Север и Юг Гаскелл Элизабет

Глава VIII

Ностальгия

• И это дом, дом, дом,
• Дом, где я буду жить.

Новые светлые обои немного примирили их с Милтоном. Но требовалось большее – то, чего они не могли себе позволить. Когда миссис Хейл въехала в новый дом, наступило время густых желтых туманов, застилавших долину и широкую излучину реки, прежде видимую из окна.

Маргарет и Диксон уже два дня распаковывали вещи и обустраивали комнаты, но в доме все еще царил беспорядок. А снаружи густой туман подкрадывался к окнам, к каждой открытой двери, норовя проникнуть внутрь удушливыми белесыми клочьями.

– О Маргарет! И вот здесь мы будем жить? – спросила миссис Хейл в полном смятении.

Унылый тон, которым был задан вопрос, болью отозвался в сердце Маргарет. Она едва заставила себя ответить:

– О, туманы в Лондоне иногда намного хуже!

– Но тогда ты знала, что ты – в Лондоне, а рядом твои друзья. Здесь же!.. Мы одиноки. О! Диксон, что за место!

– В самом деле, мэм, я уверена, оно кого хочешь доведет до могилы, едва ли кто выживет здесь! Мисс Хейл, для вас это слишком большая тяжесть.

– Совсем нет, Диксон, спасибо, – ответила Маргарет холодно. – Самое лучшее, что мы можем сделать для мамы, – подготовить ее комнату, чтобы она могла лечь спать, а я пойду и принесу ей кофе.

Мистер Хейл также был подавлен и нуждался в сочувствии дочери.

– Маргарет, я убежден, что это нездоровое место. Что, если твое или мамино здоровье пострадает? Жаль, что я не поехал в какой-нибудь сельский край в Уэльсе, здесь поистине ужасно, – сказал он, подходя к окну.

Но пути назад не было. Они обосновались в Милтоне, и надлежало стойко переносить капризы погоды. Более того, казалось, что и вся другая жизнь скрыта от них густым туманом обстоятельств. Только вчера мистер Хейл подсчитал, во сколько обошлись им переезд и две недели, проведенные в Хестоне, и обнаружил, что потратил почти все свои наличные деньги. Нет! Они уже здесь, здесь и должны остаться.

Ночью, когда Маргарет поняла это, она долго сидела в темноте, оцепенев от горя. Тяжелый, пахнущий дымом воздух витал в ее спальне, которая размещалась в задней пристройке дома. Окно комнаты выходило на стену такой же пристройки примерно в десяти футах. Эта стена едва проступала сквозь туман и казалась огромной, непреодолимой преградой между ними и надеждой. В спальне Маргарет царил беспорядок – все свои силы она потратила на обустройство комнаты матери. Маргарет присела на ящик и с болью в душе подумала о том, что ярлык, прикрепленный к нему, надписали еще в Хелстоне – прекрасном, любимом Хелстоне! Она глубоко задумалась и тут, к счастью, вспомнила, что получила письмо от Эдит, которое не успела прочитать до конца в суматохе утра. Эдит рассказывала об их прибытии на Корфу, о путешествии по Средиземному морю – о музыке и танцах на борту корабля. Веселая новая жизнь открывалась перед юной миссис Леннокс. У нее был дом с балконом, выходящим на белые утесы и глубокое синее море.

Эдит писала легко и красиво, создавая на бумаге яркие образы и живые картины. Она не только выделяла характерные особенности пейзажа, но и подмечала множество всевозможных подробностей, предоставив Маргарет воображать виллу, снятую капитаном Ленноксом на паях с другой молодой парой, расположенную среди живописных крутых скал, высоко над морем. В последние дни этого года они, казалось, только и делали, что плавали на лодках и устраивали пикники на берегу, и вся жизнь Эдит проходила на свежем воздухе, в удовольствии и радости, подобно высокому голубому небу, безоблачному и чистому. Ее муж обязан был руководить строевой подготовкой, а она, как самая музыкальная из жен офицеров, по просьбе капельмейстера должна была переписывать последние новинки английской музыки – и это составляло их самые суровые и тяжелые обязанности. Эдит выразила робкую надежду на то, что, если и в следующем году полк останется на Корфу, Маргарет сможет к ней приехать и погостить подольше. Она спрашивала Маргарет, помнит ли та день год назад, о котором Эдит уже писала ей, – как весь день лил дождь, и как она не хотела надевать свое новое платье, чтобы пойти на этот глупый ужин, и как промочила и забрызгала подол, пока они ехали в экипаже, и как в том доме они впервые встретились с капитаном Ленноксом.

Да! Маргарет хорошо помнила тот день. Эдит и миссис Шоу поехали на ужин. Маргарет присоединилась к ним позднее вечером. Роскошный прием, дорогая и красивая мебель, огромный дом, тихая и спокойная непринужденность гостей – все эти воспоминания живо пронеслись перед ней по контрасту с нынешними обстоятельствами, и она со вздохом вернулась в настоящее. Спокойное течение прежней жизни пропало бесследно. Привычные застолья, визиты, покупки, танцевальные вечера – все ушло, ушло навсегда. Эдит и тети Шоу тоже больше не было в Лондоне; конечно же, о ней там и некому было вспоминать. Она не сомневалась, что никто из ее прошлого окружения не думает о ней, кроме Генри Леннокса. Да и он, как считала Маргарет, тоже постарается поскорее забыть ее из-за боли, которую она ему причинила. Она слышала, как он часто с гордостью говорил о своей силе воли, благодаря которой он был способен заставить себя выкинуть из головы досадные мысли. Потом она представила, как все могло бы случиться. Если бы она полюбила его и приняла его предложение, то перемена взглядов отца и изменение его положения в обществе были бы с нетерпимостью восприняты мистером Ленноксом. С одной стороны, для нее это оказалось бы горьким разочарованием, но она смогла бы его перенести, поскольку знала, что намерения отца чисты, и это придало бы ей силы примириться с его ошибками, хотя, возможно, она и говорила бы о них с осуждением. Но светские толки о странном поступке мистера Хейла угнетали и раздражали бы мистера Леннокса. Как только Маргарет поняла, как все могло бы быть, она почувствовала благодарность за то, что ничего этого не произошло. Сейчас они опустились ниже некуда, и хуже уже не могло быть. Когда пришли письма от Эдит и тети Шоу, вся семья храбро восприняла их удивление и смятение. Маргарет поднялась и начала медленно раздеваться, чувствуя наслаждение оттого, что может позволить себе не торопиться после такого суматошного дня, хотя было уже поздно. Она уснула, надеясь, что новый день принесет просвет либо в погоде, либо в обстоятельствах. Но если бы Маргарет знала, сколько времени пройдет, прежде чем появится просвет, она бы пала духом. Время года было неблагоприятным как для здоровья, так и для оптимизма. Ее мать сильно простудилась, и Диксон было явно не по себе, хотя она воспринимала любую попытку Маргарет помочь ей как оскорбление. Они не смогли найти служанку в помощь Диксон – в Милтоне все работали на фабриках. Тех же, которые обращались к ним, Диксон распекала за то, что они посмели думать, будто им можно доверить работу в доме джентльмена. Поэтому Хейлам пришлось довольствоваться приходящей уборщицей. Маргарет хотела было послать за Шарлоттой, но сейчас им было не по средствам держать такую хорошую служанку, да и до Хелстона было слишком далеко.

Мистер Хейл встретился с несколькими учениками, рекомендованными ему мистером Беллом и мистером Торнтоном. По большей части ученики были в том возрасте, когда мальчики еще учатся в школе. Но согласно общепринятым в Милтоне взглядам, сделать из парня хорошего торговца можно, лишь с молодых лет приучая его к работе на фабрике, в конторе или на складе. Если отправить его хотя бы в какой-нибудь шотландский университет, он вернется непригодным к коммерции. Еще менее годились Оксфорд и Кембридж, к тому же туда не принимали до восемнадцати лет. Поэтому многие промышленники подыскивали своим сыновьям должности в коммерческих предприятиях в самом восприимчивом возрасте, в четырнадцать-пятнадцать лет, беспощадно отрезая все пути для дальнейшего образования в области литературы или других изящных искусств, дабы направить все их помыслы и энергию в русло коммерции. Но все же находились умные родители и молодые люди, у которых было достаточно здравого смысла, чтобы осознать свои собственные недостатки и попытаться исправить их. Среди них было несколько мужчин в расцвете лет, которые решительно признавали собственное невежество и намеревались освоить то, что им следовало освоить гораздо раньше. Мистер Торнтон был, возможно, самым старшим учеником мистера Хейла. И несомненно, самым любимым. У мистера Хейла вошло в привычку цитировать его мнения так часто и с таким уважением, что это превратилось в милую домашнюю шутку – гадать, сколько времени от урока уходит у них на занятия, а сколько – на разговоры.

Маргарет всячески поддерживала это легкое, шутливое отношение к знакомству отца с мистером Торнтоном, потому что чувствовала, что миссис Хейл слегка ревнует мужа к его новому другу. Пока его время в Хелстоне было занято исключительно книгами и прихожанами, мать мало заботило, много ли она с ним видится или нет. Но теперь, когда он с нетерпением ожидал занятий с мистером Торнтоном, она, казалось, была уязвлена и обеспокоена, что он впервые пренебрегает ее обществом. Чрезмерные похвалы мистера Хейла, как это нередко бывает, производили на слушателей обратный эффект: они не склонны были верить в беспристрастную справедливость этого Аристида[7].

Прожив более двадцати лет в деревенском приходе, мистер Хейл был ослеплен той грандиозной энергией, которая била в Милтоне через край, с легкостью преодолевая бесчисленные трудности. Власть машин и мужчин в этом городе произвела на него сильнейшее впечатление, и он поддался этому чувству, не задумываясь о деталях. Но Маргарет мало бывала за пределами дома и не знала, сколь сильно машины и люди, связанные с ними, влияют на общество, зато, как это порой случается, близко познакомилась с двумя-тремя из жертв, неизбежных при таком порядке вещей. Всегда следует задаваться вопросом, все ли сделано для того, чтобы уменьшить страдания тех, кому суждено страдать. Или триумфаторы растопчут беспомощных, вместо того чтобы просто увести их в сторону с дороги победителя, к которому они не сумели присоединиться?

Маргарет пыталась найти служанку в помощь Диксон. Однако представления Диксон о служанках были основаны на воспоминаниях об опрятных ученицах хелстонской школы, которые гордились тем, что им позволили прийти в пасторский дом в будние дни, относились к миссис Диксон со всем уважением и трепетали перед мистером и миссис Хейл. Диксон не требовала этой трепетной почтительности по отношению к себе, но и не возражала, если благоговение, с которым девочки относились к семье пастора, распространялось и на нее. Их почтительное отношение льстило ей, как Людовику XIV льстило, когда его придворные прикрывали глаза от слепящего света, будто бы исходящего от него. Но ничто, кроме преданной любви к миссис Хейл, не могло заставить Диксон примириться с грубыми и распущенными манерами милтонских девушек, искавших место служанки, когда она выясняла наличие у них должного опыта. Они заходили так далеко, что осмеливались сами задавать вопросы, сомневаясь в платежеспособности семейства, которое снимало дом за тридцать фунтов в год, да при этом еще важничало и держало двух служанок, одна из которых была очень сердитая и властная. Мистер Хейл был теперь не викарием прихода Хелстона, а всего лишь человеком, который мог (или не мог) потратить определенную сумму. Маргарет утомляли и раздражали придирки Диксон по отношению к этим претенденткам на должность служанки, которыми та постоянно изводила миссис Хейл. Конечно же, Маргарет отталкивали грубые манеры этих людей; она избегала с брезгливой гордостью их панибратского обращения и возмущалась их нескрываемым любопытством к состоянию и положению любой семьи в Милтоне, не занятой в торговле. Но Маргарет предпочитала держать все свои впечатления от их наглости при себе; наконец она решила взять на себя поиски прислуги хотя бы для того, чтобы оградить мать от подробных рассказов обо всех разочарованиях и явных или вымышленных оскорблениях.

Маргарет обращалась и к мясникам, и к бакалейщикам в поисках единственной в своем роде девушки, однако ее надежды и ожидания таяли с каждой неделей, поскольку в промышленном городе было трудно найти кого-нибудь, кто бы отказался от большего заработка и большей независимости на фабрике. Для Маргарет выходы в такой суматошный и деловой город оказались немалым испытанием. Миссис Шоу, заботясь о приличиях и не позволяя девушкам вести себя слишком независимо, всегда настаивала на том, чтобы лакей сопровождал Эдит и Маргарет, если они выходили за пределы Харли-стрит и даже если навещали соседей. Маргарет молча роптала на эти ограничения и оттого особенно наслаждалась одинокими прогулками по лесу и полям Хелстона. Она ходила быстрым шагом, иногда почти бегом, если должна была спешить, или ступала совсем бесшумно, вслушиваясь в лесные голоса или наблюдая за птицами, которые пели в листве деревьев или поглядывали своими блестящими живыми глазками из-под низкого кустарника или спутанного дрока. Для нее было испытанием перейти от таких вольных прогулок, когда движение и покой сменяли друг друга, повинуясь лишь ее собственной воле, к размеренной и осторожной походке, которая приличествовала девушке на городских улицах. Она бы посмеялась над собой, подумав о такой перемене, если бы ее не занимали более серьезные мысли.

Часть города, в которой располагался Крэмптон, была особенно оживленной из-за потока рабочих. На окраинах было расположено много фабрик, которые два-три раза в день пропускали толпы мужчин и женщин. До тех пор пока Маргарет не изучила этот распорядок, она постоянно сталкивалась с ними. Они шли стремительно, их лица были бесстрашными и самоуверенными, смех – громким, остроты – язвительными, особенно по отношению к тем, кто стоял выше их по рангу или общественному положению. Звуки их несдержанных голосов и пренебрежение правилами вежливости поначалу немного пугали Маргарет. Девушки бесцеремонно, хотя и беззлобно обсуждали ее одежду, даже дотрагивались до шали или платья, чтобы определить материал. Иногда они даже задавали вопросы о какой-нибудь вещи, заинтересовавшей их. Они были так уверены в том, что ей как женщине близок их интерес к ее одежде, что она охотно отвечала на их вопросы и слегка улыбалась в ответ на замечания. Маргарет не боялась, встречая ватаги девушек, говорящих громко и возбужденно. Гораздо больше беспокоили ее мужчины, которые то и дело отпускали дерзкие замечания ей вслед уже не по поводу одежды, а по поводу ее внешности. Она, до сих пор считавшая, что даже самое утонченное замечание такого рода являлось дерзостью, вынуждена была терпеть открытое восхищение этих непосредственных людей. Но сама их непосредственность свидетельствовала об отсутствии у них намерений причинить ей вред или оскорбить, и Маргарет поняла бы это, если бы была меньше напугана беспорядочными выкриками. Страх заставлял ее сердиться, ее лицо краснело, а темные глаза вспыхивали, когда она слышала некоторые их замечания. И все же, когда она оказывалась дома и в безопасности и припоминала их слова, они скорее забавляли ее, чем сердили.

Например, однажды, когда она проходила мимо большой компании мужчин, вслед ей понеслись сомнительные комплименты и не слишком оригинальные предложения стать «зазнобой», а один из них добавил: «Мордашка у тебя, сестренка, такая миленькая, что и день от нее светлеет». В другой раз, когда она неосознанно улыбалась каким-то своим мыслям, бедно одетый пожилой рабочий сказал, обращаясь к ней: «Улыбайся сколько хочешь, дочка, с таким-то славным личиком грех не улыбнуться». Этот человек выглядел настолько измученным и озабоченным, что Маргарет не могла не улыбнуться ему в ответ, с радостью осознавая, что ее облик способен вызывать приятные мысли. Он, очевидно, прочитал понимание в ее взгляде, и отныне они приветствовали друг друга улыбками всякий раз, когда их пути случайно пересекались. Однако в разговор они не вступали. Они больше не обменялись ни единым словом, но все же Маргарет посматривала на этого человека с большим интересом. Иногда, в воскресный день, она видела его с девушкой, скорее всего дочерью, еще более болезненного вида, чем он сам.

Однажды Маргарет с отцом прогуливались в полях за городом. Была ранняя весна, и Маргарет собрала дикие фиалки и чистотел, вспоминая с невыразимой грустью о щедром изобилии юга. Мистер Хейл покинул ее, отправившись в Милтон по каким-то делам, и по дороге домой она встретила своих скромных друзей. Девушка тоскливо взглянула на цветы, и Маргарет, повинуясь внезапному порыву, протянула их ей. Светло-голубые глаза девушки заблестели, когда она взяла цветы, и отец заговорил вместо нее:

– Спасибо вам, мисс. Бесси будет теперь частенько думать о цветах. Это она будет о них думать, а я вот буду думать о вашей доброте. Вы, сдается мне, не из этих мест?

– Нет, – ответила Маргарет с невольным вздохом. – Я приехала с юга, то есть из Хэмпшира, – продолжила она, боясь, что он может не понять ее и решить, что она потешается над его невежеством.

– Это ведь за Лондоном, так вроде? А я из Бернли-Вэйз – это сорок миль на север. Ишь как получается, Север и Юг встретились и вроде бы даже стали добрыми друзьями в этом большом и дымном городе.

Маргарет замедлила шаг, чтобы идти рядом с ним, а он шел не торопясь, чтобы не утомить дочь. Маргарет заговорила с девушкой, и в ее голосе невольно прозвучали жалость и нежность, тронувшие сердце отца.

– Боюсь, вы не очень хорошо себя чувствуете.

– Нет, – ответила девушка, – и никогда тому не бывать.

– Скоро весна, – сказала Маргарет, надеясь разогнать печаль, владевшую собеседницей.

– Ни весна, ни лето не принесут мне облегчения, – отозвалась девушка тихо.

Маргарет взглянула на мужчину, словно ожидая от него возражений, ей казалось, он не должен позволять дочери говорить о себе с такой безнадежностью. Но вместо этого он сказал лишь:

– Боюсь, она говорит правду. Боюсь, она совсем зачахла.

– Там, где я скоро буду, всегда будет весна, и цветы, и много блестящих одежд.

– Бедный ягненочек, бедный ягненочек! – пробормотал ее отец еле слышно. – Так оно и будет, и ты наконец-то отдохнешь, бедняжка, бедняжка. Бедный отец! Сдается мне, это случится совсем скоро.

Его слова удивили Маргарет, однако не вызвали отвращения – она лишь сильнее посочувствовала отцу и дочери.

– Где вы живете? Я думаю, что мы, должно быть, соседи, если мы так часто встречаемся на этой дороге.

– Мы устроились на Фрэнсис-стрит, девять, второй поворот налево, как пройдете «Золотой дракон».

– А ваше имя? Я постараюсь не забыть его.

– Мне стыдиться нечего. Меня зовут Николас Хиггинс, а ее – Бесси Хиггинс. Почему вы спрашиваете?

Маргарет удивил последний вопрос, ведь в Хелстоне было в порядке вещей, что, спрашивая у собеседника имя и адрес, она собирается навестить его и при необходимости помочь в его нуждах.

– Я думала… Я хотела прийти и навестить вас. – Она внезапно оробела, осознав, что напрашивается в гости к незнакомцу, который, видимо, не желал этого.

Судя по выражению его лица, мужчина нашел это предложение бесцеремонным.

– Мне не нравится, когда чужие приходят в мой дом, – сказал он резко, но потом смягчился, увидев, как она покраснела от смущения, и добавил: – Вы нездешняя, любой скажет, и, может быть, мало кого здесь знаете, и вы подарили моей девочке цветы из своих рук… Вы можете прийти, если хотите.

Маргарет немного удивил и даже уязвил его ответ. Она не была уверена, пойдет ли к ним, если ее приглашают, словно делая ей одолжение. Но когда они подошли к повороту на Фрэнсис-стрит, девушка обернулась к ней и сказала:

– Вы ведь и вправду не забудете навестить нас?

– Вот, вот, все так и будет, – произнес ее отец нетерпеливо, – она придет. Она сейчас немного сердится и думает, что я мог бы быть повежливее. Но она еще подумает хорошенько и придет. Я читаю ее хорошенькое, гордое личико, словно книгу. Пойдем, Бесси, слышишь, звонит колокол на фабрике.

Маргарет шла домой, думая о своих новых друзьях и с улыбкой вспоминая о проницательности человека, который так легко разгадал ее мысли. С этого дня Милтон перестал быть для нее мрачным и безотрадным местом. Не весна и не время примирили ее с этим городом – это сделали люди.

Глава IX

Переодеться к чаю

• Пусть земля Китая, раскрашенная ярко,
• Очерченная золотом и пестрая от голубых вен,
• От аромата индийского листа
• Иль загорелых зерен мокко радость получает.

Миссис Барбо

На следующий день после знакомства Маргарет с Хиггинсами мистер Хейл поднялся в маленькую гостиную в неурочный час. Он подходил то к одной вещи в комнате, то к другой, словно изучая их, но Маргарет видела, что это была просто уловка, способ отложить то, что он желал, но боялся сказать. Наконец он произнес:

– Моя дорогая! Я пригласил мистера Торнтона сегодня на чай.

Миссис Хейл сидела откинувшись на спинку стула, с закрытыми глазами и с выражением страдания на лице, что стало привычным для нее в последнее время. Но слова мужа мгновенно пробудили ее.

– Мистер Торнтон! И сегодня вечером! Для чего этому человеку понадобилось приходить сюда? Диксон стирает мои платья и кружева, а вода сейчас совсем жесткая из-за этих ужасных восточных ветров, которые, я полагаю, дуют в Милтоне круглый год.

– Ветер меняет направление, моя дорогая, – сказал мистер Хейл, поглядывая на дым, который как раз несло с востока, – правда, он не разбирался в сторонах света и определял их произвольно, сообразно обстоятельствам.

– О чем ты говоришь! – сказала миссис Хейл, дрожа и еще плотнее заворачиваясь в шаль. – В любом случае, дуй восточный или западный ветер, этот человек все равно придет.

– О мама, ты просто никогда не видела мистера Торнтона. Он выглядит как человек, которому нравится бороться со всеми трудностями, что встречаются у него на пути, – врагами, ветрами или обстоятельствами. Чем сильнее будут дождь и ветер, тем вероятнее, что он придет к нам. Но я пойду и помогу Диксон. Я научилась отлично крахмалить. Мистера Торнтона развлекать не понадобится, ведь он придет только для того, чтобы побеседовать с папой. Но, папа, я в самом деле очень хочу увидеть того Пифиаса, который сделал из тебя Дамона[8]. Ты знаешь, я его видела только один раз, и мы оба были так озабочены тем, что сказать друг другу, что не особенно преуспели в разговоре.

– Я не думаю, что он когда-нибудь тебе понравится или ты изменишь о нем свое мнение, Маргарет. Он не дамский угодник.

Маргарет презрительно усмехнулась:

– Я не особенно восхищаюсь дамскими угодниками, папа. Но мистер Торнтон придет сюда как твой друг, как один из тех, кто оценил тебя по достоинству…

– Единственный человек в Милтоне, который оценил меня, – поправил мистер Хейл.

– Поэтому мы окажем ему гостеприимство и угостим кокосовыми пирожными. Диксон будет польщена, если мы попросим ее приготовить несколько штук. А я отглажу твои чепцы, мама.

Не раз за это утро Маргарет хотелось, чтобы мистер Торнтон не приходил. Она планировала для себя другие занятия: написать письмо Эдит, прочитать несколько страниц из Данте, навестить Хиггинсов. Но вместо этого она утюжила, слушая причитания Диксон, и только надеялась, что, выказав сочувствие, она сможет помешать Диксон излить свои жалобы перед миссис Хейл. Время от времени Маргарет, чтобы подавить раздражение из-за накатившей на нее усталости – предвестника головной боли, которая в последнее время частенько донимала ее, приходилось напоминать себе, что ее отец уважает мистера Торнтона. Маргарет едва могла говорить, когда наконец упала в кресло и объявила своей матери, что теперь она больше не Пегги-прачка, а Маргарет Хейл, леди. Ей хотелось немного пошутить, но миссис Хейл восприняла шутку всерьез, и Маргарет рассердилась на свой несдержанный язык.

– Да! Если бы кто-нибудь сказал мне, когда я была мисс Бересфорд, одной из первых красавиц графства, что мое дитя простоит полдня в маленькой тесной кухне, работая, как служанка, и все ради того, чтобы мы могли оказать достойный прием торговцу, а этот торговец, должно быть, единственный…

– О мама! – произнесла Маргарет, вставая. – Не наказывай меня так жестоко за мою несдержанность. Я не возражаю против глажения или какой-то другой работы ради тебя и папы. Я рождена и воспитана как леди и останусь ею, даже если придется скоблить пол и мыть тарелки. Сейчас я немного устала, но через полчаса я приду в себя, готовая ко всему. А что касается торговли, то почему бы бедняге мистеру Торнтону не быть торговцем? Вряд ли с его образованием он сможет заниматься чем-то другим. – Маргарет медленно поднялась и пошла в свою комнату, поскольку ей явно требовалась передышка.

В доме мистера Торнтона в это же самое время состоялся очень похожий разговор. Крупная дама, намного старше среднего возраста, занималась рукоделием в мрачно, но достойно обставленной столовой. Черты ее лица, как и фигура, были скорее крупными и резкими, чем тяжелыми. В них не было ничего особенного, но те, кто однажды посмотрел на нее, обычно навсегда запоминали эту крепкую, суровую, величественную женщину, которая никогда не уступала дорогу из вежливости и никогда не останавливалась на своем пути к цели.

Она была одета в плотное черное шелковое платье и штопала огромную скатерть прекрасной работы, держа ее против света, чтобы обнаружить вытертые места. В комнате не было книг, кроме «Комментариев к Библии» Мэтью Генри, шесть томов которой лежали в центре массивного буфета, строго между чайником и лампой. Из дальней комнаты раздавались звуки пианино. Кто-то разучивал легкую пьесу, играя очень быстро. Каждая третья нота звучала неотчетливо или полностью пропускалась, а в конце прозвучали громкие аккорды, половина из которых была сыграна фальшиво, но к полному удовольствию пианиста. Миссис Торнтон услышала за дверью столовой шаги, такие же решительные, как и ее собственные.

– Джон, это ты?

Ее сын открыл дверь и остановился на пороге.

– Почему ты пришел так рано? Я думала, ты собираешься пить чай с другом мистера Белла, этим мистером Хейлом.

– Так и есть, мама, я просто зашел переодеться.

– Переодеться! Хм! Когда я была девочкой, молодые мужчины не меняли сюртуков перед тем, как выпить чаю. Почему ты должен переодеваться ради того, чтобы выпить чаю в компании старого пастора?

– Мистер Хейл – джентльмен, а его жена и дочь – леди.

– Жена и дочь! Они тоже учительницы? Чем они занимаются? Ты никогда не говорил о них.

– Нет, мама, потому что я никогда не видел миссис Хейл. А мисс Хейл я видел только полчаса.

– Берегись, Джон, как бы тебя не поймала девушка без гроша за душой.

– Меня нелегко поймать, мама, я думаю, ты знаешь. Но я не хотел бы говорить о мисс Хейл в таком тоне. Я никогда еще не встречал ни одной молодой леди, которая попыталась бы поймать меня. Наверное, они сразу чувствуют, что это безнадежное дело.

Миссис Торнтон была не из тех, кто легко уступает, даже собственному сыну. Да и материнская гордость заставляла ее спорить с ним.

– Ну, я только говорю, берегись. Возможно, наши милтонские девушки достаточно рассудительны и доброжелательны, чтобы не ловить себе мужей, но эта мисс Хейл происходит из аристократических кругов, где, если слухи правдивы, богатые мужья считаются желанной добычей.

Мистер Торнтон нахмурился и подошел ближе к креслу своей матери.

– Мама, – сказал он с короткой усмешкой, – ты заставляешь меня признаться. Единственный раз, когда я видел мисс Хейл, она обращалась со мной любезно, но едва ли не презрительно. Она держалась так надменно, будто она королева, а я – ее скромный и не слишком опрятный слуга. Не беспокойся, мама.

– Я не беспокоюсь, но я и не удовлетворена. Какое право она, дочь какого-то бывшего викария, имеет воротить свой нос от тебя! Я бы ни для кого из них не стала переодеваться… Наглая семейка!.. Да я бы на твоем месте…

Уже выходя из комнаты, Джон сказал:

– Мистер Хейл – добропорядочный, благородный и ученый. Он вовсе не наглый. Что касается миссис Хейл, я тебе расскажу, какая она, если ты захочешь послушать, – и с этими словами закрыл дверь.

Миссис Торнтон пробормотала:

– Презирать моего сына! Относиться к нему как к прислуге! Хм! Хотела бы я знать, где она найдет другого такого. Мой сын – настоящий мужчина, и у него самое благородное, отважное сердце, которое я когда-либо знала. И не важно, что я его мать. Я вижу, что есть что, я не слепая. Я знаю, что собой представляет Фанни и кто такой Джон. Презирать его?! Ненавижу ее!

Глава X

Закаленное железо и золото

Мы все – деревья, и ветер лишь

делает нас крепче и сильнее.

Джордж Герберт

Мистер Торнтон покинул дом, не заходя в гостиную. Он сильно опаздывал и торопился в Крэмптон. Он беспокоился, что недостаток пунктуальности может быть воспринят как пренебрежительное отношение к новому другу. Ему хотелось быть пунктуальным, хотелось показать, как он уважает своего нового друга. Церковные часы пробили половину восьмого, а он уже стоял у дверей, вслушиваясь в шаги Диксон, всегда нарочито медлительные, когда ей приходилось унижать себя, открывая дверь. Мистера Торнтона проводили в маленькую гостиную, где его сердечно приветствовал мистер Хейл. Он представил гостя своей жене, миссис Хейл пробормотала еле слышно несколько слов, впрочем, она была так бледна и так куталась в шаль, что мистер Торнтон тут же простил ей ее холодность.

Маргарет зажгла лампу, и в центре полутемной комнаты образовался островок теплого золотистого света. Окна были зашторены, как это принято в сельских домах, и ночная тьма осталась снаружи, за стеклами. Мистер Торнтон не мог не сравнивать мысленно эту комнату с той, которую только что покинул. Столовая в его доме была обставлена красивой и дорогой, хотя и несколько громоздкой мебелью, но ни одна деталь в ее обстановке не выдавала присутствия женщин в доме, кроме разве что кресла у окна, где обычно восседала его мать. Конечно, его мать устроила все в доме по своему вкусу, и он был вполне доволен обстановкой, столовая соответствовала своему предназначению – там можно было и перекусить на скорую руку, и угостить друзей, и дать роскошный обед, а эта маленькая гостиная была обставлена весьма скромно, и все же… все же она была в два., нет, в двадцать раз прекрасней, чем любая комната в доме Торнтонов, и намного удобнее. Здесь не было ни зеркал, ни позолоты, ни даже кусочка стекла, отражающего свет, сверкающего, как вода в солнечный день. Однотонные обои теплых тонов, ситцевые шторы, привезенные из Хелстона, в тон которым была подобрана обивка стульев. Небольшой столик с секретером у окна напротив двери, на противоположной стороне – этажерка с высокой белой китайской вазой, из которой свисали ветки английского плюща, бледно-зеленой березы и медного цвета листья бука. Прелестные корзинки для рукоделия стояли у кресел, на столе, в совершенном беспорядке, лежало несколько книг, как будто их только что сюда положили. За приоткрытой дверью можно было увидеть другой стол, накрытый к чаю белой скатертью, на ней красовались вазочка с кокосовыми пирожными и корзина, наполненная апельсинами и румяными американскими яблоками на подстилке из зеленых листьев.

Мистеру Торнтону стало ясно, что все эти милые мелочи были привычны в их семье, и он подумал, что к ним, несомненно, приложила руку Маргарет. Она стояла возле чайного столика в бледно-розовом муслиновом платье, не пытаясь вступить в разговор, занятая исключительно приготовлением чая, и ее гладкие, цвета слоновой кости руки двигались меж белых чашек красиво, бесшумно и грациозно. На одной руке был браслет, который постоянно падал на тонкое запястье. Мистер Торнтон наблюдал за перемещениями этого беспокойного украшения с большим вниманием и почти не слушал ее отца. Казалось, будто его заворожило то, как она нетерпеливо поправляла браслет, как он туго охватывал ее нежную руку, а затем, ослабев, снова сползал. Мистер Торнтон готов был воскликнуть: «Он снова падает!» Он почти пожалел, когда его пригласили к столу, помешав наблюдать за Маргарет. Она подала ему чашку, храня на лице гордое и неприступное выражение, но как только его чашка опустела, она тут же заметила это и снова наполнила ее. Ему очень хотелось попросить ее сделать для него то, что она сделала для своего отца, который захватил ее мизинец и большой палец своей крупной рукой и действовал ими как щипчиками для сахара. Мистер Торнтон видел ее прекрасные глаза, поднятые на отца, полные света, смеха и любви, и почувствовал, что эта маленькая пантомима предназначена лишь для двоих, которым казалось, что никто их не замечает. Маргарет была бледна и молчалива – у нее все еще болела голова. Но она была готова заговорить, если в беседе возникнет длинная неловкая пауза, чтобы у гостя – друга и ученика ее отца – не было повода подумать, что им пренебрегают. Но разговор продолжался, и после того, как чайные приборы были убраны, Маргарет пересела со своим шитьем поближе к матери. Она почувствовала, что теперь может предаться своим собственным мыслям, не боясь, что ей придется заполнять паузу в разговоре.

Мистер Торнтон и мистер Хейл были поглощены беседой, которую начали при своей последней встрече. Маргарет вернуло к действительности какое-то тихое, незначительное замечание матери, и, внезапно оторвавшись от работы, она обратила внимание на то, сколь разительно различаются внешне отец и мистер Торнтон. У ее отца было хрупкое телосложение, позволявшее ему казаться выше, если рядом не находился кто-то с высокой массивной фигурой. У него были мягкие черты лица, в которых отражалось каждое чувство, рождавшееся в его душе. Веки были крупными и выпуклыми, придавая глазам особую, томную, почти женственную красоту. Брови были красиво изогнуты и приподняты высоко над глазами. Лицо мистера Торнтона производило иное впечатление: прямые брови нависали над ясными, глубоко посаженными и серьезными глазами, их взгляд, без неприятной остроты, казалось, проникал в самое сердце, самую суть людей и вещей. Немногочисленные, но глубокие морщины на лице казались вырезанными из мрамора и располагались преимущественно в уголках рта. Губы были слегка сжаты над зубами, такими безупречными и красивыми, что когда на его лице появлялась редкая улыбка, она была подобна вспышке солнечного света. Улыбка совсем не вязалась с обликом этого сурового и решительного человека, безусловно готового пойти на все ради достижения собственных целей, но она вспыхивала мгновенно и открыто, как это бывает только у детей, отражалась в глазах и заражала собеседника глубокой искренней радостью. Эта улыбка была первой и пока единственной чертой, что понравилась Маргарет в новом друге отца. Она подумала, что, по-видимому, именно противоположность характеров, столь очевидная во внешности обоих, объясняла тяготение, которое они явно испытывали друг к другу.

Маргарет поправила рукоделие матери и опять вернулась к своим мыслям, совершенно забытая мистером Торнтоном, как будто ее не было в комнате. Он рассказывал мистеру Хейлу об устройстве парового молота, вернее, о том, какие осторожность и точность нужны при работе с этой машиной, обладающей невиданной мощностью. Его рассказ напомнил мистеру Хейлу о джинне в «Тысяче и одной ночи» – то могучем великане ростом от земли до неба, то крохотном существе, упрятанном в старой лампе, настолько маленькой, что могла уместиться в руке ребенка.

– И это воплощение силы – эта практическая реализация идеи, достойной титана, – придумано человеком из нашего славного города. И у этого человека еще достанет сил, чтобы подняться шаг за шагом от одного чуда, которого он достиг, к еще большим чудесам. И я не побоюсь сказать, что среди нас много подобных ему; если он нас покинет, другие смогут заменить его, вести борьбу и в конце концов подчинить все слепые силы природы науке.

– Ваша похвальба напомнила мне старые строки: «У меня сто капитанов в Англии – и все столь же хороши, как он когда-то был».

Услышав слова отца, Маргарет посмотрела на них с неподдельным интересом. Как же они добрались от зубчатых колес до Чеви Чейса?

– Это не похвальба, – ответил мистер Торнтон, – это факт. Не буду отрицать, я горжусь тем, что живу в городе – или, даже лучше сказать, в районе, – потребности которого порождают столько открытий и изобретений. Я предпочитаю тяжело работать, страдать, падать и подниматься здесь, чем вести скучную и сытую жизнь, какую ведут аристократы на юге, где дни текут медленно и беззаботно. Можно увязнуть в меду так, что потом невозможно будет подняться и взлететь.

– Вы ошибаетесь. – Задетая клеветой на свой любимый юг, Маргарет невольно повысила голос, на ее щеках появился румянец, а в глазах – сердитые слезы. – Вы ничего не знаете о юге. Там действительно не так силен дух коммерции, который вызывает к жизни авантюры, прогресс и всевозможные чудесные изобретения, но зато там и меньше страданий. Здесь на улицах мне нередко встречаются люди, не поднимающие глаз от земли, – они придавлены горем и заботами, и они не только страдают, но и ненавидят. У нас на юге есть бедные, но без этого ужасного выражения на лицах, вызванного осознанием несправедливости. Вы не знаете юга, мистер Торнтон, – закончила она и внезапно замолчала, злясь на себя за неуместную горячность.

– Могу ли я в свою очередь сказать, что вы не знаете севера? – спросил он с невыразимой мягкостью в голосе, так как увидел, что действительно обидел ее.

Маргарет промолчала, ибо раны от расставания с Хелстоном были еще свежи и она боялась, что если заговорит, то не сможет справиться с дрожью в голосе.

– Во всяком случае, мистер Торнтон, – сказала миссис Хейл, – вы, наверное, согласитесь, что в Милтоне больше грязи и дыма, чем в любом из городов на юге.

– Боюсь, я должен согласиться, – сказал мистер Торнтон с мимолетной улыбкой. – Парламент предложил нам пережигать дым, чтобы очистить его. И мы, как послушные дети, так и сделаем… когда-нибудь.

– Но ведь вы рассказывали мне, что уже переделали трубы, чтобы поглощать дым, разве нет? – спросил мистер Хейл.

– Я переделал трубы по собственному почину еще до того, как парламент вмешался в это дело. Это потребовало определенных затрат, но я возместил их экономией угля. Будьте уверены, парламентский акт тут ни при чем. Конечно, если бы я не поменял трубы и на меня бы донесли, я был бы оштрафован, понес бы финансовые убытки и так далее. Но все законы, эффективность которых зависит от доносов и штрафов, на деле не работают из-за несовершенства технологий. Я сомневаюсь, был ли в Милтоне дымоход, о котором доносили правительству последние пять лет, хотя некоторые постоянно пускают треть своего угля на так называемый «непарламентский дым».

– Я только знаю, что здесь муслиновые шторы нужно стирать не реже раза в неделю, а в Хелстоне они оставались чистыми месяц и больше. А что касается рук… Маргарет, сколько раз ты мыла руки этим утром? Три раза, разве нет?

– Да, мама.

– Вам, кажется, не по душе действия парламента и все законы, контролирующие работу фабрик в Милтоне, – сказал мистер Хейл.

– Да, как и многим другим. И думаю, не без оснований. Весь механизм… я имею в виду не только деревянное и железное оборудование… вся система торговли хлопком – дело настолько новое, что не стоит удивляться, если не все работает идеально. Что мы имели семьдесят лет назад? И чего достигли сейчас? Первые хозяева фабрик были ненамного образованнее и опытнее своих рабочих. Но им хватило здравого смысла и смекалки, и они сделали ставку на машину сэра Ричарда Аркрайта, еще весьма несовершенную. Торговля дала им, людям невысокого происхождения, огромные богатства и власть. Власть над рабочими, над покупателями – над всем мировым рынком. Пятьдесят лет назад в милтонской газете можно было прочесть, что такой-то (один из полудюжины набойщиков того времени) закрывает свой склад в полдень каждый день, поэтому все покупатели должны прийти до этого часа. Представьте себе человека, диктующего покупателям, когда им совершать покупки. Что до меня, то если хороший покупатель надумает прийти в полночь, я встану и буду с ним предельно любезен, даже подобострастен, если это потребуется, все что угодно, лишь бы получить от него заказ.

Маргарет поджала губы, но теперь слушала гостя внимательно, не отвлекаясь.

– Я рассказываю вам об этом, чтобы показать, какую почти неограниченную власть имели промышленники в начале столетия. У людей от власти кружилась голова. Если человек добивался успехов в торговле, это еще не значило, что во всем остальном он окажется столь же разумен. Наоборот, золото часто лишало своего владельца остатков порядочности и скромности. Пиршества, которые устраивали эти первые текстильные бароны, вошли в легенду. Они были расточительны и крайне жестоки по отношению к рабочим. Вы ведь знаете пословицу, мистер Хейл: «Дай бедняку лошадь, и он поскачет прямиком к дьяволу»? Некоторые из этих первых промышленников неслись прямо к дьяволу, сокрушая все и вся на своем пути. Но постепенно ситуация изменилась – появилось больше фабрик, больше хозяев, и потребовалось больше рабочих. Рабочие и хозяева теперь ведут борьбу практически на равных. И нам не нужны третейские судьи, а еще меньше нам нужны советы невежд, даже если эти невежды заседают в парламенте.

– Неужели борьба между двумя классами неизбежна? – спросил мистер Хейл. – Я знаю, вы используете это выражение, потому что, по вашему мнению, это единственное, что дает правильное представление о настоящем положении вещей.

– Это правда. И я уверен, что неизбежна борьба между разумом и невежеством, между предусмотрительностью и недальновидностью. Это одно из великих преимуществ нашей системы – рабочий может достичь власти и положения хозяина собственными усилиями. Любой усердный и рассудительный работник имеет шанс достичь большего. Он не обязательно станет владельцем фабрики, но может стать мастером, кассиром, счетоводом, клерком, кем-то имеющим полномочия и власть.

– И вы считаете врагами всех, кто не преуспел по какой бы то ни было причине? – спросила Маргарет отчетливо холодным тоном.

– Я полагаю, они враги самим себе, – быстро ответил мистер Торнтон, немало задетый надменным осуждением, прозвучавшим в ее голосе.

Но уже в следующее мгновение он почувствовал, что не должен был отвечать грубостью на грубость: пусть она его презирает, раз ей так хочется, но это его долг перед самим собой – попытаться объяснить, что он имел в виду. Но что делать, если она истолкует его слова превратно? Нужно быть предельно откровенным и правдивым, тогда, возможно, он сумеет достучаться до нее. Проще всего было бы объяснить свою точку зрения, рассказав о собственной жизни, – но можно ли затрагивать личную тему в разговоре с посторонними? И все же это самый простой и доступный способ убедить в своей правоте. Поэтому, отбросив в сторону робость, которая заставила его на мгновение покраснеть, он сказал:

– Я имею право так говорить. Шестнадцать лет назад мой отец умер при весьма печальных обстоятельствах. Меня забрали из школы, и мне пришлось повзрослеть за несколько дней. К счастью, у меня была такая мать, какой судьба одарила немногих, – женщина сильной воли и целеустремленности. Мы переехали в небольшой провинциальный городок, где жизнь была дешевле, чем в Милтоне, и где я получил должность в мануфактурной лавке (превосходное место, между прочим, именно там я приобрел исчерпывающие знания о товарах и основах торговли). Постепенно я стал получать пятнадцать шиллингов в неделю – пятнадцать шиллингов на трех человек. Но моя мать настояла на том, чтобы мы каждую неделю откладывали три шиллинга. Это стало началом моей карьеры и научило меня самопожертвованию. Теперь я в состоянии предоставить моей матери все удобства, которых требует ее возраст, хоть она частенько возражает против этого. И теперь во многих случаях я мысленно благодарю ее за все, чему она меня научила. Я обязан успехом не удаче, не образованию, не таланту – только строгим правилам, которые привила мне мать. Она научила меня не потакать собственным слабостям и не думать слишком много о собственных удовольствиях. Я верю, что страдание, которое, как говорит мисс Хейл, отражается на лицах людей в Милтоне, есть не что иное, как естественное наказание за слобоволие, за неумение отказать себе в удовольствиях ради собственного будущего. Я не считаю, что люди чувственные, потакающие своим желаниям, достойны моей ненависти, я просто смотрю на них с презрением из-за слабости их характера.

– Но у вас все же было некоторое образование, – заметил мистер Хейл. – Легкость, с которой вы теперь читаете Гомера, показывает мне, что вы уже знакомы с его произведениями, вы читали их прежде и только вспоминаете старые знания.

– Это правда, я читал его в школе. И смею сказать, я даже был на хорошем счету по классической филологии в те дни, хотя с тех пор я больше не занимался ни греческим, ни латынью. Но я спрошу вас: насколько эти знания подготовили меня к той жизни, которую мне пришлось вести? Никак не подготовили. Любому человеку достаточно просто уметь читать и писать, чтобы освоить те действительно полезные знания, которые я впоследствии приобрел.

– Нет, я не согласен с вами. Но возможно, я своего рода педант. Разве представление о героической простоте жизни во времена Гомера не придавало вам сил?

– Нисколько! – воскликнул мистер Торнтон, смеясь. – Я был слишком занят мыслями о живых, о тех, кто плечом к плечу вместе со мной боролся за хлеб насущный, и у меня просто не было времени вспоминать о вымерших народах. Теперь, когда моя мать обеспечена, как подобает в ее возрасте, и вознаграждена за все прежние усилия, я могу обратиться к древним преданиям и с чистой совестью наслаждаться ими.

– Смею заметить, мое замечание было скорее профессиональным: всяк кулик свое болото хвалит, – ответил мистер Хейл.

Когда мистер Торнтон поднялся, чтобы уйти, он, пожав руки мистеру и миссис Хейл, шагнул и к Маргарет, протягивая ей руку. Обычай дружеского рукопожатия был привычен в Милтоне, но Маргарет оказалась не готова к такому жесту. Она просто поклонилась, хотя, увидев его протянутую было и тут же отведенную назад руку, пожалела о том, что вовремя не поняла его намерения. Мистер Торнтон, не ведая о ее сожалении, вскинул голову и вышел, бормоча под нос:

– В жизни не встречал такой заносчивой и неприятной девицы. Спору нет, она красавица, но такая гордячка, что и смотреть на нее не хочется.

Глава XI

Первые впечатления

Говорят, у нас в крови жестокость;

Крупица иль две, возможно, на пользу,

Но в нем, я это чувствую остро,

Слишком много безжалостности.

Неизвестный автор

– Маргарет! – сказал мистер Хейл, проводив своего гостя. – Я с тревогой следил за выражением твоего лица, когда мистер Торнтон признался, что служил посыльным в лавке. Я-то узнал об этом еще раньше, от мистера Белла. Признаюсь, побаивался, что ты встанешь и покинешь комнату.

– О папа! Неужели ты и вправду думаешь, что у тебя такая глупая дочь? Как раз его рассказ о себе понравился мне больше всего. Когда он хвастался Милтоном и его необыкновенными достоинствами, когда осуждал других и призывал презирать людей за их недальновидность, расточительность и слабость, вместо того чтобы попытаться помочь им в обретении тех качеств, которые в нем воспитала мать, все во мне противилось его жесткости; но о себе он говорил так просто, без жеманства и вульгарности, свойственной лавочникам, и с такой нежностью и уважением отзывался о своей матери, что мне и в голову не пришло бы покинуть комнату.

– Я удивляюсь тебе, Маргарет, – сказала миссис Хейл. – Не ты ли еще в Хелстоне всегда осуждала торговцев?! Я не думаю, мистер Хейл, что вы поступили правильно, представив нам такого человека и не рассказав, кем он был. Право же, я очень боялась показать ему, как я ошеломлена некоторыми подробностями его жизни. Его отец «умер при печальных обстоятельствах». Вероятно, это произошло в работном доме.

– Думаю, что все было еще хуже, – ответил ее муж. – Я был достаточно наслышан о его прошлой жизни от мистера Белла еще до того, как мы приехали сюда. И так как часть истории мистер Торнтон уже рассказал вам, я дополню то, что он опустил. Его отец занимался спекуляциями, обанкротился, а затем покончил с собой, потому что не мог вынести позора. Все его бывшие друзья отвернулись от него, узнав, что причиной банкротства явилась нечестная игра – отчаянные, безнадежные попытки заработать на деньгах других людей и вернуть собственный капитал. Никто не пришел на помощь его вдове и сыну. У них был еще один ребенок, по-моему девочка, слишком маленькая, чтобы зарабатывать деньги, и ее тоже нужно было содержать. По крайней мере, никто из друзей не поспешил предложить помощь, а миссис Торнтон не из тех, кто терпеливо ждет милостей от людей. Поэтому они уехали из Милтона. Я знал, что мистер Торнтон пошел работать в лавку и на эти заработки, часть из которых откладывала его мать, они и существовали долгое время. Мистер Белл рассказал, что они буквально перебивались с хлеба на воду… Как именно, он не знает. Однако, когда кредиторы уже потеряли всякую надежду получить деньги по долгам старого мистера Торнтона (если они и в самом деле на что-то рассчитывали после его самоубийства), этот молодой человек вернулся в Милтон, встретился с каждым из кредиторов и заплатил им первую часть из всей суммы долга. Все было сделано без лишнего шума, но долг был выплачен до последнего пенни. Узнав об этой истории, один из кредиторов, ворчливый, раздражительный старик (по словам мистера Белла), взял мистера Торнтона себе в партнеры.

– Это в самом деле прекрасно, – сказала Маргарет. – Какая жалость, что злая судьба уготовила для человека с такой волей и характером презренную роль милтонского фабриканта!

– Презренную? – переспросил мистер Хейл.

– Да, папа, достойно презрения, что деньги являются для него единственной мерой успеха. Когда он говорил о новых изобретениях, он явно рассматривал их только как еще один способ расширения торговли и зарабатывания денег. А бедные люди вокруг него – они бедны, потому что порочны, а порочны, потому что им не дано его железного характера и способностей, благодаря которым он разбогател. И он даже не испытывает к ним сочувствия,

– Он не говорил, что они порочны. Они расточительны и потакают собственным желаниям – вот его слова.

Маргарет собрала все рабочие принадлежности матери, готовясь лечь спать. Выходя из комнаты, она замешкалась – ей хотелось сказать отцу что-нибудь приятное, при этом не покривив душой. Но легкая досада все же отразилась в ее словах:

– Папа, я считаю, что мистер Торнтон – замечательный человек, но лично мне он совсем не нравится.

– А мне нравится! – засмеялся отец. – И лично, как ты выразилась, и вообще. Но спокойной ночи, дитя мое. Твоя мать сегодня очень устала, Маргарет.

Маргарет и сама заметила, как мать измучилась из-за волнений последних дней, и слова отца, наполнив ее смутным страхом, камнем легли на сердце. Жизнь в Милтоне так отличалась от той, к которой миссис Хейл привыкла в Хелстоне, где и в доме, и на улице всегда был свежий деревенский воздух. Здесь же сам воздух был, казалось, лишен всех живительных элементов. Домашние заботы с новой силой обрушились на всех женщин семьи, поэтому можно было всерьез опасаться за здоровье миссис Хейл. Кроме того, странное поведение Диксон и миссис Хейл говорило о том, что с хозяйкой что-то случилось. Они с Диксон часто тайком беседовали в спальне, откуда служанка выходила заплаканной и сердитой. Однажды Маргарет вошла в комнату матери сразу после ухода Диксон и, застав свою мать, стоящей на коленях, немедленно удалилась, но, уходя, случайно услышала, как та просила Бога дать ей сил и терпения выдержать телесные страдания. Маргарет очень хотела восстановить близкие, доверительные отношения с матерью, прерванные ее долгим проживанием у тети Шоу. Прежняя Маргарет была бы довольна тем, что снова может ласкаться к маме и слышать ее нежные, полные любви слова, но сейчас она чувствовала, что есть еще какая-то тайна, скрываемая от нее, которая имеет непосредственное отношение к состоянию здоровья миссис Хейл. Той ночью Маргарет долго лежала без сна, размышляя, как уменьшить вредное влияние милтонской жизни на здоровье ее матери. Необходимо было как можно скорее найти постоянную служанку в помощь Диксон, тогда Диксон могла бы уделять миссис Хейл больше внимания и заботы.

Последние несколько дней все время и мысли Маргарет были заняты посещением регистрационных бюро и встречами со всякого рода людьми, среди которых попалось лишь несколько приятных. Однажды днем она встретила Бесси Хиггинс на улице и остановилась поговорить с ней.

– Бесси, как ваши дела? Надеюсь, вам теперь получше, ветер уже переменился.

– И лучше, и хуже, если вы знаете, что это значит.

– Не совсем, – ответила Маргарет, улыбаясь.

– Мне лучше, что ночью я не задыхаюсь от кашля, но я так истомилась в Милтоне и хочу отправиться в землю Бьюлы[9]. Но как только подумаю, что ухожу все дальше и дальше, сердце обмирает, и тогда мне не лучше, а хуже.

Маргарет пошла рядом с девушкой. Минуту или две она молчала. Наконец тихо спросила:

– Бесси, ты хочешь умереть? – Сама Маргарет избегала разговоров о смерти, для нее, такой молодой и здоровой, было естественно любить жизнь.

Бесси тоже помолчала минуту или две. Потом ответила:

– Если бы у вас была такая жизнь, как у меня, и вы бы так же устали от нее, как я, и думали бы, что «так может продолжаться пятьдесят или шестьдесят лет – я знаю, так бывает», и все эти шестьдесят лет у вас бы кружилась голова и было бы тошно и больно, а годы бы все тянулись и насмехались над вашей немощью… О мисс! Говорю вам, вы бы обрадовались, когда доктор наконец сказал бы вам, что едва ли вы увидите зиму.

– Почему, Бесси, неужели в твоей жизни нет места радости?

– Ну, наверно, моя жизнь не хуже, чем у многих прочих. Только она меня потрепала, а их – нет.

– Но что это значит? Ты знаешь, я здесь чужая, поэтому я не сразу понимаю, что ты имеешь в виду, я ведь не знаю, как вы живете тут, в Милтоне.

– Если бы вы пришли к нам домой, как вы когда-то сказали, я бы могла рассказать вам. Но отец говорит, вы точно такая же, как другие: с глаз долой – из сердца вон.

– Я не знаю, кто эти другие. Но я была очень занята, и, по правде говоря, я забыла, что обещала.

– Вы сами предложили это! Мы не навязывались.

– Я забыла, что говорила в тот раз, – тихо продолжила Маргарет. – Я бы обязательно вспомнила о своем обещании, будь я меньше занята. Можно, я пойду сейчас с тобой?

Бесси бросила быстрый взгляд на Маргарет, чтобы убедиться в ее искренности. Напряжение в ее взгляде сменилось задумчивостью, когда она встретила теплый дружеский взгляд собеседницы.

– Никому до меня особо дела не было. Если вам не все равно, можете пойти.

Они пошли вместе, храня молчание. Когда они свернули в маленький двор, выходивший на грязную улицу, Бесси сказала:

– Вы не пугайтесь, если отец дома, он поначалу может и нагрубить. Видите ли, он вспоминал вас, и сдается мне, он тоже волновался и гадал, придете вы или нет.

– Не бойся, Бесси.

Но когда они пришли, Николаса не оказалось дома. Крупная, неряшливо одетая и неуклюжая девушка, немного моложе Бесси, но более высокая и крепкая, занималась стиркой. Прачка она была неумелая и так гремела корытом и всем, чем можно, что Маргарет поежилась и от души посочувствовала бедной Бесси, которая буквально упала на стул, полностью вымотанная своей прогулкой. Маргарет попросила у сестры Бесси стакан воды и, пока та бегала за водой (задев кочергу и опрокинув стул на своем пути), развязала ленты на шляпке Бесси, чтобы та могла отдышаться.

– Вы думаете, такая жизнь стоит того, чтобы за нее цепляться? – едва слышно прошептала бедная девушка.

Маргарет, не отвечая, поднесла стакан воды к ее губам. Бесси сделала долгий жадный глоток, затем откинулась на спинку стула и закрыла глаза. Маргарет услышала, как она бормочет про себя: «Они больше не будут ни голодать, ни испытывать жажду. И солнце не будет палить их, и свет не будет их тревожить».

Маргарет наклонилась и тихо сказала:

– Бесси, не торопи свою смерть, не отказывайся от жизни, какой бы она ни была… Или могла бы быть. Помни, кто дал тебе жизнь и предопределил твою судьбу.

Она вздрогнула, услышав голос Николаса. Он вошел, незамеченный ею.

– Нет нужды поучать мою девочку. Пусть она идет туда, куда ее зовут, – к золотым воротам, украшенным драгоценными камнями. Если это ее радует, пусть так и будет, но я не собираюсь морочить ей голову всякой чепухой.

– Но конечно, – ответила Маргарет, поворачиваясь к нему, – вы верите в то, что я сказала, что Бог дал ей жизнь и предопределил, какой она должна быть.

– Я верю в то, что вижу, и не более. Вот во что я верю, молодая леди. Я не верю всему тому, что слышу… Нет! Ни капли. Я слышал, как одна молодая девица всяко расспрашивала, где мы живем, и громко обещала, что навестит нас. А моя девочка потом дни и ночи думала об этом, вскакивала каждый раз, заслышав звук незнакомых шагов, она не знала, что я за ней наблюдаю. Но вот вы здесь, и вам будут рады, если, конечно, вы не собираетесь поучать нас.

Бесси умоляюще смотрела на Маргарет, сжимая ее руку в своих.