На краю любви Арсеньева Елена

Впрочем, Федору Ивановичу пора было идти по своим делам. Поманив за собой Ульяна, он начал быстро спускаться со второго этажа, в котором жил, как вдруг его внимание привлекла некая возня под лестницей.

– Ну ладно, не пойду к барышням, но ты мне дай, сейчас дай, – задыхаясь бормотал мужчина, однако его окорачивал мягкий говорок Марфы:

– Ах нет, голубчик Юрий Диомидович, мне Гликерия Ильинична глаза выцарапает! Ах, оставьте меня, не кусайте в шею, заметят синяки-то!

– Ладно тебе играть, игрунья! – жарко выпалил мужчина. – Ну, дай! Не доживу до ночи!

– Вот и ладно, что не доживете! – строптиво пропыхтела Марфа, видимо, силясь вырваться из его объятий, но ей это, похоже, не удалось, потому что раздались звуки пылких поцелуев, и Данилов, испугавшись, что его могут застать подслушивающим, слетел с лестницы и, в два шага проскочив вестибюль, выскочил на улицу.

Ульян так и вылетел следом. Его узкие глаза стали почти круглыми от изумления.

– Да, – покачал головой Федор Иванович, – вот такая гэе!

– Сулаки мудурэнмэмэ![26] – сердито бросил Ульян.

Итак, и Марфа получила тунгусское имя.

Ну что ж, тут Ульян угадал, девка-то хитрованка! Если Ася теперь выйдет за Никиту, для Лики будет большой удачей поймать в свои сети Юрия. А тут аппетитная горничная дорогу переходит… Впрочем, горничную Юрий всяко замуж не возьмет. А вот Лику-бесприданницу возьмет ли?..

– А его как бы ты назвал? – с любопытством повернулся к Ульяну Данилов. – Этого Юрия – как назвал бы?

– Ними миримэкли, – буркнул Ульян.

Данилов не мог сдержать смеха: эти слова значили «пестрый глухарь». У тунгусов глухарь – символ глупости и доверчивости. Но вот тут Ульян, пожалуй, ошибся, ох ошибся!..

– Далеко ходить, Федор? – спросил тунгус.

– Да нет, почти рядом. Где вчера были.

– Плохо! Близко! – вздохнул Ульян, которого хлебом не корми, дай только пройтись пешком: знать, напоминали о себе те времена, когда он отмеривал расстояние не верстами (даже слово такое было ему раньше неизвестно!), а днями пути. Он томился в Нижграде еще сильнее, чем Данилов, и тот не мог не улыбаться, вспоминая, как во время поездки в Хворостинино Ульян порой выскакивал из повозки и не то шел, не то бежал вдоль дороги, углубляясь в окрестные леса, хоть в малой степени утоляя тоску по тайге. Впрочем, здешние леса он всерьез не воспринимал и сокрушенно постанывал иногда: «Это не сигикат, нет, это конули![27]» Однако в городе он никогда не шел рядом с Даниловым – всегда на несколько шагов отставал. Тоже давала себя знать привычка таежника, тем паче таежника-золотоискателя, – привычка прикрывать от нападения спину напарника, несущего добычу, высматривать того, кто может выстрелить в него.

Что и говорить, Данилов и сам даже в городе, даже вдали от тайги, даже в России (так сибиряки называли те края, что лежат западнее Урала) не мог отделаться от привычки отовсюду ждать подвоха, это в лучшем случае, нападения зверя ли, человека – это в худшем. Человека, который выстрелит в спину…

Именно так погиб Василий Хворостинин, и воспоминания об этом иногда налетали на Данилова, словно черные вороны с железными ключами!

Чтобы отогнать злую стаю, которая норовила заклевать его до смерти, Федор Иванович ускорил шаги, таращась по сторонам и надеясь отвлечься.

После размашистого Енисейска, его родного города, после долгих лет, проведенных в тайге, все здесь казалось как бы тесноватым. Нижград выглядел неряшливым, построенным беспорядочно и нелепо; его уродовали овраги, отлоги которых были утыканы низенькими, бедными домишками и куцыми огородиками. Волга и ее высокие правые берега несколько примиряли с общим впечатлением, но и Волге, конечно, оказалось далеко до Енисея. Если бы не данная Василию Хворостинину клятва, Данилов никогда бы сюда не приехал! Однако ему следовало выдать замуж дочь Хворостинина – и при этом позаботиться о том, чтобы она не попала в кабалу к Широковым.

Об этой семейке Данилов был наслышан и от самого Хворостинина, и от Аси. Василий Петрович упоминал о Широкове-старшем со смесью самой горячей дружбы с такой же горячей ненавистью; Ася тоже ненавидела человека, погубившего ее отца. Почему же этой свадьбе непременно следовало состояться?! Да потому, что Хворостинин был человеком слова и до самой смерти оставался верным обещанию, которое дал другу, впоследствии предавшему его. Что же касается Аси…

У Федора Ивановича сложилось не слишком лестное мнение об этой девушке. Высокая (ростом почти с него), худая, бледная, застенчивая порой до неуклюжести, она была совершенной противоположностью сибирячкам, которых Данилов считал самыми привлекательными женщинами на свете. И дело было не только в их свежих бело-румяных лицах, не только в их приманчивой стати. Если Ася превосходила многих из них начитанностью (Хворостинин хвалился своей домашней библиотекой, а вот в Енисейск газеты и журналы поступали с огромным опозданием, книжные же собрания имелись только у немногих лиц, в числе которых, на счастье Данилова, был его отчим, местный промышленник), то сибирячки обладали такой жизненной силой, о которой Ася Хворостинина могла только мечтать.

Впрочем, от одной такой «жизненной силы» Федор Данилов некоторое время назад и сбежал в тайгу безвозвратно, так что все хорошо в меру!

Ася, даже после всех перенесенных унижений, соглашалась выйти за Никиту Широкова, потому что этого пожелал в свое время ее отец. Но однажды она невзначай призналась Данилову, что намерена восстановить Широкополье, где когда-то, еще в детстве, частенько гостила и которое осталось в ее памяти истинным образцом красоты. Теперь Широковы обеднели, имение было разорено. А вот у Аси появились деньги, и она лелеяла надежду, что ее дети будут когда-нибудь жить в этом прекрасном доме, гулять в этом прекрасном саду, что им будут принадлежать окружающие поля и леса, ныне проданные за долги, но Ася эти просторы мечтала откупить!

Данилов, надо сказать, давно усвоил, что впечатления детства теряют свои обаятельные краски, когда человек взрослеет. И подозревал, что Асей владеет не столько желание вернуть прошлое, сколько страстная охота восторжествовать над теми, кто унижал, отвергал ее, кто стал причиной ссылки отца – и его гибели. Ну что ж, это Федору Ивановичу было вполне понятно, хотя он не слишком-то верил, что Ася выдержит взятую на себя роль. Наверняка она была когда-то влюблена в Никиту Широкова и продолжает любить его до сих пор, несмотря на все обиды и горести, причиненные ей Широковыми.

Ох уж эти вечные Сандрильоны с их терпеливым ожиданием глупого как пробка и явно подслеповатого принца с запыленным, изрядно потрескавшимся стеклянным башмачком![28]

Федор Иванович еще не видел жениха (Никита должен был встречать невесту и ее посаженого отца, то есть Данилова, в Широкополье, где и предстояло венчаться в местной сельской церкви), но, судя по описаниям, он должен напоминать Юрия Хохлова, с которым его нынче познакомила Ася и который тискался под лестницей с Марфой.

Данилову этот молодой человек сразу показался очень себе на уме! Одежда его выглядела поношенной и не больно-то хорошего вкуса, однако Федор Иванович, который совсем недавно сам начал одеваться комильфо, относился к этому снисходительно. Он и сам порой взирал на свое отражение в зеркале озадаченно, а по утрам, спросонья, так и вовсе себя не узнавал, поскольку в снах своих оставался прежним: заросшим бородой, с волосами, стянутыми замызганным платком, чтобы не мешали работать, иногда в накомарнике; видел себя одетым в перемазанный глиной и землей зипунишко, в такие же грязные штаны и сапоги. Руки его, теперь ухоженные и обтянутые лайковыми перчатками, еще недавно были покрыты цыпками, пальцы сбиты, а ногти обломаны от непрерывного перебирания камней и комков глины в промывочном лотке – в надежде, что повезет и он сможет отыскать наконец в грязной воде достойный самородок, и не один.

Ну что ж, ему однажды повезло, очень повезло!

Хоть и не с промывочным лотком…

Почему Юрий Хохлов (этот пестрый глухарь, по словам Ульяна) столь своевременно появился около дома мадам Сюзанны, куда обманом завезли Асю? Этот вопрос не давал Федору Ивановичу покоя.

Опоздай Юрий буквально на минуту, и следов этой простодушной девушки было бы не найти даже Данилову, хотя ему не раз приходилось в тайге идти по следу зверя или врага, чтобы настигнуть их.

Появление Юрия – счастливая случайность? Нет слов: жизнь не раз убеждала Данилова в том, что счастливых случайностей происходит иногда так много и они так ловко сходятся одна к одной, что в них даже не верится. И все-таки следовало хорошенько поразмыслить над этим вопросом. Тем более что необходимо было выяснить, куда пропала подлинная госпожа Брагина и почему вместо нее Асю встретила мадам Сюзанна.

Госпожа Брагина перепутала время встречи, и вышеназванная мадам воспользовалась этим, проворно придумав жуткую историю про заразного постояльца? Ну, господа… эта случайность относилась именно к разряду тех, в которые Данилов не был готов поверить!

Размышляя, Федор Иванович добрался наконец до известного ему дома на Ильинке, но обнаружил его запертым. Ася рассказывала, что ставни все были заложены болтами, а дверь закрыта на замок. Так же обстояли дела и сейчас.

Пожав плечами, Данилов прошел немного по Вознесенской улице, свернул на Телячью и направился к угловому дому. Он уже был здесь вчера, когда сговаривался с госпожой Брагиной, которая в этом доме постоянно жила, а тот, что находился на Ильинке, сдавала внаем.

Однако и этот дом Брагиной казался запертым!

Но только казался: присмотревшись, Данилов увидел, что входная дверь чуть приоткрыта, замок зацеплен за скобу и даже ключ торчит из скважины.

Похоже, госпожа Брагина собралась уходить, однако по какой-то причине вернулась – ясно, что ненадолго, иначе она забрала бы и замок, и ключ с собой в дом.

Данилов шагнул было к двери, как вдруг оттуда высунулся пухлый узел, увязанный в пестрый платок, а затем показалась и державшая его худощавая особа в черном салопчике и платке.

Батюшки, да ведь это госпожа Брагина! Собственной персоной!

– Федосья Николаевна! – воскликнул Данилов приветливо. – Рад встрече!

Хозяйка обернула к нему испитое лицо с ввалившимися щеками, ахнула и проворно метнулась обратно в сени, однако Данилов оказался еще проворней и успел не только вскочить вслед за ней в дом, но и поймать хозяйку за руку.

Света, проникающего из дверей, было достаточно, чтобы увидеть, как испуг на лице Брагиной сменился негодованием.

– Что это вы, сударь, на людей этак кидаетесь? – прошипела она. – Тут вам, знаете ли, не сибирские края, где всякому зверю и татю нощному привольно!

Данилов снял цилиндр:

– Неужто вы меня не узнали, Федосья Николаевна? Это я, Федор Иванович Данилов.

– Да я вот и говорю, что вам тут не сибирские края, из которых вы явились… – начала было она с прежней запальчивостью, однако осеклась и поджала свои тонкие губы так плотно, словно собиралась их прожевать.

Данилов прищурился:

– А кто вам, дражайшая Федосья Николаевна, поведал о том, что ваш покорный слуга прибыл из Сибири? Я, помнится, в подробности своего жизнеописания не вдавался.

Брагина молчала. Судя по морщинам, собравшимся на лбу, она изо всех сил пыталась придумать достойный ответ.

Данилов терпеливо ждал.

– Это я вообще сказала про сибирские края, – наконец выдавила Брагина. – Просто так. К слову пришлось. С чего вы взяли, что про вас речь шла? – С каждым словом она поддавала пылу-жару: – А уж коли вы сюда приперлись, сударь, извольте объясниться, куда ваша подопечная девица запропала? Я ее целый день на Ильинке попусту прождала. А вы, ежели деньги свои желаете обратно получить, то совсем напрасно на это надеетесь! Кабы не ваши происки, я бы другим господам сдала жилье, да еще и подороже! Так что ваши деньги пойдут в возмещение моим неприятностям!

К окончанию своего монолога госпожа Брагина раскраснелась и приняла уверенный и даже воинственный вид.

Данилов оставил без внимания и «приперлись», и «происки», и «возмещение неприятностям», и «целый день попусту прождала». Проговорил спокойно и даже, можно сказать, приветливо:

– Федосья Николаевна, вы зря так волнуетесь. Никаких денег я с вас требовать не намерен, да и вообще – я уже нашел для моей подопечной другое жилье.

– Да что вы говорите! – хохотнула Брагина. – Уж не на Рождественке ли?

«Ого!» – чуть не воскликнул Данилов, однако спросил с прежней приветливостью:

– А почему это вы, Федосья Николаевна, про Рождественку вдруг заговорили? Откуда вам известно, что мою подопечную должны были туда завезти после того, как на Ильинке ее встретила некая особа весьма неприглядного поведения, назвавшаяся вашим именем?

Воинственность госпожи Брагиной растаяла подобно майскому снегу под майским же солнцем. Лицо ее выразило такой ужас, что Данилову показалось: сейчас эта мещанка хлопнется без чувств, словно какая-нибудь представительница высшего общества, в котором обмороки нынче сделались чрезвычайно модны. Однако госпожа Брагина оказалась крепка: швырнула свой узел в Данилова, а сама кинулась к двери и уже почти выскользнула вон, как вдруг жалобно запищала и попятилась.

Данилов посторонился, чтобы женщина не наткнулась на него, и Брагина отступала до тех пор, пока не уперлась спиной в стену. При этом она непрестанно осеняла себя крестным знамением и что-то беззвучно шептала – очевидно, молитву, которую принято творить при встрече с нечистой силой. Глаза ее были выкачены от ужаса и устремлены на уличную дверь, в проеме которой внезапно появился… нет, вовсе не черт, а узкоглазый человек в плисовых штанах, мягких сапожках, коротком неподпоясанном зипуне и картузе с тряпичным козырьком. Он был невысокий и настолько поджарый, что мог бы сойти за подростка, кабы не серьезное, даже недоброе выражение узкоглазого плоского лица.

Данилов с трудом подавил усмешку. Ульян, когда хотел, умел придавать своему узкоглазому лицу выражение очень даже устрашающее. Вдобавок он держал руку под полою зипуна с таким видом, словно у него там на веревочной петле был привешен топор.

А почему бы и нет, собственно говоря? Хоть Нижграда цивилизация в той или иной мере достигла, все же его окрестности оставались еще вполне дремучими. Память о разбойничьей Ошаре жила не только в названии улицы и площади! И манера носить под армяком либо зипуном топорик, а то и обрез была в этих окраинах довольно распространена.

Кстати, именно появление Ульяна и заставило строптивую модистку мадам Жаклин поклясться, что приданое для мадемуазель Хворостининой будет готово в срок.

Ну и госпожа Брагина перепугалась до онемения.

– Погоди, Ульян, – слегка улыбнулся Данилов. – Я сам это дело улажу.

Тунгус послушно отступил за порог.

– Ну, я слушаю, Федосья Николаевна, – спокойно вымолвил Данилов.

Потребовалось некоторое время, чтобы госпожа Брагина снова обрела дар речи, но уж после этого не составляло труда вызнать у нее, что требовалось. Более того, поток ее признаний приходилось иногда замедлять!

Не прошло и четверти часа, как Федору Ивановичу стало известно, что рано поутру госпожу Брагину вот в этом самом доме на Телячьей улице навестили двое: молодой человек и молодая дама. Хозяйка была так ошарашена весьма немалой суммой, которую ей с порога предложили посетители, что ни на одежду, ни на облик их особого внимания не обратила. Вроде бы дама была невысокого роста, в клетчатом платке, закрывавшем и голову, и фигуру, господин, наоборот, довольно высокий, в накинутом на плечи плаще и в картузе, надвинутом на лоб так, что лица не разглядеть. От Брагиной требовалось не являться сегодня в дом на Ильинке, который она сдала господину Данилову (этому «неотесанному сибиряку», как аттестовала его гостья) и куда должна была около полудня приехать девица по имени Анастасия Васильевна Хворостинина.

Федосья Николаевна вечно испытывала нужду в деньгах (а кто ее не испытывает, скажите на милость?), поэтому согласилась не манежась. Однако любопытства она унять не смогла и как раз около полудня ощутила неодолимую охоту пройти мимо того самого дома, но по противоположной стороне Ильинки. Ей пришлось профланировать туда-сюда несколько раз, пока она не приметила около дверей не кого иного, как Секлетею Фоминичну Разуваеву, называемую чаще мадам Сюзанной: держательницу блудилища, которое находилось на Рождественке.

Откуда эту особу знала госпожа Брагина? Да оттуда, что у нее имелась двоюродная сестра, которая жила неподалеку от означенного блудилища. Именно она когда-то показала Федосье Николаевне на улице Сюзанну и открыла род ее занятий.

Любую отъявленную ханжу (а госпожа Брагина принадлежала к сонмищу таковых) чрезвычайно возбуждает даже намек на малейшую непристойность, именно поэтому она зачастила к своей родственнице, чтобы лишний раз пройти мимо блудилища и ощутить блаженный приступ отвращения ко грехам человеческим. Во время своих прогулок Брагина частенько встречала Секлетею Фоминичну, потому сразу ее узнала. А когда Разуваева и приехавшая девушка сели в пролетку, госпоже Брагиной не составило труда угадать, что Сюзанна заполучила в свои лапы новую жертву, которая вряд ли от нее вырвется.

День клонился к сумеркам, когда Федосью Николаевну начали терзать неприятные предчувствия. Она смекнула, что «неотесанный сибиряк» вполне может наведаться к своей подопечной и, не обнаружив ее на Ильинке, заявится на Телячью улицу, чтобы потребовать от Брагиной разъяснений. Именно поэтому Федосья Николаевна решила на время скрыться у двоюродной сестрицы. Как известно, береженого и бог бережет! Она уже связала в узел вещи, которые могли понадобиться, и только-только сделала несколько шагов прочь от дома, как вдруг вспомнила, что кое-что позабыла. Ну вот и вернулась… чтобы попасться на глаза Данилову.

Выслушав все это и вызнав еще кое-какие подробности о визитерах (незначительные, впрочем, подробности, поскольку у Брагиной от страха поотшибло-таки память), Данилов ушел не простившись.

Федосья Николаевна перевела было дух, однако оказалось, что сделала она это преждевременно, потому что в следующую минуту в дом снова заглянул узкоглазый слуга Данилова и сурово проговорил:

– Аси, ча![29] Скажешь кому-то про Федор, тебе мэкчэрэ будет, ой-ой, больно!

Поскольку узкоглазый изобразил, будто откусывает свой язык, приказ молчать Брагина поняла быстро. Но еще быстрее она постигла смысл слова «мэкчэрэ», поскольку, произнеся его, узкоглазый вынул руку из-под полы своего зипунишка, и, как следовало ожидать, в ней оказался небольшой, но увесистый топорик.

У госпожи Брагиной подкосились ноги. Она плюхнулась на пол и надолго онемела. Дар речи и владение членами вернулись к ней не скоро – к тому времени зловещий тунгус не только покинул ее жилище, но и успел дойти до «Купеческой», по-прежнему следуя за Даниловым, который шел неспешно, поскольку был погружен в размышления.

– Ну и что ты об этом думаешь? – спросил наконец Федор Иванович, косясь на Ульяна.

– Я думаю, что шкуру белки надо очень тщательно очищать от мездры.

Федор Иванович не удержался от смеха. Ульян частенько выражался столь замудренно, что приходилось крепко призадуматься, чтобы догадаться о смысле его слов. Ох как ошибался тот, кто считал Ульяна тугодумом бессловесным! Этот тунгус был как раз из тех, на кого надеялся Пушкин, когда писал:

Русский язык Ульян усвоил очень быстро – отчасти благодаря тому, что и до встречи с Хворостининым и Даниловым он частенько общался с русскими промысловиками и золотоискателями. Но грамоте и арифметике его научил именно Данилов, и скоро тунгус уже мог назвать точное число дней, которое предстояло пройти: например, говорил точно – илалла, то есть три дня, вместо неопределенного илаллакса – дескать, будем идти завтра, потом еще день и еще потом…

Впрочем, и Данилов многому научился за время дружбы с Ульяном. Понял, что, во-первых, тунгус воспринимает мир совершенно иначе, чем русский человек, а во-вторых, будучи внуком и правнуком шаманов, он посвящен в некие тайны и многое видит, как говорится, насквозь. Не зря его настоящее имя было Улген: тот, кто держит в руках обрядовые нити. Те самые нити, которыми шаманы во время обрядов связывали бубен, другие таинственные предметы – и людей, которые должны были помогать вызывать духов.

Но что же Ульян имел в виду сейчас?

– Думаешь, эта аси мне соврала?

– Нет, просто из лоскута торчит сломанная игла, – проворчал тунгус, провел ладонью пред собой и болезненно сморщился, словно наткнулся на что-то острое.

Данилов задумчиво кивнул. Он не сомневался, что Брагина сказала правду о приходе странной пары. Но откуда ей было знать, какие замыслы ими двигали? А между тем в этих замыслах и крылась сломанная игла, которую сразу не разглядишь, но о которую можно сильно пораниться. Впрочем, Федор Иванович эту иглу заметил сразу и не сомневался: афера с публичным домом была затеяна для того, чтобы расстроить свадьбу Никиты Широкова и Аси Хворостининой. Сам Данилов отнюдь не вел жизнь анахорета: случалось, и в дома веселые хаживал, а значит, был наслышан, насколько ловко всевозможные «сюзанны» заманивают простодушных девушек в свои логова. Потом их опаивают маковым отваром, так что первые встречи с клиентами для бедняжек проходят как бы в полусне: девушки почти ничего не соображают и не в силах противиться насилию. Потом они осознают, что опозорены… некоторые не могут этого пережить и кончают с собой, прочие постепенно свыкаются с новым ремеслом. Поскольку Данилов в отличие от многих мужчин не испытывал никаких пристрастий к невинным девицам, он знал, что греха душегубства какой-нибудь такой глупенькой жертвы «сюзанн» на нем нет. Однако, насколько Федор Иванович успел узнать Асю Хворостинину, она, конечно, немедленно сунула бы голову в петлю, оставив Никиту овдовевшим, так сказать, женихом.

Кому это принесло бы выгоду?

Почти наверняка – Лике Болотниковой.

У Федора Ивановича были немалые основания так думать!

Данилов многое слышал от Василия Хворостинина о прошлом и знал, что его лучшими друзьями были Гаврила Широков и Илья Болотников. Они вместе прошли войну с французами, вместе побывали в Париже, потом вышли в отставку и занялись хозяйством в своих имениях. Хворостинин и Болотников жили не больно-то достаточно, а вот Широков получил изрядное наследство с сотней крепостных душ. Хозяйство было поставлено образцово, и Гавриле Семеновичу предстояло приумножать доставшиеся ему богатства.

Почти одновременно три приятеля сыграли свадьбы. В подтверждение поговорки о том, что денежки льнут к деньгам, Широков взял за себя девицу из богатого дома; невест же Хворостинина и Болотникова, сестер Лукашиных, можно было без преувеличения (или преуменьшения?) назвать бесприданницами. Хворостинин женился на младшей, Сонечке, по горячей взаимной любви; об этой же сестрице мечтал Илья Болотников, однако ему пришлось удовольствоваться старшей, Зинаидой, да и то злые языки болтали, что был он к тому принужден хитрой девицей: мол, дочь Болотникова, Гликерия, родилась слишком уж скоро после свадьбы, хотя недоношенной отнюдь не выглядела.

Еще прежде у Широкова с разницей в два года родились сыновья Константин и Никита; кроме того, в доме рос осиротевший во младенчестве его племянник – Юрий Хохлов.

Костя всегда был весельчак и большой проказник; Никита временами впадал в угрюмость и озлобление; Юраша подражал то одному, то другому, а вообще-то он яростно завидовал обоим братьям.

Дружба отцов продолжалась, а потому Константин был сговорен с Гликерией, ровесницей Никиты, ну а тот – с дочерью Хворостинина Анастасией, бывшей младше Никиты на три года.

Константина в свое время определили в Первый кадетский корпус, чем Гаврила Широков оставался не слишком-то доволен.

Хворостинин рассказал Федору Ивановичу, который был, конечно, несведущ в таких тонкостях, что в то время самым привилегированным из военных учебных заведений, куда попадали лишь представители знатных фамилий и генеральские отпрыски, считался Пажеский корпус.

Исключительно из элиты рекрутировались также воспитанники Школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Для поступления в эти школы требовалось свидетельство о включении предков в Шестую часть родословной книги древнего российского дворянства[30] или генеральский чин отца. Гаврила Широков не был генералом и не принадлежал к родовитейшему дворянству. Стало быть, путь в оба учебных заведения Косте Широкову был закрыт.

С другой стороны, Широкову невместно было отдавать своего сына и во Второй кадетский корпус, который являлся учреждением благотворительным.

«Золотую середину» между этими двумя образовательными полюсами занимал Первый кадетский корпус, куда зачислили Константина, а потом и Никиту.

Спустя несколько лет Костя и Никита приехали на вакации домой. Юноши отправились на лодке рыбачить на реку Широкопольку; с ними были и Ася Хворостинина, и Лушенька Болотникова. На манер народный Гликерию чаще называли Лукерьей, Лушей. Родители звали Ликой. Мальчишки прозвали ее Лужей Болотной, а также Горем Луковым: уж больно она уродилась слезлива и при этом злоехидна.

Итак, молодежь отправилась рыбачить. Широкополька была не слишком широка, вопреки названию, но весьма глубока, бурлива и порой коварна. Налетел ветер, легонькая лодчонка перевернулась. Луша плавала как рыба и тут же ринулась к берегу. Ася же начала тонуть; Константин успел выловить ее из воды и помог забраться на перевернутую лодку; потом поддерживал на поверхности брата, но тут у него свело судорогой ногу. Хворостинин с Широковым, прибежавшие на крики Лушеньки, опоздали: Костя канул в воду и больше не вынырнул. Никиту вытащили полумертвым и едва откачали.

Варвара Михайловна, мать братьев, с тех пор обезножела; Никита остался при ней, забросив учебу, потому что от одной только мысли о разлуке с последним сыном матушка начинала помирать; а Широков-старший со временем то ли повредился в уме, то ли демон какой-то его обуял, однако он люто возненавидел Хворостинина и его семью. И Ася была виновна в том, что Костя погиб, спасая ее (то, что он также брата своего спасал, в счет у Широкова не шло), и сам Хворостинин нерасторопен оказался, когда нырял, пытаясь Костю вытащить… Словом, о прежней дружбе оставалось лишь с печалью вспоминать, и первым следствием разрыва стало то, что Широков больше слышать не хотел о союзе Никиты и Аси. Он устроил столь оскорбительную сцену Хворостинину, что тот, воротясь домой, надолго слег в постель больным, однако старинного друга жалел и пытался понять да простить.

Болотников во всем поддерживал Широкова, ну тот и решил, что теперь самой подходящей невестой для Никиты станет Лушенька. Болотников, конечно, обрадовался и решил повеселить непрестанно горюющего друга. Зачастили они в Нижград – в игорные дома…

Тем временем Хворостинин повстречался с прежним своим знакомцем по Заграничному походу, сослуживцем по Семеновскому полку, Федором Шаховским. Тот жил теперь в Ардатовском уезде Нижградской губернии, в имении жены, иногда наезжая в город. Василий Петрович как-то раз навестил его. В то время между военными ходили слухи о тайных сообществах бунтовщиков. Шаховской признал, что входил в Союз благоденствия, помышляющий о цареубийстве, присутствовал даже на совещании, где принималось такое решение… Хворостинин был потрясен, накричал на Шаховского, назвал его изменником и немедленно прервал с ним все отношения.

А надо сказать, что Болотников по-прежнему приятельствовал с Хворостининым – в основном благодаря тому, что их жены, родные сестры, часто приглашали друг друга в гости, с мужьями, разумеется. И вот во время одного такого гостеванья Хворостинин под секретом рассказал Болотникову о том, что узнал от Шаховского. Болотников вскоре проболтался об этом Широкову. Ну а Гаврила Семенович, который только и искал средства для утоления своей мести (выдуманной мести, мести невесть за что!), написал на Хворостинина донос…

Вскоре Шаховской был схвачен, приговорен к каторге и отправился по этапу в Туруханск. Василия Петровича без особого разбора схватили тоже, осудили и сослали в Енисейск.

Жена Хворостинина пыталась отправиться к мужу, однако ей не позволили; тогда она приехала в Санкт-Петербург, бросилась в ноги государю во время одной из его пеших прогулок и передала письмо, в котором уверяла, что муж был арестован по навету.

Николай Павлович велел привлечь к ответу Широкова. Тот не посмел солгать государю и повинился: да, он расчетливо погубил бывшего друга, хотя знал, что Хворостинин с бунтовщиками дружбы не водит… правда, не преминул сообщить, что сведения эти получил от Ильи Болотникова. Однако того уже не было в живых (повозка на крутом повороте опрокинулась невзначай, а может, судьба наградила тем, что заслужил), поэтому вся вина легла на Широкова. Вышел указ о помиловании Василия Петровича Хворостинина. Широков был наказан штрафом в пользу казны, которой пришлось по его вине понести напрасные расходы на суд над оклеветанным, препровождение его по этапу, содержание в ссылке и надзор за ним. Предписано было также уплатить пеню супруге Хворостинина и его дочери.

Но если за исполнением штрафа в пользу государства был строгий присмотр, то за выплатами пострадавшему семейству никто не надзирал. Широков посылал Хворостининым деньги нерегулярно и ровно столько, чтобы мать и дочь не умерли с голоду. И не только жадность была тому причиной! Широков стал завсегдатаем игорных домов Нижграда, Москвы и Петербурга, и в самое короткое время его состояние было безвозвратно брошено на зеленое сукно. Имение осталось непроигранным только чудом, хотя и пострадало немало.

Спустя пять лет после начала ссылки Василий Петрович получил известие о помиловании, а также о том, что слабые легкие и тоска свели его жену в могилу. Он узнал, что в его доме все, что можно продать, было продано – кроме самого дома, жалких остатков обстановки и книг. Совершенно как в Широкополье, хозяину которого теперь просто нечем было исполнять предписанное по суду и поддерживать Асю!

Теперь Василий Петрович сделался одержим мыслью разбогатеть, чтобы восстановить свое состояние. Только тогда он намеревался вернуться домой.

Разбогатеть-то удалось, но вернуться не получилось. Хворостинин был смертельно ранен в тайге и умер на руках Данилова. Выполняя последнюю волю друга, Федор написал Асе о смерти отца и о том, что тот назначил дочери опекуна в лице его, Федора Ивановича Данилова. И главное – рассказал о богатом наследстве, которое привезет ей!

Добравшись до Нижграда и встретившись с Асей, Федор Иванович узнал, что она уже сообщила Широкову эти вести и, сделавшись богатой наследницей, вновь была сочтена самой что ни на есть желанной невестой для Никиты и самой что ни на есть желанной снохой для его родителей. Ну а Лика Болотникова получила, так сказать, отставку…

Неудивительно, что она мечтала расстроить эту свадьбу! Данилов не сомневался, что именно Лика заплатила Брагиной за то, чтобы та уступила свое место Секлетее Фоминичне Разуваевой, более известной как мадам Сюзанна. А вот насчет мужчины, сообщника Лики, имелись сомнения…

Кто это был? Юрий Хохлов? Или Никита Широков, который не хотел жениться на богатой Асе Хворостининой, предпочитая ей Лику и желая во что бы то ни стало разделить с ней нищенскую долю?

Бессмыслица какая-то! Никита, примерный сын, ни за что не огорчил бы отца и больную мать таким пошлым расстройством выгодной свадьбы даже во имя великой любви к бесприданнице Лике.

Кто же мог ввязаться в аферу в компании с ней? Кому Лика настолько доверяла, что могла выбрать себе в соучастники?

Единственное имя, которое приходило на ум Данилову, было имя Юрия Хохлова.

Что же произошло на Рождественке? Федор Иванович допускал, что Юрий и Лика откуда-то наблюдали за тем, как мадам Сюзанна привезла Асю к своему блудному дому, и тут… тут что-то изменилось в их намерениях.

Что именно?

Они осознали нелепость своего замысла? Или мгновенно выстроили новую интригу, согласно которой Юрий ринулся выручать бедняжку, которую только что был готов предать в цепкие когти развратительницы Сюзанны?

Но зачем это ему?

А уж не затем ли, что племянник Гаврилы Широкова вознамерился совершить благородный поступок и так поразить этим Асю, что она отказалась бы от брака с Никитой и бросилась бы в объятия своего спасителя, заодно передав в его руки богатое приданое?

Данилов пожал плечами.

Сомнительно… весьма сомнительно! Путь в Широкополье для Аси в таком случае закрылся бы, ей пришлось бы жить с Юрием где угодно, только не там, куда она так стремилась.

И, кстати, что в таком случае выигрывала Лика?

Никиту и тот самый разоренный широкопольский шалаш, в котором с милым весьма сомнительный рай?

А что, если… а что, если интрига, скоропостижно измысленная этой парочкой, состояла в том, что Ася все-таки выходит за Никиту, он получает ее деньги, а потом внезапно погибает?

И тогда – что? К Асе после смерти мужа возвращается приданое (таковы были условия завещания Хворостинина) – и она выходит за Юрия, который ее недавно выручил и спас ее репутацию? А потом настает черед и ей умереть, после чего овдовевший Юрий и Лика идут к венцу и наслаждаются плодами своего безжалостного заговора?

Данилов задумчиво прищурился. Его размышления могли бы показаться слишком уж неправдоподобными; возможно, он наделял Лику и Юрия чрезмерно изощренной безжалостностью, однако…

В библиотеке его отчима имелось несколько книг Василия Лёвшина, Михаила Попова и Михаила Чулкова[31], и это были любимые книги Федора Ивановича, потому что отличались авантюризмом сюжетов и персонажами, наделенными дерзким умом. В романе Чулкова «Пересмешник» был некий Аскалон, который мечтал завладеть троном своего отца и плел ради этого вовсе уж невероятные интриги. Вот уж кто ни перед чем не останавливался ради достижения цели, никакие жертвы не были для него слишком велики, жалости он не знал! Не зря сказано было в романе: «Сердца, наполненные злостью, никакой прекрасный предмет тронуть не может». День, проведенный без свершения свирепого, бесчеловечного поступка, приводил Аскалона в такое бешенство, что он грыз свою руку, причиняя боль хотя бы себе, если не мог причинить ее другому!..

Нет слов, Данилов восхищался этими книгами, они развили его воображение, однако не только в них было дело! В те годы, когда он занимался старательством, пытаясь обрести свободу и разбогатеть, он навидался столько беспощадности человека к ближнему своему, видел такую готовность убивать ради малого кусочка золотой руды или горстки золотого песка, что, быть может, только присутствие в его жизни Хворостинина и Улгена помешало ему вовсе извериться и превратиться в некое подобие Аскалона!

Данилов нахмурился: следует ли предупредить Асю о том, что милая подружка Лика злоумышляет против нее? А вдруг он ошибается?..

– Федор, си дэ, би дэ[32] пришли, остановись, – услышал он вдруг голос Ульяна.

Вот те на, Данилов и не заметил дороги, так задумался. А вот надумал ли чего-нибудь толковое? Да вряд ли!

Ася неотрывно смотрела в окно, за которым разгорался день.

Выехать собирались чем свет. Вещи все были еще с вечера уложены на подводу: ночью их караулил Ульян, решивший спать под открытым небом, а не в душном нумере. Однако человек предполагает, а Господь располагает: задержались с отправлением на два часа из-за Марфы. Лика ворчала, что горничная всю ночь тихонько постанывала, мешая спать своей госпоже, а к утру вовсе расстоналась и раскричалась, жалуясь на боли в животе. Призвали к ней доктора; тот обнаружил несварение, а может статься, и заворот кишок. Велел непременно отлежаться и пить лекарство, которое брался собственноручно изготовить. Припугнул: иначе девушка вообще может умереть в дороге!

Марфа корчилась от боли, рыдала, но все же умоляла барышню Гликерию Ильиничну забрать ее с собой: лекари-де ее в трупарню свезут и живой в землю зароют. Однако девку скручивали такие судороги, что Лика угрюмо буркнула: мол, не хочет брать греха на душу! – и отправилась в путь без горничной, злющая, как змея. Всю дорогу дулась и ворчала, что останется не обихоженной умелыми Марфиными руками!

Ликины причитания Асю смешили. Она-то к чужим услугам не привыкла: последние годы, особенно после смерти матери, а потом и нянюшки Настасеи, сама себя обихаживала, оттого и шила свои платьица (нужда заставляет не только калачи печь, по пословице, но и сделала Асю замечательной рукодельницей!) так, чтобы самой, без посторонней помощи, можно было одеться и раздеться. Понятное дело, никакими особыми изысками эти платья не отличались, а вот заказанное Даниловым приданое заставляло Асю тревожиться.

Ну ладно, надеть она такие изощренные наряды как-нибудь наденет, но справится ли со всеми этими застежками и шнуровками, находившимися по большей части на спине? Как затянет корсет? Вообще-то в обиходе Ася вполне без корсета обходилась, потому что была стройной, даже худой, однако венчальное платье потеряет вид, если талия не сделается тонюсенькой, словно у осы, а грудь не начнет дерзко вздыматься над декольте. Новая мода диктовала именно эти условия! Ася не без вздоха вспоминала рассказы покойной матушки о том, какие дивные, легкие, свободные платья la grec[33] носили в пору ее молодости. Эти-то платья никакого корсета не требовали. Ася робко предполагала, что выглядела бы в них прекрасно. А тут… нижние юбки, панталоны с кружевами, декольте, открывающие грудь и плечи, непременные шляпки и накидки… При взгляде на короба с нарядами, громоздившиеся на возу, у Аси начинала кружиться голова.

Вчера Лика не успокоилась, пока не перерыла все Асины новые вещи. Даже, почудилось, еще больше исхудала от зависти! Три платья привели ее в состояние почти полуобморочное, поэтому Ася, которая уже раскаивалась оттого, что так вспылила совсем недавно, сочла за лучшее отдать эти наряды Лике, а также и прилагавшиеся к ним ботиночки и шляпки. Лика нынче вырядилась в одно из них: красно-розовое, отороченное по подолу красной кружевной, с фестонами, роскошной отделкой – ну совершенно для путешествия в карете не подходящее. Помогая утром Лике наряжаться (Марфа-то не могла ни рукой, ни ногой шевельнуть!), Ася хотела посоветовать одеться попроще, но не решилась: Лика разобидится, решит, что Асе стало жаль платьев.

А ей ничуть не было жаль! Ей хотелось добрых отношений со всеми, даже с Ликой – по-прежнему добрых, как раньше! Ася надеялась, что в любимом, незабываемом Широкополье, которое она так часто видела во сне, все вдруг сделается таким, как было в прежние прекрасные времена! Она была готова ради этого на многое! Самое малое – с Ликой помириться.

Горячо оплакивая погибшего отца, Ася все же радовалась своему богатому наследству, которое поможет ей вернуть процветание Широкополью и благоденствие своей новой семье. Конечно, иной раз закрадывалась коварная мысль, жалила по-змеиному: да ведь она просто-напросто хочет купить дружбу, любовь, семейное счастье за деньги, но разве добрые чувства продаются или покупаются?! Но как же Ася надеялась, что у Никиты сохранилось к ней прежнее отношение, что в его сердце все эти годы жила та же полудетская-полуюношеская любовь, которая когда-то их объединяла и заставляла смотреть друг на друга с трепетом и душевным, и телесным! Может быть, он не забыл их первый и единственный поцелуй?

…Однажды Никита обиделся на Асю – он вообще был вспыльчив и обидчив, вдобавок ему с детских лет казалось, что вся любовь отца и матери досталась старшему брату, Константину, и даже после смерти тот первенствовал в родительских сердцах. Так же он ревновал родителей к Юрию, отцову племяннику. Каждый добрый взгляд, каждое доброе слово в его сторону вызывали у Никиты взрыв тайной, а порою и явной ненависти.

Обиделся, стало быть, Никита на Асю и злобно крикнул, что прекрасно знает: он противен ей, оттого она и не идет вместе с ним на лодке кататься.

Ася даже ахнула. С того страшного дня, когда погиб Костя, она к воде близко не подходила, даже в жарищу ее не заманить было купаться в Широкопольке или кататься по ней!

– Да что ты? – еле выговорила дрожащим голосом. – Как же ты мог такое подумать! Противен?! Ты мне?! Да я тебя как брата люблю!

Никита подскочил к Асе, схватил за плечи, яростно уставился на нее своими голубыми глазами, крикнул:

– А я тебя не люблю как сестру! И ты меня не смей любить по-братски! Это с Ликой можно по-братски, а с тобой нельзя: ты мне женой станешь, а я тебе – мужем. Сама знаешь, что мы сговорены, ну а мужа нельзя как брата любить, это грех.

После этих слов он жарко не то клюнул, не то укусил Асю в губы, обшарил руками ее совсем еще незрелое тело – да и пустился наутек.

Ася перепугалась так, что готова была, отцу не сказавшись, домой, к матушке, пешком идти, несмотря на версты и версты, отделявшие Широкополье от Хворостинина. Но дело шло к ночи, а ночью не больно-то попутешествуешь в одиночку. Она прокралась в спаленку, которую делила с Ликой, отказалась от ужина, сославшись на нездоровье, легла – и предалась своим всполошенным мыслям.

Никита, Никита, Никита… Конечно, Ася знала, что родители их сговорились между собой о том, что поженят детей, но никогда и подумать не могла, что Никита в нее влюблен. Сговор сговором, а сердце сердцем, эо она чувствовала. И если честно признаться, была уверена, что Никите куда больше по нраву не она и даже не Лика, а дочь окольного однодворца[34] Филипопина – Манефа Сергевна.

Почему ее так называли, Ася не знала. То есть крещена девочка была Манефой, в честь преподобной мученицы Манефы Кесарийской (она очень этим гордилась, потому что такая преподобная в святцах была только одна, не то что всякие там Марьи, Анны, Анастасии!), но отчего тут же присовокуплялось исковерканное отчество – бог весть. Ну разве что для смеха! Асе, впрочем, Манефа Сергевна всегда нравилась, хоть она и любила приврать. Например, тех, кто ее раньше не знал, она уверяла, будто ее фамилия Адельфинская, а вовсе не Филипопина. Конечно, кому охота Филипопиной зваться! Кругленькая, невысокая, проворная, всегда готовая похохотать и покривляться, умело передразнивавшая других, Манефа была полной противоположностью ехидной Лике и застенчивой Асе. Никита называл ее Маней, однако Манефа Сергевна страшно на это злилась, хотя, по мнению Аси, лучше было зваться Маней, чем Манефой. И вот именно на нее косил глазом Никита, и глаз этот горел особым, вовсе не детским пламенем, так что даже простодушная Ася чувствовала в его взглядах что-то особенное, а уж Лика просто из себя выходила от зависти.

И вот сейчас… вот нынче вечером Никита доказал Асе, что никакая другая барышня для него не существует, что ни Манефа Сергевна, ни Лика ему не нужны, – нужна только она, его нареченная невеста.

В самом деле, было чего перепугаться, чему порадоваться, о чем помечтать и чего ждать с нетерпением!

Сказать по правде, Ася думала, что Широковы удивятся ее отсутствию за столом и пошлют за ней Лику, но хотелось, конечно, чтобы Никита сам пришел: пришел бы и снова не то клюнул ее, не то укусил. Сердце задрожало, все существо взволновалось и отозвалось на случившееся! Губы немного болели, но она готова была терпеть такие странные поцелуи всю жизнь! Готова была также все прочее испытать, что свершается сначала между мужем и женой впервые (после этого в деревне выставляли на общее обозрение простыню, на которой новобрачные проводили вместе ночь, там были кровавые пятна, но это Асю не пугало), ну а потом становится тем, о чем иногда, таясь от молоденьких девиц, а тем паче от юной барышни, судачили хворостининские стряпки да прачки на кухне или на мостках, с которых мыли господское белье.

Ночь стояла светлая, на удивление светлая – майская ночь, лунная, молочная, серебряная, игра света и тени преображала роскошный сад в сказочные чертоги. В распахнутое окно вливался запах белого табака – Асе казалось, что здесь, в Широкополье, он иначе пахнет, чем в Хворостинине, слаще и томительней, – и доносились соловьиное пение. Пел соловей то тихо, нежно, то совсем затихал, вздыхал, словно бы утомленно, потом вдруг свистал, щелкал, разливался в страстных трелях, умолкал ненадолго…

Ася задремывала под эти сладостные звуки, просыпалась, опять начинала дремать, как вдруг бурные крики, долетевшие из столовой, заглушили соловьиные трели. Кричал, срывая голос, Гаврила Семенович Широков, кричал и Василий Петрович Хворостинин…

Ася испуганно подскочила: ссорятся они, что ли?

Дверь отворилась, в спальню проскользнула Лика и выпалила не то испуганно, не то радостно:

– Собирайся! Вы уезжаете! Вас выгнали!

Вслед за ней проскользнула нянюшка Настасея; заливаясь слезами, сунула в светец зажженную свечку, в которой, впрочем, надобности не было, так яростно сияла луна, и принялась поспешно увязывать Асины вещички, висевшие на гвоздях за китайковой[35] занавеской.

– Няня, что случилось? – испуганно воскликнула Ася, но та лишь отмахнулась и прорыдала:

– Собирайся, милая Асенька, батюшка уже запрягает!

Снизу донеслось недовольное ржание Белухи, кобылы хворостининской, которую Василий Петрович запрягал в дрожки, бранясь на бедную лошадку, словно она была в чем-то виновата, да выкрикивая при этом:

– Аська! Сию минуту сюда! Едем немедля! Ноги нашей здесь больше не будет!

Но даже его громогласные выкрики перекрывал неистовый ор – ну не подобрать другого слова! – Гаврилы Семеновича Широкова:

– Вон! Вон отсюда! Чтобы ноги вашей здесь не было! Пошли все вон! Навсегда! Вон, убийцы!

Асю, чуть живую, нянька почти вынесла из дому; Лика начала было проталкивать ее узелок в окно, да тот застрял; няня хотела вернуться, но Василий Петрович не велел: в чем были, как были, так и покинули Широкополье.

Позже Ася узнала, что именно тем вечером Широков, в котором, видимо, злоба давно кипела да наконец и выкипела, бросил в лицо Хворостинину обвинение в том, что он не спас Костю, поскольку не захотел. Этим он и расторг сговор о свадьбе между Никитой и Асей.

Однако Хворостинин был хоть вспыльчив, но отходчив. Мало ли что наговорил, мало ли что накричал там Широков – несчастный отец, потерявший сына! Василий Петрович, несмотря на обиду, не мог так легко распроститься со старинным другом, некогда спасшим ему жизнь на войне с французами; он готов был понять Широкова, который сдвинулся умом из-за гибели любимого старшего сына, и был уверен, что старинный друг со временем образумится.

На то же самое – на целительную силу времени! – надеялись и Ася с ее матушкой.

Однако как раз времени-то Василию Петровичу старинный друг не оставил…

Все эти годы, минувшие после ареста Хворостинина, суда над ним и ссылки, потом его помилования, смерти матери и получения известия о гибели отца, Ася жила одиноко. Отрывочные вести из Широкополья доходили только случайно, через нянюшку Настасею, которая была дружна с Антонидой, нянькой Кости и Никиты. Именно так Ася узнала, что теперь невестой Никиты считается Лика, хотя Никита этому, похоже, не больно рад, потому что знай наезжает в Нижград и шляется там в «разные театры». Юрий, который раньше имел виды на Лику, обиделся за то, что получил отставку, тоже перебрался в город, где знай составляет компанию Никите, ну а Манефа Сергевна осиротела, но одна жить не стала, а подалась невесть куда, к какой-то родне.

Само собой, никакие слухи о Манефе Сергевне Асю нимало не волновали – она жила жадным ожиданием вестей о Никите, мечтала о его приезде в Хворостинино. Приказ Гаврилы Семеновича приказом, ссора между Широковыми и Хворостиниными ссорой, ну а их, Никиты и Аси, любовь? А тот поцелуй, похожий на укус? А его слова, незабываемые слова?! Разве можно это забыть? Разве может Никита не приехать?!

Именно тогда Ася поняла, что любовь – это не какое-то там не определимое словами счастье, а вера и надежда. Без этого любви не бывает. Только надежда помогала Асе ухаживать за матерью, только вера помогала пропускать мимо ушей ее проклятия, адресованные Широковым, только пылкая любовь помогла пережить потерю сперва матушки, а потом и отца. Иногда она ожесточалась, но ненадолго. Понимала, что надо вырвать из сердца эту неразумную, слепую, несчастливую любовь, но вот беда – понимала также, что вырвать ее возможно только вместе с сердцем.

И вдруг произошло чудо! Вдруг все надежды оправдались, вера восторжествовала над унынием: Широков раскаялся и решил вернуться к договору с покойным другом. Ася получила ласковое письмо, в котором Гаврила Семенович писал, что покоя не знал все эти годы, что мечтает искупить вину перед Василием…

Но если бы это письмо пришло до того, как стало известно о полученном Асей наследстве! Мысль, что Гаврилой Семеновичем движет просто расчет и желание поправить провальные дела свои, своего семейства и своего имения, подгрызала радость Аси, как мышь коварно подгрызает дорогой многоцветный ковер. Но все-таки желание снова увидеть Никиту, снова заглянуть в его голубые глаза, дождаться прикосновения его губ оказалось всемогущим. О, конечно, конечно, Ася не хотела нарушить волю отца, о, конечно, конечно, она мечтала вернуть Широкополью былой блеск и былую красоту, но встреча с Никитой сияла перед ней путеводной звездой.

Ася видела, с каким недоверчивым и даже презрительным выражением Федор Иванович Данилов слушает ее излияния про мечты о восстановлении Широкополья и верности памяти отца. Конечно, он понимал, что она влюблена в Никиту и жаждет поскорей выскочить за него. За это небось и презирал… Но Данилов был вынужден исполнять волю покойного Хворостинина, как бы ни относился к Асиным словам. Она не сомневалась, что Федор Иванович хочет покончить с устройством ее свадьбы как можно скорее, чтобы заняться своими собственными делами, однако Ася не сомневалась: даже если бы она стала противиться, не захотела бы возвращаться в Широкополье и выходить за Никиту, Данилов мог бы заставить ее сделать это – на правах опекуна. В нем чувствовалось что-то непреклонное и основательное, что-то непоколебимое и в то же время самоотверженное – то, чего не было ни в Никите, ни в Юрии.

Стоило Асе так подумать, как ей стало обидно за друзей детства.

Ну ладно, если Никиту она давно не видела, то Юрий сегодня, когда вырвал Асю из лап мадам Сюзанны, совершил поистине героический поступок. Ну прямо лев был, а не человек, не знал, что такое страх! А Данилов? Что он совершил? Подумаешь, накупил ей гору дамских тряпок! Да еще с таким знанием дела накупил, словно проходил обучение у какой-нибудь сибирской Клеопатры!

Впрочем, вспомнив венчальное платье, Ася смягчилась. Платье было прелестное: из белого тюля поверх атласного чехла, с бесчисленным множеством оборочек, оно напоминало не то облачко, не то пену, не то первый снег – словом, что-то нежное, воздушное и невинное!..

Спустя три часа остановились сменить лошадей и пообедать. Дело это растянулось неожиданно надолго: поев, Лика вдруг расплакалась из-за того, что уронила жирный кусок на подол своего розового платья, потом расстоналась и разохалась, стала жаловаться на боли в животе – ну не хуже Марфы! Ася уже испугалась всерьез, что Лика не сможет дальше ехать. Ну и куда ее девать в таком случае? На придорожном постоялом дворе оставить, что ли? А вместо врача знахарку деревенскую позвать?! Скоро начнет смеркаться, а на лесных дорогах всей губернии, случалось, пошаливали: выходили окрестные крестьянушки с дубьем или ружьишками на дорогу и грабили всякого прохожего-проезжего, а потом исчезали в знакомых им дебрях бесследно. Ходили слухи, даже особые разбойные деревни есть, причем часть награбленного получает помещик, владелец крестьян! Правда, в городских газетах, которые изредка попадали-таки в Хворостинино, Ася частенько читывала злые или насмешливые опровержения: дескать, в былые времена, еще в веке осьмнадцатом, такие тати нощные и впрямь водились и весьма тревожили путников, а теперь губернская полиция навела порядок! Конечно, газетам Ася верила, но все же облегченно вздохнула, когда Лике наконец стало легче и удалось продолжить путь.

Однако, проехав с версту, карета снова остановилась. Девушки прильнули к окнам и увидели, что начался дождь.

Кучер, лакей и Ульян, вооружившись топориками, ринулись на обочину: рубить еловые ветки, чтобы прикрыть воз с приданым. Ради этих хлопот подзадержались, после чего Лика разворчалась: мол, по размокшей дороге доберутся в Широкополье только затемно.

Ася глянула с укором: как будто не из-за самой Лики больше всего задержались в пути! – но ничего не сказала. Ей помнилось, что последние двадцать верст до Широкополья предстояло ехать совсем уж густыми лесами. По слухам, там водились медведи! Впрочем, еще в пору ее детства убили последнего из них. И все равно – места были мрачные: прямиком из леса въезжали в огромный широкопольский сад, тоже напоминающий настоящий лес.

На Ликину воркотню Ася не отвечала. Даже рада была задержке: хоть мечтала об этом дне истово, а все же страшновато после всех минувших горестных лет оказаться лицом к лицу с Гаврилой Семеновичем и особенно с Никитой…

Тем временем, прикрыв добро, Ульян сладил на возу еловый шалашик и для себя: ливень разошелся вовсю! А Данилов, который сопровождал небольшой обоз верхом, вынужден был перебраться в карету, привязав коня к задку.

Настроение у Лики мигом улучшилось.

Едва Данилов поставил в уголок ружье, положил рядом с ним свою небольшую светло-коричневую сумку с документами (тот самый портэфёй), с которой никогда не расставался и которая называлась очень смешно, – и устроился на том же сиденье, что и Ася (подальше от нее, впрочем, чтобы не задеть полами промокшего сюртука), – Лика вдруг проговорила сладким голоском:

– А скажите, Федор Иванович, как вам удалось составить для Асеньки такой великолепный гардероб? Может быть, у вас была советница, сведущая в разнообразных модах?

Этого вопроса следовало ожидать. Даже странно, что его раньше никто не задал! Данилов запираться не стал и признался, что обратился к лучшей модистке Нижграда, которая все хлопоты взяла на себя: и выбор тканей, и фасонов, и шитье, и заказ недостающих вещей в столицах.

– И что?! – разочарованно вопросила Лика. – Неужели и впрямь обошлись без совета? Неужели вы полностью доверялись этой модистке?! Как ее, кстати, звали?

– Мадам Жаклин, – ответил Данилов.

Ася вздрогнула так, что капор, лежащий у нее на коленях, свалился на пол кареты.

Федор Иванович поднял капор и покосился на свою подопечную. В полумраке кареты, за окнами которой продолжал идти дождь, ее лицо казалось белым, неестественно бледным пятном.

Данилов мысленно выругался. Черт его дернул упомянуть эту чертову мадам! Понятно, что Ася, как храбро ни держится, не забыла вчерашних приключений. Вот что с ней от одного только слова «мадам» сделалось! А Лика так и сияет. Уж не нарочно ли она навела Данилова на это упоминание? Не нарочно ли так хитро заставила его ковырнуть душевную рану Аси?

Хороша подруга! Зря он все-таки Асю не предупредил, что надо с Ликой ухо востро держать.