Эпидемия Лукин Евгений
– Леший, говоришь?.. Что умеешь?
– Ничего не умею, товарищ майор!
Искренний ответ, но безрассудный. Хотя, похоже, комбата он даже позабавил.
– Ну а конкретно… Что именно не умеешь? В карты играть умеешь?
И я увидел, как рядовой Леший побледнел.
– Никак н-нь… Т-то есть… Так точ-ч… э-э…
– Два наряда вне очереди!
– Есть два наряда вне очереди! – с облегчением выпалил рядовой Леший.
Да уж, майор майору рознь. Это вам не Карапыш какой-нибудь. Впечатлил он меня. Сильно впечатлил. Что до Лёхи – тот был просто подавлен. Таким я его еще не видел.
– Слушай, по-моему, он меня расколол…
– Кто? Комбат?
– Ну да… Насквозь видит…
– Через козырек?
Крякнул Лёха, с досадой тряхнул стриженой башкой. Башка у него была, кстати, клиновидная, чуть сплющенная с висков.
– И на хрен я соглашался? – горестно молвил он. – Глядишь, еще бы кто по той опушке прошел… развязал бы… Главное, сидит сейчас где-нибудь в забегаловке, пиво, небось, пьет, а тут за него…
И я наконец разозлился:
– Слышь! Лёх! Завязывай, да? Хватит уже, наигрались в лешего…
Он лишь печально покосился на меня и не ответил.
– Короче, ты! Цыган… – начал я с подковыркой.
– Я не цыган!
– Ладно, не цыган… Леший. А комбата надурить – слаб?
Лёха вздохнул:
– Надуришь такого…
– А чего он тебя про карты спрашивал?
– Ну так меня ж почему связали и бросили? – взвыл Лёха. – В карты я у них выиграл! А они говорят: мухлюешь!..
– Лешие?
– Лешие!
И я вновь восхитился, как он, зараза, выкручивается!
– На что играли хоть?
– На белок.
– А ты правда не мухлевал?
Помолчал, посопел:
– Да так… немножко…
И я даже сам не заметил, как вернулся в прежнюю колею.
– Слушай, – сказал я. – Вот ты говоришь: сидит пиво пьет… Ну этот… настоящий Лёха Леший… Так он же теперь никто, получается! И звать его никак! Паспорта нет, прописки нет, на работу хрен устроишься… Два года скрываться? Нет, уж лучше отслужить…
– С таким комбатом? Ну на фиг…
– А долг Родине отдать?
– Да иди ты…
– Оу! Ты! Боец!
Чисто инстинктивно оправил ремень, обернулся. В курилке сидел рядовой Наумович, а рядом с ним стояло пустое оцинкованное ведро. Устремленный в мою сторону взгляд старослужащего показался мне сильно озадаченным.
Предчувствуя недоброе, приблизился я к курилке.
– Сядь, – велел Наумович и похлопал по доске.
Деликатно присел.
Рядовой Наумович – тоже «дедушка», но в отличие от рядового Горкуши куда более вменяем. Оба прокалывают иголкой дни в карманном календарике, оба считают, сколько осталось до дембеля, но чувства у них при этом, поверьте, совершенно разные. Горкуша – тот втайне сознает, что дма «на гражданке» ничего хорошего его не ждет, вот и упивается властью напоследок, а Наумович… Этот, пожалуй, попроще, понаивнее.
– Дружишь с Лешим? – отрывисто спросил рядовой Наумович.
– Дружу.
– И чего он?
– Н-ну… Леший.
Замолчал старослужащий. Надолго.
– Случилось что-нибудь? – осмелился я полюбопытствовать.
– Дал… ему… ведро, – тяжко одолевая каждое слово, заговорил рядовой Наумович. – Послал к старшине… в каптерку… Говорю: принеси…
– Ведро сельсин-датчиков? – догадался я.
– Угу…
Извечная хохма наших «дедушек». У старшины Леня очень плохо с чувством юмора, зато очень хорошо с чувством собственного достоинства, так что посланному в каптерку салабону влетает всегда по первое число.
– И что?
– Принес…
– Ведро сельсин-датчиков?! – не поверил я.
Мрачный кивок.
– Как они хоть выглядят? (Меня это и впрямь сильно интересовало.)
– Так… хрень какая-то…
– И где они?
Клянусь, большего недоумения мне еще ни на чьем лице видеть не доводилось.
– Когда принес, в ведре были…
И мы оба повернулись к пустому оцинкованному ведру.
– Лёха! – прошипел я, поймав своего дружка за ангаром, где тот копал траншею. – Ты что, совсем нюх потерял?
– А что такое? – не понял он.
И я рассказал ему про Наумовича.
– Сегодня же всем растреплет! Не он – так старшина Лень!
– Да я к старшине и не ходил даже…
– Без разницы! Одного Наумовича хватит!.. Неужели нельзя было, я не знаю… память ему, что ли, отшибить?..
Лёха вогнал лопату в грунт, поморгал растерянно.
– Слушай, не догадался… – виновато промолвил он.
Эх ничего себе! Так он еще и память отшибать умеет?
Глава 3
– Значит, говоришь, ведро сельсин-датчиков?
Комбат сидел посреди бытовки на табурете, уперев кулаки в колени, недвижный, как идол. Облачен в галифе, сапоги и майку-алкоголичку. Глаза, по обыкновению, скрыты козырьком офицерской фуражки.
Я укоризненно покосился на Лёху. Леший он там, не леший, а смекалки солдатской – ни на грош. Взять ту же траншею. Зачем копал? Внуши сержанту, что траншея выкопана, – и все дела. Все равно потом закапывать!
Теперь вот с сельсин-датчиками. Слухи по дивизиону разлетаются мгновенно. Ничего удивительного, что о Лёхиных проказах «Дед» Сапрыкин уже был наслышан. Другое удивляло: затребовал к себе нас обоих.
Медленно, как орудийная башня, повернулся ко мне козырек.
– А ты… – сказал комбат и приостановился. Мне стало зябко. – Считай, что с сегодняшнего числа… Комсомолец?
– Никак нет, товарищ майор!
– Почему?
– Исключили, товарищ майор! Еще в институте!
– За что?
– За аморалку! На летней практике!
– С кем?
– Со старшей пионервожатой!
– А-а… Ну это… бывает… Словом, с сегодняшнего числа ты – мой заместитель по политчасти.
Умолк вновь. Не смея дыхнуть, мы ждали продолжения.
– Позвонили «комиссару». Из штаба округа, – скупо отмерил он информацию. – Едет к нам проверка.
Делать им нечего в этом штабе округа! Мы – строящийся дивизион, нам бы к осени третий капонир как-нибудь до ума довести, а они наглядную агитацию проверять! Знаем мы эти проверки. Снимут сейчас с бетонных работ всех заподозренных художественном таланте – и сиди рисуй плакаты. Все спят, а ты рисуй. Потом наедет какое-нибудь вышестоящее существо, глянет мимоходом – и сгинет, после чего стенд снова станет крышкой теннисного стола, а изрисованную тобой бумагу (не ватман – он у нас был в дефиците) сорвут и отправят по назначению.
– Бытовка, – неумолимо продолжал комбат. – Бытовку – оформить, оборудовать. Красный уголок. График политзанятий.
А все Карапыш! Не заставь он меня тогда заняться живописью, глядишь, обошлось бы… Я с ужасом оглядел стрельчатые своды нашего тесного подземелья – бетонного закутка, ограниченного с боков монолитными стенами. За левой (глухой) стеной таился дизель, за правой (с дверью) – кабина управления стартом.
– Товарищ майор, – отважился я. – А когда…
– Завтра.
– Това-арищ майор! Да как же я до завтра…
Усмехнулся:
– А я тебе помощника дам. Вот рядовой Леший… Чем не помощник?
– Так он же ни петь, ни рисовать!
– А и не надо, – успокоил «Дед» Сапрыкин. – Будет на подхвате. Подержать, подсобить… сбегать куда… с ведром…
Услышав про ведро, я обмер. Намек был более чем прозрачен.
Да уж, выпала мне ночка. Вовек не забуду. Главное, знаешь же, что не успеешь в любом случае, а все равно, как говаривали в деревне, где я учительствовал полгода, из дресен вылазишь. Лёху я гонял вовсю (подай-принеси) и лишь стискивал зубы, чтобы лишний раз не обматерить закадычного своего дружка.
Разумеется, вы вправе спросить, ради чего я так упирался рогом. На подхвате-то не кто-нибудь, а рядовой Леший с цыганскими своими фокусами…
Ну а вдруг? Проверка-то – из штаба округа! Ладно бы свои! Даже если отведет им Лёха глаза… От чего отводить-то? От голых стен? Значит, что-то все-таки на стенах должно висеть…
Под утро я до того разнервничался, что разорвал пополам самый жуткий из плакатов, швырнул на пол и принялся топтать ботинками (летнюю полевую форму нам уже выдали). Лёха отобрал у меня оба обрывка, жалостливо на меня поглядывая, кое-как склеил истоптанное, прикрепил на место – и разорвать по новой не позволил.
Проверка нагрянула часам к двум.
В бывшую бытовку, а ныне красный уголок вошли с надменным видом человек пять незнакомых офицеров. За их спинами моталась исполненная отчаяния физия замполита. Судя по всему, наглядная агитация в прочих подразделениях дивизиона критики не выдержала. А нашу стартовую батарею, стало быть, приберегли напоследок как самую раздолбайскую.
– Встать! Смирно! – догадался подать команду Лёха.
Я встал. Поясница гудела. Башка – тоже. Мне уже было все равно, что со мной сделают за мои художества.
– Ну вот! – бодро воскликнул кто-то. – Можем же, когда захотим!
Очнулся я, завертел головой. Вы не поверите, но проверяющие вели себя как в зале воинской славы: с огромным уважением разглядывали они – кто разорванную пополам агитку, а кто и просто голый участок бетона.
Потом я заметил комбата. «Дед» Сапрыкин стоял в проеме и с откровенной ухмылкой наблюдал за происходящим.
– Ну что? – ворчливо осведомился он, когда высокие гости отбыли восвояси. – Не подвел Леший?
– Никак нет, товарищ майор, не подвел!
Чуть запрокинув голову, комбат еще раз оглядел обезображенные плакатами стены.
– М-да… Век бы стоял и любовался…
И я понял вдруг, почему он прячет глаза под козырьком. Глаза-то у него, братцы, глумливые! А то и вовсе нетрезвые.
– Спасибо за службу, – подбил он итог, опять-таки не без издевки. – Обоим отдыхать до вечера…
В «консервную банку», как мы именовали попросту наш ангар, идти не хотелось – отдохнуть там просто не дадут. Дрыхнущий средь бела дня салабон – зрелище возмутительное и недопустимое, даже если он дрыхнет с разрешения начальства. Раскинули мы в бытовке две раскладушки и сыграли отбой.
– Лёх, – перед тем как провалиться в сон, пробормотал я. – А вдруг он тоже леший?
– Кто?
– Комбат.
– Да ну, фигня! – поразмыслив, отозвался Лёха, но, как мне почудилось, не слишком уверенно.
– А почему ты его тогда обморочить не можешь?
– Не знаю… Боюсь я его…
И вспомнилось мне бессмертное гоголевское: «…от сорочинского заседателя ни одна ведьма на свете не ускользнет».
Кому-то может показаться, будто мы в нашем ракетном дивизионе только и делали, что выгружали щебень, бетонировали, огребали внеочередные наряды и дурили проверяющих. Ну не без этого, понятно, – строящийся объект, вместо настоящих боевых изделий в капонирах стоят макеты, но, во-первых, с виду их хрен отличишь, а во-вторых, остальное-то все – действующее!
Мне как-то ближе были бетонные работы, нежели возня с аппаратурой. Ибо я и электроника суть вещи несовместные.
Так, однажды при моем непосредственном участии мы едва не пальнули (условно, конечно!) по вылезшему на вершину холма колхозному трактору, квалифицировав его как низколетящую малоскоростную цель, и в общем-то были правы. Трудно придумать нечто более низколетящее и менее скоростное.
Вот, скажем, кабина управления стартом. «Дед» Сапрыкин мыслит над выдвинутым из стенки блоком, а я стою рядом, готовый к услугам. В происходящем не понимаю ничегошеньки, твердо знаю одно: как только зеленый огонек на передней панели перестанет мигать и начнет гореть ровно, дело сделано – блок исправен.
– Отвертку принеси, – велит комбат. – На столе в бытовке…
С лязгом ссыпаюсь из напичканного электроникой вагончика по металлической лесенке. Несколько шагов – и я в бытовке (том самом закутке, который мы с Лёхой оформляли), беру со стола отвертку, возвращаюсь…
А «Дед»-то уже навеселе!
Когда успел?!
Вручаю инструмент и тупо смотрю, как неторопливые умные пальцы комбата в течение какой-нибудь минуты заставляют огонек возгореться ровным зеленым светом. И отвертка не потребовалась.
– На!.. – И «Дед» вручает мне отработавшую срок лампу. – В телевизор вставишь. В телевизоре она еще сгодится…
Вечером рассказываю обо всем в казарме.
– Ребята, – говорю. – А как это он?
– Так у него спирт в сейфе, – объясняют мне, снимая заднюю стенку с телевизора. – Ты еще ногу на верхнюю ступеньку ставил, а он уже ключик проворачивал. До секунды все рассчитано, понял?
Да-а, такого, пожалуй, обморочишь…
А Лёху Лешего, между прочим, к регламентным работам распоряжением комбата близко не подпускали. Черт знает почему, но в его присутствии все лампы выходили из параметров, а осциллограф начинал выдавать такие елки зеленые, что мама не горюй!
Дело рядовому Лешему нашлось другое.
В начале июля возле кишлака пробило какую-то там трубу, и вода, предназначенная для колхозных виноградников, принялась заболачивать территорию дивизиона. Командуй стартовой батареей не «Дед», а кто-нибудь другой, кинулся бы к председателю-узбеку и закатил грандиозный скандал, перемежая матерные тирады обвинениями политического характера вплоть до умышленного подрыва нашей обороноспособности. Испуганный председатель поклялся бы мамой, что завтра же все исправят, – ну и, как водится, оказался бы на поверку клятвопреступником.
Но тем-то и славен был майор Сапрыкин, что любую неприятность умел обращать во благо. Две страсти владели его душой: где б чего выпить и где б чего построить. Он мог простить неподшитый подворотничок и скверную выправку, но вид болтающегося без работы военнослужащего приводил его в неистовство.
Так что, сами понимаете, ругаться с протекшим на нас председателем майор не стал. Оглядев из-под низко надвинутого козырька отворившиеся хляби земные, он справедливо рассудил, что до осени трубу узбеки вряд ли починят, удовлетворенно крякнул и тут же отдал приказ: всех солдат (кроме тех, конечно, что несли боевое дежурство) бросить на дренажные работы. Воду отвели в овражек – и за капонирами в скором времени возникло буколическое озерцо, возле которого велено было разбить огород, отрядив для полива и охраны военнослужащего из местных (того самого стукача-узбека). И все лето на обеденном столе стартовиков алел, на зависть радиотехнической батарее, свежий – только что с грядки – помидорный салат.
Стоило, однако, первым плодам порозоветь, повадились туда наши «дедушки», и пришлось комбату сторожа сменить – как не оправдавшего доверия. Сторожем стал Лёха Леший.
Вот когда чудеса начались!
Территория части – три квадратных километра. Ну и как там, скажите, можно заблудиться? Тем не менее рядовой Горкуша чуть умом не тронулся, битый час пытаясь выйти к запруде и каждый раз оказываясь возле третьего капонира.
Тогда он поступил по-другому. Сразу после поверки подозвал Лёху.
Читать бесплатно другие книги:
