Город, которым мы стали

– Я все время ее слышу. Еще в детстве я постоянно битбоксила, выдумывала тексты, разговаривала сама с собой в метро на платформе. Ну, ты видел, наверное, таких чудиков. А теперь я будто слышу целые, мать их, симфонии. Щелчки женских каблуков по тротуару. Рокот неисправного ремня ГРМ старой машины. Как школьницы играют в ладошки и что-то скандируют в ритм… От всего этого в моей голове начинается целый концерт. Это похоже на какой-нибудь тиннитус[15], но только прекрасный и музыкальный. – Бруклин трет лицо руками. – Он пробудил ту часть меня, которую я уже давно оставила в прошлом. И оставила я ее не просто так, а чтобы можно было сосредоточиться на самом, черт возьми, важном.

– А музыка не важна?

– Не так важна, как медицинская страховка для моей малышки. – Она хмурится. – К тому же я устала от шоу-бизнеса еще до того, как ушла. Меня все время пытались заставить измениться, стать сексуальнее, жестче и всякое такое. Когда родилась дочка, я решила, что больше не могу так жить, и сейчас я счастлива. Но эта новая музыка словно пытается сделать меня прежней. А это неправильно. Свободной больше нет.

Сначала он слышит: «Свободы больше нет», – потом понимает, о чем она, и лишь тогда осознает, зачем Бруклин ему это рассказала.

– Ты думаешь, что, становясь частью города, мы меняемся, – говорит Мэнни. – Что он переделывает нас, но каждого по-разному.

– Ну да. Думаю, что это, гм, цена за то, что мы получаем. Твои воспоминания, мое душевное спокойствие, и кто знает, что пришлось отдать другим. Но, наверное, так и должно быть? Став городом… – Она качает головой. – Возможно, мы больше и не можем оставаться обыкновенными людьми.

«Ты точно не человек», – вспоминает Мэнни слова Женщины в Белом. Он думал, что она лжет, но…

Внезапно Бруклин издает не то вздох, не то стон и потирает глаза.

– К черту все. Давай сосредоточимся. Так. Нью-Йорк для чайников. – Она включает свой телефон, пролистывает несколько приложений, а затем поворачивает экран к нему. На нем Мэнни видит уже знакомую карту нью-йоркского метро.

– Манхэттен, – говорит она, указывая на узкий остров посередине. Мэнни едва сдерживается, чтобы не вздрогнуть. Затем, начиная с верха и двигаясь по часовой стрелке, она перечисляет все боро, указывая на них маленьким стилусом. – Бронкс, Куинс, Бруклин, Статен-Айленд. Официально в город входят только они, хотя Лонг-Айленд, вообще-то, находится на том же острове, что и Бруклин с Куинсом. Йонкерс смог увильнуть от того, чтобы его причислили к городу; Статен-Айленд пытался оторваться, но не сумел. А еще есть Джерси. – Она закатывает глаза.

– А что не так с Джерси?

– Это Джерси. Ну да ладно. Карту видишь? Так вот, это все – бред собачий.

Мэнни удивленно моргает.

– Но ты ведь только что…

– Да, да. Поэтому-то я ее тебе и показала. Почти все, кто приезжает сюда, первым делом видят карту. Даже те, кто уже много лет здесь живет, думают, что это и есть город. – Она трясет телефоном, чтобы подчеркнуть свои слова. – Они считают, что Манхэттен – это центр всего, хотя большая часть населения живет в других боро. Они считают Статен-Айленд чем-то ничтожным, сбоку припека, потому что его уменьшили, чтобы вместить на карту. Однако географически он больше Бронкса. Так вот, нью-йоркский урок номер один: то, что люди думают о нас, не всегда соответствует действительности.

Мэнни косится на нее, гадая, не намекает ли она на него.

– Вроде как член городского совета и адвокат Бруклин Томасон на самом деле втайне – Эм-Си Свободная?

– Не такая уж это и тайна, малыш. Бруклин секретов не держит. – Она снова щелкает по карте, на этот раз в другом месте. – Куинс – это то, что осталось от старого Нью-Йорка: пенсионеры, рабочие и орава иммигрантов. Все рвут задницы, лишь бы заработать себе на собственный дом с задним двориком. Проклятые технари все пытаются занять этот район, и когда-нибудь, наверное, они победят, но пока что они живут в своем засранном Лонг-Айленд-Сити. Который находится на Лонг-Айленде. Куинс, к слову, тоже на Лонг-Айленде, но не является частью Лонг-Айленда. Сечешь?

– Нет.

Она смеется и не объясняет подробнее. Затем тычет в Бронкс.

– Этой части города достается больше других. Тут тебе и банды, и аферы с недвижимостью, и черт знает что еще. И живут здесь жесткие люди, которым приходится через все это пройти. Так что во многом этот боро – сердце Нью-Йорка. Та его часть, которая сохранила характер, творческий подход и стойкость, которые обычно приписывают всему городу.

– Значит, в Куинсе мы ищем трудоголика-нетехнаря, а в Бронксе – кого-то творческого, но с характером? Да уж, сузили круг поиска. – Мэнни вздыхает. – А что насчет… – Он щелкает пальцем по ее телефону, указывая на Статен-Айленд.

Бруклин поджимает губы – недовольно, а не задумчиво, как кажется Мэнни.

– Здесь будет кто-то с менталитетом обывателя из маленького городка, несмотря на то что они живут в крупнейшем американском городе. Помни, люди там не хотят быть частью Нью-Йорка. И они не дадут тебе об этом забыть. – Бруклин пожимает плечами. – Какой-нибудь говнюк с кучей комплексов. И, скорее всего, республиканец.

Автобус наконец доползает до нужной им станции метро, где они садятся на ветку «N».

– Надо было ловить лимузин, – бурчит Бруклин. Час пик в самом разгаре; в метро толпа народа. Они стоят, и Мэнни старается не толкнуть кого-нибудь ненароком. Он впервые в подземке, но из-за толкучки насладиться этим не получается. – Хотя на дорогах сейчас, наверное, так же плотно.

– Да и нанимать лимузин, кажется, чересчур, – говорит он.

– Милый, «лимузин» означает такси, которое нельзя вызвать. Все, что не относится к желтому или зеленому такси, у нас обычно называют лимузинами, в том числе и те роскошные лимузины, о которых ты подумал. Только в Бруклине их еще называют «таксомоторами». – Она пожимает плечами. – Впрочем, их все равно постепенно поглощают «Убер» и «Лифт».

– А почему в Бруклине их называют по-другому?

Она меряет его таким взглядом, какой он, наверное, заслуживает. В Бруклине говорят по-другому, потому что Бруклин делает все по-своему. Он старается схватывать на лету.

На станции «Куинсборо-Плаза» они пересаживаются с маршрута «N» на седьмой. От стояния у Мэнни начинают затекать ноги, но он внезапно снова чувствует, что гравитация сместилась, и на этот раз виной тому не Бруклин. Он чуть переносит свой вес, чтобы компенсировать смещение, и видит, что Бруклин делает то же самое. Они переглядываются и кивают друг другу.

– Хорошо, – довольно произносит она. – Я уже начала переживать, что нам придется ехать до самого Флашинга. Но, похоже, та, кого мы ищем, сейчас в Джексон-Хайтс.

Они выходят из вагона и идут наверх. Остановившись на углу, по диагонали от картавого уличного проповедника, Мэнни решает попробовать провернуть нечто похожее на то, что сделала Бруклин, чтобы найти его. Зайдя в соцсети, он начинает перебирать ключевые слова. На комбинации «Куинс» и «странное» он находит уйму жалоб на местных дрэг-квин в плохо подобранных нарядах. Однако среди них все же попадаются несколько твитов от пользователей из Джексон-Хайтс, в которых упоминаются детские вопли и «странная суматоха». Пока Мэнни и Бруклин просматривают ленту, появляется новый пост: «Лол, у одной бабульки бассейн хочет сожрать ее детей, зацените фотки».

Фотографии размыты, на них – чей-то задний двор с бассейном, выложенным необычно темной плиткой; два барахтающихся в нем ребенка и столь же размытый черноволосый силуэт на краю бассейна. Однако этого достаточно. Мэнни и Бруклин тут же чувствуют притяжение, исходящее от черноволосой женщины.

Затем телефон Бруклин издает блеющий звук, и она достает его из сумочки, чтобы прочесть сообщение.

– Ну надо же. Ты только посмотри. Похоже, мы и Бронкс нашли.

Она поворачивает телефон, чтобы Мэнни мог посмотреть. На крошечном экране фотография настенной росписи. Поначалу ему трудно что-либо разобрать. Мэнни видит линии, проведенные среди красочных пятен; они пересекаются и сплетаются в умопомрачительную россыпь цветов, написанную на шершавой кирпичной стене. атем в сознании Мэнни что-то встает на место, и та, иная часть него делает глубокий вдох. Он внезапно осознает, что видит перед собой.

Это то, другое место. Его второе воплощение. Город, которым он стал. Нью-Йорк во всей своей индивидуальности, изображенный как единое целое, а не как сборище отдельных образов и идей, которые маскируют его суть в этой реальности. Мэнни внезапно понимает, почему видел то место пустым, хотя на самом деле это не так. Люди все еще там, но лишь духом, равно как и сам Нью-Йорк незримо присутствует в жизни каждого жителя и гостя. В этой странной росписи на стене Мэнни видит истину, которой теперь живет.

И он точно знает – роспись сделана руками той, кто воплощает Бронкс. Он уверен в этом, потому что в тот же миг, как Мэнни осмыслил картину, он ощутил то странное притяжение, на этот раз ведущее его куда-то на север. Притяжение не столь же сильное, как то, что исходит от Куинс – ведь та находится ближе, – но спутать его ни с чем нельзя.

– Ты сказал: «Кто-то творческий, с характером», – бормочет Бруклин, тоже не отрывая взгляда от фотографии. – Для тебя это всего лишь догадка… но я всю жизнь думала про Бронкс именно так. Там возник хип-хоп, там лучшие граффити, и танцы, и мода, и… – Она качает головой. – Я уже попросила своих помощников обращать внимание на всякие странности, но, когда ты это сказал, я велела им найти определенную картину. Никак не могла сообразить, где и когда я ее видела, но у меня получилось припомнить кое-какие детали, и они нашли. Это она.

Бруклин проводит пальцем по экрану. За фотографией открыто сообщение от Марка Вишнерио, помощника члена городского совета Нью-Йорка Томасон. Сообщение пришло пять минут назад: «Сейчас выставляется в галерее в Бронксе. Подписано как “ЗеБронка” – это псевдоним Бронки Сиваной, доктора наук и директора Центра искусств Бронкса. Название картины: “Нью-Йорк, Реально Реальный”».

Бруклин поднимает голову и смотрит, где солнце.

– Уже час пик… к слову, у нас он начинается примерно в два или три часа дня, когда первые школьные автобусы начинают мешать движению. Если только Куинс не присоединится к нам по-быстрому или Бронкс не задержится на работе, то мы, скорее всего, разминемся с ней, если поедем в Центр искусств.

– Тогда отправимся к ней домой, – говорит Мэнни. – Одной ей сейчас оставаться, наверное, опасно.

Бруклин вздыхает и качает головой:

– Мы не поспеем сразу всюду. Может, разделимся?

Поступить так было бы логично, но Мэнни морщится.

– Поодиночке с нами будет только проще разделаться. Смотри, Куинс мы нужны уже здесь и сейчас. Давай разбираться с проблемами по очереди.

– Чем больше боро, тем больше проблем, – бормочет Бруклин, а затем кивает, неохотно соглашаясь.

Мэнни недолго копается в приложении для райдшеринга на телефоне и выбирает на карте точку, рядом с которой, как им подсказывает чутье, находится Куинс. Затем они отправляются в путь – ведь лучше поздно, чем никогда.

Глава шестая
Доктор Белая, критик из иного измерения

Их работы отвратительны.

Бронка идет вдоль выставочного стенда медленно, давая себе время подумать. Краем глаза она видит Джесс, стоящую у стойки администратора. Поближе к телефону. Позади нее за столом сидит ассистентка Центра, Венеца. Джесс стоит с каменным лицом, у Венецы же такой вид, словно ее взяли в заложницы; выпучив глаза, она переводит взгляд с Бронки на Джесс, на Ицзин – да, на Ицзин, ведь, что бы между ними ни происходило, с таким кошмаром они должны разбираться вместе, единым фронтом, – и, наконец, на их гостей.

Их гости толпятся посреди зала, хотя их представитель – молодой белый парень с длинными, убранными в пучок волосами цвета «клубничный блонд» и бородой дровосека – дипломатично держится между своими спутниками и Бронкой. Он назвался менеджером этих ребят, считающих себя «художественным коллективом». Все члены их компании – мужчины, и почти все белые, если не считать одного низкорослого паренька, тоже на первый взгляд белого, но с щедрой примесью южноамериканских кровей. Паренек этот зачем-то отрастил себе всклокоченное подобие такой же дурацкой бороды. Видимо, он так сильно старается сойти за своего в этой тусовке, что не замечает, насколько она ему не идет. Без бороды он был бы гораздо симпатичнее.

«С низкорослыми пареньками нужно быть осторожнее», – как-то сказал Бронке ее бывший муж. Они остались друзьями, ведь вместе пережили судебные иски на Движение американских индейцев, демонстрации для привлечения внимания к проблеме СПИДа и воспитание ребенка. Крис всегда любил делиться нажитой мудростью со своими друзьями. Он говорил: «Низкорослые пареньки похожи на тех крошечных собак, от которых все умиляются. Но они же тявкают без умолку, эти умалишенные, у которых яйца больше мозгов».

Настоящий старейшина и воин, Крис Сиваной. Она скучала по нему. Он, наверное, придумал бы, как разобраться с этим отборнейшим дерьмом.

Она поворачивается к Клубничному Блондину. Тот смотрит на нее с чрезмерно вежливой улыбочкой, означающей: «А не пошла бы ты на…» Он прекрасно знает, что думает Бронка. Он ждет, когда она это озвучит и нарушит негласный договор, покрывающий белых людей, которые творят что хотят и разве что прилюдно не бросаются словом на букву «н». Черт, и некоторые из них еще пытаются прикидываться, будто они «вовсе не это имели в виду».

– Так, ладно, – говорит Бронка, отчасти отвечая на свою последнюю мысль. – Это что, какой-то дебильный розыгрыш?

Ицзин издает стон и закрывает лицо рукой. Джесс, впрочем, скрещивает руки на груди – это для нее то же самое, что снять сережки перед дракой. Бронка надеется, что до такой драки дело все же не дойдет, но по ледяному выражению лица Джесс видно, что та готова ко всему. Молодые сердитые еврейки не терпят подобных выкрутасов, равно как и сердитые старушки-ленапе.

Клубничный Блондин пытается изобразить на лице потрясение. Актер из него никудышный, хотя в резюме и говорится, что он якобы работает дублером в нескольких бродвейских постановках. Бронка не сомневается, что это ложь. Такие типы всегда лгут и нападают на других, чтобы прикрыть свою собственную посредственность.

И именно поэтому их работы настолько оскорбительны. Да, они полны расизма, ненависти к женщинам, гомофобии и, наверное, груды других мерзостей, которые она не разглядела с первого взгляда. Но вдобавок к этому они ужасны. Бронка вообще считает, что те, в ком столько ненависти, не способны сотворить хоть что-то стоящее – все-таки художник должен уметь сопереживать другим. Кроме того, у их Центра хорошая репутация, и Бронка привыкла, что другие относятся к ней с уважением и стараются не тратить рабочее время попусту. Другими словами, обычно ей не приносят откровенное фуфло.

Это – фуфло. Коллаж из фотографий линчеваний, на которых запечатлены мертвые или измученные лица чернокожих, и все это окружают схематичные человечки, нарисованные белой краской, тычущие пальцами и широко ухмыляющиеся. Триптих, нарисованный в графике, углем с акварелью: на первой части изображена темнокожая женщина с комически огромными губами, сосками и вульвой; она лежит, связанная веревками на манер того японского искусства, название которого Бронка не может вспомнить. Выражение лица женщины застряло где-то между скучающим и бездушным. На второй части на ней нарисован мужчина; его голый зад смазан, намекая на движение. На голове у него штраймл и пейсы; Бронка изумлена, что ему не намалевали на ягодице звезду Давида, чтобы зритель точно все понял. На третьей части триптиха мужчина уже другой, длинноволосый, воплощающий собой мешанину стереотипов об индейцах Прерий. На него даже нахлобучили чертов венец из перьев. (Небрежно намалеванная набедренная повязка и штаны закрывают обзор, поэтому через его тело, как на рентгене, видно широко растянутую вульву женщины. Вероятно, это сделано для того, чтобы зритель не думал, будто в нее не проникают? Кто ж, черт возьми, разберет этих «творцов».) Рядом с женщиной – шеренга мужчин, которые ждут своей очереди и держат в руках собственные пенисы – или, местами, ножи. И на всех трех изображениях, пока мужчины по очереди имеют темнокожую женщину, она выкрикивает цитаты хорошо известных цветных активисток.

Есть и другие работы, но они больше навевают скуку, нежели жгучую ярость; от плохого искусства быстро устаешь. Худшее из представленных творений – скульптура мужчины, согнувшегося пополам и обнажившего огромную дыру в заднице, по форме явно напоминающую оттиск кулака. Но больше всего, похоже, их гости гордятся триптихом.

Бронка указывает на скульптуру.

– Вы на «Форчане» это подглядели или сами додумались? – Она мельком бросает взгляд на Венецу, и та отвечает ей короткой взволнованной улыбкой. Это Венеца рассказала Бронке о «Форчан»-культуре. Бронка гордится собой за то, что запомнила название.

Один из спутников Клубничного Блондина, сутулый и бледный, выглядит так, словно у него чахотка или какая-то другая викторианская болячка. Бронка решает, что будет звать его Док Холлидей.

– Я и не жду, что вы поймете, какой смысл я пытаюсь передать этим произведением, – огрызается он. – В него заложена ирония, если вы сами не догадались. В музее современного искусства вообще выставлено двадцать два абстрактных изображения клиторов, вот так вот.

Бронка чувствует, что начинает горячиться. Это нехорошо. Ей нельзя выходить из себя.

– И вы решили, что на клиторы логично ответить пошлой карикатурой? А групповое изнасилование – это что, по-вашему? Призыв обратить внимание на проблемы репродуктивного здоровья женщин?

– Это высказывание на тему женского обрезания, – отвечает шкет, которому на вид лет пятнадцать. Он даже не может сдержать ухмылку и с серьезной миной подать свой бред. – Видите? Она черная. То есть африканка.

Бронка делает глубокий вдох, берет себя в руки и натягивает самую неискреннюю улыбку.

– Ладно. Джентльмены, я ценю, что вы пришли сюда и уделили нам свое время, так что буду говорить кратко. Центр искусств Бронкса был основан в тысяча девятьсот семьдесят третьем году и спонсируется как из городского бюджета, так и на частные пожертвования. Наша цель проста: с помощью искусства показывать все сложные культурные особенности нашего чудесного боро. Мы…

– Что вы нам зубы заговариваете, – говорит Клубничный Блондин. Он смеется, но в его голосе звучит отвращение. – Это вы нам так типа вежливо отказываете?

Но Бронка уже завела шарманку:

– …принимаем и прославляем Бронкс и его разнообразие рас, этнических групп, талантов, национальных принадлежностей, религиозных меньшинств, а также…

– Мы сами из Бронкса, – говорит Шкет, чья восторженная ухмылочка вмиг сменяется багровым, разъяренным выражением лица. Видимо, в детстве он часто закатывал истерики. – Я здесь вырос. И я вправе выставлять у вас мои работы.

Он из Ривердейла, думает Бронка. Из страны ухоженных лужаек, тюдоровских усадеб и живущих в них НИМБИстов[16], не подпускающих к своим домам прогресс.

– Это не совсем так, – говорит она парнишке. – Мы существуем, чтобы расширять художественное пространство Нью-Йорка за пределы Манхэттена, но мы все же остаемся частью этого пространства. Поэтому, чтобы подкреплять нашу репутацию, мы должны выставлять хорошие работы. Кроме того, в этом боро проживает полтора миллиона человек, и многие из них – художники. Так что нам есть из чего выбирать.

– Да даже если бы и не было, – выпаливает Джесс, очевидно решив, что Бронка ушла от главного, – мы не распространяем нетерпимость. Никаких стереотипов. Никаких фетишистских изнасилований. Никаких гомофобных приколов… – Жестом она снова передает слово Бронке.

– У вас остались вопросы? – спрашивает Бронка таким тоном, чтобы было ясно – вопросы не приветствуются.

– Ну мы еще не показали вам нашу главную работу, – говорит Клубничный Блондин. Когда Бронка впивается в него взглядом, оскорбленная подобным нахальством, он одаривает ее такой улыбкой, от которой все предупредительные звоночки в ее голове начинают сходить с ума. Во взгляде Блондина заметен нездоровый блеск – возможно, он успел чем-то обкуриться, поскольку из его кармана торчит вейп. И блеск этот ничуть не скрывает, насколько мистер Блондин взбешен. Он явно что-то задумал. – Если вы посмотрите на нашу лучшую работу и все равно откажетесь, мы уйдем. Без шума. Просто посмотрите. Больше мы ни о чем не просим. – Он разводит руками, изображая из себя разозленную невинность.

– Вы думаете, я захочу смотреть на еще одно подобное творение? – Бронка указывает на триптих. Он выглядит омерзительно. Ей хочется вымыть глаза с мылом.

– Эта работа более абстрактная, – говорит Док Холлидей. Он поворачивается к одному из оставшихся бородачей, которого Бронка еще не удосужилась никак окрестить. Тот быстрым шагом выходит в коридор. Когда они шли сюда, Бронка заметила прикрытую непрозрачным полиэтиленом картину, но совсем позабыла о ней во время измывательства над ее органами чувств. Новая работа больше предыдущих, примерно десять футов по стороне, и написана на холсте, если судить по тому, с какой легкостью они ее несут. Безымянный начинает отклеивать скотч с полиэтилена. Холлидей встает между ним и Бронкой – Бронка подозревает, что он пытается помешать ей увидеть фрагменты того, что под упаковкой; видимо, хочет, чтобы картина произвела впечатление целиком. Настоящие художники так не делают. Только дрянные художники устраивают такой театр. А еще ему явно не терпится показать свое творение.

– Мне лишь хочется услышать ваше мнение об этой работе. Я уже получил хорошие отзывы о ней от одной манхэттенской галереи.

Ицзин выходит из оцепенения. На ее лице застыло выражение отвращения, и в кои-то веки Бронка рада тому, как она чопорно вздергивает свой носик.

– От какой галереи?

Док называет ту, о которой Бронка слышала. Она переглядывается с Ицзин и видит, что та самую чуточку впечатлена. Ицзин поджимает губы.

– Ясно, – говорит она, но Бронка подозревает, что очень скоро Ицзин позвонит дельцу, владеющему той галереей, и спросит, чем они там вообще думали.

Клубничный Блондин вопросительно смотрит на Дока Холлидея, и они вместе прислоняют картину к одному из пустых стендов. Секунда возни, и они готовы.

– Я назвал ее «Опасные ментальные машины», – говорит Док, после чего они стягивают брезент.

Бронка сразу видит, что эта картина отличается от остальных. Те представляют собой лишь пародию на живопись – вроде тех работ, которые люди, ненавидящие изящные искусства, считают последним писком изобразительной моды. Но это – искусство настоящее. Цвета складываются в сложные узоры, вложенные друг в друга. Бронка осознает, сколько мастерства потребовалось, чтобы написать эту картину. В ней видна техника. В целом неоэкспрессионистская, но с изяществом граффити. Всем хочется творить как Баския, но не все справляются. Сам Баския не всегда справлялся. Но кто бы ни сотворил это полотно – а Бронка прекрасно понимает, что ни Док, ни Шкет его не писали, – справляется еще как.

Но.

На полотне изображена улица или намек на нее. Вдаль, вдоль загруженной дороги, разновеликими группками бредут около дюжины силуэтов. Друг к другу теснятся магазины с хаотично развешенными разномастными вывесками, и все это кажется очень знакомым. Китайский квартал. Пейзаж ночной и дождливый, краски сверкают, изображая мокрое мощение дороги. Силуэты больше похожи на чернильные кляксы, безликие и нечеткие, но… Бронка хмурится. Что-то в них не так. Они грязные, эти силуэты, облаченные в тусклое немодное тряпье; рукава закатаны, обнажая почерневшие руки, ботинки перемазаны грязью, а фартуки запятнаны кровью и менее различимыми телесными жидкостями. Они грозно маячат, эти грязные создания, которых даже людьми не назвать. В воздухе висит дымка, намекающая на запах мокрого мусора, который смешивается с вечерним туманом, и Бронка почти что слышит журчание их болтовни…

(В галерее стало темнее и тише. Клубничный Блондин стоит с краю зрения Бронки словно в свете прожектора, улыбается и жадно всматривается в ее лицо. Больше никто не шевелится.)

Но шум голосов не похож на тот, что она слышала в реальности, проходя по Китайскому кварталу. Настоящий уличный шум складывается из обычных разговоров, он похож на разминку перед концертом, на какофонию различных интонаций и языков – английского и других европейских, на которых говорят туристы, – с вкраплениями детского смеха и криков разозленных водителей. Но сейчас, стоя перед картиной, Бронка слышит нечто иное, на тон выше.

Невнятное бормотание.

(День уже клонится к вечеру. Она должна слышать совсем не это. Старый, задыхающийся кондиционер должен едва слышно трещать, с трудом борясь с летней жарой. Да и Центр выходит окнами на одну из главных магистралей – так где же шум машин с улицы? Еще до них должно время от времени доноситься жужжание пилы из столярной мастерской внизу, где выполняются заказы художников Центра. В Центре искусств Бронкса не бывает так тихо, тем более в это время суток. Бронка хмурится… но затем картина вновь перетягивает ее внимание на себя.)

Бормотание. Лица маячат перед ней и, кажется, меняются, пока Бронка рассматривает картину.

(Ну-ка, подождите. Она что-то слышит…)

Стрекот. Похожий на скрипучий хитиновый треск насекомого, измененный расстоянием и движением.

(Раздается голос Венецы: «Старушка Би. Эй, Старушка Би. Бэ-рр-о-ннн-ка». Бронка терпеть не может, когда Венеца так коверкает ее имя, произнося каждую фонему как отдельный слог. Из-за этого она начинает переживать, что у нее случился инсульт, и именно поэтому Венеца продолжает так делать.)

Появляется новый звук. Позади нее на полированный бетонный пол Центра шлепается что-то тяжелое и влажное. Звук кажется ей похожим на то, как на причал вытаскивают швартовы. Она даже чувствует легкий запах морской воды. Но Бронка не успевает задуматься, зачем кто-то размотал в зале мокрый трос, потому что лица на картине, размытые и невыразительные, внезапно оказываются намного ближе. Это они издают стрекот. Дребезг.

Лица поворачиваются к ней.

Лица поворачиваются и надвигаются, и они окружили ее…

Кто-то хватает Бронку за плечо и рывком оттаскивает назад.

На миг вселенная останавливается и немного растягивается. У Бронки перехватывает дыхание, и на долгую секунду она застревает в этом податливом моменте. А затем реальность возвращается на круги своя.

Она моргает. Венеца стоит рядом с ней и озабоченно морщится. Рука девушки все еще лежит на плече Бронки. Это она оттащила ее назад. Картина стоит перед ними, представляя собой всего лишь краску на холсте. Бронка внезапно чувствует, что картина никогда и не менялась, но вот зал вокруг нее…

Поскольку она должна стать проводником, Бронка прекрасно понимает, что сейчас произошло, – хотя осмыслить это довольно сложно, и она рада, что ей, скорее всего, не придется никому это объяснять. Здесь многое замешано: корпускулярно-волновой дуализм, процесс распада мезонов, этические вопросы квантового колониализма и многое другое. Но если оставить самую суть, то случилось вот что: нападение. Нападение, которое не просто чуть не убило ее, а чуть не уничтожило. А вместе с ней и Нью-Йорк.

– Старушка Би? – Это Венеца дала ей такое очаровательное прозвище, которое подхватили молодые художники Центра. Саму Венецу, второе имя которой Бриджида, прозвали Малышкой Би. – Ты хорошо себя чувствуешь? Ты отключилась, и… – Девушка замолкает на середине предложения с приоткрытым ртом, а затем, несмотря на колебания, договаривает, что хотела: – Я не знаю. Несколько секунд происходило что-то совсем странное.

Вот уж приуменьшение вселенских масштабов.

– Я в порядке. – Она похлопывает Венецу по руке, чтобы успокоить, а затем поворачивается к Клубничному Блондину и его прихвостням. Блондин больше не улыбается, а Док Холлидей так и вовсе нахмурился.

– Прикройте эту дрянь, – рявкает на них Бронка. – Хоть и не сразу, но до меня дошло. «Опасные ментальные машины». Ха-ха-ха. – Она оглядывается и видит непонимание на лицах Джесс и Венецы. Но не на лице Ицзин. Нет, пусть Ицзин и сучка, но она хотя бы разделяет любовь Бронки к университетскому образованию в сфере семи свободных искусств. Вновь разгневавшись, она сверлит Дока Холлидея взглядом. Так что Бронка продолжает: – Да. Так Говард Лавкрафт весело окрестил жителей Китайского квартала. Ах, простите, «азиатских отбросов». Он был готов признать, что они ничуть не глупее белых, поскольку умеют зарабатывать деньги. Но души, по его мнению, у них нет.

– Ох, как же он ненавидел принцип равенства возможностей, – растягивая слова, говорит Ицзин. Она скрещивает руки на груди и сверлит мужчин взглядом. – В том же письме он прошелся почти по всем. Дайте-ка припомню… если не ошибаюсь, черных он назвал «детоподобными гориллами», евреев – «проклятием», а португальцев – «обезьяноподобными» или как-то так. Мы здорово повеселились, разбирая этот текст на семинаре по моей диссертации.

– Да ладно, даже португальцев? – Венецу, похоже, это впечатлило. Бронка вспоминает, что Венеца наполовину черная, а наполовину португальских кровей и не ладит со своей португальской родней.

– Ага. – Бронка упирает одну руку в бок. Гости еще не прикрыли картину – которая на самом деле никакая не картина, – но теперь Бронка знает, что больше секунды на нее смотреть нельзя. Хотя Джесс и остальным, скорее всего, ничего не угрожает, поскольку нападение было нацелено исключительно на Нью-Йорк, ну или на значительную его часть. – Я бы еще поняла, попытайся вы переиграть Лавкрафта. Показать, насколько извращенными были его страхи и предрассудки. Но эта картина их лишь подкрепляет. Она показывает Нью-Йорк таким, каким его видел он, этот ссыкливый мелкий подонок, который шел по улице и воображал, будто каждый встречный человек не был человеком. Итак, джентльмены, я снова спрашиваю, что именно вы не поняли во фразе «мы не распространяем нетерпимость»?

Док, кажется, потрясен тем, что Бронка еще говорит. Клубничный Блондин выглядит так, словно сдерживает в себе всю вселенскую ярость, но он натягивает улыбочку и кивает одному из спутников, чтобы тот снова завернул картину.

– Ладно, – говорит он. – Вы посмотрели, и вам все равно не нравится. Все честно.

Нет. Людей вроде него не интересует никакая честность. Но Бронка отходит в сторону, чтобы дать гостям возможность завернуть и убрать свои работы, и оказывается рядом с Ицзин. Следующие несколько минут они разыгрывают единство, вместе сверля взглядом Блондина и его бригаду.

Однако есть в этих ребятах нечто странное. Пока они работают, Бронка размышляет. Они даже страннее богатеньких малолеток-«художников», считающих, что любовь к стереотипам и фетишистскому порно делает их авангардистами. Во-первых, сама картина. На Дока и остальных она, похоже, тоже не действует, значит, они – обыкновенные люди, не такие, как Бронка и другие пятеро, которые сейчас бродят по городу и, наверное, пытаются разобраться, что же им делать. Но обыкновенный человек не смог бы написать подобное произведение. Во-вторых, не ясно, зачем они вообще попытались сюда прийти. Зачем тратить время и пытаться выставить в Центре свои дерьмовые работы? Почему не назначить встречу под предлогом показа, а затем, воспользовавшись элементом неожиданности, сразу же огорошить Бронку убойной картиной? Скорее всего, она что-то упускает. Бронка щурится и окидывает их взглядом, пытаясь разглядеть хоть какие-то признаки прослушки.

Она ничего не видит и нехотя признает, что не знает, что искать. Бронка уже лет двадцать не следит за такими технологиями. Сын подарил ей смартфон, и Бронке даже нравится, что она может смотреть на нем фильмы. И все же, кажется, еще только вчера люди пользовались дисковыми телефонами и набирали буквенно-числовые комбинации.

Что-то мелькает в поле ее зрения. Бронка моргает, переводя внимание туда. Что, неужели и правда прослушка? Клубничный Блондин помогает тащить коробку с бронзовой скульптурой, и что-то болтается у его лодыжки. Но нет. Пусть Бронка ничего не знает о скрытых подслушивающих устройствах двадцать первого века, но она вполне уверена, что они не похожи на… развязавшийся шнурок? Вот только на ногах Блондина сандалии по типу вьетнамок, так что и шнурка там точно быть не может. (Бронка морщится, видя уродливые ногти на его ногах.)

Но вот же – прямо над длинными костями его стопы из кожи Блондина что-то торчит. Оно похоже на очень длинный полупрозрачный волос. Белый, а не клубнично-русый. Длиной по меньшей мере шесть дюймов… впрочем, прямо на глазах у Бронки он вытягивается вперед, словно пытаясь коснуться ящика, который несет Блондин. Девять дюймов. Почти целый фут. Отросток почти дотягивается до стенки ящика… а затем останавливается и сжимается. Длины, по всей видимости, все же не хватает. Он снова приходит в изначальное положение, просто ложится Блондину на ногу, притворяясь волосом. Может быть, он попытается снова, когда еще немного отрастет.

Бронка точно не знает, что это такое. В той коллекции знаний, которую она впитала, нет сведений ни о чем подобном, и это ее сильно тревожит. Однако Бронка умеет складывать одно с другим.

Поэтому, когда «коллектив художников» заканчивает сборы, она идет за Блондином к двери. День уже почти закончился. Сегодня она закроется пораньше, даст сотрудникам отдохнуть после такого. Но сейчас, когда Блондин собирается выйти, она спрашивает его:

– На кого вы работаете?

Бронка ждет, что он промолчит. Такие, как он, обычно так и делают. Но вместо этого Блондин лишь криво усмехается и говорит:

– О, не беспокойтесь. Вы скоро с ней встретитесь. Лицом к лицу, она так и сказала. И на этот раз между вами не будет туалетной дверцы, которая вас защитит.

Бронка поджимает губы. Вот, значит, как.

– Спросите ее, чем все закончилось в прошлый раз, – резко отвечает она и захлопывает дверь перед его носом. Дверь стеклянная, поэтому сделать жест по-настоящему убедительным не получается – не может же она шарахнуть дверью, не разбив стекло, – но Бронка все равно торжествует, видя, как ухмылка сползает с его лица.

Закрыв дверь, Бронка смотрит, как гости забираются в машины – в огромный «Хаммер» и «Теслу», которые обе стоят больше, чем она зарабатывает в год, – и уезжают в общем потоке. Затем Бронка выдыхает и поворачивается к остальным. Вид у всех разный – у кого-то разгневанный, у кого-то обеспокоенный.

– Н-да, и такое тоже случается.

– Я знаю кое-каких ребят, – тут же говорит Ицзин. – Думаю, нужно им позвонить. Устроить этим уродам веселую жизнь.

Бронка приподнимает брови.

– Ты. Знаешь таких ребят.

– Если ты имеешь в виду ораву адвокатов, то да. – Она скрещивает руки. – То, что сейчас произошло, – это харассмент, да еще и с угрозами. И не говори мне, что это не так. Компания мужланов с фашистскими наклонностями приходит в галерею, которой руководят цветные женщины, и показывает такие «произведения искусства»? – Она поднимает пальцы, беря последние слова в кавычки. – Да пошли эти ублюдки куда подальше.

Черт. Бронке даже возразить нечем. А Джесс вообще молчит. Бронка обращается к ней:

– Джесс?

Джесс моргает, затем хмурится.

– Я считаю, нужно сказать всем, кто работает в мастерских наверху, что на сегодня мы закрываемся. Уйти должны даже те, у кого есть ключи. Нужно освободить здание.

Бронка отшатывается, потрясенная, а Венеца говорит: «Чего-о-о?» Ицзин тут же начинает возмущаться, но Джесс повышает голос, чтобы перебить их всех:

– Исключительно в качестве меры предосторожности, – говорит она резко, почти прикрикнув. – Вот что. Не знаю, как вам, дамы, но мне эти парни показались уж очень похожими на коричневорубашечников. У меня еще живы бабушка и дедушка, которые отвесили бы мне подзатыльник, не скажи я это вслух. А вторые бабушка с дедушкой погибли в концлагере. Смекаете?

Бронка смекает и мрачно кивает, соглашаясь. Все-таки… кое-кого из старших в ее семье постигла та же учесть, да и некоторых сверстников тоже. Ты не параноик, если люди вокруг в самом деле поджигают дома и устраивают перестрелки в ночных клубах.

И все же.

– Те, у кого ключи, пусть остаются, – говорит Бронка. – Я их предупрежу, но некоторым из них больше некуда идти.

Некоторые из художников-резидентов Центра в нем же и живут. Среди них ребята, чьи семьи выставили их за порог за нейроатипичность или за то, что они сказали «нет»; взрослые художники, вынужденные покинуть собственное жилье, потому что не смогли за него заплатить; и даже женщина одного с Бронкой возраста, недавно ушедшая от своего мужа, – она создает потрясающие стеклянные скульптуры, а муж избивал ее и уничтожил лучшие работы, прежде чем она ушла и стала проводить ночи на кресле-мешке в мастерской Центра.

Мастерские не предназначены для проживания, так что Центр никак не нарушает жилищные нормы… строго говоря. Чтобы соблюсти формальности, Бронка периодически напоминает тем, у кого есть ключи, что оставаться здесь можно лишь временно. Некоторым она твердит это уже несколько лет.

Венеца с мрачным выражением лица возвращается к столу, садится за компьютер и начинает делать что-то непонятное. Джесс вздыхает, но говорит:

– Ну хорошо, пусть остаются. Но хотя бы предупреди их. И… тебе стоит позвонить исполнительному комитету. Пусть они будут готовы.

Бронка склоняет голову набок, пытаясь понять, к чему клонит Джесс.

– К чему готовы? К протесту, что ли?

– Да, я так и думала, – прерывает их Венеца. – Подойдите сюда. Я хочу вам кое-что показать.

Они все обходят стол, чтобы посмотреть в монитор. У Венецы в браузере открыт «Ютуб», и поиск выдал ей целый ряд видео с кричащими названиями и мерзкими, ухмыляющимися рожами. Бронка уже собирается спросить, на что ей нужно смотреть, как вдруг она узнает одну из рож.

– Смотри-ка! – Она указывает на экран. Это Клубничный Блондин.

– Да ты шутишь, – бормочет Джесс, затем отворачивается и издает стон. – О, ну конечно.

– Что? – Бронка хмурится, глядя на нее, затем переводит взгляд на Венецу. – Ну что?

– В общем, я провела поиск по логотипу из их имейла. – Венеца стучит пальцем по иконке в углу видео. Бронка припоминает, что где-то уже ее видела. В письмах и на их визитках. Логотип словно предупреждал, насколько ужасными окажутся их работы. Он представляет собой стилизованную «А», окруженную подобием нордических рун и уродливых узоров. Изображение совершенно неразборчивое и не запоминающееся, отчего смысл в таком логотипе теряется полностью. – Это логотип «Альтернативных Творцов», а вот их канал.

Венеца кликает по одному из видео, выводит его на весь экран, а затем перематывает примерно на середину. Экран заполняет лицо Клубничного Блондина; тот в бешенстве, его пучок расплелся от того, как яростно он жестикулирует.

«…гвоздь в крышке гроба, последняя буква в алфавите, – говорит он. На заднем фоне комната, похожая на гостиничный номер. – Вот на чем настаивают эти ревизионисты, на неуважении к превосходящей их культуре, подарившей им Пикассо, Гогена и…»

– Выключи звук, – говорит Бронка, которую его голос уже начал раздражать. Слава богу, Венеца слушается. – Суть мы уловили. Значит, эти ребята устраивают что-то вроде… перформансов? Создают дерьмовые работы, пытаются пропихнуть их в галереи, у них это не выходит, потому что работы дерьмовые, а затем они снимают видео и говорят всем, что все дело в расизме против белых?

– Ну, примерно так? Все не настолько логично. Они скажут что угодно, лишь бы их аудитория продолжала смотреть видео или посылать им донаты. А еще вот что: Пикассо плагиатил африканских художников, а Гоген был педофилом, одарившим многих коричневых девочек сифилисом. Но что я в этом понимаю? – Затем девушка стучит пальцем по надписи под видео, и Бронке приходится прищуриться, чтобы различить ее. Кажется…

– Пожалуйста, скажи, что «k» не значит тысяча, – потрясенно говорит она, в ужасе выпрямляясь. – Скажи, что эту лажу не посмотрели сорок две тысячи человек!

– Ага. – Венеца возвращается к поиску и показывает другие ужасающе большие цифры. – То был один из их самых популярных роликов, но все же. Да и вообще, таких, как они, целая индустрия. Чем провокационнее они себя ведут, тем больше людей их смотрит и тем больше денег они получают.

– Нытье белых мужчин прератилось в прибыльную индустрию, – мрачно говорит Джесс. Она светленькая, милая и бледная, как бумага, и Бронка подозревает, что ей часто приходится выслушивать нытье белых парней, которые понимают, что она не на их стороне, лишь когда они начинают говорить про глобальные теории заговора. – Я хотела сказать, что нужно предупредить комитет о возможном погроме, но я забыла про интернет.

– Да уж, – говорит Венеца, – фанаты у таких ребят просто отбитые сектанты. Что бы те ни сказали, они всему верят. Они вывесят ваши адреса в интернете, если смогут найти. Станут писать угрозы начальству, преследовать ваших детей, вызывать наряды полиции к вам домой, сами приходить туда с оружием… ну или на работу. Вам нужно все потереть.

– Потереть? – Бронка непонимающе смотрит на нее. – Что потереть?

– Личную информацию. Все, что о вас известно. Я могу помочь, но придется остаться допоздна.

Они принимаются за дело, составляют планы и запасные планы, пока Венеца шерстит по сайтам-поисковикам, находит их имена и пытается за пару часов объяснить, как скрыть документы и упоминания, накопившиеся за целую жизнь. От этого кружится голова и становится страшно – а затем еще страшнее, потому что Бронка вдруг осознает, какие фундаментальные изменения произошли в мире со времен необузданных дней ее молодости. Тогда она беспокоилась лишь о том, что правительство может прослушать ее телефон. Скорее всего, оно и сейчас так делает, но все остальное было отдано на аутсорс. Теперь ей приходится бояться не только контрразведчиков, но и какого-нибудь придурка, который может следить за ее родней из подвала своей бабушки; и подростков, которые завалят ее угрозами, чтобы повоображать себя участниками террористической банды; и фермы троллей, которые раздуют из Центра Бронкса очередной скандал и раззадорят нацистов. Всех тех людей, которые по-настоящему угрожают этой стране и которых каким-то образом убедили выполнять ее грязную работу почти что за бесценок. Бронка восхитилась бы таким раскладом, если бы ей не было так страшно.

Поздней ночью они заканчивают делать все, что могут, – а Венеца может помочь им лишь уменьшить угрозу, а не избавиться от нее полностью, поскольку это невозможно. Ицзин и Джесс едут домой, а Бронка и Венеца остаются, чтобы разослать тем, кто работает в мастерских, письма с просьбой проявлять осторожность в интернете.

Бронка выходит на улицу, чтобы опустить на ночь наружные жалюзи. Когда она почти заканчивает, из двери для сотрудников выходит Венеца. Ей явно не по себе. Она бойкая девчонка – хотя Бронке пора бы перестать называть ее девчонкой. Венеца уже закончила колледж – Купер-Юнион, ведь у нее хорошая голова на плечах. Но сейчас коричневая кожа девушки выглядит посеревшей.

– В туалете, – негромко произносит она. – Даже не знаю, Би. Там всегда жутковато, но сегодня от последней кабинки у меня аж поджилки затряслись.

Бронка морщится. Ей следовало раскурить там шалфей или табак, или надраить кабинку аммиаком, или все вместе.

– Н-да. Давай будем считать, что в ней завелась нечистая сила.

– Но ведь еще вчера ничего не было. Что, черт возьми, могло случиться за один день? На вид ничего не поменялось, но все вдруг стало таким странным.

Венеца поворачивается и смотрит на улицу. Центр стоит на склоне над рекой Бронкс, напротив выезда на скоростную магистраль Кросс-Бронкс, которая теперь, когда час пик завершился, наконец перестала притворяться парковкой. За ними вдали горизонт прочерчивает силуэт ночного города. Северный Манхэттен впечатляет не так сильно, как та его часть, которую любят туристы, и все же этот вид нравится Бронке больше. Он дает понять, что Нью-Йорк – это город людей, а не только дельцов и достопримечательностей. Отсюда, когда в воздухе не висит дымка, можно увидеть бесконечные жилые кварталы Инвуда, гигантские общеобразовательные школы Испанского Гарлема и даже несколько величавых таунхаусов, что еще остались на Шугар-Хилл. Дома, школы, церкви, местные магазинчики – и лишь изредка где-то, как бельмо на глазу, торчат высотки из стекла и стали. С такого ракурса город видит лишь Бронкс, и Бронка уверена, что именно поэтому его жители не терпят выкрутасов нахальных манхэттенцев. В конце концов, всякому, кто желает жить в Нью-Йорке, нужно что-то есть, где-то спать, как-то зарабатывать на образование детям, да и вообще сводить концы с концами. Так что нечего задирать носы.

Но Бронка видит и то, что замечает Венеца. Город действительно другой, потому что вчера он был просто городом, а сегодня – ожил.

Такое случается не в первый раз. Всегда находятся те, кто чувствует город лучше других… только обычно они не живут в совершенно другом штате. Венеца ведь из Джерси. Бронка осторожно спрашивает:

– Когда ты говоришь, что все стало странным, – ты это о чем?

– О кабинке в туалете! А еще о картине, которую притащили те парни. – Ее передергивает. – Ты о чем-то задумалась и, наверное, не заметила, но все изменилось. Вся галерея. Ицзин и те ребята исчезли, зал опустел, и стало очень тихо. Свет переменился, и картина была не картиной, а…

Она вдруг замолкает, словно ей стало неловко. И Бронка внезапно осознает, что она может разобраться с Венецей двумя путями. Она может притвориться, что ничего не было, сказать девочке, что та выдумывает. Нафантазировала что-то, или ей продолжают приходить глюки от тех грибов, которые она, по ее же рассказам, когда-то пробовала. Отчасти Венеца такая, какой могла бы стать Бронка, если бы выросла в мире получше… и отчасти она очень похожа на Бронку, потому что мир все еще остается довольно дрянным и безумным местом. А Бронке очень хочется ее защитить.

Эта мысль помогает ей принять решение. Раз Венеца все видит, значит, она должна знать, что это не галлюцинация. Она должна знать, когда нужно убегать.

Бронка вздыхает.

– Картина была проходом.

Венеца поворачивает голову так резко, что ее пышная африканская прическа встряхивается. Какое-то время она в упор смотрит на Бронку, затем сглатывает и медленно произносит:

– И мы не просто смотрели на изображение абстрактных людей на абстрактной улице, да? Мы действительно туда чуть не попали. В место, которое выглядит вот так. – Она делает глубокий вдох. – Старушка Би, мне очень хотелось, чтобы ты сказала, что это просто очередной глюк от тех грибов.

– А людям в аду хочется прохладной воды. И, строго говоря, улица была экспрессионистской. Но это я просто умничаю, чтобы мне стало легче. – Бронка печально улыбается. – Впрочем, я даже немного рада, что не одна попала в этот Бредостан.

– Би, ты всегда и во всем можешь на меня рассчитывать, но все же – ни фига себе.

Да уж, по-другому и не скажешь. Бронка вздыхает и потирает глаза. Как же ее злит, что вся эта чертовщина свалилась именно на ее голову. Ей и так было чем заняться. Сейчас все ее мысли должны быть заняты покупкой ненужных погремушек и милых вещичек для будущего внука или внучки. Вместо этого она по горло увязла в художественных нападениях из иного мира.

– Да, вот что… Послушай, – произносит она. – Нам надо поговорить. Тебе нельзя мне в этом помогать, ясно? Тебе… нельзя и все тут. – Интересно, есть вообще какое-то слово, которым можно описать то, во что превратилась она и остальные пятеро? В ее мозг свалилось множество понятий и образов, но вот словарь к ним не прилагается. – У тебя нет… ботинок.

Венеца смотрит вниз, на свои сандалии.

– Ну да, сегодня было около девяноста градусов[17], так что…

Бронка качает головой.

– Ты на машине?

– Нет. До зарплаты нечем заплатить за бензин.

– Тогда пойдем. Часы уже пробили двенадцать, общественный транспорт Нью-Йорка и Нью-Джерси превратился в тыкву, так что я подвезу тебя до дома. К тому же мне нужно кое-что тебе показать.

– О-о, секреты. Я вся в предвкушении. – Венеца накидывает сумку на плечо, и они вместе идут к старенькому джипу Бронки.

По пути к Джерси-Сити Бронка выкладывает ей все. Здесь, на одной из важнейших артерий города, глядя на то, как движутся его кровяные тельца – люди, – в это легче поверить. Над ними в сторону Палисейдс мчатся наперегонки облака, подсвеченные луной, а слева неизменно виден силуэт города, усеянный огнями. Он всегда здесь, всегда рядом. «Расскажи ей все, – шепчет город Бронке, когда она запинается, размышляя, стоит ли раскрывать особо странные или страшные подробности. – Враг стал другим: хитрее, жестче. Помоги ей выжить. Нам ведь нужны союзники, правда? Настоящие союзники».

Что ж, он прав.

Затем, пока Венеца молча переваривает то, что рассказала Бронка, она сворачивает со скоростной магистрали прямо перед мостом, который ведет в Вашингтон-Хайтс. Так они оказываются на краю Бронкса. Движение здесь не очень плотное, улицы относительно пусты – все-таки уже ночь. В этом районе нет ничего, кроме муниципального жилья, и город сделал все, чтобы изолировать обитающих в нем людей решетками, автомагистралями, которые разрезают район пополам, и кольцом заброшенных промышленных зданий, стискивающих его со всех сторон. Бронка знает здесь один-единственный захудалый продуктовый магазин, но зато они проезжают с десяток организаций, дающих в долг до зарплаты, и магазинов, где все продается за доллар, – они усеивают каждую хотя бы немного загруженную улицу, как быстро разрастающиеся опухоли.

Въезжая на гравийную дорогу, которая ведет в парк Хайбридж, Бронка с трудом подавляет беспокойство. Она еще помнит те дни, когда парк был пустошью, полной полусгнивших зданий, и ночью здесь гуляли лишь бомжи, наркоманы и скучающие подростки, искавшие с кем потрахаться или кого бы затрахать. Или, например, там можно было встретить грузную смуглокожую индианку с лесбийской стрижкой, которой просто хотелось остаться наедине со своими мыслями. Сейчас, впрочем, все по-другому. Парк был облагорожен скучными лужайками, скамейками и декоративными деревьями, высаженными вдоль старой велосипедной дорожки. В нынешнее время здесь можно столкнуться с совершенно иной опасностью. Бронка слышала слишком много рассказов о копах, которые выгоняют из парка местных, чтобы более богатые белые, переселяющиеся в этот район, чувствовали себя в безопасности. А Бронка так и осталась грузной смуглокожей индианкой, которая приехала сюда поздно ночью в компании молодой чернокожей девушки. И ни один коп-расист не станет слушать их оправдания, почему и зачем они здесь оказались.