Устойчивое развитие
© М. Штапич, 2024
© ИД «Городец», 2024
Издательский дом «Городец» благодарит за оказанную помощь в выходе издания независимую частную российскую производственную компанию «Праймлайн» (www.prime-l.ru) ПРАЙМЛАЙН: КОМПЛЕКСНЫЙ ЕРС-ПРОЕКТЫ
Любимой П. С.
1. Восемьсот четырнадцать тысяч рублей минимум
Все началось осенью, за десять месяцев до поездки на Север.
Сразу стало ясно, что это серьезно.
Вечером пальцы потрескались – сначала на местах суставов, так, что их больно стало сгибать, а к утру уже крест-накрест, глубоко, до мяса, и повсюду, даже на подушечках. По ладоням поползли красные пятна с волдырями: похоже на последствия ожогов или мозоли, но с мерзостью вроде гноя внутри. Безотчетно я расчесывал их всю ночь, и оттого сгустки эпителия и жидкости оставались на простыне и на подушке. К обеду кожа начала сохнуть, лопаться и осыпаться, а сами руки, покрывшись этой коростой, одеревенели.
Только кажется, что эта болячка – ерунда. Закуриваешь утром, когда все вроде бы в очередной раз срослось, и получаешь две трещины: первую на безымянном, когда достаешь сигарету из пачки, вторую – на большом, когда чиркаешь зажигалкой. Забудешься, схватишь ручку двери неосторожно – и по всем соединениям фаланг идут разрывы.
И эта кровь, повсеместно кровь: на полотенце, на чашке, на клавиатуре, каждый раз, когда набираешь текст. И вот тут лучше не останавливаться – пусть потихоньку сочится, все равно не так неприятно, как если пару часов ничего не делать и ранки начинают закрываться, а потом расходятся вновь. В любом случае к вечеру лопается кожа во всех складках, а их на пальцах гораздо больше, чем можно подумать, пока не знаешь об экземе.
Сама болезнь меня мало волновала – я знал, что от трех недель до трех месяцев уйдет на то, чтобы ее купировать, а до той поры придется носить белые хлопчатобумажные перчатки и отказываться здороваться за руку. Скука. Меня нервировала лишь скоротечность этой гадости. Раньше цикл от первой трещинки до состояния ссохнувшейся на солнцепеке глины длился неделю-две. В этот раз все произошло всего за два дня.
Пришел в НИИ дерматологии, зная наперед, что врач опять пропишет мазь с карбамидом и что-нибудь с кортизолом. Может быть, с лошадиной дозой кортизола. Скажет, что нельзя пить, а жрать можно только яблоки, кефир и каши. Наверное, опять отправит на биопсию – и лаборанты будут неделю мариновать кусочек Штапича, отрез с ладони, в какой-нибудь банке, чтобы и в третий раз выдать то же самое: «Экзема, этиология неясна».
Старенький доктор выслушал меня, осмотрел руки и обеспокоенно спросил:
– Что могло за пару дней такое дать? Наркотики? Алкоголь?
– Да нет. Обычно у меня кто-нибудь умирает – и это вылезает. Первый раз – брат, потом бабушка.
Врач оторвал взгляд от рук и посмотрел мне в глаза:
– Любопытно. А сейчас снова кто-то умер?
– Нет.
– Впервые такое вижу. Всего за два дня. Получается, у вас стресс обычно запускает болезнь. Так что же такого с вами произошло?
Можно было бы ждать удара по яйцам во время визита к венерологу, наркологу, психиатру – тем врачам, которые, скорее всего, и должны были меня приговорить. Во всяком случае, я настойчиво пытался себя укокошить именно по этим фронтам, а никак не через кожу. Но ирония такова – именно у дерматолога я понял то, чего не понимал до того момента и что произнес сам себе как диагноз:
– Видимо, я влюбился.
– Вот уж верно говорят, что любовь сильнее смерти, – улыбнулся старичок. – Ничего, мазь с карбамидом выпишем, пятипроцентную. И крем в нашей аптеке купите с кортизолом, это такой гормон…
– Знаю.
– И диета. Пить лучше воду или кефир, кофе и алкоголь исключить…
– Ага.
– И вы знаете, хорошо бы сделать биопсию.
Ни идеальный рот Милы, ни слегка выдающаяся нижняя губа, ни ее глаза (то голубые, то зеленые), ни копна дредов, связанных в пучок на макушке, ни ее неповторимая звериная грация (красивее двигаются только крупные кошачьи), ни маленькие мягкие ладони, ни теплый бархат кожи, ни манера носить мешковатую одежду, скрывающую страстное сильное тело, ни ее готовность к любым приключениям, – ничто, ничто из сотни черточек, качеств, родинок, запахов, вкусов, морщинок, впадинок и текстур, в которые я влюбился, не могло запустить уродливое разрушение рук.
Впрочем, влюбленность и экзему объединяет «неясная этиология». Размышляя об этом, набрал с три тысячи знаков какого-то идиотского закадра про нелепые смерти, записал тайм-коды. Тексты для нашинкованных сетевых видео, которые приправлялись фальшиво возбужденным голосом диктора и показывались по телеку, были моим основным источником дохода. Никогда не вникал в их суть: подборки автоаварий, нарядов звезд, лучших домов из говна и палок – это было вне моего мира; рутинная и отупляющая работа у конвейера, которая приносила столько денег, что хватало только отдать алименты, да еще прокормить и кое-как одеть себя.
Никогда не вникал, но тут меня заинтересовал один кровавый и глупый сюжет, достойный театральной постановки. Два забулдыги, никчемных маргинала, после распития какого-то сногсшибательного количества алкоголя, поспорили между собой о том, кто из них сумеет отсечь человеческую голову с одного удара топором. Поскольку иных людей рядом не было, первым к снаряду подошел один из них и решительно уложил на импровизированную плаху – толстый пень – свою, не отягощенную анализом ситуации, голову. Второй взялся за топор и нанес роковой удар. В споре он проиграл: у него вышло перерубить лишь половину шеи собутыльника, – и, глядя, как из яремной вены хлещет кровь, он попытался что-то предпринять, но что и как, доподлинно неизвестно; известно лишь, что спасением он занимался весьма активно – так, что к приезду медиков был облит кровью с ног до головы и задумчиво допивал самогон, вероятно размышляя, должен ли он теперь отдавать долг за проигранное пари и если должен, то кому. Произошло все это в деревне со сказочным названием Кудымово.
Вот таким дерьмом я зарабатывал на жизнь, все свободное время уделяя сценарию, который надеялся вскоре продать и наконец вырваться из пропасти, уложенной в цепочку «работа-работа-работа-зарплата-усмешка-виселица». Но с тех пор, как я встретил Милу, писать можно было только о том, как тоненькая лямочка ее домашнего платьица спадает с плеча, и это начало, только начало священнодейства бесконечной ласки и нежности, сладости и величия, которые чувствует все мое тело, все мое существо, стремящееся к ней, желающее обнять ее всю, взять ее всю и сразу, погрузиться в нее, утонуть в ней, погибнуть и презреть все сущее, потому что его нет, оно – пустота пустот, оно и на миллионную долю не так счастливо, как я, мы, и потому его нет, а есть лишь любовь, лишенная глагола, есть она, Мила, божество, и этого достаточно, и вечно мало, и это длится не минуту, не час, не страницу, не сто страниц, это – вечность и небытие, это все, чем можно и должно обладать – ею, любовью, и немножко еще – тихим воздухом прохладной спальни, и можно отдать все, что имеешь, только за то, чтобы ее руки немели, и благодарно смотрели бы ее глаза, и плавно бы закрывались веки, и руки ее, чуть погодя, набрав тепла, тянулись бы прижать меня к себе.
От таких мыслей возбуждаешься, но как снять напряжение? Если решишь спустить… о нет, даже и пробовать делать это с экземой – пытка. Нельзя получить удовольствие или хотя бы разрядку, когда испытываешь смесь режущей и саднящей боли, когда чешется не кожа, а нечто под кожей, когда пот разъедает плоть.
Потому, намазав пальцы и ладони кремом, я строчил как угорелый, чтобы сделать недельный план по фаршу из видео за три дня и посвятить остаток рабочей недели Миле, которую тщетно пытался не вспоминать, пока работал. К вечеру клавиши «а», «о», «н», «е», «и», «,» были самыми липкими от крови, крема и жидкости из волдырей. Как будто весь день я печатал одно: «и не она и она, и она и не она». Мое маленькое злое сердце предвкушало ее появление – и сжималось от ужаса ровно оттого же. Она или не она? Она или не она?
Она. Иного и не было предусмотрено.
Лучшая из бесед – из бара на прогулку, потом в постель, разговор перетекает в завтрак (о, Мила обладает редчайшим даром – способна соорудить из растворимого кофе шедевр), переходит в переписку по телефону, перемежающуюся ссылками на любимые треки, эти треки звучат в ушах на пробежке и смолкают, чтоб услышать ее голос, который растворяется уже во сне, где снова она, и будильник с уже «нашей» песней, на которой мы сошлись, сами того друг от друга не ожидая, – «Где спит твое сердце» «Billy’s Band», и первый звонок по громкой, пока оба чистим зубы, разговор как способ быть рядом, и на третий день, когда я ухожу от нее за полночь, сообщение от меня ей: «Я не хочу уезжать», и ответ: «Тебя никто не гнал», и дальше все перерастает в шуточку – «нет, нет, я не живу у тебя, я просто не могу уйти».
Не могу уйти – хочу сидеть у нее в ногах, бесконечно болтать с ней и упиваться умилением от того, что она есть. «Ты плачешь?» – ее это поражает, ее поражает то, что, глядя на нее, можно тихо плакать, но иначе и невозможно – ведь она есть, и так трудно сказать «люблю», ведь вырывается только «пожалуйста, не уходи от меня», и продолжается этот разговор, наполненный ею.
…Подарила «Маленького принца» – любимую свою книгу; читал, и проникся, и сжился.
За пару дней до начала экземы Мила должна была выйти на связь.
Дело в том, что Мила потерялась в горах. Беспощадная ирония – девушка, в которую влюбился именно бывший волонтер поискового отряда, пропала в горах.
Верней, это я так полагал: пропала. В первый день я держался, старался отвлечься от мысли, что Мила и ее группа заблудились, и наблюдал за маленькими разрывами, возникающими на коже, еще не сильно беспокоясь. Все-таки там были шесть человек, и, с точки зрения статистики, не так-то велика вероятность, что они могут попасть в настоящую беду. Потому я отвлекался от худших предположений.
Правда, отвлекался я по-своему: дозвонился спасателям в Абхазию, добрался до какого-то замминистра, выяснил, что эта туристическая группа нигде не зарегистрирована, забронировал билет в Сочи, собрал рюкзак, дозвонился до Краснодарского отделения поискового отряда и узнал у них, сколько людей можно будет собрать на поиск. Решил, исходя из знаний об их маршруте и погоде (снегопад на высоте), что в Сочи надо лететь не раньше утра третьего дня. Все эти действия базировались на опыте и совершались холодно, почти автоматически; но внутри меня уже разрывала истерическая паника, а снаружи я натурально трещал по швам.
Память, подстегнутая паранойей, начала выкладывать картинку из осколков воспоминаний о том, что прежде казалось незначительным: окружение Милы. Например, я не обращал особого внимания на то, что к ней внезапно мог прийти какой-нибудь человек, которому нужна была палатка/куртка/лыжи/еда/десять тысяч в долг, и Мила, имея ангельский характер, не отказывала никому и никогда.
Она постоянно устраивала посиделки у себя на даче – с баней, костром, песнями под гитару. Но я, изначально ревнуя к толпе, то есть к двадцати людям сразу, не особенно задумывался, кто же они такие. А теперь, подпаливая пух на перчатках, отчего перед каждой нервной затяжкой мне приходилось вдыхать дым горящего хлопка, я внезапно понял простую вещь – именно таких людей мне и приходилось четыре года искать.
Добрая половина из них попросту не имела определенных занятий, несмотря на возраст – от двадцати пяти до тридцати. Другая половина занятия имела, правда, презентовали они себя «свободными художниками», как это понимают у нас в стране: есть некая деятельность, вроде фотографии или съемок видео, но само качество работ таково, что назвать человека фотографом или оператором не повернется язык, и потому обычно к профессии прибавляют прилагательное, в качестве ограничения – «свадебный фотограф» или «кабацкий певец», а порой придумывают отдельное словцо, которое черт его знает, что значит, кроме того, что руки приставлены не к плечам: «видеограф», например. Впрочем, кое у кого все-таки была вполне сносная работа, но и от тех не пахло ничем, кроме Грушинского фестиваля и желания повыть где-нибудь на полянке незамысловатую песенку.
Ни в ком из них не было задора, огня и ярости, страсти и злости, нормальной тяги к саморазрушению и битве – мифа о себе никто не нес. Никто в детстве не выигрывал соревнования хоть по чему-нибудь; в их компании даже не было хотя бы подобия заводилы, бесшабашного и громкого, неугомонного и сильного; все были одинаково унылы и могли часами тупить в кроны деревьев, поместив жопы в гамаки, телами слившись ритмически с жизнью огурцов. Нетрудно догадаться, что почти все – и мальчики, и девочки – были безотцовщинами. Позже, присмотревшись к ним, я не мог понять, как же они составляют пары друг с другом. Период ухаживания у них может длиться бесконечно; чтобы сказать понравившейся девочке хоть два слова о чувствах, уходят месяцы; не уверен, что у них вообще бывает то, что обычно случается между мужчиной и женщиной в кровати, потому что и для того нужно известное количество страсти.
Надо было прислушаться к их судьбам, к их историям. Вот одна, пожелавшая поменять жизнь, отправилась в Сибирь зимой участвовать в каком-то диковинном «проекте», представлявшем собой что-то среднее между сектой и борделем: два десятка людей строят дом, доят коз, пекут хлеб и пытаются найти свою любовь, отчего-то именно там, на тропинке между хлевом и избой. Разумеется, вся эта затея превратилась в борьбу за выживание, где все хотели отыскать еду, а не любовь, и самые умные удрали с «проекта» автостопом. По возвращении, так и не найдя суженого, девица определила себя в сторонники однополой любви. Впрочем, зажила счастливо, так что «проект» ей вроде как даже и помог. Вот другие – пара, которая развелась, но оба, помыкавшись по чужим холодным постелям, уразумели, что их постель была не холодней и не теплей, и через полгода сошлись обратно, и снова женились, и ссорились молча, прожигая друг друга глазами; верно, оттого и были вместе, что знали друг друга вдоль и поперек – и потому им было удобно ругаться (тоже, впрочем, неэнергично, бесстрастно и как бы жалея сил на ссоры). Вот еще один – человек, отличительной чертой которого является растительность на лице, у него даже кличка в честь роскошных усов; однако, кроме усов и мягкой детской улыбки, он ничем не приметен – никто и никогда не сумеет вспомнить, о чем он говорил, потому что он все больше глупо улыбается да покручивает усы, и может статься, что он и мудр, но почему-то занят компьютерными играми и ничем более.
Стоило прислушаться и к их словарю: «ретрит», «ресурс», «йога», «медитация», «вайб» – этакая погань сразу обнаруживает отсутствие жизнеспособности, оторванность от происходящего вокруг.
Но как-то я пропускал все мимо ушей, а когда припомнил, сопоставил и ужаснулся, Мила уже была где-то в горах, в компании минимально способных к выживанию гитаристов всех мастей, которые, я был уверен, не сумели бы догадаться взять с собой теплые носки на товарища. У них в головах скорее вертелись мысли о перекладывании Стинга на укулеле, чем резонные вопросы: как зарегистрировать группу и кто несет пакет для оказания первой доврачебной помощи. Впрочем, это логично – ретрит не предполагает попадания в ад на земле.
Это были типичные бестолковые москвичи, то есть самые опасные люди страны, взрослые только по паспорту, инфантильные внутри; именно они и пропадают чаще других.
Расчесывая экзему, я вспомнил, как Мила недоумевала, почему на их вечеринках я не включаюсь в разговоры и даже ухожу куда-нибудь в сторону. Однажды, когда мы обсуждали взгляды на идеальные отношения между мужчиной и женщиной, она спросила: «Будешь мне другом?» Интуитивно припоминая жопы в гамаках и дрянную игру на гитаре, не осознавая тогда еще, почему это унылое болото от меня бесконечно далеко, я ответил: «Конечно, нет, я – твой мужчина».
Мила вышла на связь через сутки после положенного срока.
Группа заблудилась, перепутав отроги, попала в снежную бурю, отыскала какой-то приют.
Масштабы их непредусмотрительности и самонадеянности оказались серьезнее того, что я, даже в злобном исступлении, мог себе представить. «Гуляльщики по горам» – так следовало бы прозвать этот коллектив – не обзавелись:
1) картой или навигатором ни в каком виде (при этом никто из них не был в той местности ни разу);
2) неприкосновенным запасом (и сомневаюсь, что они поняли бы, о чем речь);
3) никакой радиостанцией;
4) ни одним надежным фонарем.
Разумеется, и снег на высоте более тысячи четырехсот метров в конце октября стал для них неожиданностью. В итоге участники ретрита два дня жрали лебеду (то есть даже если б они шли ровно по плану, они бы остались без еды за сутки до выхода). Слава богу, они догадались сократить маршрут, спустились вдоль реки и набрели на какую-то лесную дорогу, откуда их забрал проезжавший мимо лесовоз.
Представить мое бешенство можно, только если знать мое отношение к безопасности: даже когда я пьян в самом дрянном изводе, то есть в дугаря, в хламину, в зюзю, в сопли, в шапито, и это все сразу, и когда могу только ползти на карачках, я все равно ползу на зеленый свет, и мне никогда не случалось ползти на красный. Отмечу также, что ползаю я изумительно быстро.
Мила через треск неустойчивой связи сказала, что уже сидит на берегу моря, скучает, и в голосе чувствовалось такое искреннее желание оказаться рядом со мной, что я не удержался и произнес то, что нельзя впервые говорить по телефону:
– Мил Мил, я люблю тебя.
Ответа не последовало: связь прервалась.
Не она.
Порой Мила в себе, и разговор стихает; ей надо молчать, просто молчать, и в это время она холодна, и нет тяжелее муки, чем эта, – я живу только внутри нашего диалога, а она все молчит, и так может продолжаться дней пять кряду. К пятому дню у меня съезжает крыша. Она не отказывает в любви, она не против прогулки, она за кино, она с удовольствием отправится куда угодно, но молчит. «Просто настроение такое».
Чтобы нырнуть в ее объятья, я снял свой крепчайший литой доспех, свой кевлар цинизма и отрешенности, я сразу и весь – к ее ногам; а она молчит, потому что ей так удобно и так хочется; но нет, со мной нельзя молчать, я же глохну.
Чтобы вызвать – не полноценную речь, а хотя бы восклицание, хотя бы писк, нужен либо страх, либо восторг, и, понятно, надо действовать вторым, чтоб она не сделалась заикой в нашем разговоре. Цветы, она не любит цветы. Это все из «Маленького принца»? Зачем она его подарила в минуту тишины? Намек, что это я, что ли, та роза, а она – то блуждающее и ищущее одиночество? Не на того напала: я – не роза, я – полярный мак, я продерусь там, где ни одна сволочь не прорастет! Я знаю цветы, я люблю цветы, я рос среди флоксов и маргариток, календулы и васильков, я любовался первыми нарциссами на черной земле огородной грядки в мае, а первого сентября в букете были все пять видов астры, и я решил собирать для нее букеты сам, чтобы ценность была во всем, хоть бы и труде, и, хоть я до нее букетов не собирал, я выучился, это недолго, и я сразу нашел, что ее цветок – фрезия, так легло; я собираю букеты и несу один за другим, я собираю букеты, и флористы в магазине здороваются со мной по имени, я собираю букеты, и Мила повержена, «что-то давно не было цветов» – так прерывается молчание.
Я справлюсь, впереди тебя, Мила, ждет история, ты еще получишь сполна, ты еще увидишь, как мстительна моя любовь, как она злопамятна и щедра, и любой момент, когда уголки твоих губ опускаются вниз – встраивается в память, он будет отыгран и отбит, ты не уйдешь, уголки рано или поздно станут опускаться вниз только из-за меня, это я имею право порождать твое молчание, твое недовольство, и ничто больше. Эта «не она» больше, чем «она».
Она, она.
Нежность – это повтор. Зову ее – Мил Мил.
«Мил Мил, посмотри, я нас на карту нанес». Каждая прогулка, точка встречи, мимолетное, неуловимое, смешное, – все наше важное уточнено и привязано в сетевом сервисе; география бытия необходима. Я старался не гулять с Милой там, где со мной случалось что-то неприятное, стыдное, где координаты приколоты к ошибкам и глупости. Но как избежать всех этих мест, если беспутно шарахался по городу десять лет и был в этом неутомим? Пришлось пересекать векторы ужасного и прекрасного между собою, и тут открылось неожиданно, что прошлого не существует: улицы появлялись на карте только тогда, когда мы по ним впервые проходили. Вся карта стала белой, и закрашивались только те участки, которые стали «нашими»; мы позволили Москве быть; до нас города не было, ни одного посетителя кафе не существовало, ни единой станции метро. Мы подарили Москве Чистые пруды, Мясницкую, переулки Китайгорода и Солянку, подарили Бронные и Спиридоновку, Кузнецкий мост; подарили через красные линии, отметки и комментарии к карте: «первый поцелуй», «водку будешь?», «бери перчатки», «украла стаканы в баре вместе с коктейлями», «уснула в Парке Горького», «тяжело бежать, ты на велике быстрее», «объелась шоколадом», «лучшее место, чтобы погибнуть во время любви». Москва возникла из небытия и раскрыла объятья.
Если «она» – зачем «и», зачем «не»? Зачем ей куда-то без меня отправляться? Как можно в одиночку закрасить пятно на карте?..
«Люблю», – произнесла Мила, как только открыла дверь. «Люблю» – и запах костра от рюкзака в коридоре ударил в ноздри. «Люблю» – и Мила, укутанная в полотенце, еще мокрая – выбежала открывать из душа, – «люблю» – и полотенце упало на пол. Ее «люблю» – навек – смесь застарело-копченого древесного дыма и свежести мятного шампуня.
Я ликовал. Она – любит, она – рядом, можно сесть к ней в ноги и продолжить бесконечный разговор.
Разбирая рюкзак, она говорила по телефону. Обсуждала новую поездку – через пару месяцев в Грузию.
– Поехали с нами?
– Мил, это, получается, на Новый год? – постарался произнести спокойным голосом.
– Да! Хинкали, каталка, вино!
Сердце совершило кульбит. Какое вино?! Едва наскребал на цветы и прочую мишуру вроде походов в бар и на концерты. Да и загранпаспорта у меня отродясь не было.
– Не смогу, Мил. Заграна нет.
– Жалко!
Жалко? И все? Сказала «люблю» и удерешь на Новый год? Что это вообще такое?
– Мы давно с ребятами договаривались. Ты не обижаешься?
Нет, я не обижаюсь. Я в ярости.
– А загран надо сделать, – внимательно посмотрела, прощупала что-то и развеселилась, – как же я люблю твое лицо, лицо убийцы.
Понятно, ты же не откажешься от путешествий. Но ты правда думаешь, что будешь ездить всюду со своими оболтусами, которые угробят себя и тебя рано или поздно? Ну уж нет.
– Давай составим план путешествий? Куда мы хотим на ближайший год? – бодро, уверенно и легко, тоном человека, который привык планировать все шаги далеко вперед, предложил я.
Миле идея показалась забавной, и список был готов уже через полчаса. Мы оба с радостью вписали Санкт-Петербург, Калининград, Байкал и Венецию. С ее стороны в каталог пожаловали Барселона и Лиссабон, также она – «или катаемся вместе, или я сама» – настояла на появлении любого горнолыжного курорта, который можно определить позже. «Моим» стал Белград – тут Мила не возражала, понимая, как мне охота в Сербию. Я настойчиво предлагал включить Париж – раздухарился и готов был на все ради поездки в город кальвадоса и Тургенева, Лимонова и красного вина; я уже представлял, как сажусь в электричку до Буживаля (не будучи убежденным, что такая электричка есть), но Париж был отвергнут Милой; в этом мне сразу почудилось нехорошее предзнаменование, но это я снес и в отместку добавил в список Бильбао, Мадрид (все равно по дороге из Барсы в Лиссабон) и Пальму-де-Мальорку. Последнее внес скорее Шуфутинский, чем я, и, таким образом, он стал единственным, кто, кроме нас, сумел приложить не руку даже, а песню к списку.
Проблем с голубыми мечтами было всего две. Первая – загранпаспорт, ясно. Но это – проблема меньшая, решаемая, ведь я уже легко представлял электричку до Буживаля, а представить паспорт куда проще. А вот большая, серьезная проблема проявилась в табличке, куда я кропотливо вписал приблизительную стоимость отелей, виз, перелетов и иных расходов в путешествии по всем выбранными нами местам.
814 000 рублей. Восемьсот четырнадцать тысяч рублей минимум.
Чуть меньше того, что я зарабатывал за год. Если прибавить 10 % на непредвиденные расходы, выходило уже почти вровень с доходом. Учитывая мои алименты, обычные траты в месяц, необходимость заботиться о Миле еще и помимо путешествий, и все прочее, прочее, прочее, нанизывающееся, как чеки в старину – на спицу, выходило, что, за вычетом налогов, мне нужно около двух миллионов, или 165–170 тысяч в месяц.
Таких денег я не зарабатывал никогда. Тем не менее я легко про себя определил, что или сделаю это – или не появятся никакие «мы». А мне нужны были только «мы», я больше не мог быть «я», и никакие другие «мы» для Милы тоже не допускались.
Я прилепился – и желал прилепить ее.
2. Как я стал пярщиком
«Родная» – я сразу принялся ее так называть, хоть это и фамильярно – так обращаться к божеству.
Кажется, она полюбила то, как я умею любить. А я до нее и не знал, что вообще умею. Но это ведь неизбежно – если ты встречаешь не человека даже, а нечто, что больше тебя, лучше тебя, если ты всегда в душе осязал его и не мог до него дотянуться, а тут – въявь, да так, что можно потрогать, хоть и нельзя объять. У тебя нет выбора: ты влюбляешься, и задача одна – быть рядом, чего бы это ни стоило; присвоить, даже если цена тому – твоя жизнь. И все слова распадаются до морфем – настолько сложно об этом говорить; только взаимность божества собирает их обратно в новом, доселе неведомом порядке; только любовь создает текст о себе. Она полюбила то, как я умею любить, а я сумел полюбить только оттого, что она – божество. И ты узнаёшь себя наконец в способности преклониться: как в единственном, для чего ты, убогий, и создан. Но, как только колени твои касаются пола храма, где возвышается твой идол, ты понимаешь, что никого другого в этом храме быть не должно, потому что весь этот храм ужат до тебя, и ты его и воздвиг. В храме любви раб хорош только тогда, когда раб в нем – единственный хозяин.
«Родная», – неловко-восторженно говорил я ей. «Родная, пойдем заниматься танго?» – предлагал я, чтобы хоть как-то воплотить то, что я чувствую, кроме как в постели, потому что, когда любишь, постели ничтожно мало, поцелуй неощутим сразу после отрыва от губ, нельзя все время пребывать в умопомрачительной возне в простынях или в объятиях – при встрече ли, во сне ли, полуслучайно, – все это кусочки и секунды, все это – не плоть любви, не рисунок разговора, а отдельные восклицания.
В Москве на курсах танго не хватает мужчин. Поэтому для женщин условие простое: привести с собой партнера. Бухгалтерши уважаемых контор и прочие офисные дамы за тридцать ищут кого-нибудь – коллегу, друга, соседа, кто мог бы составить им пару. Как правило, не находят. Поэтому основная часть учеников – влюбленные или спасающие отношения пары, которые с первого же занятия, надо полагать, как и мы, задаются вопросом: отчего каждые три минуты надо обмениваться партнерами?
«Не смотреть в глаза, мужчина ведет грудью», – твердят двухголосием преподаватели, мужчина и женщина, которые, видно, устали спать друг с другом, но танцы – их дело и прокорм, и тут приходится оставаться партнерами. Дюжина пар в носках топчется по залу. Уже в середине первого занятия я, ведущий какую-то сорокалетнюю сухую даму, слышу преподавателя-мужчину: «Идеальная партнерша!» Это – о Миле, как же иначе. Преподавательница, сомневаясь в Миле (а может, и ревнуя), отнимает ее у своего коллеги, ведет, будто бы она мужчина, и через полминуты восклицает: «Идеальная партнерша!» Продолжаю наступать на ноги сорокалетней, отрываю взгляд от Милы в руках преподавательницы и принимаюсь рассматривать странную косметическую припарку на шелушащейся коже лица моей ведомой. Играет «Кумпрасита». «Отлично!» – пробуя новый для Милы шаг, кричит с восторгом преподавательница. В эту же секунду преподаватель оказывается рядом со мной: «Не смотреть в глаза!» – полурявкает-полуцедит он тоном армейского прапора, хоть я и не смотрел «в» глаза: я разглядывал морщины, составляющие веко.
В Москве на курсах танго не хватает мужчин. Я стал тем мужчиной, от которого курсы откажутся, даже если я буду последним мужчиной в городе.
Я вышагивал под «Либертанго», «Танго де Роксан», «Эль Чокло», под финские и аргентинские мелодии, под аккордеон и скрипку, – с подушкой по комнате; я шагал и шагал, пока «идеальная партнерша» сидела за компьютером и без всякой тренировки продвигалась с каждым занятием куда-то в поднебесные выси. Преподаватели по очереди показывали мне, что же такое танго, в углу, как отстающему. Они были молодцами и глядели сочувственно, так школьные учителя смотрят на тех, кому надо в класс коррекции, но спецшколы рядом с домом нет, и все это понимают, и ребенка надо как-то тянуть, хоть он и жует козявки, не может раскрыть скобки в квадратном уравнении и портит статистику образцового класса. Но пусть я был из «тупых» детей, зато с твердым характером, и только закалялся: «А медиа луз» и «Пор уна кабеза» входили в мою кровь, я топтался дома с подушкой, мне казалось, что подушка уже чувствует малейшее движение моей груди и идет туда, куда я подумал, только потому что я так подумал. Мы с подушкой могли выиграть чемпионат мира по танго, так считал не только я, но и она, моя нежная, набитая гусиным пухом, подруга. Но как только я расставался с ней и мы с Милой разувались в подвале на Чистых, – я снова слышал: «Идеальная партнерша» и – еще до начала музыки – «Штапич, давайте-ка сюда, сейчас покажу» – опять хором.
Пока преподаватели показывали мне, какой я балбес и неумеха, прочие партнеры менялись между собой. Все хотели танцевать с Милой. Все смотрели на нее как на чудо. Главный «отличник» курсов вел Милу с особенным, нескрываемым удовольствием, осмеливался на сложный шаг. Он любовался собой – и любовался тем, как хороша моя Мила рядом с ним. В это время я, сопя, топтался на ногах его квелой дохлой бабы с впалой грудью. «Ну, сука, я тебя застрелю», – думал я. И, кстати, всенепременно застрелил бы, встреться он мне в момент, когда я оказался бы с пистолетом в руках да без свидетелей. Бог создал нас хорошими и плохими танцорами, но полковник Кольт давно уравнял наши шансы. Я кладу довольно кучно и быстро, я мягко жму на крючок, стреляю я куда лучше, чем шагаю, и каждому зазнайке с «пятеркой» по танго следует об этом знать.
В то время как я мысленно вынимаю пистолет из кобуры, преподаватели бьются над тем, чтобы моя грудь указывала путь партнерше. И вот, когда я, кажется, настолько отвлекся от самого танца, что он начал получаться, меня пускают в общий круг, и я тут же попадаю на Милу. И, конечно же, сразу наступаю ей на ногу. Идеальная партнерша чувствует всех и каждого в этом сраном подвале, всех и каждого, но не меня. Я здесь один такой, неспособный вести идеальную партнершу. В глазах моих туман. В глазах учителей – трудно скрываемое желание оттащить меня от несчастных женщин, которых я – одну за другой – мучаю.
Идеальная партнерша на все случаи жизни и бездарь-недоделок – мы бились полтора месяца, и я бился не на жизнь, а на то, что она сможет, страстно выгнув спину, закинуть икру за мое колено летним вечером в саду какой-нибудь ресторации Барселоны (отчего-то казалось, что в Испании отовсюду звучит танго). Но нет. Идеальная партнерша однажды спросила:
– Абонемент у нас – на десять занятий? Мы же их уже отходили?
– Ну да. Я оплачу следующие, – ответил я, как раз обдумывая, где раздобыть двадцать тысяч на это.
– Давай прекратим. Мне не нравится.
Я молил, чтоб мы продолжили. Ненавижу проигрывать. Но Мила уперлась. Мне показалось – не желала видеть мое самобичевание танцем. Я настаивал. «Хочешь – ходи сам». Но, конечно, в одиночку проходить эти унижения мне уже было не под силу. Я отказался.
Мила слишком хороша даже для танго. Она слишком хороша там, где я не прошел естественный отбор.
Мы подушкой еще какое-то время не оставляли надежд – и танцевали под «Агонию» Шнитке. Но на то она и агония – чтоб потрепыхаться и застыть.
Голым в Москве работу получить куда проще, чем одетым.
Когда сидишь в пиджаке, причесанный, несешь какую-нибудь тривиальную мутотень про то, почему ушел из предыдущей компании, – приходится врать и изворачиваться. Например, вместо «курил анашу в туалете, поймали, предложили», или «по собственному желанию», или «по статье» ты должен нудить про то, что «достиг потолка». (О потолке обычно говорят те, кто опустился на дно.) Как только собеседник спрашивает «кем вы себя видите через пять лет», хочется ебнуть ему, уронить под стол и, надавив ногой на грудь, напомнить о том, что он видит через пять лет себя тем же, выплачивающим ипотеку деньгами, которые он получает за идиотские вопросы, а я вот не могу ответить так же по-идиотски, меня тогда не возьмут.
Меня хватило на одно собеседование, которое я покинул до его окончания. Да и работа у меня была; мне нужна была подработка, дополнительный заработок размером в такую же зарплату. За этим я отправился в «Сандуны».
(Вот уж где про пять лет даже спрашивать не будут – и так понятно, что каждый второй четверг я там, приблизительно в одно и то же время, и ничто меня с этого не сдвинет, и через пять лет я вижу себя здесь же.)
О, этот пар!.. Благословение небес спущено на лучший город земли в двухэтажную, невероятную парную, и всякий пришедший купается в пару, нежится и избавляется от шелухи повседневных забот да накопленного зла, всякий наг и прекрасен, всякий обнадежен и обогрет. Здесь все – братья, и оттого тут так хорошо и уютно; здесь соблюдается банный дух, здесь не принято повышать голос и быть пьяным, здесь принято уважать других, и не только потому, что в соседней кабинке может сидеть кто влиятельный, просто таков уклад «Сандунов», самого демократического и спокойного места столицы.
Разморенными, расслабленными людьми здесь ведутся разные разговоры: каким методом лучше выкачать жир из живота и какую новую косметологию «только для мужчин», с секретным входом под вывеской сигарного клуба, открыли в подвале на Кутузовском, на какую выставку сводить молоденькую любовницу-искусствоведа, какие таблетки лучше принимать вместо известных синеньких, когда ждать перемены замминистра в Минпромторге, как бы закупить подшипников в Китае и выдать их за российские при продаже на АвтоВаз. Здесь заключаются госконтракты, оговариваются откаты и планируются распилы, и это не редкость; «Сандуны» нынче могли бы даже зваться модными словечками «платформа» или «акселератор» – в том смысле, что и здесь тоже как разворовываются, так и зарабатываются деньги. Дух старой купеческой Москвы смешался с духом бандитских девяностых, жирных нулевых и равнодушных десятых годов – и оказалось, что этот дух един, и люди – те же.
На входе в первый разряд любой гость, пришедший сюда впервые, непременно остановится – взгляд его будет прикован к портретам знаменитостей; на паре стен здесь собран весь мир в лицах – от Брюса Уиллиса и Жерара Депардье до Далай Ламы. Да, в этих банях бывали все значительные люди, которым случалось оказаться в Москве; если вы бывали в Москве и вас не отвели в «Сандуны», есть повод думать, что вы в глазах принимающей стороны – лицо незначительное.
Серьезные местные приходят сюда по утрам, когда гостей не бывает. Моя обычная компания в то время: еврей, которому принадлежало пол-улицы в центре Москвы (он обычно был вместе с внуком-подростком и раздраженно жаловался на то, что перегороженные из-за укладки плитки на улице помещения первых этажей не приносят дохода, потому что арендаторы посъезжали), парень, который за толику малую строил фермы для выработки криптовалют (ему было интересно одно – где украсть еще электричества), самый крупный добытчик мамонтовой кости в России (бизнес его отлично рос из-за оттайки мерзлот и все чаще обнажавшихся из ледовых и лессовых слоев бивней) и мышан, то бишь высокооплачиваемый носитель папок под мышкой из кабинета на совещание, с круглого стола в торгово-промышленную палату и обратно, трудившийся в администрации самого бессрочного из демократически избранных (этот разговаривал только о сексе и все время норовил показать обнаженных восточных девушек, которые присылали ему фото своих прелестей; ему постоянно напоминали, что показывать обнаженных дев в бане – дело не совсем верное, но, придя в следующий раз, он опять тянулся к телефону). Меня в эту компанию привел торговец бивнем, Семён, знакомый мне уже лет пять как.
Однажды мы вместе побывали в небольшом приключении – наш товарищ по морскому походу, в почтенном уже возрасте человек, схватил инфаркт на арктическом острове, и Семён его оттуда вытаскивал – сначала на корабль, потом на Большую землю на вертушке погранцов. Я же просто провел с пострадавшим пару ночей в судовом медпункте в качестве наблюдателя, надо было дать единственному доктору отоспаться. Семён это крепко запомнил, и с тех пор мы подружились.
Конечно, я никогда ни о чем не просил его; иногда Семён звал меня в ресторан, к его знакомым, или обсудить дела тет-а-тет и посоветоваться. С наскоку озвучивать проблемы с нехваткой денег было нельзя, и я, соблюдая приличия и позабыв о том, что с экземой в баню противопоказано, зашел в парную. Перчаток я снимать не стал, чем вызвал массу вопросов. Рассказал о болячке – ведь здесь принято напрямую объявлять о своих недугах, а после положено вежливо выслушать различные рецепты борьбы с болезнью. Спасти может всякое: банки, припарки, знахарь из Туапсе, полублаженный пастух из Осетии и, конечно, обильные свечи святой Матроне. Покуда я выслушивал все это, а также сопутствующие истории о волшебном грибе чаге, который избавил какого-то дядьку от простатита, кожа на руках разбухла, размягчилась, и на выходе я почувствовал прилив боли будто бы уже в самих костяшках. Унять невероятную резь удалось в кадке с ледяной водой, куда я сиганул и сидел, пока не стало холодно. И вот я в кабинке – продрогший проситель в простынке и мокрых перчатках.
– Слушай, мне неловко обращаться с просьбой, – начал я, когда остальные ушли в парную, – но мне нужна работа. Не у тебя, а что-нибудь по профилю.
Семён молча взял телефон, выдохнул через ноздри, чтобы я понял, что он сейчас задачу постарается решить, и, глядя в упор на меня, будто бы ко мне и обращаясь, сказал:
– Алло, Андрей. А тебе нужен еще человек? Да, о том. Понятно, что не по телефону. У моей проверить? Ладно. Тогда она посмотрит, и я его к тебе пришлю. Уверен. Давай. Давай, да, в ложу – в субботу, – проговорив это, Семён кинул телефон в сумку и наклонился ко мне: – Одному губеру нужен пиарщик.
– Какому?
– Вот тебе какая разница?
– А я потяну?
– Ты уж потяни. Но сначала – мне нужно точное время и место твоего рождения. Не как в паспорте, а точно!
– А разве людей на такие позиции не утверждают… сами руководители регионов?
– Тут не та ситуация. Губера вот-вот посадят.
– Теперь мне будет проще понять, о ком речь.
– Гугли, доходяга.
До того мне случалось уже слышать о натальных картах. В основном – от девушек со слабыми школьными аттестатами и ярким макияжем (отчего-то это часто сочетается). Натальная карта – это когда мошенник, который гадает по звездам, по твоему месту и времени рождения может определить все: от успеха брачного союза до того, стоит ли именно тебе брать алюминий в момент падения котировок на лондонской бирже. Вот и мой вопрос – урожден ли я пиарщиком подсудного губернатора – должна была решить такая гадалка-астролог.
К счастью, оказалось, что Марс или там Юпитер идут как раз по таким орбитам, что мне очень кстати будет именно сейчас отправиться в сибирский город, чтобы предпринять нечто во спасение бывшего уже губернатора. Этот поворот моей жизни правда был решен самой судьбою – ну а как еще можно назвать такое совпадение обстоятельств, когда сумасшедшая, решившая, что планеты с ней беседуют, дала соизволение от лица Венеры одному ревнивцу заработать на путешествия?
Тонконогая секретарша попросила меня достать телефон и прочую технику, если такая есть. Мой разбитый «BlackBerry» был отправлен в металлическую коробку наподобие клетки Фарадея.
– Что это у вас? – на всякий случай спросил я.
– Ящичек от ФСБ.
– Так я и подумал.
Итак, адвокат Андрей Николаевич Циркун. Как я понял позже, человек бодрый от собственной усталости. Его настолько заколебало объяснять разводящимся футболистам, что часть их состояния он все равно оттяпает в пользу супруг и детей, что он подзабросил прибыльную нишу семейных тяжб и ударился в уголовное право. Даже отучился где-то в Швейцарии, где познал права человека и нормы сутяжничества с государствами.
– Ты знаешь, что такое туннель сознания? – спросил Циркун, красиво разложив руки на столе.
Признаться, я ожидал необычного начала, но подготовиться к такому непросто.
– Это когда свет с обоих концов тоннеля, но идти бесполезно. Сколько ни иди – будет один люкс освещенности, как ночью, – разъяснил Андрей и стал выжидательно смотреть на меня.
Я подумал, что вся эта придурь мне порядком надоела. Осточертели полусумасшедшие, которые хотят, чтобы я что-то понял, что и понимать не надо. Достали те, кто дает мне задание писать закадровые тексты про людей, которые на спор рубят друг другу бошки топором. Я просто хочу купить билеты и побыть с любимой на солнышке или в горах, в разных пейзажах, и я только в самом начале пути, а меня все это уже так раздражает, что руки чешутся с двойной силой.
Чтобы не смотреть в глаза адвокату, я по привычке задрал голову и увидел – высоко за его спиной – картину, репродукцию Айвазовского. Волны с раскатистой, слоистой пеной на гребне, отблески то ли молний, то ли заката, то ли распадающегося на атомы солнца, буря, которая разрывает даже мрак.
– Всех успокаивает, – отметил мою реакцию Циркун и достал листочек А4. – Кофе будешь?
Листочек быстро покрылся кружками – в одном буква «Р», в другом – «М», между ними – «наш», тоже в кружочке, а над всеми ними, без кружочка, появился «Сам».
– Смотри. Этот, М., – раньше решал в администрации Самого. Он был в хороших с Нашим. Сам тоже с нашим был в замечательных, семь раз за два года виделись, никто так часто из губеров с Самим не встречается. А этот, Р., известный пидор, кстати говоря, попал в администрацию Самого после М…
Постепенно я въехал в речь Циркуна. Переводя со странно-скрытно-адвокатского на человеческий язык, историю можно было бы представить так: губер, бывший «красный» директор, пришедший руководить регионом, оказался человеком порядочным, и, что необычно для русского губернатора, – решительным. Он принялся отменять госзакупки на миллиарды, воевать с застройщиками и казнокрадами, и все сходило ему с рук, пока он не напоролся на влиятельную, по-настоящему влиятельную группу – владельцев крупного вещевого рынка. Губер покумекал с налоговиками, и вышло, что около двух миллиардов долларов, оборачиваемых на развале, фактически находится в тени. То есть с этой суммы никто не платил ни копейки налогов. Как уже было заведено, губер принялся за дело с открытым забралом, решил снести рынок и поставить на его месте крытый и легальный. Договариваться с бывшими бандитами, собственниками рынка, губер не стал – отказал даже во встречах. Но у владельцев нашлись влиятельные покровители – в администрации Самого, как выражался Циркун. Снести губера было делом непростым – человек с идеальной репутацией, и, хоть верится в это с трудом, на него не было существенного компромата. Пришлось изобретать уголовные дела, но, к счастью, в Отечестве полно достойных умов, которые собаку на этом съели. Умы, точный состав которых неизвестен, прошерстили документы в поисках криминального следа безупречного губера и нашли. Фактура была такова – три года назад губер без аукциона отдал кусок земли застройщику. Пара гектаров в центре города с советских времен принадлежала психушке, ютившейся в гнилом двухэтажном деревянном бараке. Застройщик построил новую больницу, перевез больных и врачей и получил право на покупку земли. В представлении умов, преступное намерение губера состояло в том, чтобы нанести ущерб региону, не проведя торгов на землю. Нелепость состава преступления напрягала даже Р. из администрации Самого, который и должен был добиться снятия губера с должности и возбуждения дела. Р., поняв, что Сам может не дать делу хода, подгадал момент – и подсунул указ об «утрате доверия» в день, когда Сам был на пике радости – он только что вернул России кусок благодатной суши и пару миллионов душ в придачу. В такой день Сам предательства не стерпел. Поддавшись эмоциям, он подписал указ, подложенный Р.; остальное было делом техники. Теперь же губер находился под домашним арестом, и первое, чего хотели добиться адвокаты – смены меры пресечения на подписку о невыезде.
– Какая у меня задача? – спросил я у Циркуна, получив описанные вводные.
– Нам нужны новости. Суд настолько смешной, что достаточно рассказывать ровно то, что там происходит.
– Так. А с клиентом я могу встретиться?
– Не клиент, а доверитель. Только доверитель. И нет – не можешь. Сделай так, чтобы журналюги притопали в суд.
Тонконогая секретарша, взяв мой паспорт, купила мне билет на самолет. Циркун выдал аванс.
Миле я сказал, что уже не впервые оказываюсь в истории, будто порожденной воображением Виктора Олеговича Пелевина. Мила села перечитывать «Generation „П“». Я собирался в Шереметьево.
– Мил, вот кредитки с пин-кодами. Там немного, но, если что… активируй через комп кредит на миллион и отправь детям. Представь, адвокат сказал пользоваться только наличкой. Да. И никому не говори, где я и чем занят.
Мила оторвалась от книжки.
– Надо купить тебе нелепую шапочку. Чем нелепее шапочка, тем меньше вопросов к человеку.
Так у меня появилась серая шапка с надписью «LOL». Стало быть – клоун у пидорасов, не пидорас у клоунов.
3. Отрицательный ущерб
Если по какому-то уголовному делу не находится потерпевший, его назначает прокуратура. В случае губернатора пострадавшей стороной был назначен сам регион, представлять который доверили главной инспекторше налоговой службы. Эта строго одетая уставшая женщина пришла в суд, и в глазах ее был написан полувопрос-полуупрек: когда теперь работать, ведь работу никто не отменял, а полдня в суде – псу под хвост, да еще в конце декабря, когда надо отчитываться за все и вся?
– Как вы оцениваете масштаб ущерба, нанесенного действиями подсудимого региону? – наседает прокурор.
– ФНС не в силах оценить такой ущерб, если он имеется.
Люди в зале переглядываются, на губах Циркуна – ухмылка; губер – сухой, высокий мужчина лет пятидесяти – откидывается на спинку скамьи и, сцепив длинные красивые пальцы, кладет руки на стол, ровно как бы он на совещании спрашивал у нерадивого министра о том, почему работа не проделана.
– Согласно бла-бла-бла номера номера документы документы прокуратура направила вам уведомление с просьбой о проведении оценки ущерба! – пытается давить прокурор, но выходит плохо – необходимость бубнить номера документов выглядит комично и снижает градус необходимой угрозы в голосе.
– ФНС не смогла установить ущерб, так как мы можем проводить оценку только на основании средств, которые не получил бюджет региона. Но бюджет региона был исполнен в этой части, – твердо и спокойно отвечает инспекторша.
Прокурор свою миссию выполнил и, усадив свое желейное, едва сдерживаемое формой тело, уткнулся в телефон с полнейшим безразличием. Настал черед Циркуна.
– Ирина Александровна… а известны ли вам, как опытному налоговому инспектору, способы нанести ущерб отменой аукциона на региональное имущество таким образом, чтобы вы не смогли этого увидеть при помощи имеющихся у вас средств контроля?
– Нет.
В зале начинают хихикать.
– То есть вы исключаете нанесение ущерба со стороны моего доверителя?
– Да, – протянула инспекторша, бросив взгляд на судью. Та, в свою очередь, подняла глаза к потолку – дескать, я теперь за тебя, подруга, не отвечаю, подсказок не будет.
– Ирина Александровна, вы читали обвинительное заключение?
– Да.
– Что вы думаете о нем?
– Что я не понимаю, откуда взялись семнадцать миллионов ущерба, когда в бюджет должно было поступить двенадцать, а поступило семнадцать. Это, получается, отрицательный ущерб, то есть… прибыль.
– Спасибо. У меня все, – уже под откровенный смех в зале победоносно завершил адвокат. Прокурору на реакцию слушателей было наплевать, он тыкал в телефон так часто, что всем и каждому стало ясно: играет в какие-нибудь шарики.
Я догадывался, что дело мне понравится, но и предположить не мог насколько. Многочасовой цирк, где свидетели обвинения подготовлены прокуратурой, но настолько неумело и топорно, что, даже сами того не желая, работают как свидетели защиты. Непосредственных свидетелей защиты – пять десятков, и каждый из них со своей позиции вообще не понимает, в чем состоит чудовищное преступление против города и региона. Хотя в нашей стране, где пресс-службы и прикормленные журналисты называют взрыв «хлопком», а пожар в шахте – «окислением угольных пластов», кто-то из губернаторов, конечно, должен был рано или поздно нанести непоправимый «отрицательный ущерб» и быть за это судим, потому что всем известно, что всякий регион должен показывать неумолимый и крепчающий год от года рост. Вот рост – он может быть отрицательным, а ущерба быть вовсе не должно, пусть он и не ущерб вовсе.
Работа моя была незатейлива: всего-то и требовалось поначалу, что пообедать / выпить кофе или горячительного с десятком журналистов. Управился за пару дней.
Пишущая братия разделилась на три партии. Маленькие, только начинающие издания готовы были писать и ездить на суды – они знали, что новости о деле своего читателя найдут. Региональные старожилы, сидящие на подрядах администрации области или города, писать о событиях такого масштаба были обязаны, но не хотели, и ездить в суд опасались, потому что написать про экс-губернатора – это вам не первая полоса с фото, где мэр перерезает ленточку в новом детском саду, и не репортаж с «Дня огурца». Губер с утраченным доверием – фигура вроде как существенная, но нежелательная; в любом известии о нем слова надо складывать строго по государственной линии, которая пока еще не была прояснена для них, никто их, бедных, в ФСБ или управление внутренней политики не вызвал и темника не вручил, поэтому старожилы были согласны лишь на пресс-релизы и размещали куцую, безопасную выжимку из них. Отделения федеральных и столичных изданий писать не желали вовсе – и отнюдь не из-за страха получить по шапке от своих московских редакций, а скорей потому, что страсть как хотели денег. Денег, разумеется, у нас не было. Поэтому я поил коньяком и кофе малышей – и они первыми выплюнули новость об «отрицательном ущербе».
Дальше нужно было исправно посещать суды – раз или два в неделю, – брать с собой журналистов – то одного, то другого, – и пытаться расширять охват. В общем-то, рутина, которая в первые пару прилетов разбавлялась только другой рутиной – мне по-прежнему нужно было делать сюжеты для телека из user generated content, который по-русски следует называть «какого-шлака-наснимали-люди». Особенно раздражало, когда доставался сюжет о туризме, вроде «30 мест, которые надо посетить в этом году», – и тогда, сукины дети, они снимали вовсе не шлак, а какие-нибудь норвежские фьорды и рыбаков, или парусные яхты, идущие фордевиндом, с поднятыми спинакерами на озере Гарда, или уютные зеленые холмы Швейцарии с овечками, пасущимися на них, или Рождество в Страсбурге, где счастливые люди пили глинтвейн, гуляя вдоль домов с фахверками. А я сидел в аэропорту и писал тексты, полные плохо скрытой рычащей и завистливой злобы, и, наверное, редактор это почувствовал, поэтому перестал давать мне задания о путешествиях – «как-то ты холодно пишешь, без души, схематично… будто описываешь маршруты, которые следует посетить на танке, выжигая все живое вокруг».
Платежи за работу и деньги на билеты – раз в две недели, авансом – передавала супруга губера в Москве. Не лишенная обаяния, ухоженная маленькая женщина глядела на меня тревожно на встречах в кафе, и ей было важно только одно: «Как он там?» Они не разговаривали по телефону, на этом настояли адвокаты, они не поддерживали связи, чтобы не сказать лишнего; а лишнее было, и адвокаты это позже нашли, и следователи затем тоже; этим лишним оказалась незадекларированная должным образом – по невнимательности – ее московская квартира, обычная трешка в кирпичном советском доме. Хотя и это мало пригодилось обвинителям – за исключением раздолбайского отношения к чиновничьей декларации, к квартире было не придраться. Все боялись, и этот страх наложил запрет на разговор, на самое важное, что есть между двумя близкими людьми. «Как он там?» – спрашивала она и плакала, но не от чувств, а из-за какого-то дефекта в железах или протоках, отчего слеза раз в несколько минут скатывалась по щеке сама, и она утирала ее салфеткой, походя и привычно, как чешут нос, не замечая того сами, как будто плакать все время – это естественно. «Как он там?» – а я должен был что-то ответить, и через месяц уже привык, и сам начинал доклад именно с этого:
– Был у него, он варил пельмени, слушал Высоцкого, чистил ружья.
– О, это хорошо, значит, все хорошо у него. А пельмени с чем?
– Телятина и какая-то зелень…
– Это дикий чеснок, это любимые его пельмени, это все хорошо, хорошо. А какую книгу читает?
– Я ему дал – без просьбы – Евгения Норина; просто сам в самолете как раз дочитал.
– Что за книга?
– История чеченской войны.
– Это хорошо, очень хорошо, он про войну любит, про армию.
Он тоже спрашивал о ней, но стеснялся, спрашивал будто бы между прочим и обезличенно:
– Тебе заплатили, все в порядке?
– Да, спасибо.
– Что-то передавали?
– Она скучает по вам очень.
– И, небось, считает, что надо было предложение принять, согласиться на условный срок…
– Нет, она понимает, что вы не можете иначе.
Ему предложили: признание вины, особый – сиречь непубличный – порядок рассмотрения дела, условный срок. Губер был тверд: никакого признания, ни за что, никогда. Настоящий «красный» директор. Он мне понравился – напоминал моего несгибаемого деда, не терпящего лицемерия, неправды, неискренности ни в чем, ни на пядь. Губер жил в кирпичном доме 1992 года постройки в обычном, никаком не элитном, занесенном снегом поселке в пригороде. Меблировка, отделка, техника – все было довольно дорогим, качественным, но без капли роскоши, и говорило скорее о том, что здесь живет директор завода, привыкший к крепкому устройству всего вокруг, но не чиновник, который пускает пыль в глаза.
Поскольку адвокаты расстарались и губера перевели под подписку, тот мог появляться на публике. Я набросал концепцию наших действий – от походов на хоккейные матчи команды, которую он чудом сохранил для города, до общественной деятельности – полагал, что будет верно и весомо, если он поможет в борьбе с точечной застройкой одному общественному объединению. Но главной целью было возвращение в политическое поле.
Циркун тоже зашевелился и начал искать партнеров, которые могли бы пригодиться губеру в этой непростой задаче. Все мы были бодры и планировали свернуть горы.
Однажды мы втроем – Циркун с помощником и я – вышли из квартиры и должны были разойтись в разные стороны. Я заметил машину, которую уже видел во дворе за пару часов до того: вроде бы и неприметная, но черная «десятка» не должна была стоять у подъезда нового дома на главном проспекте города; тут обычно располагались машины подороже. Внутри отечественного корыта сидели двое мужчин. Как только адвокаты свернули за угол (они пришли на встречу пешком), один из мужчин вышел из машины и отправился за ними, а десятка медленно подъехала к углу дома. Я набрал номер Циркуна.
– Не знаю, прав я или нет, но за вами вроде как следят.
– Ну ты и паникер.
– Андрей, я без шуток.
