Мир глазами Гарпа Ирвинг Джон

— Не очень, если у вас правого глаза нет, — возразил ей Дункан, и Гарп про себя восхитился тем, с какой отвагой его мальчик воспринимает свое увечье и как спокойно говорит о нем.

Хелен и малышка устроились справа от них через проход.

— Ты бабушку видишь? — спросила Хелен Дункана.

— Да, — ответил он.

Несмотря на то что на балконе собралась целая толпа провожающих, непременно желавших видеть, как взлетит самолет, Дженни Филдз все равно выделялась своим белоснежным медицинским нарядом.

— Интересно, почему это бабуля выглядит такой высокой? — спросил у Гарпа Дункан, и действительно: плечи и голова Дженни Филдз возвышались над толпой. И Гарп догадался: это Роберта подняла его мать под мышки, точно ребенка. — Ой, да это же Роберта ее подняла! — воскликнул, тоже догадавшись, Дункан. Гарп смотрел на мать, взлетевшую в воздух, чтобы помахать им на прощанье, поднятую сильными руками бывшего «крепкого орешка» из «Филадельфия Иглз». Улыбка у Дженни в эти мгновения была смущенная, доверчивая и так тронула его, что и он замахал ей в ответ, прекрасно понимая, что сквозь стекло Дженни ничего не увидит. Впервые в жизни мать показалась ему старой и усталой, он отвернулся и стал смотреть через проход на Хелен и их крошечную дочку.

— Ну вот, кажется, взлетаем, — сказала Хелен, и Гарп взял ее за руку через проход, потому что знал: Хелен ужасно боится летать.

В Нью-Йорке Джон Вулф поселил их в своей квартире; спальню он предоставил Гарпу, Хелен и малышке Дженни, а гостевую комнату любезно согласился разделить с Дунканом.

Взрослые изрядно засиделись за ужином и выпили слишком много коньяка. Гарп рассказывал Джону сразу о трех романах, которые собирался написать в ближайшем будущем.

— Первый будет называться «Иллюзии моего отца», — говорил Гарп, — и речь в нем пойдет об отце-идеалисте, который постоянно придумывает для своих детей этакие «маленькие утопии». А когда дети подрастают, он организует маленькие колледжи, где тоже старается создать утопическую атмосферу. Однако все терпит крах — и колледжи, и дети. Сам же он все пытается выступить в ООН с давно подготовленной речью, которую постоянно пересматривает и улучшает, однако его даже на порог не пускают. Затем он делает попытку построить бесплатную лечебницу, но и это предприятие терпит крах. Затем начинает борьбу за введение общегосударственной бесплатной транспортной системы. Между тем жена от него уходит, дети взрослеют, и чем взрослее они становятся, тем сильнее бьет их жизнь — обычная история. Да и общего у них — только ужасные воспоминания об утопических условиях, в которых отец пытался их выращивать. В конце концов этот великий «утопист» становится губернатором Вермонта.

— Вермонта? — переспросил Джон Вулф.

— Да, Вермонта, — сказал Гарп. — Но на самом деле он воспринимает себя как великого правителя некоего государства и принимается строить очередную утопию. Ну, в общем, ты понимаешь!..

— «Король Вермонта»! — воскликнул Джон Вулф. — Неплохое название. Гораздо лучше, чем то, первое.

— Нет-нет, — возразил Гарп. — Это же совсем о другом. Кстати, вторая книга будет называться «Гибель Вермонта».

— И в ней будут те же действующие лица? — спросила Хелен.

— Нет-нет, — сказал Гарп. — Это совсем другая история.

— Ну что ж, пока что твой замысел мне нравится, — сказал Джон Вулф.

— Во второй книге однажды после зимы весна так и не наступает… — начал рассказывать Гарп.

— Да в Вермонте настоящей весны и не бывает никогда! — заметила Хелен.

— Нет-нет, — нахмурился Гарп, — не так. В тот год там и лето не наступает, зима никак не кончается, и вдруг однажды солнце пригревает так сильно, что все почки на деревьях разом распускаются. Возможно, в мае. Словом, за один день набухают почки, все деревья покрываются листвой и цветами, а уже через день все цветы опадают, листочки сворачиваются от холода, и наступает осень.

— Чересчур короткий период выгонки и опадания листьев? — спросила Хелен.

— Очень смешно! — кисло улыбнулся Гарп. — Но происходит именно это. И снова наступает зима; и теперь зима будет вечной.

— А люди умирают? — спросил Джон Вулф.

— Насчет людей я не уверен, — сказал Гарп. — Кое-кто, разумеется, уезжает из Вермонта…

— Неплохая мысль! — заметила Хелен.

— Но некоторые остаются. А некоторые умирают… Впрочем, возможно, умирают все, — сказал Гарп.

— И что все это означает? — спросил Джон Вулф.

— Буду знать, когда до конца доберусь, — отвечал Гарп.

Хелен рассмеялась.

— И после всего — еще и третий роман? — удивился Джон Вулф.

— Он называется «Заговор против великана», — сказал Гарп.

— Это же стихотворение Уоллеса Стивенса[13], — заметила Хелен.

— Да, разумеется. — И Гарп прочитал его наизусть.

— Какое милое стихотворение, — сказала Хелен.

— Роман будет из трех частей, — сообщил Гарп.

— И части будут называться «Первая девушка», «Вторая девушка» и «Третья девушка»? — спросил Джон Вулф.

— А что, великан действительно развалился? — спросила Хелен.

— Разве это когда-нибудь случается? — сказал Гарп.

— У тебя в романе настоящий великан? — спросил Джон Вулф.

— Пока не знаю, — ответил Гарп.

— Он — это ты? — спросила Хелен.

— Надеюсь, что нет, — сказал Гарп.

— Я тоже надеюсь, что нет, — сказала Хелен.

— Ладно, ты сперва первый роман напиши, — посоветовал Гарпу Джон Вулф.

— Нет, его в последнюю очередь! — закричала Хелен.

— А по-моему, с точки зрения логики последним следует писать «Гибель Вермонта», — сказал Джон Вулф.

— Нет, в качестве последней части я все-таки вижу «Заговор против великана», — возразил Гарп совершенно серьезно.

— Слушай, подожди чуть-чуть и напиши его после моей смерти, — сказала Хелен.

Все засмеялись.

— Но ведь романов только три, — сказал Джон Вулф. — А что потом? Что будет после этих трех?

— А после я умру, — сказал Гарп. — Тогда всего получится шесть. Шесть романов — это вполне достаточно.

Все снова засмеялись.

— Скажи еще, что знаешь, как ты умрешь, — ввернул Джон Вулф.

— Все. Давайте прекратим этот разговор, — сказала Хелен и, повернувшись к Гарпу, добавила: — Если ты скажешь: «Я погибну в авиакатастрофе», я тебе никогда этого не прощу!

За пьяноватым шутливым тоном Хелен Джон Вулф уловил глубочайшую серьезность; он даже сел как следует, выпрямив ноги.

— Вам обоим лучше лечь спать, — сказал он. — И как следует отдохнуть перед перелетом.

— А разве вы не хотите знать, как я умру? — спросил у них Гарп.

Они молчали.

— Я покончу самоубийством, — любезно сообщил Гарп. — По-моему, это совершенно необходимо, чтобы стать окончательно признанным писателем. Нет, правда! Я не шучу. Согласитесь, в соответствии с нынешней модой это единственный способ доказать обществу серьезность намерений писателя. Поскольку само его искусство не всегда способно это сделать, порой необходимо обнажить и вытащить на всеобщее обозрение личные трагические переживания, личное горе. Во всяком случае, самоубийство явно покажет, что в конце концов ты действительно был вполне серьезен. — Гарп говорил с каким-то неприятным сарказмом, и Хелен вздохнула, а Джон Вулф снова вытянул ноги. — И уж потом в твоих произведениях обнаруживается куда больше серьезности, чем прежде, — притом в таких местах, где раньше этой серьезности никто и не говорил.

Гарп частенько с раздражением замечал, что самоубийством он бы исполнил последний долг перед семьей — как отец и кормилец, — и обожал цитировать примеры из произведений писателей средней руки, которые нынче были в особом фаворе именно потому, что совершили самоубийство. Впрочем, кое-кого из этих писателей-самоубийц Гарп и сам любил и очень надеялся, что в момент самоубийства некоторые из них сознавали этот счастливый аспект своего злосчастного решения. Он прекрасно знал, что люди, которые действительно решились покончить с собой, отнюдь не романтизировали самоубийство и вовсе не думали о «серьезности», какую этот поступок, быть может, «придаст» их жизни и творчеству, — тошнотворная манера, столь распространенная в книжном мире. Как среди читателей, так и среди рецензентов.

Гарп также отлично знал, что никакой он не самоубийца; быть может, после гибели Уолта его уверенность и была немного поколеблена, но он все равно это знал. Он был столь же далек от самоубийства, как и от изнасилования. Он даже вообразить не мог, как сделал бы то или другое. Однако ему нравилось воображать себе писателя-самоубийцу, который с улыбкой думает, как он удачно всех обманул, а сам тем временем читает и переписывает свое предсмертное послание — записку, которую больно читать, ибо в каждом ее слове сквозит отчаяние. Гарп любил, хотя и не без горечи, представлять себе тот миг, когда предсмертное послание доведено до совершенства, писатель берет в руки револьвер или яд или с бритвой в руках погружается в полную горячей воды ванну и смеется ужасным смехом, понимая, что уж теперь-то обеспечил себе полный успех у читателей и рецензентов. Одна из таких воображаемых Гарпом предсмертных записок гласила: «В последний раз вы, идиоты, меня не поняли!»

— Какая отвратительная идея! — сказала Хелен.

— А по-моему, идеальная смерть для настоящего писателя, — не согласился Гарп.

— Поздно уже, — сказал им Джон Вулф. — Вы не забыли, что вам завтра лететь?

В гостевой комнате, мечтая завалиться спать, Джон Вулф обнаружил совершенно бодрого Дункана.

— Что, предвкушаешь радости путешествия? — спросил Вулф мальчика.

— Да, я еще не бывал в Европе. А вот отцу приходилось, — сказал Дункан.

— Я знаю.

— А что, мой отец скоро кучу денег заработает? — спросил Дункан.

— Надеюсь, — кивнул Джон.

— Только они нам, в общем, не очень-то и нужны, — сказал Дункан. — У бабушки их много.

— Так ведь приятно иметь собственные деньги, верно?

— Почему? — Дункан, казалось, был удивлен.

— Ну, приятно быть знаменитым, — сказал Джон Вулф.

— А вы думаете, мой отец станет знаменитым? — спросил Дункан.

— Думаю, да.

— У нас уже бабушка очень знаменитая, — сказал Дункан.

— Я знаю.

— И, по-моему, ей это совсем не нравится.

— Почему ты так думаешь? — спросил Джон Вулф.

— Слишком много чужих людей в доме, — сказал Дункан. — Я сам слышал, как она говорит: «В доме слишком много чужих».

— Видишь ли, твой отец, возможно, будет знаменит совсем иначе, чем бабушка, — вздохнул Джон Вулф.

— Сколько же существует разных способов стать знаменитым? — спросил Дункан.

Джон Вулф с тяжелым вздохом стряхнул сон и принялся рассказывать Дункану о различиях между книгами популярными и просто достаточно успешными. Он говорил о книгах политических, о книгах спорных, о художественной прозе. Излагал мальчику тонкости издательского дела и выдал ему куда больше профессиональных секретов, чем его отцу. Да, собственно, Гарп этим никогда по-настоящему не интересовался. Дункан, впрочем, тоже вряд ли запомнит хотя бы один из секретов Джона Вулфа, потому что сразу уснул, едва Джон начал свои объяснения.

Дело в том, что Дункану нравилась манера Джона говорить неторопливо, подробно все объясняя. И голос у него был такой же спокойный, как у Роберты Малдун, или у Дженни, или у матери, или у Гарпа, когда они рассказывали ему перед сном всякие разные истории в Догз-Хэд-Харбор; от этих историй он всегда засыпал спокойно и крепко, без кошмаров. Дункан так привык к размеренному тону таких рассказов, что и в Нью-Йорке не мог без них заснуть.

Утром Гарп и Хелен были прямо-таки поражены содержимым платяного шкафа Джона Вулфа. Там обнаружилась прелестная ночная рубашка, несомненно принадлежавшая одной из прилизанных подружек Джона — одной из тех, кому прошлой ночью не довелось побывать у него дома. Еще там было штук тридцать темных костюмов, все в тонюсенькую полоску, все чрезвычайно элегантные, и брюки у всех дюйма на три длиннее, чем нужно Гарпу. Гарп надел один из них к завтраку, подвернув штанины.

— Господи, сколько же у тебя костюмов! — сказал он Джону Вулфу.

— Можешь взять себе любой, — великодушно предложил тот. — Или даже два-три. Если хочешь, возьми тот, который сейчас на тебе.

— Брюки длинны, — сказал Гарп, приподняв ногу.

— Отдай укоротить, — посоветовал Джон Вулф.

— Вот именно. У тебя-то вообще ни одного костюма нет, — сказала Хелен.

Гарп решил, что, раз этот костюм так ему нравится, он в нем и поедет в аэропорт, подколов штанины булавками.

— О господи! — вздохнула Хелен.

— Хелен права, — сказал Джон. — Я немного стесняюсь показываться с тобой на людях. — Но в аэропорт он их все-таки повез. Ему хотелось быть абсолютно уверенным, что Гарпы наконец убрались за пределы страны.

— Ой, твоя книга! — воскликнул Джон Вулф в машине, оборачиваясь к Гарпу. — Опять я забыл отдать тебе сигнал!

— Я заметил, — сказал Гарп.

— Ладно, пришлю, — пообещал Джон.

— Я так и не видел, что там на супере, — сказал Гарп.

— На задней стороне — твоя фотография. Одна из старых.

— А на передней?

— Ну… там название романа, — сказал Джон Вулф.

— Правда? — обрадовался Гарп. — А я уж думал, ты решил обойтись без названия.

— Просто это название, — спокойно продолжал Джон Вулф, — написано как бы поверх фотографии.

— «Фотографии»? — повторил Гарп. — И что же это за фотография такая?

— Возможно, у меня в портфеле все-таки найдется экземпляр. Я в аэропорту поищу, — пообещал Вулф.

Он был предельно осторожен и уже как бы невзначай обронил, что считает «Бензенхавера» первосортной мыльной оперой. Гарпа это, похоже, ничуть не задело. «Имей в виду, роман написан просто потрясающе, — сказал ему тогда Вулф, — но все-таки чем-то смахивает на мыльную оперу: понимаешь, все это как-то слишком!» Гарп только вздохнул и сказал: «Так ведь и жизнь, в конце концов, всего лишь первосортная мыльная опера, Джон».

В портфеле у Джона Вулфа нашелся оттиск передней стороны супера «Бензенхавера», однако ни фотографии Гарпа, ни клапанов там не было. Этот оттиск Вулф запечатал в конверт, а этот конверт вложил в другой, тоже запечатанный; он собирался вручить оттиск Гарпу в самый последний момент, надеясь, что у того не будет возможности распечатать конверты, пока он спокойно не усядется в самолетное кресло.

Остальные части суперобложки Вулф вышлет Гарпу в Европу. Вряд ли Гарп настолько разозлится, что немедленно вылетит домой.

— А наш самолет больше, чем тот, — сообщил отцу Дункан, сидевший у окна по левому борту, почти напротив крыла.

— Он и должен быть больше, ведь ему над всем океаном лететь, — сказал Гарп.

— Пожалуйста, не напоминай мне об этом так часто, — попросила Хелен. Стюардесса приладила забавный гамачок для малышки к спинке кресла перед Хелен, и Дженни висела в этом гамачке, точно индейский ребенок, точно она вообще не имела отношения к их семейству.

— Джон Вулф сказал, что ты скоро будешь богатым и знаменитым, — сказал Дункан.

— Да? — неопределенно буркнул Гарп. Он был занят: распечатывал конверты, полученные от Джона, и уже совершенно с ними замучился.

— Это правда? — спросил Дункан.

— Надеюсь, — ответил Гарп. Он наконец увидел переднюю сторону суперобложки «Мира глазами Бензенхавера», и его вдруг охватил озноб — то ли от мимолетного ощущения невесомости, ибо самолет как раз в этот момент оторвался от земли, то ли от самой фотографии.

Черно-белый снимок, такой крупнозернистый, что зерна напоминали хлопья снега; изображал он карету «скорой помощи», стоявшую возле больницы; из ее открытых дверец выгружали носилки с пострадавшим. Мрачные серые лица людей в белых халатах говорили о том, что спешить уже некуда. Маленькое тело на носилках было с головой накрыто простыней. Как бы краем глаза фотограф запечатлел и вывеску над входом: «Скорая помощь». Такие вывески есть в любой больнице, и маленькое тело, накрытое простыней, могло быть чьим угодно — «скорая помощь» опоздала.

Поверхность фотографии влажно поблескивала синевой, и это вместе с зернистостью изображения делало ее похожей на фотографию из любой дешевой газетенки, где помещена заметка о какой-то дорожной аварии, случившейся поздним дождливым вечером. Маленькая смерть, каких тысячи, случившаяся когда и где угодно, но Гарп вспомнил только их собственные серые лица, когда они стояли потрясенные и смотрели на изуродованное, переломанное тело Уолта.

Суперобложка к «первосортной мыльной опере» «Мир глазами Бензенхавера» кричала, мрачно предупреждая каждого: это история о страшном несчастье! Эта обложка требовала: немедленно обратите на меня ваше (ничего не стоящее!) внимание! И добивалась своего. Эта обложка обещала и боль, и печаль, и Гарп знал, что читатель почувствует эту боль и печаль.

Если бы сейчас он имел возможность прочитать и текст на клапанах суперобложки, то наверняка вернулся бы в Нью-Йорк следующим же рейсом, едва приземлившись в европейском аэропорту. Однако, по расчетам Джона Вулфа, у него будет достаточно времени примириться с этой «фотографической презентацией» романа. Когда Гарп получит и прочтет текст на клапанах, он успеет «переварить» ужасную фотографию на передней стороне супера.

А вот Хелен не сумеет ее «переварить» и никогда не простит этого Джону Вулфу. Как не простит ему и фотографии на задней стороне обложки. Эта фотография, сделанная за несколько лет до трагической аварии, изображала Гарпа с Дунканом и Уолтом. На редкость удачный снимок, который сделала Хелен, а Гарп потом послал его Джону Вулфу вместо поздравительной открытки на Рождество. Гарп, загорелый, в одних плавках сидел на пирсе где-то в Мэне и был в отличной, просто потрясающей физической форме. Дункан стоял рядом, положив гладкую, еще совсем детскую ручонку ему на плечо. Он тоже был в плавках, очень загорелый, в белой матросской шапке, кокетливо сидевшей на макушке. Мальчик широко улыбался прямо в камеру и смотрел на мать огромными красивыми глазами.

Уолт сидел у Гарпа на коленях. Он явно только что вылез из воды, скользкий и мокрый, точно маленький тюлень. Гарп все старался поплотнее завернуть его в большое купальное полотенце и согреть, а Уолт извивался, как сумасшедший, и смеялся от счастья — круглое клоунское личико так и сияло, и смотрел он тоже прямо на мать, которая их фотографировала.

Глядя на эту фотографию, Гарп прямо-таки чувствовал, как холодное мокрое тело Уолта постепенно согревается у него в руках.

Подпись под фотографией явно била на жалость — не самое благородное из человеческих чувств: Т.С. ГАРП СО СВОИМИ ДЕТЬМИ (ДО НЕСЧАСТНОГО СЛУЧАЯ).

Она как бы намекала, что если вы прочитаете книгу, то узнаете, что это был за несчастный случай. «Мир глазами Бензенхавера» ничего не мог рассказать о том несчастном случае, хотя несчастные случаи действительно играли в этом романе прямо-таки огромную роль. Кое-что о случившемся можно было узнать только из кучи словесного мусора, которую Джон Вулф вынес на клапаны суперобложки. Однако фотография отца с его уже обреченными детьми так или иначе зацепляла покупателей.

За книгой, написанной печальным сыном знаменитой Дженни Филдз, выстраивались длинные очереди.

В самолете, на пути в Европу, Гарп мог стимулировать свое воображение только фотографией «скорой помощи» и все равно понимал, что от покупателей не будет отбоя. И испытывал глубочайшее отвращение к людям, которые купят книгу, и к себе, написавшему книгу, которую люди стадами попрутся покупать.

«Стадо» — кого бы то ни было, а особенно людей — всегда вызывало у Гарпа тревогу. И, сидя в самолете, он мечтал поскорее очутиться в уединенном месте, где будут только он и его семья.

— А что мы сделаем со всеми этими деньгами? — вдруг спросил его Дункан.

— Со всеми этими деньгами? — непонимающе переспросил Гарп.

— Ну, когда ты будешь богат и знаменит, — пояснил Дункан. — Что мы тогда сделаем?

— О, повеселимся всласть! — пообещал Гарп, однако красивый здоровый глаз сына смотрел на него очень внимательно и с большим сомнением.

— Наш полет будет проходить на высоте тридцать пять тысяч футов, — сообщил пилот.

— Вот это да! — восхитился Дункан, а Гарп потянулся через проход и взял руку жены в свою. Но тут какой-то толстяк стал, пошатываясь, пробираться к туалету, и Гарп с Хелен смогли только смотреть друг на друга, поддерживая глазами необходимый контакт.

А перед мысленным взором Гарпа была Дженни Филдз, вся в белом, вознесенная к небу могучей, как башня, Робертой Малдун. И это видение отчего-то вызвало у него такой же озноб, как и фотография «скорой помощи» на обложке его романа. И тогда Гарп принялся болтать с Дунканом о всякой ерунде.

Но Дункан вдруг вспомнил знаменитую семейную историю и заговорил об Уолте и об отливах. Сколько Дункан себя помнил, Гарпы каждое лето ездили в Догз-Хэд-Харбор, в Нью-Гэмпшир, где сильнейшие отливы постоянно опустошали многие мили пляжей, в том числе и перед домом Дженни Филдз. Когда Уолт достаточно подрос и уже осмеливался подходить к воде, Дункан сказал ему то же самое, что тысячу раз твердили Хелен и Гарп: «Осторожней! Отлив!» И Уолт отступил; на лице его был написан страх и глубокое уважение к этому неизвестному «отливу». Целых три лета Уолта постоянно предупреждали о том, как опасны отливы. Дункан отлично помнил многие из этих предупреждений:

«Сегодня опасный отлив!»

«Сегодня подводное течение особенно сильное, осторожней в отлив!»

«Отлив сегодня особенно коварный!» Коварный — этим словом в Нью-Гэмпшире обозначали многое, не только отлив.

А Уолта прямо-таки тянуло к волне отлива. С самого первого раза, когда он спросил, что она может сделать, и ему сказали, что отливная волна может утянуть тебя в море и утопить, а потом утащить глубоко на дно морское.

Это было четвертое лето Уолта в Догз-Хэд-Харбор, вспоминал Дункан, когда Гарп, Хелен и он сам наблюдали за Уолтом, а Уолт, не замечая их, следил за морем. Он долго-долго стоял по колено в пене прибоя и вглядывался в волны, но не сделал ни шага. И тогда они все подошли к нему, чтобы выяснить, за кем он следит.

— Что это ты делаешь, Уолт? — спросила Хелен.

— Кого высматриваешь, малявка? — спросил Дункан.

— Я пытаюсь увидеть Подводную Жабу[14], — совершенно серьезно ответил Уолт.

— Кого-кого? — удивился Гарп.

— Подводную Жабу, — повторил Уолт. — Я хочу ее увидеть. Она большая?

Хелен, Гарп и Дункан затаили дыхание; они поняли, что все эти годы Уолт до смерти боялся какой-то гигантской подводной жабы, которая караулит в воде у берега, выжидая, когда можно будет засосать человека и утащить в море. Ужасная Подводная Жаба!

Гарп попытался вместе с Уолтом представить ее себе. Поднимается ли она когда-нибудь на поверхность? Плавает ли? Или же всегда только сидит на дне, покрытая слизью, раздувшаяся, и внимательно следит за маленькими детскими лодыжками, которые может легко обвить своим липким языком? А потом она утаскивает ребенка на дно и убивает его. Злобная Подводная Жаба!

Для Хелен и Гарпа Подводная Жаба стала символом тревоги. И долгое время после того, как для Уолта «чудовище» окончательно «вывели на чистую воду» («Подводное течение, сосунок, а не Подводная Жаба!» — кричал ему Дункан), Гарп и Хелен поминали эту тварь в качестве эвфемизма для различных собственных опасений. Когда, например, на улицах было особенно много машин, когда шоссе покрывалось льдом и становилось опасно скользким, когда несколько дней бушевала непогода, они говорили друг другу: «Что-то сегодня Подводная Жаба разбушевалась!»

— А помнишь, — говорил Дункан отцу в самолете, — как Уолт спрашивал: она зеленая или коричневая?

Оба рассмеялись. Но Гарп с горечью подумал: не была она ни зеленой, ни коричневой; она была цвета плохой погоды, дождя со снегом, и размером с большой автомобиль… она — это я, это Хелен.

В Вене Гарпу все время чудилось, что Подводная Жаба совсем близко и очень сильна. А вот Хелен, похоже, совсем не ощущала ее присутствия. И Дункан тоже. Как у всякого одиннадцатилетнего мальчишки, чувства у него легко сменяли друг друга. Возвращение в этот старинный город было для Гарпа точно возвращение в Стиринг-скул. Улицы, дома, даже картины в музеях казались ему старыми учителями, которые еще больше постарели. Он едва узнавал их, а уж они и вовсе его не помнили. Хелен и Дункан ходили повсюду, а Гарп вполне довольствовался прогулками с маленькой Дженни: теплыми осенними днями катал ее в колясочке, напоминавшей карету в стиле барокко — собственно, в таком стиле выстроен и весь город. Гарп улыбался и кланялся всем пожилым людям, которые заглядывали в коляску и восхищенно щелкали языком, выражая свой восторг при виде такой хорошенькой малышки. Теперешние венцы выглядели благополучными, любили хорошо поесть и вполне освоились с самыми разными предметами роскоши, что было для Гарпа несколько непривычно; этот город давно позабыл о временах оккупации, о военных руинах и военных горестях. Когда он жил здесь с матерью, ему казалось, что Вена умирает или уже мертва, теперь же она предстала как совершенно иной город (хотя и немного еще знакомый), выросший на прежнем месте.

С другой стороны, Гарпу нравилось показывать Дункану и Хелен тот город, какой он знал когда-то; он с удовольствием бродил по тем местам, которые были связаны с его личной жизненной историей, и странным образом события его жизни переплетались с событиями историческими, описанными в венском путеводителе. «А вот здесь стоял Гитлер, когда впервые обращался к жителям этого города. А вот здесь я обычно делал покупки утром в субботу…»

«Это четвертый район, русская зона; знаменитая Карлскирхе, а также — Верхний и Нижний Бельведер. А между Принц-Ойгенштрассе слева и Аргентиниерштрассе есть маленькая улочка, где мы с бабушкой…»

Они сняли несколько комнаток в очень милом пансионе четвертого района и даже обсудили вопрос, не отдать ли Дункана в английскую школу, но тогда каждое утро пришлось бы ездить на машине или на трамвае на другой конец города, а они не планировали задерживаться в Вене дольше чем на полгода. Во всяком случае, они уже прикидывали, как будут праздновать Рождество в Догз-Хэд-Харбор вместе с Дженни, Робертой и Эрни Холмом.

Джон Вулф в конце концов прислал Гарпу его книгу — с суперобложкой и всем прочим, и в течение нескольких дней Гарп просто не знал, куда ему деться от проклятой Подводной Жабы; потом она нырнула поглубже, сделав вид, что исчезла совсем, и Гарп умудрился написать Джону довольно сдержанное письмо. Он не скрывал, что ему все это крайне неприятно, но, с другой стороны, сказал, что понимает, что бизнес есть бизнес… Ну и так далее. В самом деле, разве может он сердиться на Вулфа? Он, Гарп, обеспечил упаковку содержимым, а Вулф выпустил все это на рынок.

Из писем матери Гарп знал, что первые рецензии были «не очень», но — по совету того же Вулфа — Дженни не стала вкладывать вырезки в конверт. Зато сам Джон приложил к своему посланию первый восторженный отклик одного из весьма приличных нью-йоркских периодических изданий. «Женское движение наконец-то оказало существенное влияние на известного писателя-мужчину!» — писала рецензентка, адъюнкт-профессор каких-то высших женских курсов. Далее в рецензии говорилось, что «Мир глазами Бензенхавера» — «первое проведенное автором-мужчиной углубленное исследование чисто мужского невротического прессинга, от которого страдают столь многие женщины». И далее в том же духе.

— Господи, — сказал Гарп, прочитав это творение, — звучит так, словно я написал диссертацию, а ведь это, черт подери, роман! Обыкновенный художественный вымысел! Я все это придумал!

— Ну и что? — сказала Хелен. — Судя по рецензии, даме роман очень понравился.

— Да не роман ей понравился, — возразил Гарп, — а кое-что совсем другое!

Именно эта рецензия весьма способствовала установлению твердого мнения, что «Мир глазами Бензенхавера» — роман феминистский.

«Как и я, — писала Дженни Филдз своему сыну, — ты, похоже, будешь извлекать выгоду из очередного популярного заблуждения наших дней».

Были и другие рецензии; в них роман называли «параноидальным, безумным, напичканным дешевым сексом и насилием». Большую часть Гарпу не показывали, хотя они, пожалуй, совсем не влияли на то, как лихо распродавалась книга.

Один рецензент, признавая, что Гарп — писатель серьезный, заявил, что у этого автора «склонность к барочному преувеличению достигла состояния амока». Джон Вулф не удержался и послал Гарпу эту рецензию — возможно, потому, что был с нею согласен.

Дженни писала, что ее «начинают вовлекать в местные политические игры Нью-Гэмпшира».

«Предвыборная борьба за пост губернатора отнимает у нас все время», — писала Роберта Малдун.

«Как можно отдавать все свое время какому-то нью-гемпширскому губернатору?» — писал в ответ Гарп.

Разумеется, там оказалось замешано какое-то феминистское издание, обвинявшее власти в «нетерпимости» и неадекватной оценке преступлений, совершенных в Нью-Гэмпшире. Администрация штата, например, гордилась тем, что отказала в разрешении на аборт изнасилованной четырнадцатилетней девочке, тем самым как бы дав первые ростки быстро распространявшегося общенационального вырождения. Нынешний губернатор действительно был реакционером-маразматиком да еще и крикуном в придачу. Например, он твердо верил, что ни федеральное правительство, ни правительство штата не должны помогать беднякам, ведь бедность представлялась губернатору вполне заслуженной и справедливой карой, назначенной высокоморальным Высшим Судией. Однако губернатор был далеко не глуп: он весьма искусно поддерживал в массах страх — например, пугал жителей Нью-Гемпшира тем, что они скоро станут жертвами целых орд разведенных женщин из Нью-Йорка.

Разведенные женщины из Нью-Йорка действительно приезжали в Нью-Гэмпшир стадами. По словам губернатора, они намеревались превратить всех здешних женщин в лесбиянок или как минимум вдохновить их на измены мужьям; они также собирались соблазнить всех здешних мужей и студентов колледжей. «Разведенки» из Нью-Йорка определенно распространяли идеи промискуитета, социализма, разрушения семьи и совсем уж отвратительной мерзости, которая в прессе Нью-Гемпшира именовалась «групповым сожительством лесбиянок».

Одним из центров такого «группового сожительства» назывался, естественно, Догз-Хэд-Харбор — «логово радикальной феминистки Дженни Филдз».

Губернатор утверждал также, что следствие этого — повсеместный рост числа венерических заболеваний — «проблема, хорошо известная в кругах любителей подобных свобод». Короче говоря, губернатор врал и не стеснялся. И его оппонентом на выборах, конечно, была женщина, и целые «отряды нью-йоркских разведенок», как писала Дженни, уже развернули кампанию в ее поддержку.

Каким-то образом в единственной газете штата Нью-Гэмпшир появилась статья о романе Гарпа, который был назван, во-первых, «извращенческим», а во-вторых, «новой библией феминизма».

«Это страстный гимн нравственной порочности, воспевающий сексуальные извращения наших дней!» — писал один из рецензентов с Западного побережья.

«Это исполненный боли протест против насилия и сексуального подавления меньшинств в наш век, ощупью продвигающийся к справедливости!» — говорилось в какой-то другой газете.

Нравился роман или не нравился, но он постоянно и широко обсуждался в прессе. Собственно, для романа, для беллетристики, одна из возможностей обрести успех — сходство с документальным рассказом о том или ином документальном событии. Когда он превращается в газетную «новость». Именно это и произошло с романом Гарпа благодаря усилиям губернатора Нью-Гемпшира.

«Нью-Гемпшир — весьма отсталый штат с замшелой политикой, — писал матери Гарп. — Ради всего святого, не лезь ты в эту политику!»

«Ты всегда так говоришь, — писала ему в ответ Дженни. — Когда ты вернешься домой и станешь знаменитостью, я посмотрю, как тебе удастся избежать участия в политике!»

«Вот увидишь. Это легче легкого», — отвечал Гарп. Постоянная переписка через Атлантику на время отвлекала Гарпа от вечного присутствия ужасной и смертоносной Подводной Жабы, хотя теперь уже и Хелен призналась, что ей кажется, будто Жаба где-то поблизости.

— Давай вернемся домой, — предложила она мужу. — Мы отлично провели время.

Но тут пришла телеграмма от Джона Вулфа: «Оставайтесь пока там. Люди стадами охотятся за твоей книгой».

А Роберта прислала Гарпу майку с надписью: НЬЮ-ЙОРКСКИЕ «РАЗВЕДЕНКИ» ВПОЛНЕ ПРИГОДЯТСЯ И В НЬЮ-ГЭМПШИРЕ!

— Господи! — сказал Гарп и предложил Хелен: — Давай подождем хотя бы до конца этих дурацких выборов, а потом уж поедем.

Таким образом, им удалось пропустить «особый феминистский отзыв» о романе, напечатанный в популярной желтенькой газетенке. Этот роман, говорилось в рецензии, «решительно поддерживает мнение, что женщины — всего лишь вещи и вполне подходящая добыча для хищников-мужчин… Т.С. Гарп продолжает развивать отвратительную мужскую мифологию: мужчина хорош всегда, ибо он защитник семьи; а женщина хороша, только когда по собственному желанию не позволит никому, кроме мужа, войти в свою „дверь“»…

В рецензирование романа оказалась вовлечена и Дженни Фиддз, но, к счастью, Гарп никогда не видел рецензий своей матери. Дженни, например, писала, что, хотя это и лучший роман ее сына — ибо сюжет его отличается наибольшей серьезностью, — все же он «испорчен бесконечными типично маскулинистскими высказываниями собственнического характера, которые читательницам могут показаться неприятно тенденциозными». Однако она отмечала, что ее сын — безусловно хороший писатель, он еще молод и, конечно, будет писать еще лучше. «И его сердце, — добавляла она, — находится там, где ему и полагается быть!»

Если бы Гарп прочитал это, он, пожалуй, постарался бы задержаться в Вене значительно дольше. Но они уже строили планы отъезда. И как всегда, беспокойство ускоряло сборы. Когда однажды вечером Дункан вовремя, то есть до наступления темноты, не вернулся из парка домой, Гарп бросился искать сына, а потом позвонил Хелен и сказал, что это последняя капля и уезжать отсюда нужно как можно скорее. Вообще жизнь в столичном городе заставляла Гарпа особенно опасаться за жизнь Дункана.

Гарп бежал по Принц-Ойгенштрассе к памятнику советским солдатам на Шварценбергплац. Поблизости там была кондитерская, где продавались пирожные, которые Дункан очень любил, хотя Гарп постоянно твердил сыну, что тот испортит себе перед ужином аппетит.

«Дункан!» — звал он на бегу, и его голос эхом отдавался от прочных солидных зданий, окутывая его липкой пеленой страха, точно зловонное сырое дыхание Подводной Жабы, отвратительного чудовища, чье присутствие Гарп постоянно ощущал совсем рядом.

А Дункан, совершенно счастливый, уплетал себе пирожные в кондитерской.

— Темнеет все раньше и раньше, — пожаловался он отцу. — И я, между прочим, не так уж и опоздал!

Гарпу ничего не оставалось, как признать это, и они вместе пошли домой. Подводная Жаба исчезла, удрав по одной из маленьких, ведущих вверх темных улочек. Возможно, ее интересует вовсе и не Дункан, подумал Гарп. Ему чудилось, что колени его обнимает приливная волна, хочет утащить на глубину, но это ощущение быстро прошло.

Телефонный звонок, извечный вопль тревоги — крик воина, заколотого кинжалом на посту и в предсмертном крике излившего свою боль и неожиданность нападения, — поднял на ноги весь пансион; дрожащая хозяйка в белом, точно привидение, влетела к ним в комнату.

— Bitte, bitte! — умоляла она. И сообщила, дрожа от возбуждения, что звонят из Соединенных Штатов.

Было два часа ночи, отопление отключено, и Гарп, дрожа от холода, устремился по коридору за хозяйкой пансиона. «Ковер в коридоре был тонкий, цвета тени», — вспомнил он вдруг. Он написал это много лет назад и теперь пытался вспомнить остальных жильцов пансиона «Грильпарцер» — венгерского певца, и человека, который ходил только на руках, и мрачного медведя, и всех остальных членов печального «цирка смерти», какой он тогда вообразил себе…

Но никого из тех персонажей здесь не было; впереди шла только эта изящная пожилая женщина с удивительно прямой, даже какой-то светской спиной, словно она до сих пор исправляла давным-давно исправленную юношескую сутулость. И на стенах коридора не было фотографий конькобежцев, и возле туалета не стоял велосипед с огромным единственным колесом. Спускаясь по лестнице в комнату хозяйки, ярко освещенную, словно потайной командный пункт в осажденном городе, Гарп чувствовал, что следует по пятам за ангелом смерти — повивальной бабкой Подводной Жабы, болотистый запах которой он почуял сразу, как только взял телефонную трубку.

— Да? — прошептал он.

И на миг испытал облегчение, услышав в трубке голос Роберты Малдун — вероятно, будет жаловаться на очередное оскорбление на сексуальной почве или сообщит последние новости о предвыборной гонке в штате Нью-Гэмпшир, и всё. Гарп встретился с вопросительным взглядом старой хозяйки пансиона и понял, что она даже не успела вставить зубы: щеки ее будто всосало в рот, отвисшая кожа складками спадала на подбородок, а остальное лицо оказалось, наоборот, обтянуто кожей, словно череп. В комнате прямо-таки разило Подводной Жабой.

— Я не хотела, чтобы ты увидел это в «Новостях» по телевизору, — говорила между тем Роберта. — Я, правда, не уверена, что в Вене это покажут по телевизору… Там, может, и в газетах ни слова не будет… В общем, я просто не хотела, чтобы ты все узнал таким образом.

— Кто же победил? — весело спросил ее Гарп, хотя в душе уже понимал, что этот телефонный звонок вряд ли имеет отношение к победе старого или нового губернатора Нью-Гемпшира.

— Ее застрелили… твою мать убили, Гарп! — сказала Роберта. — Какой-то ублюдок выстрелил в нее из винтовки.

— Кто? — прошептал Гарп.

— Какой-то мужчина, — Роберта заплакала. Это было самое страшное ругательство в ее устах: какой-то мужчина. — Какой-то мерзавец, женоненавистник, — сказала Роберта. — Охотник — Она зарыдала. — А сейчас как раз охотничий сезон, и никому даже в голову не пришло обратить внимание на человека с винтовкой. И он ее застрелил.