Город, которым мы стали
Впрочем, и Бронка уже не совсем та, что прежде. Припарковав машину и выйдя из нее, она мысленно тянется к городу, и тот довольно, протяжно мурлычет ей в ответ. «Никто вам не помешает, – обещает он без слов. – Это наше место, что бы ни думали незваные гости. Иди и покажи ей, кто ты на самом деле».
По ее коже проходит легкий холодок. Она слышит голоса, точнее, не столько голоса, сколько поток впечатлений и чувств, и это должно бы сильно ее напугать. Но почему-то не пугает.
– Так, мне становится жутковато, – говорит Венеца. Когда Бронка оборачивается, девушка смотрит на нее с сомнением. – Будь ты парнем, я бы уже достала перцовый баллончик – которого, если кто-то вдруг спросит, у меня нет.
– В городе не запрещено носить перцовый баллончик. Я знаю, что дуралеи из Джерси считают нас всех миролюбивыми хиппи, но почитали бы криминальные сводки, черт возьми.
– Ой. Ну я просто к тому, что ты ведешь себя как-то страннее обычного.
Бронка смеется.
– Да уж, и дальше будет только страньше. Но есть вещи, которые я вряд ли смогу объяснить словами. Идем.
За мощенной булыжником дорожкой и ограждением тянется река Гарлем. Здесь, к востоку от живописных очертаний Вашингтон-Хайтс и сильно к югу от настоящих окраин – Йонкерса и Маунт-Вернон, – смотреть уже почти не на что. Лишь мутная темная река вяло течет в теплой ночи. На стороне Вашингтон-Хайтс стоит расписанная граффити стена, которая тянется вдоль магистрали Гарлем-Ривер-драйв. Но для Бронкса это – берег, усеянный упавшими ветками, мшистыми камнями и парой старых заржавевших магазинных тележек, которые, насколько помнит Бронка, были здесь всегда. От воды поднимается легкий запах сероводорода – скорее всего, где-то в реку вытекает канализация. Сейчас район развивается, но он долгое время был очень бедным, а в этом городе политики не думают об инфраструктуре даже в районах побогаче.
Однако в одиннадцать пятьдесят четыре утра по восточному времени в городе возникла инфраструктура иного рода. Бронка спускается к воде, она шагает уверенно и быстро. Венеца следует за ней, но с большей осторожностью. Когда Бронка останавливается, Венеца поскальзывается на влажном камне, но у нее получается не упасть.
– Старушка Би, если ты решила пополнить мной свой список серийных убийств, то, пожалуйста, прирежь меня на земле, ладно? Не хочу я умирать в этой вонючей жиже, цепляя хламидии или еще какую-нибудь дрянь.
Бронка смеется и протягивает Венеце руку, чтобы та могла на нее опереться.
– Отсюда тебе, наверное, будет хорошо видно. Так, ладно. – Она указывает на берег реки. – Скажи, что ты видишь?
Венеца смотрит. Бронка понимает, что ее подруга замечает лишь черные тени корней деревьев и старые трубы в воде.
– Что твои налоги уходят в трубу. А что я должна увидеть?
– Просто помолчи минутку. Дай-ка я… – Трудно делать два дела одновременно, находиться одновременно в двух местах и думать сразу за две личности. Но это важно. – Я сейчас поиграю мускулами.
Если Венеца и хочет сострить на этот счет, то Бронка этого не слышит, потому что погружается в журчание воды, стрекот насекомых и нескончаемый гул автомобилей, проезжающих по автострадам и по далекому мосту Джорджа Вашингтона. Но это ведь не единственные звуки, которые она слышит, не так ли? Под ними, как опорный столп, как метроном, задающий ритм и смысл, слышится дыхание. Мурлыканье. В Нью-Йорке много похабного и неправильного, но ведь все это – тоже часть города, разве нет? Так что все нормально. И несмотря на то, что он пробудился лишь наполовину, что его аватары разрознены и в страхе, а улицы кишат паразитами, стремящимися зарыться поглубже, размножиться и уничтожить носителя, здесь, в этом месте, Бронкс спит спокойно.
Здесь Бронка может показать свою истинную суть.
Она поднимает ногу и дважды ее опускает. Снова поднимает, дважды опускает, поворачивается. Шум города усиливается, превращаясь в песню. Его сердце бьется, причем быстро – туктуктуктуктуктук. Она ловит эти ритмы. Поворачивается вместе с ними, перескакивает от камня к камню, удерживая центр тяжести на весу, чтобы шаги оставались легкими. Это – танец.
– Это – история, – говорит она. Ее глаза закрыты. Ей не нужно видеть камни или осторожно вглядываться, чтобы не наступить на скользкие места; камни – это праотцы, пригласившие ее ноги ступить на них, так что Бронка идет туда, куда они велят. История течет в ней, направляя ее шаги. Танец – это молитва, и, хотя она уже много лет так не танцевала – с тех пор, как перестала ходить на пау-вау, посещать подпольные клубы и бродить по дворам кирпичных заводов, чтобы ощутить силу земли под ногами, – у нее получается так, словно она никогда не переставала. Туктуктуктуктуктук.
Это город.
Туктуктуктуктуктук.
Город – это она.
Туктуктуктуктуктук.
– Это – мой палец, – говорит Бронка вслух. Она поднимает одну руку; ладонь направлена вниз, кисть расслаблена. Затем выпрямляет указательный палец.
Поблизости, может быть, в тридцати футах в стороне, одна из тяжелых изогнутых труб, что уходят в воду, начинает двигаться. С гулким металлическим стоном она поднимается из воды. Распрямляется, все еще поднимаясь, пока не замирает над водой под тем же углом, что и палец Бронки. Бронка удерживает руку на весу, делает оборот и перепрыгивает на соседний камень, чтобы Венеце было лучше видно.
Открыв глаза, она косится на Венецу – та с открытым ртом таращится на трубу. Бронка улыбается и прекращает танцевать – физически. В мыслях же она все еще пляшет. Она – это город и земля, что под ним, и поэтому Бронка всегда будет танцевать.
– Именно это я и пыталась тебе объяснить, – говорит Бронка, все еще не опуская руку. Теперь Венеца таращится на нее. – Именно эти перемены ты и почувствовала в городе, и именно эту истину тебе придется запомнить. Что бы ты ни увидела, в первую очередь знай – оно происходит наяву. А во вторую – оно может быть опасно. Поняла?
Венеца медленно качает головой, но Бронка подозревает, что это от потрясения, а не от непонимания.
– А ты можешь… Я даже не знаю. Ты можешь заставить любую часть города сделать что угодно?
– Да, могу… Где-то это проще, где-то сложнее. Но это мелочь. – Бронка снова сгибает палец, и труба с ворчанием становится на место. Затем она поднимает другую руку, глядя при этом на Венецу и широко улыбаясь, потому что хотя это танец и умом она понимает, что сейчас случится, увидеть это – совсем другое дело. И кое-что лучше видеть глазами молодых.
Так что, когда сама река, вся ее гладь шириной в пятьсот футов, поднимается в воздух, сгибает локоть и кисть и сжимает пальцы в кулак, образуя гигантскую призрачную пародию на Клепальщицу Роузи, именно восторг Венецы помогает Бронке успокоиться и принять случившееся. Бронка никогда не желала подобной силы. И хотя она знает, почему была избрана и насколько это важно, она никак не могла решить, как ей к этому относиться. Она испытывала лишь обреченность, раздражение и страх перед будущим, однако теперь, когда Венеца восклицает: «Ни фига себе!», – Бронка впервые чувствует радость.
С нотками самодовольства она говорит:
– Да, зрелище и правда чумовое.
– Старушка Би, никто больше не говорит «чумовой», чтоб меня.
– А вот и зря, мне это слово всегда нравилось.
– Только вот… – Венеца, немного хмурится. – Как-то мелковато получается. Если он… символически – часть тебя, да? Я хочу сказать, если это – твоя рука, то твое тело заканчивается где-то через улицу от парка.
– Все не настолько пропорционально. – Да и боро не повторяет ее тело каким-либо предсказуемым образом или силуэтом. На одном только этом берегу, например, можно найти тысячу потенциальных пальцев, которые послушаются ее пятерню, и у некоторых из них есть когти. А сердце боро – это другая река, река Бронкс, конечно же. Зубы боро, гниющие, но еще острые, – это его муниципальное жилье. Уши – тысяча студий звукозаписи, рожденные музыкой буги-даун. А его кости – это камни, древние, как предки, основа всего.
Венеца, похоже, не может оторвать взгляда от речной руки.
– А можешь сделать так, чтобы она показала мне средний палец?
Бронка усмехается и меняет положение руки, чтобы сложить пальцы в нужном жесте. Река следует за ней, изворачивается, и, когда из середины кулака вырывается столп высотой в пятьдесят футов, им обеим в лицо ударяют брызги.
– Ой, фу! – кричит Венеца, но она все равно смеется, утираясь. А затем моргает, уставившись на реку. Бронка подняла ее из русла… но река так и осталась на месте, продолжая неспешно течь, как текла тысячи лет.
– Это другая реальность, не та, к которой ты привыкла, – мягко говорит Бронка.
– Так это что, галлюцинация? Грязная вонючая вода, летящая мне в лицо…
– Не галлюцинация. Просто… реальность небинарна. – Бронка вздыхает, отпускает руку и расслабляет пальцы. Огромная речная рука опускается обратно в русло и выпрямляется, снова становясь рекой – то есть самой собой.
– Нью-Йорков много, – поясняет Бронка. – В некоторых из них сегодня утром, когда ты выходила из метро, ты свернула направо, в других – налево, и еще ты добиралась на работу на динозавре и ела на ланч какие-то стремные муравьиные яйца. А где-то ты подрабатываешь на стороне оперной певицей. Все эти сценарии возможны, и они все произошли, понимаешь?
– Как в научной фантастике? – Венеца склоняет голову набок и задумчиво щурится. – В многомирной интерпретации квантовой механики? Речь об этом?
– Гм, если в «Звездном пути» об этом не говорили, то я не знаю. – Бронка смутно помнит, как смотрела странную серию про вселенную-отражение, где все герои стали злодеями. Указывало на это то, что у всех мужчин была козлиная бородка. А в этом мире злодеи собирают волосы в пучок. Ну да ладно.
– Я расскажу тебе, как возникла Вселенная, – говорит Бронка. – Только эта история не похожа на легенды моего народа, и на легенды твоего народа тоже. Та, что расскажу я, скорее… – Она задумывается, а затем смеется, вспомнив термин. – Она больше похожа на единую теорию поля возникновения Вселенной. Так что постарайся не отвлекаться.
– Давным-давно, когда бытие было еще совсем юным, существовал всего один мир, полный жизни. Никто не скажет, хорошей она была или плохой. Жизнь как жизнь. – Бронка пожимает плечами.
Река, что течет рядом с ними, проходит через другие грани бытия, где говорят другие Бронки – тысяча рассказчиц, повествующих тысячу историй под десятью тысячами различных небес. Если Бронка сосредоточится, то сможет их увидеть: небеса, на которые взошло второе солнце, или где ночной воздух стал лилово-золотистым и в нем горит нечто ядовитое для нее. Однако она старается их не видеть. Венеца заслуживает ее полного внимания. К тому же кое-что видеть просто опасно. Об этом Бронку предупредил город.
– Тот первый мир, первая жизнь, был чудом, но из-за каждого решения, что принимали живые существа, от этого мира отпочковывался новый – тот, где некоторые из них повернули налево, и еще один, где некоторые повернули направо. Затем от каждого из этих новых миров отпочковывались уже другие, и так продолжалось и продолжается до бесконечности. Как остановить чудо? А никак, просто создаешь новую вселенную, которая начинает плодить свои собственные чудеса, и так жизнь разошлась по тысячам миллионов вселенных, и каждая была страннее предыдущих.
Бронка меняет положение рук, одна ладонь повисает в нескольких дюймах над другой, а затем она начинает переставлять их лесенкой, все выше и выше, изображая слои. Торт «Наполеон» из миров, каждый надстраивается над предыдущим, образуя ветвящиеся кораллы, которые тянутся все выше, сплетаются и снова расходятся. Бесконечно разрастающееся древо, которое возникло из единственного крошечного семени и ветви которого отличаются друг от друга настолько невообразимым образом, что жизнь на одной была бы совершенно неузнаваемой для жизни с другой. Но есть одно важное исключение.
– Города пронизывают все слои. – В этом мире Бронка указывает на силуэт города, который возвышается над деревьями парка Хайбридж на их стороне реки. – Люди все еще рассказывают о том, как ужасен Бронкс. В то же время где-нибудь какой-нибудь риелтор расписывает, как здесь замечательно, чтобы те, у кого есть деньги, пришли и все скупили. В то же время есть те, кто здесь живет, и для них Бронкс не замечателен и не ужасен. Он – просто их повседневность. Все эти люди одновременно правы, и это только в нашей реальности. Что я пытаюсь сказать: дело не только в решениях, дело в каждой истории этого города, в каждой лжи – все они тоже становятся новыми мирами, все они увеличивают массу Нью-Йорка, пока наконец все не рушится под собственным весом… и не становится чем-то новым. Чем-то живым.
«Да, черт возьми», – произносит голос в ее голове.
«Солнышко, помолчи. Я разговариваю», – пропевает Бронка в ответ.
Венеца поворачивается, смотрит на деревья, и на воду, и на ночные огни, словно они возникли только что. Впрочем, так и есть. Полным благоговения голосом она негромко говорит:
– Раньше, дома, я всегда смотрела на город с крыши. И мне всегда казалось, будто он дышит.
– А он и дышал. Самую малость. – Зародыши вдыхают собственные амниотические жидкости, поглощают сами себя, готовясь ко дню, когда они превратятся в нечто совершенно иное. – Но сегодня все изменилось. С сегодняшнего дня город стал по-настоящему живым.
– Почему сегодня?
Бронка пожимает плечами.
– Звезды сошлись? Создателю стало скучно? Не знаю. Неважно, когда это произошло, важно само событие.
– Да, я, похоже, не на то обращаю внимание. – Венеца становится серьезнее. – Сегодняшняя картина. Расскажи мне о ней.
Да уж. Бронке пора заканчивать с позерством. Она вздыхает, отворачивается от камней и жестом приглашает Венецу идти за ней к джипу.
– Картина. В общем, одна из реальностей не в восторге от того, что существует наша. Фиг знает почему… но, какой бы ни была причина, некто из той реальности пытается убить города в тот момент, когда они оживают. То же самое произошло с Нью-Йорком. Этим утром они попытались напасть, нанесли кое-какой урон, но провалили основное наступление.
Глаза Венецы расширяются.
– Ох, черт. Вильямсбургский мост!
– Он самый. – Бронка мрачно кивает. – А могло быть намного хуже, ведь, как я и сказала, их цель – весь город. Кто-то их остановил, некто вроде меня, еще один человек, ставший городом.
– Что? То есть… – Венеца замолкает и хмурится. – Не ты одна можешь управлять рекой?
– Нас шестеро, по одному на каждый боро и еще один, который воплощает весь город. Он и остановил сегодняшнее нападение, однако то существо из другой вселенной… – «Враг», – шепчет голос в ее сознании. – …оно все еще здесь, и почему-то его облик изменился. Обычно оно представляет собой огромное, ужасное чудовище, которое нападает на города в момент рождения. Раньше так и было – всегда, на протяжении тысяч лет. Но теперь оно изменило тактику.
И это очень беспокоит Бронку. В ее кладезе знаний нет ничего о том, чтобы Враг набирал себе прихвостней, подчинял людей и заставлял их подбрасывать чудовищные картины. Неужели остальные тоже столкнулись с подобными трудностями? Быть может, ей все же стоит…
Нет. Нет. Бронка лишь предупредит Венецу, подготовит ее, насколько сможет, но дальше будет держаться в стороне от этой заварушки.
– Картина. – Венеца, чьи мысли, похоже, пришли к тому же, заметно содрогается. – Изображение на ней двигалось. – Голос девушки звучит испуганно, и она замолкает.
– Вспомни, что я говорила: жизнь в тех, других местах нам может и не показаться чем-то живым.
– То есть где-то на самом деле существуют люди, которые выглядят как двумерные пятна краски? – Венеца качает головой. – Капе-е-ец.
Поэтому те красочные силуэты и вызывали такую жуть. Бронка понимала, что видит не просто безмозглых чудовищ со смазанными лицами, а существ, обладающих разумом и чувствами. Разумом настолько же непостижимо чужим, насколько чуждыми Лавкрафт некогда считал других людей.
Они садятся в машину, и Бронка снова вывозит их на магистраль, направляясь в сторону Нью-Джерси. Венеца едет рядом и молча переваривает сказанное. Но Бронке нужно, чтобы девушка уяснила еще кое-что важное.
– Итак. – Она ненадолго отводит взгляд от дороги, чтобы посмотреть на Венецу. Это важно. – Видела, что я сделала с рекой? То же самое я проделала сегодня в Центре. Если действовать осторожно, если все делать правильно, то я могу вытолкнуть Врага обратно в его мир. Ну или просто отбросить подальше от меня самой. Но ты этого сделать не можешь, так что в следующий раз, когда увидишь из ряда вон выходящую чертовщину…
– Я пойду позову тебя. Поняла.
– Ну… да. Так тоже можно. Но если меня нет рядом – тикай. Беги прочь от странностей, а не к ним, как сегодня. Ладно?
Венеца, впрочем, хмурится.
– Если бы я не побежала к странностям и не оттащила тебя, когда они потянулись к тебе своими мелкими… – Она шевелит пальцами в воздухе и корчит рожу. Бронка удивленно хмурится. Неужели те твари к ней тянулись? – Тогда стала бы ты… даже не знаю, кормом для краски.
Какая же она упрямая.
– Хорошо, если мне не грозит непосредственная опасность, от которой ты можешь меня спасти, давай деру. Потому что я даже думать не хочу, что случится, если эти твари схватят тебя. – Когда Венеца поджимает губы, Бронка расчехляет тяжелую артиллерию. – Пожалуйста. Ради меня.
Венеца хмурится, но все же перестает упрямиться.
– Черт. Ладно, договорились. – Затем ее лицо приобретает озабоченный вид. – Но почему же я их видела, а Иц и Джесс – нет? Они же вообще не шевелились, пока все происходило. Словно попали на затемненный стоп-кадр. И те парни, что принесли картину, тоже. Вот ты выглядела нормально, а я вообще не застыла. Почему?
– Всегда находятся люди, которые оказываются более близки к городу, чем остальные. Некоторые становятся такими же, как я; другие просто по необходимости служат его воле.
Венеца ахает.
– Ох, черт. Так ты хочешь сказать, что я могла стать такой же, как ты?
– Возможно, если бы ты была не из Джерси.
– Ничего себе. – Вот и доказательство тому, что Венеца уже не ребенок, хотя и ведет себя порой соответствующе: она не радуется тому, что у нее может развиться сверхспособность управлять другими измерениями. Напротив, она крепче стискивает ручку двери джипа, словно ища в ней опору. – Господи, так ты же, значит, теперь город. Что ж, здорово, э-э-э, поздравляю! Полностью поддерживаю этот новый шаг в формировании твоей идентичности. Вот только если к тебе уже заявляются на работу и пытаются сожрать нарисованными монстрами, то что ты будешь делать, если твои данные сольют в Сеть? Представляешь, если эти твари придут к тебе домой?
Бронка старалась об этом не думать.
– Понятия не имею.
Всю оставшуюся поездку до Джерси-Сити, то есть всего лишь около десяти минут, Венеца молчит. Когда Бронка подъезжает к дому Венецы – маленькому, невзрачному, невысокому, расположившемуся через улицу от наполовину заставленной парковки, – она останавливается у тротуара. Однако Венеца не выходит.
– Ты можешь остаться у меня, – совершенно серьезно произносит она.
Бронка удивленно моргает.
– Ты живешь в студии.
– Правильно. Причем одна, без соседей. Шикарно устроилась.
– У тебя даже дивана нет.
– Зато, между прочим, есть целых двенадцать квадратных футов свободного от мусора места на ковре. Или, черт возьми, я даже пущу тебя к себе в кровать. Я меняла белье всего дней пять назад. Семь! Ну, восемь. Ладно, я поменяю белье.
Бронка ошеломленно качает головой:
– Никакого лесбийства.
– Клянусь, что не изнасилую тебя, пока ты спишь, Би. – Несмотря на шутливые препирательства, Венеца смотрит на нее сердито. – Но ты только что сказала мне, что с тобой хочет расправиться целая вселенная чудовищ, которые пожирают города, так что, может, тебе стоит перестать беспокоиться о целомудрии и подумать о своей жизни?
Какая же она лапочка. Бронка вздыхает и затем тянется к ней, чтобы потрепать ее по голове. Венеца притворяется, что хочет увернуться, но потом все же поддается, потому что на самом деле она не против, да и Бронка старается не испортить ей прическу.
– Я не пущу этих тварей в здание, – говорит Бронка. – Это у меня получится. Наверное. Но чтобы сделать хотя бы такую малость, мне нужно находиться в Нью-Йорке. В городе, частью которого я стала, понимаешь? Сейчас же мы не в этом городе, верно?
– Тьфу ты. – Венеца вздыхает. – Точно, я и забыла, что у вас еще правила есть.
Она выходит из машины и слишком долго возится, доставая с заднего сиденья сумочку. Бронка понимает, что девушка все еще пытается придумать, как бы ей помочь.
– Эй. – Когда Венеца поднимает взгляд, Бронка кивает. – Со мной все будет хорошо. Я же…
– …«бунтовала в Стоунволле, растоптала там копа». Да, да, я знаю, Би. Но копы – это тебе не нарисованные краской чудовища из фрейдовских ид.
«То место называется Ур», – думает Бронка, но она и так уже достаточно напугала Венецу.
– Как бы там ни было, я справлюсь. Спокойной ночи.
Что-то бурча себе под нос, Венеца захлопывает дверь.
Бронка ждет, пока девушка не уйдет в дом, и лишь затем отъезжает и направляется обратно. Когда город с радостью приветствует ее по возвращении, она молится любому богу, какой только готов ее услышать, из любого измерения, чтобы ее подруга осталась невредима.
Глава седьмая
Чудище в бассейне миссис Юй
Встранный теплый день, когда все меняется, Королева находится в Куинсе и размышляет о стохастических процессах трехчленной модели дерева. Королева, которую на самом деле зовут Падмини Пракаш, не хочет работать над своим проектом вычислительного анализа, поэтому она вспоминает обсуждение работ Лавкрафта, которое прочитала в «Тумблере», и в момент рождения города смотрит в окно. Обсуждение было не столько интересным, сколько забавным: любители науки спорили с любителями фэнтези о смешных представлениях автора о том, что неевклидова геометрия может нести в себе зло. Завершалось обсуждение выводом, что Лавкрафт, скорее всего, просто боялся математики. Вид из окна Падмини тоже не особенно примечателен. Она смотрит на бесчисленные кварталы Куинса, церкви и рекламные щиты, за которыми маячат вполне евклидовы шпили Манхэттена. День яркий и солнечный, июньский; уже одиннадцать пятьдесят три утра, и, как говорят американцы, часики тикают, поэтому Падмини с тяжелым вздохом возвращается к работе.
Она ненавидит финансовую инженерию и, конечно же, учится в магистратуре именно по этой специальности. Она бы предпочла чистую математику, где можно изящно применять теории ради более благородной (или, по крайней мере, абстрактной) цели – для понимания различных процессов, мышления и самой Вселенной. Но в наши дни получить работу в математике гораздо труднее, чем в финансах, особенно учитывая то, что лотерея с визой H-1B становится все более безвыигрышной, а гестапо из Иммиграционной и таможенной полиции США так и ждет, чтобы под любым предлогом ворваться к ней домой. Так что приходится вертеться.
Затем что-то – может быть, интуиция – побуждает Падмини снова поднять глаза. Она вглядывается вдаль, смотрит на очертания Манхэттена – и в тот же самый миг гигантское щупальце поднимается из Ист-Ривер и крушит Вильямсбургский мост.
Поначалу Падмини даже не знает, который это мост. Она не отличает один от другого. Однако щупальце, по всей видимости, довольно огромно, раз она вообще поняла, что это щупальце. «Оно ненастоящее», – тут же думает Падмини с презрением, свойственным любому истинному ньюйоркцу. Всего за два дня до этого весь ее квартал заполнили большие съемочные трейлеры. В наше время это происходит постоянно, поскольку киношникам вечно хочется, чтобы многонациональный, полный рабочего класса Нью-Йорк стал фоном для их комедийных драм о белых из правящего класса. Поэтому они едут в Куинс, ведь в Восточном Нью-Йорке, по их мнению, все еще слишком много черных, а у Бронкса «своеобразная репутация». Щупальце, огромное и полупрозрачное, возвышается над прибрежными домами Лонг-Айленд-Сити и мерцает, как плохо подключенный монитор – или как дешевые спецэффекты. Естественно, Падмини решает, что это какая-то постановка. «Звонил две тысячи двенадцатый год, просит вернуть голограмму Тупака». Подумав об этом, Падмини хихикает, чрезвычайно довольная собственным остроумием. Умеет же Королева Математики шутить.
Однако щупальце выглядит страшно тяжелым. Падмини признает, что эту деталь мастера спецэффектов уловили правильно; тяжелые, объемные массы вытесняют больше воздуха, чем мелкие предметы, и столь большое трение должно заметно замедлять их движение. Щупальце движется чересчур быстро для тела в свободном падении, но это они, скорее всего, поправят в постобработке. Или обыграют, сказав, что щупальце просто невероятно сильное. Тогда зрители не скажут «не верю».
Когда щупальце ударяется о мост, тот изгибается в голографической тишине… но миг спустя ветер меняется и доносит звук рвущегося металла, трескающегося бетона, а также автомобильные гудки. Дом Падмини содрогается. И… теперь она слышит крики, искаженные расстоянием и эффектом Доплера, но ясно различимые. Находясь в Джексон-Хайтс, в нескольких милях от Вильямсбургского моста, Падмини слышит крики.
Затем сразу за этой звуковой волной поднимается волна… эмоций? Предвкушения? Страха и волнения. Что-то пошло неправильно… и в то же время правильно. Ее внезапно окружают напряжение и правильность, дрожью проходящие через деревья на заднем дворе и вибрирующие в фундаменте старого каркасного дома. Из трещин в стенах вылетают облачка пыли. Падмини вдыхает слабый запах плесени и крысиного помета – он отвратителен, но правилен.
Она встает из-за стола, движимая беспокойством. В тот же миг невдалеке по одному из надземных путей проезжает состав метро. Секунду Падмини мчится вместе с ним, становится поездом: быстрым, мощным, жаждущим, чтобы кто-нибудь нанес граффити на его гладкую, но скучную серебристую кожу, – а потом снова оказывается самой собой. Обыкновенной молодой магистранткой, уже миновавшей пик своей зрелости – двадцать пять лет, если верить модным журналам, – прислонившейся к окну чужой спальни и пытающейся понять, насколько изменился мир.
Внезапно у нее пересыхает во рту. Падмини инстинктивно чувствует что-то дурное, и на этот раз оно намного ближе, чем Ист-Ривер.
Рядом. Здесь. Голова Падмини резко поворачивается почти по собственной воле, будто кто-то схватил ее за хвостик и дернул, чтобы направить внимание девушки куда нужно. Вот оно, на заднем дворе. Не в мощеном, который примыкает к ее собственному дому и где растут лишь сорняки да стоит ржавая бочка от бывшей ямы для барбекю, принадлежащая соседу снизу. Нет, в соседнем дворе. В тех апартаментах на первом этаже живет миссис Юй, которая решила, что на заднем дворе просто необходим бассейн – видимо, потому что раньше она жила в Техасе, где бассейны были у всех. Бассейн небольшой, наземный и уже потрескавшийся после всего лишь двух нью-йоркских зим. Будучи в ширину чуть более восьми футов, он занимает почти весь двор. Тем не менее сейчас июнь, день жаркий, поэтому двое внуков миссис Юй вовсю плещутся в воде, хихикают и визжат, настолько громко, что почти-почти заглушают крики, доносящиеся с Вильямсбурга.
Неужели они не замечают, как вода внезапно меняет цвет, как ярко-синее пластиковое дно бассейна становится совсем другим? Серовато-белым. Не пластиковым, а сотканным из чего-то иного, более странного. Из чего-то… органического и шевелящегося, медленно вздымающегося и опадающего волнами, которые Падмини видит даже через рябь воды.
Нет. Они не замечают этого, потому что играют в Марко Поло, что-то кричат на смеси китайского и английского и дико брызгаются, чтобы убежать друг от друга. У одного закрыты глаза, другой не отрываясь смотрит на первого, и ни один пока не коснулся ногами дна. Мальчишки маленькие, но и бассейн тоже крошечный. Рано или поздно они встанут на дно.
Падмини, не успев даже подумать, бросается прочь от стола и несется через квартиру к двери. Если бы она хоть немного пораскинула мозгами, то решила бы, что ведет себя глупо. Если бы она послушала свое сознание, то оно сказало бы ей, что нет никаких оснований думать, будто прикосновение к серой массе на дне бассейна опасно. А если бы основания и были, то Падмини все равно не успеет вовремя добраться до первого этажа и до соседской входной двери. Не успеет она и быстро пробежать через дом миссис Юй – если одинокая пожилая дама вообще впустит ее, не пожелав предварительно поболтать полчаса о пустяках. Нет, ей никак не выскочить на задний двор прежде, чем мальчики коснутся дна бассейна. Если бы Падмини думала головой, то убедила бы себя, что ее внезапные предчувствия иррациональны. («Серьезно? – с презрением спросила бы она саму себя. – А дальше что, будешь бояться наступать на трещины в асфальте?»)
Но она знает – то, что происходит, реально. Ей было дано понимание механики всего происходящего, поэтому Падмини интуитивно осознает, что вода – это помощник Врага; не проход сам по себе, а своего рода смазка, облегчающая ему переход. Тварь в бассейне не убьет мальчиков, она сделает кое-что похуже – заберет их. Куда и для чего? Кто знает, но этого не должно случиться.
Поэтому Падмини в панике вылетает из квартиры на четвертом этаже и пробегает половину лестничного пролета вниз. Она даже не остановилась, чтобы схватить ключи. (Дверь за ее спиной остается широко распахнутой. Тетушка Айшвария испуганно окликает ее; малышка – двоюродная сестра Падмини – начинает плакать. Падмини даже не захлопывает за собой дверь.) Она кладет руку на перила и думает: «Сейчас, я должна оказаться там прямо сейчас…»
…и тогда же она представляет себе, как ускоряется, чтобы добраться до нужного места, – но не магически, а математически, сквозь стены и заборы на заднем дворе, через воздух и пространство. Перенос из пункта А в пункт Б должен занять
секунд, где
это поверхностная гравитация дуги гипоциклоиды…
И стоит ей подумать об этом, как голос в ее голове отвечает: «О, так вот чего ты хочешь. Ладно, это несложно».
Затем стены старого здания изгибаются вокруг нее, искривляются, и Падмини уже не бежит вниз по лестнице, а летит, несется по туннелю, как будто она – пуля, а весь мир стал стволом ружья…
Через миг она оказывается на заднем дворе миссис Юй, бежит по траве к краю бассейна, хватает первого мальчика и вытаскивает его за плечи. Он кричит, пинается и ударяет ее по лицу, сбивая на траву очки. Другой мальчик тоже кричит, зовет свою бабушку. Падмини кладет первого на траву – там он в безопасности, ведь под травой твердая, правильная почва. Но мальчик продолжает кричать и брыкаться, хватает ее за волосы, изо всех сил пытается помешать встать и побежать за своим братом. Весит он всего фунтов пятьдесят, но сначала он бьет ее по колену, а затем ударяет в живот.
– Да я же… – успевает выкрикнуть Падмини, но не заканчивает, потому что из бассейна доносится совершенно иной вопль, от которого они оба замирают.
Миссис Юй выскакивает на заднее крыльцо, размахивая бамбуковым ситечком. Она останавливается и пораженно смотрит на бассейн. Все смотрят на него.
В бассейне второй мальчик встал на серовато-белое дно – которое вблизи оказывается не просто серовато-белым, а пятнистым и отчасти покрытым шрамами, потому что это – кожа, а не пластик и не земля.
И теперь небольшие щупальца этой серости поднялись со дна бассейна и обвились вокруг ног мальчика.
Несколько секунд мальчик в ужасе смотрит вниз, а затем снова начинает кричать, бешено колотя руками по воде и поднимая тучу брызг. Он пытается выбраться, но серость крепко держит его за ноги. Прямо на глазах у Падмини серые усики движутся вверх, скользят по его плавкам, поднимаются к талии. Мальчик отчаянно пытается отпихнуть их руками, и они рывком подтягиваются, ловят одну руку и тянут ее вниз. Внезапно стопы мальчика исчезают. Они исчезают в ставшей аморфной серой субстанции, которая пузырится и поднимается, поглощает мальчишку, начиная с лодыжек, и затягивает его под воду…
Миссис Юй кричит и бежит к бассейну. Падмини запоздало выходит из оцепенения и тоже подбегает. Обе женщины хватают мальчика за вторую руку, которой он неистово размахивает. Серая масса пугающе сильна и утягивает его к себе. Падмини изо всех сил тянет, но она – грузная, истощенная работой магистрантка, а не Скала. Мальчик в ужасе, он смотрит на них снизу вверх, а щупальца серого вещества уже начинают обвивать его лицо. Падмини не может вынести этого зрелища. Она не хочет прикасаться к серой массе; каждая частичка ее естества противится этому, потому что понимает – субстанция опасна для нее. И все же Падмини не может позволить ей утащить этого ребенка, и она сделает все, что в ее силах, чтобы освободить его.
И вдруг она вспоминает о механике жидкостей.
Механика жидкостей прекрасна. Уравнения скачут и рябят, колышутся приливами и отливами. Падмини ничего не стоит просчитать в уме уравнение для скорости потока. Ничего не стоит изменить переменные, чтобы увеличить эту скорость рядом с кожей мальчика. Вода – это смазка, но если Падмини сможет представить себе смазку получше… проходящую между его кожей и серой субстанцией, более быструю и текучую, чем вода…
Бассейн превращается в ревущие потоки бурлящей воды. Падмини больше не видит под пеной усики, но продолжает остро ощущать их присутствие. Она и миссис Юй тянут, и даже первый мальчик подбегает, хватает миссис Юй сзади за талию и помогает тянуть.
– Нет! – непокорно кричит Падмини серому существу в промежутках между отчаянными глотками воздуха и тем временем думает:
И пусть f в формуле будет равно бесконечности, если именно такая сила нужна, чтобы вырвать ребенка из хватки отвратительной твари…
Получается. Щупальца соскальзывают, и мальчик вылетает из бассейна, словно его намазали маслом и выстрелили им из пушки. Падмини принимает на себя основной удар – и правильно, потому что у миссис Юй остеопороз. Мальчик опрокидывает Падмини назад. Она лежит на земле, обессилевшая, с маленьким плачущим ребенком, который свернулся калачиком у нее под боком, но все же она ликует. Да что там, она в восторге! Неизвестно, останется ли тварь в бассейне и сможет ли Падмини спасти кого-нибудь еще, если та выползет из воды и снова попытается их съесть. Это неважно. Кажется, впервые за много лет она сделала что-то не потому, что от нее этого ожидали, а потому, что она была избрана для этого и справилась, как никто другой.
– И не смей тащить сюда свою дебильную потустороннюю хрень, – выдыхает она, широко улыбаясь и даже не слыша себя.
Эти слова будто приводят в действие бомбу. Падмини что-то чувствует – волну силы, поднимающуюся изнутри; покалывание, исходящее от ее ног, макушки и ягодиц, где те приминают траву. Падмини садится. Она даже видит эту волну, как энергия ползет по траве, накрывает дом миссис Юй… и старый бассейн. Когда сила проходит по нему, из-под воды доносится шипение. Вода в бассейне вспучивается; мальчик на руках у Падмини съеживается и в ужасе всхлипывает. Но Падмини знает, что теперь все хорошо. Она с трудом поднимается на ноги (мальчик-то тяжелый), хотя и так уже знает, что увидит. Дно бассейна миссис Юй снова стало бледно-голубым и пластиковым. Портал в иной мир, где бассейны делаются из пожирающей детей кожи, исчез.
Так что Падмини обнимает плачущего ребенка, закрывает глаза и мысленно клянется как можно скорее положить на свой крошечный, почти забытый столик пуджи[18] какое-нибудь подношение. В пакете с фруктами, которые она купила на прошлой неделе, уже завелись мухи, и, скорее всего, они заплесневели, так что вместо них она пожертвует благовония, причем самые хорошие.
И совсем скоро после всего этого появляются два очень странных незнакомца.
– Хорошо, что мы первым делом пришли сюда. – Мэнни стоит на заднем дворе, у бассейна, который чуть было не поглотил Куинс. Теперь бассейн снова стал обычным, но в ином мире весь пустой сумеречный задний двор (в странном Нью-Йорке, похоже, никогда не становится совершенно темно или светло) покрыт гигантскими сияющими параллельными бороздами. Их оставило нечто, царапавшее это место своими когтями и чуть не продравшее его. Раны уже зажили, но они еще свежи. Мэнни ощущает, как они болят. Что хуже, в воздухе витают запахи странных океанских альдегидов и где-то – не в Странном Нью-Йорке, но где-то ужасно близко к нему – он слышит слабый, протяжный, раздраженный рев огромной нечеловеческой твари, почти прорвавшейся в этот мир.
В обычном мире он слышит голос миссис Юй, доносящийся из окна; она все еще ласково разговаривает со своими внуками, пытаясь успокоить их домашней стряпней. Младший парнишка, похоже, не пострадал от своих приключений с подводным чудищем, однако Мэнни не сомневается – в бассейн он больше никогда не полезет, да и мыться в ванной, наверное, побоится. Хотя Мэнни его в этом не винит. На него находит жуть лишь от того, что он стоит в пяти футах от места, где все произошло.
– Что ж хорошего? – спрашивает Бруклин. Дом миссис Юй стоит на ступенчатом пологом холме. Отсюда они видят бесчисленные дома и их задние дворики, уходящие вниз по склону. – Мы опоздали. Если бы эта юная леди не сообразила, как вытолкнуть ту тварь обратно в ее родной мир, то мы бы нашли этих людей уже мертвыми. Или… вообще бы не нашли.
Мэнни содрогается при мысли об этом. На интуитивном уровне он понимает, что есть кое-что похуже смерти.
– Да, наверное, ты права. Ей повезло. Как и всем нам, пока что. – Он не говорит вслух: «Вот только Врагу хватит и одного нашего промаха». Бруклин и так это понимает.
– Похоже, тварь, которая побывала в этом бассейне, – это более, гм, опасная версия тех усиков – или перьев, – что видели мы, – говорит Мэнни. А затем ему в голову приходит ужасная мысль: – А может быть, это и вовсе одна и та же тварь. Я все думаю о том, как та женщина в парке переключалась с «мы» на «я», словно для нее эти местоимения взаимозаменяемы. Она будто не могла запомнить, что точно значат эти слова, и для нее это было, в общем-то, неважно.
– Может быть, английский язык для нее не родной.
Отчасти дело в этом. Но Мэнни подозревает, что проблема не столько в языке, сколько в контексте. Женщина в Белом не понимает тонкостей английского, потому что английский проводит границу между личностью – единственным числом – и общностью – множественным числом. Откуда бы Женщина ни явилась, кем бы она ни была, для нее эта разница означает что-то другое. Если она вообще есть.
– Перья в парке делали то, что хотела Женщина, – говорит Бруклин. – А еще она явно каким-то образом в ответе за произошедшее на мосту и на магистрали ФДР. И здесь. Ты видел, как долго мы добирались из одной точки города в другую. Она никак не могла сама побывать во всех этих местах. Некоторые события вообще произошли одновременно, на разных концах города. Так что, может быть, она… Даже не знаю. Как плесень. Есть повсюду, по всему городу, но мы видим только те участки, которые торчат на виду.
– Фу, – говорит девушка, к которой они пришли. Она все еще сидит на ступеньках задней веранды миссис Юй и разговаривает с какой-то другой женщиной, постарше. Прервав разговор, она поворачивается к ним. Пожилая дама становится рядом с ней в пассивно-агрессивную позу, сложив руки на груди и вздернув подбородок, но молчит, позволяя Падмини сказать: – Обязательно было сравнивать ее с плесенью?
Живое воплощение боро Куинс – невысокая грудастая девушка с темно-коричневой кожей и копной длинных черных волос, которые стали жесткими от того, что намокли в хлорированной воде бассейна и не были промыты перед тем, как высохнуть. Она представилась им как Падмини – «Есть такая актриса, слышали, наверное?» – и, по-видимому, смирилась с тем, что ее имя им незнакомо. Впрочем, Мэнни с трудом заставляет себя называть ее по имени, поскольку в его голове эту девушку зовут Куинс. Однако она должна сама решить, что будет так называться. Он не вправе навязывать ей это.
Бруклин устало улыбается девушке.
– Я говорю, что вижу, но ты права – говорить о плесени я тоже не хотела. К слову, есть кое-что еще, о чем я не хочу говорить, но придется… Эта тварь напала на нас с Мэнни напрямую, но в твоем случае ударила по соседям. Не знаешь почему?
– Да откуда же мне знать? – Падмини выглядит обиженной. Она снова начинает отжимать волосы. Вообще, те уже высохли, но девушка, похоже, нервничает. – Еще часа три или четыре назад я ничегошеньки обо всем этом не знала.
Они уже объяснили ей все, что могли. Разговор прошел более гладко, чем ожидал Мэнни, – вероятно, из-за того, что Падмини только что видела, как бассейн пытался сожрать двух мальчишек. Однако говорить было неловко, потому что родственница Падмини – пожилая женщина, которую она представила как «тетушка Айшвария», – спустилась вниз, чтобы посмотреть, зачем Падмини на всех парах выскочила из квартиры, а затем телепортировалась на задний двор соседки. Тетушка почти ничего не говорит, но она стоит рядом и излучает такую готовность защищать свою племянницу, что Мэнни восхитился бы, не будь ее злобные взгляды нацелены на него и Бруклин.
Но он знает ответ на вопрос Бруклин, поэтому решается вставить свое слово.
– Бить по заложникам – хорошая стратегия, – говорит Мэнни, вздыхая и засовывая руки в карманы. – По родным, соседям, коллегам… да по любому, кто не способен сам себя защитить. Устройте какую-нибудь заварушку с участием людей, которые небезразличны вашей цели, и сможете выманить ее из безопасного места, а затем отвлечь, заставив беспокоиться и горевать. Ну а потом, когда она этого не ожидает, можно напасть.
Он внезапно замечает, что Бруклин с прищуром смотрит на него. Мэнни понимает почему. Но ничего не может с собой поделать. Впрочем, когда она начинает говорить, тон ее голоса ничего не выдает.
– И с чего ты решил, что до этого она была в безопасности?
– Да, с чего это вы так решили? – Это произносит тетушка Айшвария, которая похожа на высокую сорокалетнюю (с хвостиком) версию Падмини. В своем роскошном солнечно-оранжевом хлопковом сари она выглядит довольно царственно. – Если вы, конечно, просто не сумасшедшие. – Падмини шикает на нее.
Мэнни поворачивается и указывает на дом, где живет Падмини. Обыкновенная на вид четырехэтажка с деревянным каркасом. Девушка рассказала им, что живет на верхнем этаже с тетушкой Айшварией, мужем тетушки и их новорожденным малышом.
– Это здание, – говорит Мэнни, – оно ведь светится, да? Мы все это видим?
Бруклин поворачивается, чтобы взглянуть, и Падмини ахает. Мэнни подозревает, что «светится» – не самое подходящее слово, чтобы описать то, что они видят, но оно сойдет. Солнце уже опустилось к горизонту, подсвечивая здание сзади, и будь они в Амитивилле, а не в Джексон-Хайтс, выглядело бы это жутко. Но Мэнни обращает внимание остальных не на это. Он надеется, что они видят – дом, где живет Падмини, отличается от дома миссис Юй и от всех окружающих строений. Он почему-то выглядит ярче. Даже будто бы четче? Словно кто-то отретушировал изображение, подтянув четкость именно на этом здании и оставив все остальные чуть размытым контрастным фоном. Почему-то этот дом кажется правильным – как то такси, вспоминает вдруг Мэнни, и его собственный дом после того, как он вышел из лифта. Тогда он заметил перемену, но не понял, что произошло.
– Думаю, Враг не может проникнуть в это здание, – говорит Мэнни. – По какой-то причине оно стало, так сказать, более куинсовским, чем весь остальной Куинс.
– Хочешь сказать, это я его таким сделала? – Падмини качает головой. – Но я же ничего не делала. Пока не пришли вы двое, я даже не знала, почему все это происходит. Как бы я смогла… – Расстроенная, она взмахом руки указывает на свой дом.
– Не знаю. Но жаль, что ты не можешь нам рассказать, как у тебя это получилось. Та тварь нападает на нас, на одного за другим, и, думаю, она не остановится. Похоже, никакой инструкции по применению сверхспособностей или старого мудрого наставника нам никто не даст, так что правила придется угадывать самим. Но если мы будем и дальше отставать от Женщины на шаг, то рано или поздно она победит.
Мэнни вздыхает и потирает лицо рукой, вдруг чувствуя себя очень уставшим. День выдался тяжелым. Между ними стоит маленькая тарелочка цзяоцзы, которую им вынесла миссис Юй. Внезапно почувствовав себя страшно голодным, он наклоняется и берет один. Очень вкусно. Он берет второй.
Бруклин тоже вздыхает.
– Слушайте, я вконец измотана, да еще и пропустила ланч, пока ехала в Инвуд, чтобы спасти вот этого от перистых чудовищ. – Она тычет большим пальцем в сторону Мэнни. – Думаю, нужно остановиться и выдохнуть, а не браться за все сразу. Мы никому не поможем, если свалимся с ног от усталости.
– Разве мы не должны ехать к Бронкс? – хмурится Мэнни. – Раз уж мы выяснили, кто она. И, эм-м… Прости, я забыл: как там назывался пятый боро?
– Статен-Айленд, – говорит Бруклин. – Только я понятия не имею, как ее найти.
– «Ее»? – спрашивает Падмини.
Бруклин удивленно моргает.
– Ха. Я даже не знаю, почему решила, что это «она». Но чувствую, что это так. Вы ведь тоже, да? – Бруклин по очереди смотрит на них. Падмини хмурится и медленно кивает. Мэнни тоже.
– Что ж, хорошо. – Бруклин качает головой. Ей явно неуютно из-за того, что в ее голову сваливаются всякие странные сведения. – В общем, я к тому, что та, эм-м, женщина, скорее всего, уже напала на Бронкс и Статен-Айленд, как и на нас троих. А раз эти боро не взлетели на воздух и не случилось еще чего похуже, значит, их воплощения смогли хотя бы частично во всем разобраться и выжить. Скорее всего, они ужасно растеряны, но, возможно, наша помощь нужна им не больше, чем ей. – Бруклин кивком указывает на Падмини.
– Я-то уж точно растеряна, – бормочет тетушка Айшвария. Падмини тянет ее за руку, усаживает на ступеньку рядом с собой, и они начинают торопливо переговариваться на каком-то другом языке. На тамильском, каким-то образом понимает Мэнни. Он вообще знает много того, чего не должен бы знать.
– Есть еще один такой же, как мы, – выпаливает он. Когда все переводят взгляд на него, а Айшвария подозрительно прищуривается, Мэнни объясняет: – Нас не пятеро, а шестеро. Женщина в Белом, она все время говорила о ком-то еще. О том, кто сразился с ней и победил… но не окончательно. Поэтому она все еще может нападать на нас.
– Шестеро? – Бруклин хмурится. Она долго разглядывала цзяоцзы, а теперь наконец поддалась искушению и взяла последний. Почти сразу же дверь за ними приоткрывается, и миссис Юй ставит еще одну такую же тарелку, снова с тремя пельмешками. Мэнни неловко, он кивает ей, но старушка, даже не взглянув на них, снова закрывает дверь. Бруклин тем временем продолжает: – Боро всего пять, Мэнни.
– Пять кусочков мозаики, которые вместе составляют единое целое, – говорит Падмини, пожимая плечами. Мэнни растерянно моргает, но Бруклин делает резкий вдох.
– Ты говоришь о городе в целом, – говорит она, широко распахивая глаза. – Он не боро, а… Нью-Йорк? Город Нью-Йорк, воплощенный в одном человеке. – Она присвистывает, качая головой, но явно верит собственной догадке. Мэнни тоже, теперь, когда представил себе это. – Он, наверное, чокнутый, как все мы, вместе взятые.
– Но сильный, – бормочет Мэнни. По его телу пробегает дрожь; волосы на затылке встают дыбом. Почему? Он не знает. Но не испытывает желания усомниться в своих словах или в предположении Бруклин о том, что воплощение Нью-Йорка – мужчина. – Если он в одиночку сразился с тем существом, которое разрушило мост, то он нам нужен.
Падмини медленно поднимает руку.
– Эм-м, в таком случае если мы голосуем, то я голосую за то, что сказала мисс Бруклин. Вы, судя по виду, оба измотаны. А я чувствую себя не лучше. Скоро стемнеет, и мне бы очень хотелось какое-то время поразмыслить обо всем случившемся. Может быть, нам стоит, э-э, прерваться на ночь, а утром собраться снова?
– Это глупо, – резко говорит тетушка Айшвария. Они все переводят взгляд на нее, и лицо женщины становится еще мрачнее. – Вы только что говорили, что за вами кто-то охотится. А теперь хотите разделиться, чтобы с вами было проще разобраться поодиночке? Вместе вы хотя бы сможете прикрывать друг друга.
– Тетушка? Ты нам веришь? – спрашивает Падмини. Она смотрит на нее широко распахнутыми глазами, полными надежды, и выглядит от этого очень юной.
Айшвария пожимает плечами:
– Неважно, верю я или нет. Вокруг творится безумие, так что давай придумаем, как побыстрее с ним покончить, чтобы ты могла вернуться к своей жизни, да?
Падмини издает короткий смешок, но Мэнни видит в ее взгляде благодарность.
Бруклин вздыхает.
Читать бесплатно другие книги:
