом своего супруга и защитника Олави.
– Будьте вы прокляты! – простонала она жандармам, пробегавшим мимо нее в сторону каземата, и Пауль Нишец, взглянув в лицо убитого, узнал в нем того самого финна из роты лейтенанта Суттинена, что прошлой зимой затеял с ним драку.
В монастыре, где размещалась воинская тюрьма, было тихо. Но не прошло и минуты, как двери каземата содрогнулись под ударами прикладов:
– Открывай!
Охранник впустил полицию внутрь тюрьмы.
– Давай ключи!.. Показывай, где сидят финны!..
Теппо Ориккайнен в окно видел все: и как ворвалась полиция во двор, и как охранник передал ключи, и как разбежались солдаты. Капрал уже знал, что его страна вышла из войны, видел, как грабили на дороге в сторону Маяталло его соотечественников, заметил, что виселица на дворе тюрьмы еще с утра приготовлена для смертников.
Оскалив зубы, взъерошившись, он встал в углу камеры и, держа в руках тяжелый табурет, прислушивался к топоту ног в коридоре. А когда дверь раскрылась, он рванулся вперед и ударил немца по голове, вложив в этот удар все свои силы.
Гитлеровец упал, но в этот же момент на Ориккайнена навалился клубок тел, кости захрустели от боли, и он – на плечах солдат – поплыл к дверям.
Почти не ощущая ударов, наносимых то справа, то слева, он чувствовал только одно: конец!..
Во дворе тюрьмы, огражденном каменной стеной в человеческий рост высотою, куда его вывели, уже стояло несколько финских солдат. На ногах у них почему-то не было никакой обуви. Перебирая по снегу босыми ногами, финны тоскливо смотрели на небо, с которого, не переставая, сыпалась ледяная крупа.
Первого из них толкнули в спину дулом карабина, и он, жалобно оглядываясь, засеменил к виселице. Лейтенант Вальдер накинул ему на шею петлю и ударом ноги, обутой в тупорылый сапог, выбил из-под финна последнюю жизненную опору – ящик.
Теппо Ориккайнен, с напряжением ожидающий своей очереди, мельком взглянул на то, как судорожно корчилось в петле агонизирующее тело, и отвернулся. Он отвернулся и вдруг увидел… лыжи! Они стояли, прислоненные к стене, за которой начинался крутой спуск, заросший кустами и деревьями.
Капрал часто смотрел из окна своей камеры на этот спуск и всегда почему-то думал, что по этому спуску, наверное, очень хорошо катиться на лыжах.
Приглушенный шлепок оборвал его мысли. Это вынули из петли мертвого финна, который вяло упал на землю обмякшим телом.
– Следующий! – крикнул лейтенант Вальдер, и чья-то рука легла на плечо капрала.
Ориккайнен вздрогнул всем телом, обернулся. Перед ним стоял худосочный гитлеровский солдат с очками на переносице.
– Пошли, – грубо сказал он и, взяв капрала за локоть костлявыми пальцами, потянул к виселице.
Пройдя несколько шагов, капрал резко остановился и ударом руки, выброшенной во весь мах, сбил гитлеровца с ног. В следующее же мгновение он кошкой прыгнул к лыжам, перекинув их через каменную стену. Грянул мимо уха бестолковый выстрел. Но капрал уже перебросил свое мускулистое тело через ограду монастырского двора. Лыжи, прикрепленные к ногам, мгновенно срослись с ним, став одним организмом – подвижным и стремительным.
И, оттолкнувшись, он покатился под откос…
Все произошло так быстро, что опомнились, когда за стеной уже раздался свист лыж, скользящих по снегу. Пока помогали один другому перебраться через ограду, финский капрал уже маленькой точкой прыгал внизу, виляя между камней и деревьев.
Для очистки совести дали несколько залпов в его сторону, но было уже поздно.
– Никогда не видел, – сказал Нишец, – чтобы так бегали на лыжах…
– Если финн встал на лыжи – значит, все!..
Франц Яунзен поднялся с земли и, смахивая рукой осколки очков, впившихся в лицо после удара капрала, подошел к своему карабину. Сняв с пояса тесак, он деловито прикрепил его к стволу и, разбежавшись, ударил штыком в одного из приговоренных к смерти.
Началась страшная кровавая бойня. Прижавшись один к другому, финны хватали штыки голыми руками, и с рассекаемых ладоней текла на снег кровь. Острые тесаки кололи их со всех сторон, солдаты дико кричали, падая под ударами, но снова вскакивали на ноги, продолжая хватать мелькающие в воздухе штыки…
Когда затих последний стон, Пауль Нишец увидел себя стоящим посреди большой лужи крови.
В этот день он заболел психическим расстройством и был отправлен в госпиталь Гаммерфеста. Врач посмотрел в расширенные зрачки обезумевшего солдата и сказал:
Читать бесплатно другие книги:
