Город, которым мы стали

Глава восьмая

Бессонница в (и рядом с) Бруклин

Бруклин твердит себе, что осталась в квартире по соседству лишь из вежливости. Падмини в стрессе, бедняжка, ведь она всего несколько часов назад узнала обо всей этой кутерьме с городами. А Манхэттен – пусть за его смазливым личиком и скрывается страшный подонок, он все же только приехал в большой город. Бруклин убеждает себя, что остается рядом на случай, если им что-нибудь понадобится.

Но это ложь. Пусть она лежит на новой кровати с дорогим европейским матрасом и постельным бельем с плотностью в тысячу нитей на дюйм, но все же она в своей старой спальне. Бруклин приоткрывает окно, чтобы слышать звуки ночного города – сверчков, проезжающие машины, негромкий смех и музыку, доносящиеся от чьей-то домашней вечеринки в соседнем квартале. Устроившись на ночь, она понимает – ей тоже нужно утешение, и она находит его в старых, знакомых стенах, старом потолке и старом запахе этого места, который все еще чувствуется здесь, едва-едва ощутимый за запахом новой краски и деревянного паркета. Когда-то давно в комнате Бруклин стояла духота, потому что они не могли позволить себе ни кондиционер, ни счет за электричество, которое он бы сожрал. Приходилось обходиться одним лишь вентилятором. И Бруклин тогда смотрела на ночное небо через оконную решетку, защищавшую от домушников, – а в те времена, на пике кокаиновой эпидемии, они были нужны всем. И все же. Тогда она была лишь подростком, девчонкой с кучей мечтаний, и беспокоилась только о том, как бы сдать экзамены и не залететь от своего парня. (Как его звали? Жермен? Жерман? Начиналось имя точно на «Ж». Боже, она даже этого не помнит.) Тогда она еще не стала Эм-Си Свободной, авангардом целого движения, а была лишь ребенком, пыталась по ночам в темноте сочинять фристайл и забывала лучшие строчки, потому что засыпала прямо в процессе.

И тогда она уж точно не думала, что станет живым воплощением этого дикого, невероятного, дебильного города.

Но есть во всей этой ситуации какая-то поэзия, которая Бруклин по душе, – потому что этот дикий, невероятный, дебильный город дал ей очень многое. В конце концов, именно поэтому она баллотировалась в городской совет: ведь Бруклин верит, что лишь те, кто действительно любит Нью-Йорк, а не просто занимает в нем жилплощадь и эксплуатирует его, должны диктовать, каким ему быть. Превратиться в боро для Бруклин значит в буквальном смысле стать воплощением того, что она и так всегда делала, так что ее это устраивает. Даже больше, чем она думала.

Когда телефон Бруклин начинает звонить, она сразу же понимает, кто это.

– Ты домой вообще собираешься? – нарочито скучающим тоном спрашивает Жожо, как бы давая Бруклин понять, что на самом деле ей все равно. Это нормально. Ей четырнадцать, она считает, что уже почти взрослая, и поэтому совершенно точно не скучает по своей маме.

– Я совсем рядом, по соседству.

– Поэтому я и спрашиваю, собираешься ли ты домой.

Бруклин вздыхает, хотя и с теплотой.

– Малышка, я же тебе уже говорила. Для меня это место все еще остается домом. Просто дай мне немножко побыть здесь, ладно?

Вздох Жожо почти полностью повторяет ее собственный, но Бруклин слышит, что дочь улыбается.

– Ты такая странная, мама. – Затем Бруклин слышит в телефоне шорохи – Жожо встает и что-то делает. Раздается негромкое кряхтение и деревянный стук… А. Так она тоже открыла окно. – Раньше ты, наверное, смотрела на эти виды и придумывала слова для песен?

– Я больше смотрела на небо. Ты закончила то сочинение, которое вам задали по английскому?

– Да, мама. Пять параграфов, все в точности по критериям АОТ[21], – нараспев, со скукой в голосе отвечает она. – Я скучаю по мисс Фаунтейн – она разрешала нам писать на интересные темы.

Бруклин соглашается. Жожо смогла попасть в одну из престижных специализированных школ города – в Бруклинскую латинскую школу. Обучение там старомодное, по мнению Бруклин, даже чересчур – уроки латыни, обязательная школьная форма и множество других особенностей, от которых саму Бруклин стошнило бы в таком возрасте. Но Жожо сама выбрала эту школу, и ей там в целом нравится. А любимая учительница мисс Фаунтейн, как и многие другие учителя города, не желавшие всю жизнь делить тесную съемную квартиру с соседями, ушла в элитную частную школу в Уэстчестере, где ей предложили зарплату в три раза больше. И Бруклин ее ни капельки за это не осуждает. Но ей жаль, что Жожо и другие дети, посещающие их общеобразовательную школу, потеряли хорошего учителя.

– Вот поэтому я и предложила ту программу, о которой тебе рассказывала, – говорит она Жожо. – Чтобы учителя из общеобразовательных школ могли получить доступное жилье.

– Ага… – Ее голос звучит рассеянно, но не потому, что ей неинтересно. Обычно Жожо с куда большим любопытством следит за политической жизнью Бруклин, чем слушает про ее рэперское прошлое, и Бруклин этому только рада. Но сейчас Жожо думает о чем-то другом. Из телефона доносится новый звук, как трубка шуршит об оконную сетку. – А я вот ничего не вижу.

– Так сдвинь сетку, милая.

– Фу, мам, комары же налетят! Заразят меня лихорадкой Западного Нила.

– Значит, тебе придется их прихлопнуть. Небо над городом слишком светлое, малышка. Звезды можно разглядеть, но для этого придется постараться. – Губы Бруклин растягиваются в улыбке. – Ничто не должно стоять на пути между тобой и тем, что ты хочешь.

– Это очередная лекция о жизненных целях? Ты же обещала, что больше не будешь меня поучать.

– Это лекция о звездах. – И о жизненных целях.

Они ненадолго замолкают, пока Жожо гремит рамой с сеткой и наконец сдвигает ее наверх.

– О-о-о. Вот теперь вижу… три звезды в ряд. Это пояс Ориона, да?

– Наверное. – Теперь настал черед Бруклин возиться с окном. К счастью, во время капитального ремонта она заменила старые заедающие одинарные окна, от которых отваливалась краска, на новые двойные, открыть которые гораздо проще. Подняв сетку и высунув голову наружу, она смотрит на небо. – О да. Точно Орион.

Затем она смотрит в сторону, где два дома прижимаются друг к другу торцами. Силуэт ее дочери машет ей рукой во тьме, и она машет ей в ответ.

Но вдруг Бруклин замирает, заметив кое-что еще в темноте, внизу, в мощеном заднем дворике второго дома, где ее отец любит готовить барбекю для всей семьи. В другие времена года его просто занимает старый кованый стол, неудобные стулья и множество мертвых растений в горшках. (Отец постоянно донимает ее из-за них, но Бруклин все время занята. Садоводству нужно уделять время, которого у нее нет.) Она давно помышляет вызвать ландшафтников, чтобы те сделали с двориком что-нибудь интересное.

Однако сейчас на углу двора растянулось странное светящееся нечто.

Бруклин высовывается из окна еще дальше, хмурясь и пытаясь понять, что это такое. Кто-то натянул спутавшиеся лоскуты неоновой ленты? Такую вообще производят? Впрочем, то, что видит Бруклин, светится не так, как вещи, покрашенные люминесцентной краской. Оно совершенно белое и призрачное и, кажется, слегка мерцает, будто бы на самом деле там ничего нет.

Затем оно приходит в движение.

Бруклин сильно вздрагивает и на один ужасающий миг кренится вперед, на подоконник, чуть не вываливаясь наружу. Падала бы она всего один этаж, но люди умирали и от меньшего. К счастью, она успевает схватиться за оконную раму, хотя ее рука вспотела и онемела от охватившего ее холода.

Потому что теперь, присмотревшись, она видит, как по заднему двору, над которым стоит ее дочь, ползет что-то похожее на паука шириной в три фута. У него всего четыре ноги – если их вообще можно назвать ногами. Они не сужаются к концам и не сгибаются, выходя из крошечного тельца в центре. Похоже, все существо просто лежит на земле, распластавшись на бетонном мощении и приняв вид плоского креста. Всего-то. Но когда оно приходит в движение, то смутно напоминает паука – сначала сжимается в одну линию, затем снова разделяется на четыре, как ножницы, соединенные на небольшом закругленном болте. Эдакая потусторонняя версия паука долгоножки, похожая на букву «икс».

Затем через сетчатый забор, промеж усиков соседской одичавшей виноградной лозы, перелезает еще один. Существо на мгновение замирает, приподнимая одну ногу и словно пытаясь понять, откуда дует ветер.

Во рту Бруклин пересыхает. Телефон все еще у нее в руке, и она снова подносит его к лицу.

– Жожо. Отойди от окна.

– Что? – Бруклин видит, как ее дочь, все еще смотрящая на небо, слегка вздрагивает. – Ой! – На мгновение она тоже теряет равновесие, и Бруклин секунду с ужасом думает, что сейчас увидит, как ее единственный ребенок падает на задний двор к этим тварям. Но Жожо точно так же, как и ее мать, хватается за окно и оглядывается по сторонам. – Мам, ты что-то увидела?

– Да. Отойди от окна! Закрой его и отойди. – А еще лучше… – Иди в папину комнату. Разбуди его и усади в кресло.

– Вот дерьмо… – говорит Жожо и тут же исчезает внутри дома. Она умная девочка, когда не умничает, и к тому же самое настоящее дитя Нью-Йорка – она понимает, что, раз Бруклин говорит об опасности, значит, на то есть веская причина. Учитывая обстоятельства, Бруклин закроет глаза на ругательство. Когда Жожо с громким стуком закрывает окно, белые икс-образные пауки на заднем дворе вздрагивают, а затем подходят еще на несколько шагов ближе к дому. Бруклин видит, что их уже трое; еще один только что положил две передние лапы на край деревянной цветочной кадки, за которой он, по-видимому, и прятался. Впрочем, Бруклин уже догадалась, что это за твари. По виду они отличаются от белых перьев, которые угрожали ей на станции метро и окружили Манхэттена в парке Инвуд-Хилл, но от них исходит то же покалывающее, звенящее, враждебное антигородское присутствие, которое, похоже, исходит от всего, связанного с Врагом. Словно с каждым малым пятнышком занятого ими пространства они стирают какую-то крошечную часть Нью-Йорка.

И на заднем дворе дома ее семьи их уже шесть.

Бруклин бежит к двери спальни, затем по коридору. С громким топотом проносясь мимо гостевых комнат, она слышит испуганный всхрап: это проснулся Манхэттен. Но ждать его нельзя, даже если он и сможет помочь. На ней одна лишь атласная пижама, нет ни обуви, ни пистолета – хотя она никогда бы в жизни не взяла в руки огнестрельное оружие, потому что потеряла из-за таких игрушек слишком много друзей. У нее есть лишь запрещенная в Нью-Йорке телескопическая дубинка, которую она на ходу выхватывает из подставки для зонтиков, и страх за свою дочь и отца, который настолько зарядил ее адреналином, что кажется, будто она может голыми руками разорвать на части десятерых человек. Вот только ее дочке угрожают не люди.

«О, детка. Но ты же знаешь, как справиться и с этими тварями тоже», – смеется город у нее в голове, когда Бруклин рывком распахивает сначала дверь квартиры, затем наружную дверь, а затем сбегает по ступенькам с крыльца. Прошлепав босыми ногами по тротуару, она перемахивает через ворота – черт, она уже не девочка, чтобы так скакать, и завтра ей наверняка будет больно; впрочем, с прыжком она справляется достойно, спасибо личному тренеру. А затем Бруклин останавливается. Она тяжело дышит, дрожит, в полном ужасе поворачивается лицом к обоим домам и наконец понимает всю глубину своей ошибки.

Потому что, когда Бруклин вернулась домой, в свой район, в принадлежащие ей здания и в боро, ставший своим настолько, что в душе она бы сильно удивилась, окажись кто-то другой его воплощением, – она не вошла внутрь дома, который сейчас занимают ее отец, дочь и еще несколько квартиросъемщиков с верхних этажей. Ей это было не нужно, потому что в сдаваемом доме всегда есть одежда и средства гигиены. Поэтому когда она вошла в дом и удивительная сила города наполнила его, пропитав бруклинским духом и сделав неприступным для Врага, она просто решила, что эта сила охватит оба здания. Но сила ничего не знает о законах частной собственности – более того, модифицированный дом был лишен веранды, некогда соединявшей его с остальным районом. Рана от той ампутации еще не успела зажить, отчего здание стало более уязвимым перед угрозой чужеродных организмов. Ей следовало проявить осторожность и тщательнее защитить его.

И теперь, из-за оплошности Бруклин, десятки белых икс-образных пауков рывками ползут по всему фасаду дома. Прямо у нее на глазах один из них падает на кирпичную дорожку, а затем, тонкий, как лист бумаги, легко проползает в щель под входной дверью.

Бруклин знает, что паниковать нельзя. Когда вокруг начинают свистеть пули, паникеры гибнут быстро. Кроме того, она понимает – это ловушка, такая же, как и бассейн миссис Юй для Падмини. Так Враг выманил ее из безопасного места. Вместо того чтобы начать задыхаться от волнения, закричать или слепо броситься навстречу опасности, Бруклин закрывает глаза. Пытается выкинуть из головы мысль: «Боже мой, там же моя дочка, а одна из этих тварей уже внутри». Прислушивается к собственному тяжелому, прерывистому дыханию – все-таки она не настолько в форме – и молится городу, чтобы тот помог ей, ведь бог пока еще ни разу не пришел на выручку. И тогда она наконец замечает:

вдох (хрип) вдох вдох (хрип)

«Да это же отличный клубный бит», – даже пребывая в ужасе, замечает какая-то часть ее сознания.

Большего ей и не нужно. Потому что этим оружием Бруклин умеет пользоваться. Она ветеран такого рода битв. Что, нужно преобразить старое оружие в нечто новое? Считайте, уже сделано.

Так, сначала манера. Бруклин распрямляет плечи, чуть покачивается на пятках. Ладно. Она готова.

– Хочешь драться с Бруклин? Тогда погнали, – шепчет она вслух, чтобы сосредоточиться. Эта песня сделала ее знаменитой – однако в мыслях Бруклин уже сплетаются новые строчки, ремикс того, что ей нужно, взятого из эфира и всей истории музыки. С каждым новым придуманным словом она ощущает, как сила нарастает, обретает форму, повинуясь в основном ее воле. Слова – лишь способ направить ее мощь, конструкт, которому она уже придала облик. Миф. Легенда. Героическая сила, способная разорвать на части десятерых людей – ну или пятьдесят паукообразных чудовищ из иного измерения, – не задев при этом никого из невинных.

«Ждешь удара в лицо? Хрен! Я под дых ударю».

Она бежит к зданию. Врезается плечом в дверь, пониже, чтобы выломать замок. (Казалось бы, у нее не должно получиться. Дверь тяжелая, из старого дерева с металлической рамой. Но город проник в ее кости и укрепил мышцы, ее ничто не остановит.) Прямо за порогом вторгшийся в дом икс-образный паук уже сплел свою паутину: белые светящиеся линии тянутся от пола к потолку, скрещиваются и сплетаются, образуя сеть, которая предназначена как раз для нее. Вблизи Бруклин видит, что линии не просто состоят из света. Они сами – живые существа, нитеобразные, шепчущие и дрожащие, покрытые странными крошечными дырами, похожими на шипы роз, вывернутыми внутрь… Но она – Бруклин, чтоб ее, и когда она рассекает нити паутины пальцами, как кошка когтями, сила окружает ее руки и защищает их. Нити рвутся и сгорают дотла. Она слышит, как паук – а паутина и существо представляют собой единое целое – единожды взвизгивает и замолкает.

«Я – сердце этого места, пока дышу и когда меня не станет,

А твои слова и рифмы как дым в воздухе растают».

Из глубины квартиры доносится еще один крик. Жожо. В спальне ее отца.

«Тебе не победить, слабостей нет у меня,

Я – королева, босс этого уровня.

Я – Супермен, но даже криптонит даст промашку.

Я тебе не по плечу, малыш…»

Бруклин вбегает и находит Жожо и своего отца. Они в порядке – но ненадолго, потому что большой икс-образный паук проскальзывает в комнату между рамами окна. Эти чертовы твари могут становиться бесконечно плоскими, когда захотят. Но едва две лапы паука оказываются внутри и вытягиваются, упираясь в стену, его тело раздувается, а ноги снова обретают толщину, становятся цилиндрическими. И теперь Бруклин видит, что маленькие дырочки на них шевелятся. Это крошечные зубастые пасти, которые открываются и закрываются…

«…Так что иди делай свою домашку», – свирепо думает Бруклин, после чего бросается вперед и бьет ладонью прямиком в центр жирного тела твари. На вид оно полупрозрачное, столь же нематериальное, как и те перья, – но под ладонью Бруклин, защищенной силовым коконом, на мгновение появляется что-то твердое, холодное, дребезжащее и дрожащее. На ощупь оно похоже не на что-то живое, а на мешок с деталями «Лего», которые разваливаются на части и пытаются снова сложиться под ее рукой. Вокруг руки. Пытаются поглотить руку.

Однако новая сущность Бруклин не дает этому произойти. Она всего лишь одна женщина, но в тот миг она представляет собой два с половиной миллиона человек, пятьдесят триллионов движущихся частей, крупнейший и крутейший боро величайшего города в мире. И то, что связывает ее с этими людьми, – воля, преданность и объединенная сила толпы, которая кричит: «Мы – Бруклин», – намного, намного мощнее энергий, из которых соткан икс-образный паук.

Поэтому, когда она сдавливает паука в руке, тот на миг вспыхивает бело-голубым огоньком, который почти не обжигает Бруклин. Через секунду он съеживается, как и паутина до этого. Паук не просто погиб. Бруклин вычеркнула его из бытия.

Затем она с криком падает на пол и ударяет по нему обеими руками. Это ее пол. Ее дом, ее семья, ее город, и как эти клятые твари вообще посмели вторгнуться сюда…

«Теперь отмотай назад и прокрути пластинку снова.

Ты будешь получать по шапке при каждой встрече новой.

Я вышибу из тебя весь дух, как клином клин…»

…волна городской энергии вырывается из ее рук и расходится по всему зданию, настолько мощная и чистая, что весь Нью-Йорк вздрагивает, как струна, и издает беззвучный звон. На миг Бруклин испытывает искушение слиться с этой гармонией, вобрать в себя весь город, как пытался и не смог сделать Манхэттен… но нет. Она довольна и тем, что стала одним лишь Бруклином. Она всегда могла позаботиться о том, что принадлежит ей, и этого всегда было достаточно.

Поэтому она чувствует, как икс-образные пауки ползут по зданию, и чувствует, как они останавливаются и визжат, когда их уничтожают волны бруклинского духа, одна за другой исходящие от старых домов. И от квартала, и от окружающих районов. Бед-Стай, шевелись или подыхай. Краун-Хайтс, вставай. Флэтбуш, действуй. Она объединяет их все, от Гринпойнта до Кони-Айленда, от Бруклин-Хайтс до Восточного Нью-Йорка. Она вкладывает всю волю в одно желание: чтобы заражение, поразившее большую часть ее города, исчезло. Пусть оно не хочет свалить к себе домой, но оно должно убраться к чертовой матери из Бруклина.

У нее получается – но на большее сил не хватает. Когда волна энергии достигает границ боро, у Бруклин не получается продвинуть ее дальше. Она и так уже сделала много – в одиночку, без поддержки других, – отчего остается совершенно опустошенной. Она валится на пол, едва ощущая руки подбежавшей Жожо, слышит, как отец зовет ее, но у нее не хватает сил ответить.

Однако Бруклин усмехается, даже несмотря на то что в ее глазах темнеет.

– Мастерство не пропьешь, – бормочет она, слыша, как в комнату с громким топотом врывается Манхэттен.

Жожо в панике.

– Какое мастерство? Мама? Дедуля, мне ее не поднять…

– Дай ей отдохнуть, – говорит Манхэттен. Бруклин чувствует, как его рука касается ее руки, и от него к ней начинает перетекать некая энергия. Бруклин в ответ чуть вздрагивает, потому что многое в этом парне пугает ее до глубины души, – но его голос звучит мягко, и ей приятно осознавать, что она сражается не в одиночку. Мэнни передает ей достаточно сил, чтобы оттащить от края комы в обыкновенный сон усталого человека. К ней приходит озарение: именно это, только в большем масштабе, им всем нужно будет повторить с воплощением всего Нью-Йорка, когда они его найдут. Их прикосновение точно так же придаст ему сил, а он, в свою очередь, придаст сил им всем. Тогда они смогут защитить весь город. Скоро. Хорошо.

Засыпая, она улыбается и не забывает закончить свою победную рифму:

«…Так что не пытайся снова проехаться по Бруклин».

Бруклин вылезает из постели лишь к вечеру следующего дня. Да уж, встали пораньше, чтобы найти Бронкс, называется.

Но затем она выходит в столовую и обнаруживает, что Жожо, ее отец, Падмини, Манхэттен и даже семейный кот по кличке Свитер молча сидят в гостиной вокруг кофейного столика. Они смотрят на какое-то официальное письмо, уже вскрытое и лежащее перед ними, – должно быть, отец вытащил его из дневной почты.

– Что случилось? – спрашивает Бруклин, прошаркивая вперед. Она шевелится, но все еще чувствует себя уставшей, и половина ее мышц болит от чрезмерной нагрузки. Немолода она уже, чтобы по ночам устраивать межпространственные рэп-батлы. Но через секунду Бруклин сосредотачивается – до нее наконец доходит, что она видит. Разорванный конверт заказного письма. Разъяренный вид ее отца. – Папа? Что…

– Это официальное уведомление о выселении, – говорит Клайд Томасон.

– О выселении? Пап, это же бред. Мы ничего не арендуем. Эти здания давным-давно выкуплены в собственность.

У Жожо такой несчастный вид, что Бруклин подходит и кладет руку ей на плечо. Девочка роизносит:

– Да, но какое-то городское агентство говорит, что мы не заплатили долги по налогам или что-то в этом роде…

Бруклин ничего не может с собой поделать: она хихикает. Родные всегда посмеивались над ее причудливым стремлением как можно скорее оплатить все счета. Не любит она, когда над ней висит дамоклов меч неоплаченных долгов.

– Да это же розыгрыш. Кто-то решил пошутить над нами, пап. Проверь номер в письме или как имя написано. Возможно, это ошибка.

– Я позвонил в городское правление. – Он берет письмо и трясет им. – Понадобился час, но я смог добиться, чтобы меня соединили с живым человеком. Документы уже оформлены. Этот дом и соседний уже проданы, их увели у нас прямо из-под носа. Они что-то наплели мне о передаче права собственности третьей стороне, или как это там называется… – Его голос прерывается. Он держит себя в руках, но Бруклин хорошо знает своего отца – он на грани. – Нам нужно съехать до конца недели, или они придут с полицейскими и выставят нас.

Слишком ошеломленная, чтобы ответить, Бруклин берет письмо. Читая его, она понимает – это правда. Ее дом больше ей не принадлежит. Его украли и продали прежде, чем жертвы преступления заметили кражу.

И знаете, в чем самая большая наглость? Имя вора написано прямо в письме, черным по белому: «Фонд “Сделаем Нью-Йорк лучше”».

Глава девятая

Лучший Нью-Йорк не за горами

За ночь никто не сжигает Центр, и его резиденты не сообщают ни о чем подозрительном или вредительском, когда Бронка поздним утром приходит на работу. После беспокойной, бессонной ночи она засыпает на ходу. На нее ничто не нападало, но все же она переживала и получила в качестве сувенира мешки под глазами. В офисе ее ждет голосовое сообщение от Рауля, председателя исполнительного комитета: «Бронка, я уважаю твое мнение о коллективе “Альтернативных Творцов”. Мы не можем потворствовать предрассудкам в любом их проявлении. Но, как я уже говорил Джесс, коллектив связан с потенциальным спонсором, который…»

– Бла-бла-бла-бла, – говорит Бронка и прерывает сообщение, не дослушав его. Рауль любит говорить много и без толку. Бронка все еще в ужасе от того, что Ицзин с ним спит. Конечно, Бронка ко всем хренам относится прохладно, но даже первоклассный хрен того не стоит, если он прилагается к столь раздражающему типу.

В голосовой почте висят еще два сообщения, но Бронка решает прослушать их после того, как успокоится и проснется. Она наливает себе утренний кофе из автомата в комнате отдыха, а затем, как и всегда после открытия, начинает обход Центра.

Администратору некоммерческой организации легко забыть о своем предназначении. Если не проявлять осторожность, то жизнь может превратиться в сплошную череду заявок на гранты, проблем с выплатой зарплаты, заказов на поставку материалов и умасливание спонсоров. Бронка – художница, поэтому она изо всех сил старается, чтобы искусство всегда занимало в ее повседневной жизни – если не в мыслях – главное место.

Сегодня она направляется к их самой новой и самой интересной выставке. Бронка всегда считала ее неким призывом и еще вчера до полудня даже не представляла, что именно пытается призвать. В комнате выставлены фотографии граффити, найденных по всему району, – граффити одного и того же художника, работы которого самобытны, но при этом удивительно эклектичны по своей композиции. Бронка смогла разглядеть среди использованных им материалов аэрозольную краску и краску для стен, а также немного гудрона и даже чуточку натуральных пигментов. (Бронка и не знала, что в Бронксе растет индигофера, но она заплатила университету, чтобы провести анализ, и там вряд ли ошиблись.) Другими словами, художник использовал все, что мог найти, купить, украсть или сделать самостоятельно с очень скромным бюджетом. Темы у него необычные: гигантский воющий рот с двумя зубами. Огромный карий глаз, который лукаво косится на невзрачный кондоминиум из стекла и стали, строящийся по соседству. Необычно простая фреска, изображающая закат над лугом, – она нарисована на стене старой двенадцатиэтажной заброшенной фабрики, которую уже пора бы снести, пока отваливающиеся от нее кирпичи не начали убивать людей. В центре идиллического вида на луг намалевана стрелка, широкая и ярко-красная, указывающая вниз, на карниз под лугом. Бронка сначала не понимала, в чем смысл, пока наконец на нее не снизошло озарение. Луг нужен лишь для того, чтобы отвлечь, а важен сам карниз – то, за что можно ухватиться рукой. Удобное место, на которое может опереться нечто огромное. Что именно? Кто знает. Но это вписывается в общую тему работ.

До вчерашнего дня Бронка лишь подозревала, что художник у всех работ один, но теперь она в этом уверена. Их сотворил тот, чье ухо отчетливо слышит песню города. Да. Это работа такого же человека, как она. Еще одной части нее, части Нью-Йорка. Бронка собрала его работы, потому что они потрясающие и потому что, объединяя их вместе, она будто бы взывала к нему. (Бронка откуда-то знает, что этот художник – мужчина.) Теперь зал Марроу – самое лучшее и самое большое выставочное пространство Центра – занимают снимки работ: в натуральную величину там, где фотограф смог взять правильный ракурс, и плакатного размера в других случаях. «Неизвестный Бронкс» – транспарант с названием выставки свисает с потолка на леске, и сама выставка уже почти готова к открытию. Может быть, когда через пару недель, в июле, СМИ осветят выставку, этот художник придет к Бронке, чтобы стать не таким неизвестным. Сама-то она не собирается идти кого-либо искать.

Однако Бронка резко останавливается, увидев, что в зале Марроу уже кто-то есть. Она только что открыла двери Центра, но сюда уже успела прийти женщина в белом брючном костюме и туфлях на высоких каблуках. Женщина рассматривает одну из фотографий. Конечно, кто-то мог войти в Центр, пока Бронка пила кофе, но обычно она слышит, как прибывают посетители. Центр старый, и полы у него скрипучие. Женщина стоит спиной к двери зала и держит в руках планшет с зажимом. Она что, какой-то инспектор?

– Сильные работы, не правда ли? – спрашивает женщина, пока Бронка таращится на нее. Она смотрит на любимое произведение Бронки, которое как будто написано другим художником. На картине зритель будто смотрит сверху на свернувшегося калачиком человека, который спит на лежанке из старых газет – причем не только из всяких там «Виллидж Войс» и «Дейли Ньюз», но и по-настоящему старых газет, которые Бронка смутно помнит с детства, таких как «Нью-Йорк Геральд Трибьюн» и мало кому интересной «Статен-Айленд Реджистер». Газеты собраны в пачки, все еще обернутые веревкой или полиэтиленом. Человек лежит на них посередине, в пятне света, и он изображен почти фотореалистично: худой темнокожий юноша в поношенных джинсах и грязной футболке, спящий на боку. На нем невзрачные кроссовки, тканевые, грязные, один дырявый. Ему вряд ли больше двадцати лет, хотя точно сказать трудно, потому что лицом он утыкается в газеты и зрителю видна лишь одна гладкая, как у младенца, щека. Парнишка одни кожа да кости – из рукава футболки торчит худосочный бицепс, намекающий на скрытые под кожей мышцы, но в целом он настолько тощ, что старый материнский инстинкт Бронки хочет кормить несчастного мальчика, пока он не наестся до отвала.

Но самое интересное в картине – ее композиция, которую Бронка попыталась подчеркнуть, обрезав края фотографии и сделав ее круглой. Сцена изображена так, будто художник находится над мальчиком и смотрит на него через открытый колодец. Бронка считает, что такая компоновка передает нежные чувства художника; она имитирует взгляд влюбленного, смотрящего на своего спящего партнера; или же взгляд родителя, наблюдающего за маленьким ребенком. Ту же нежность она видела в позах и освещении изображений Мадонны, выполненных классическими художниками. Впрочем, она знает, почему эта картина отличается от других. Это автопортрет, хотя рисовал его вовсе не парнишка.

– Особенно эта, – говорит женщина в белом брючном костюме. Повинуясь порыву, Бронка заходит в зал Марроу и становится рядом с ней, глядя больше на женщину, чем на фотографию. Женщина почти так же бледна, как и ее наряд, что лишь подчеркивается ее почти белыми волосами. Она смотрит не на Бронку, а не отрывает жадного взгляда от изображения парнишки. – Мне кажется, будто он хочет мне что-то сказать.

Это так, но он точно обращается не к случайной незнакомке. Впрочем, Бронка скрещивает руки на груди и решает подыграть.

– Нам всем очень нравится «Неизвестный Бронкс», – говорит она. – И что же, по-вашему, он пытается сказать?

– Я думаю, он говорит: «Приди», – отвечает женщина. – «Найди меня».

Бронка напрягается и пристально смотрит на женщину. Та ухмыляется. Глядя на профиль незнакомки, Бронка первым делом обращает внимание на ее клыки. Они кривые, налезают на соседние зубы и немного великоваты. И это при дорогом на вид костюме. Любой, кто зарабатывает столько денег, наверняка может позволить себе индивидуальную ортодонтию.

Но все это совершенно неважно, думает Бронка, когда по ее коже пробегают мурашки беспокойства. Беспокойства и… узнавания? Если этот древний инстинкт можно так назвать. Даже если мышь никогда прежде не видела кошку, впервые заметив ее, она инстинктивно понимает, что нужно бежать. Нутром чует своего врага.

Впрочем, Бронка – не мышь, поэтому она лишь окидывает беловолосую женщину спокойным взглядом и произносит:

– Возможно. Но мне кажется, что от этой картины исходит предостережение. На это указывают многие детали.

Женщина слегка хмурится.

– И какие же?

– Их легко не заметить. Мы ничего не знаем о художнике, так что это лишь мои предположения, но, думается мне, что наш Неизвестный – бездомный, или обстоятельства его жизни настолько суровы, что он близок к этому. – Не обращая пока что внимания на женщину, Бронка выходит вперед и указывает на немодные рваные джинсы, на грязь на простой белой футболке, на сильно поношенные, ничем не примечательные ботинки. – Такую одежду можно найти в куче тряпья в «Гудвилле», когда у вас за душой нет ни гроша. И одет он так, чтобы не выделяться из толпы. Никакой толстовки с капюшоном. Ничего цветного. Никаких украшений. Завидев чернокожего, белые вызывают полицию вне зависимости от того, во что он одет, но этот парнишка одет настолько бедно, что, чтобы его переплюнуть, придется раздеться догола.

– А, и так он может оставаться незамеченным. Вы думаете, он от чего-то скрывается?

Бронка хмурится, глядя на фотографию, и с удивлением осознает, что вопрос-то хороший. Но ведь с ним уже все должно быть в порядке, разве нет? Город ожил. С другой стороны, Бронка тоже должна быть в порядке, но за прошлый день она видела слишком много признаков того, что с городом что-то не так.

В третий раз за это утро она задается вопросом, а не стоит ли ей попытаться найти остальных…

Нет.

– Да, – отвечает она на вопрос женщины. – Теперь, когда вы это сказали, мне кажется, что он прячется. Ха.

– От чего же? – спрашивает женщина, так невинно хлопая глазами, что ее тон сразу же звучит лживо и притворно. – Что могло напугать столь славного, яркого молодого человека и заставить его скрываться?

– Как и вы, я могу лишь догадываться. – Затем Бронка вспоминает, что хотела кое-что сказать. Она указывает на руку паренька, которая изображена поразительно подробно. Обладатель таких рук – с длинными пальцами и широкой ладонью – должен быть художником, или баскетболистом, или и тем и другим. На костяшках его пальцев заметны старые келоидные рубцы. – Однако он боец. Это – предупреждение. Он прячется, бежит, когда приходится, но если загоните его в угол, то вам не поздоровится.

– Хм, – отвечает женщина. Тон ее голоса бесцветен, но Бронка слышит в нем презрение. – Да, это многое объясняет. Глядя на него, и не подумаешь, насколько он злобный. Такой тощий. Совсем еще ребенок.

Да. Молодой аватар очень молодого города – как относительно, так и глобально. Может показаться, что он не столько опасен, сколько просто кидает понты. Но любой, кто так думает, просто никогда не замечал острых клыков за очаровательной улыбкой Нью-Йорка.

– Многие не понимают, что в драках на самом деле стоит бояться не больших и сильных. – Бронка поворачивается, становясь между женщиной и картиной – не заслоняя ей вид, а держась сбоку от портрета. Это место посвящено искусству, и символические жесты очень важны. – Большим и сильным, конечно, тоже порой случается проходить проверку на прочность, но обычно им даже не приходится вступать в драку, именно потому, что они такие большие и страшные. А на мелкие кусочки вас порвут как раз такие ребята, как Неизвестный: тощие, миловидные, бедные, смуглые и одетые в дешевую одежду. Таким, как он, все время приходится бороться. Порой столь жестокая жизнь ломает их, но бывает – причем часто, – что она делает их опасными. Достаточно опытными, чтобы точно понимать, сколько ударов они могут выдержать, и достаточно безжалостными, чтобы применять тактику выжженной земли.

– Хм-м-м. – Тон у женщины становится недовольным. Она тоже сложила руки на груди, словно надувшись. – Некоторые могут сказать, что так они становятся чудовищами.

Бронка приподнимает бровь.

– Некоторые, возможно. Но я всегда считала, что именно те, кто так думает, и затевают все драки. – Бронка пожимает плечами. – Жестокие люди знают, что такие ребята иногда вырастают – если жестокие люди не успевают их убить, – и тогда они могут исправить мир там, где он сломан. А если таких ребят станет достаточно, то жестоким людям придет конец.

– Это уж точно журавль в небе, – говорит женщина. Бронка чуть хмурится, озадаченная странной формулировкой. – Жестокость – прирожденное свойство людей.

Бронка сдерживает желание рассмеяться. Она всегда терпеть не могла подобную грошовую «мудрость».

– Нет. В людях нет ничего неизменного, и со временем преображаются даже скалы. Мы тоже можем изменить в себе все что угодно. Нужно просто захотеть. – Она пожимает плечами. – Людей, которые утверждают, что перемены невозможны, обычно все устраивает.

Это камень в огород женщины с ее дорогим костюмом, стервозно-профессиональной стрижкой и арийским образом, к которому она, похоже, стремится. Всю жизнь Бронке приходилось остерегаться таких, как она, – «феминисток», рыдавших, когда другие разоблачали их расизм; филантропов, которые не желали платить налоги, но зато хотели поэкспериментировать на детях из бедных государственных школ; врачи, которые «помогали» женщинам в резервациях, стерилизуя их. В общем, белых Бекки. Поэтому Бронка больше не будет так называть Ицзин. Это имя должно быть зарезервировано для тех, кто его заслуживает.

Женщина открывает рот и только затем улавливает, на что намекает Бронка. Однако вместо того, чтобы пропустить ее слова мимо ушей или съязвить, она ухмыляется. Ее рот растягивается так широко, что обнажает почти все зубы. И как у нее только лицо не треснуло? Боже.

– Я – Белая, – говорит она, протягивая Бронке руку. Бронка на миг приходит в замешательство, но женщина прибавляет: – Из фонда СНЛ. Доктор Белая.

Бронка пожимает ей руку.

– Доктор Сиваной, – тоже делая ударение на первом слове и улыбаясь, говорит она. Еще Бронка переходит на свой «белый» голос, поскольку, похоже, вечеринка принимает именно такой оборот. – Но, пожалуйста, не стесняйтесь называть меня Бронка.

– Директор Бронка. – Женщина все так же улыбается, демонстрируя все зубы. – Насколько мне известно, вы вчера беседовали с моими друзьями. С прекрасными молодыми художниками.

Твою ж… Бронка продолжает улыбаться, но уже через силу.

– С «Альтернативными Творцами», да, – говорит она, намеренно упоминая название коллектива, хотя молодые люди его и не упоминали. – Боюсь, политика нашего Центра, направленная против распространения нетерпимости, не позволяет нам принять их работы.

– О, но ведь нетерпимость – столь расплывчатое понятие, если говорить об искусстве. – Женщина слегка морщит нос, продолжая широко улыбаться. – Что это – пародия или серьезное произведение? Может быть, они так хотели бороться с нетерпимостью.

– Возможно. – Бронка тоже все еще улыбается. На профессиональной арене улыбка – это оружие, которым тоже можно хорошенько приложить. – Но наша политика основывается не на намерениях, а на результатах. – Бронка пожимает плечами. – Существуют способы разрушать стереотипы, не подкрепляя их. Хорошее искусство должно быть многослойным, а не бездумно изрыгать повторение статуса-кво.

– Многослойным, – говорит доктор Белая, и ее улыбка наконец исчезает. На секунду она кажется усталой. – Да. У бытия так много слоев. Уследить за всеми так трудно. Так что давайте сделаем все проще. – Она поворачивает планшет так, чтобы Бронка смогла увидеть прижатый к нему чек. Нахмурившись, Бронка наклоняется, чтобы рассмотреть его получше, – и застывает, увидев сумму.

– Двадцать три миллиона долларов, – проговаривает Белая. – Кажется, этого хватит, чтобы покрыть большую часть ваших операционных расходов и капитальных затрат на несколько лет вперед? Впрочем, есть подвох. Естественно.

Бронка смотрит на чек. Она никогда не видела столько нулей, выведенных рукой. Белая пририсовала к ним маленькие каракули – зрачки внутри кружочков, чтобы те стали похожи на выпученные глаза, и маленькие бровки над ними, попарно. Впрочем, с нулями, обозначающими центы, она переборщила, проставив в каждом сразу несколько зрачков. Из-за этих художеств Бронка хмурится и поднимает взгляд на нее.

– Это что, шутка такая?

– Нет. Вы предпочитаете банковский перевод? – Белая склоняет голову набок. – Вам должны были позвонить из исполнительного комитета, предупредить, что я приду, – и подтвердить, что средства, которые предлагает мой фонд, очень даже существуют.

Вот черт. Бронка вспоминает, что не дослушала сообщение Рауля. И все же. Это наверняка розыгрыш. Иначе и быть не может. В некоммерческих организациях такое иногда случается – кто-нибудь поманит их денежками, чтобы они наняли некомпетентных родственников, или назвали здания в честь мертвых педофилов, или еще что-то в этом духе. И иногда приходится немного прогнуться. Таковы издержки этой работы – чтобы ее продолжать, нужно выпрашивать деньги. Но это приходится делать не так часто, как думают многие.

– Позвольте, я удостоверюсь, что правильно вас понимаю, – говорит Бронка. Она все еще улыбается, но уже натянуто. – Вы хотите пожертвовать Центру искусств Бронкса деньги? Двадцать три миллиона? Мы, конечно, счастливы, но… вы упомянули какой-то подвох.

– Верно. – Улыбка снова наползла на лицо Белой, уже не такая широкая, но зато хитрая и самодовольная. – Мы всего лишь хотим, чтобы в вашей галерее нашлось место для нескольких работ «Альтернативных Творцов». Не для тех, которые вам так не понравились! – Она поднимает руку, едва Бронка успевает открыть рот. – Вы уже объяснили политику вашей организации, и я с ней полностью согласна. Но у них есть множество произведений помимо тех, что они показали вам вчера. Уверена, что среди них найдется хоть что-нибудь, почти свободное от предрассудков. Скажем, давайте вы выставите три их работы. Всего лишь три.

Звучит разумно. Предложения ступить на скользкую дорожку всегда так звучат. Бронка прищуривается.

– Я видела их ролики. В этом вся их фишка – они пытаются доказать, что их дискриминируют, потому что они – богатенькие белые ребята…

– Так выставьте их работы и докажите, что они не правы. – Доктор Белая смотрит на Бронку так, словно это самое очевидное решение.

– Доктор Белая, боюсь, работы ваших друзей попросту плохи. Я поэтому им отказала. – А плохи они потому, что их создатели – кучка богатых белых парней, которые создают свои творения ради розыгрыша… и, судя по всему, ждут, что состоятельная покровительница откроет перед ними все двери.

Белая вздыхает, опуская планшет.

– Послушайте, мы обе понимаем, что порой приходится идти на компромисс. Мои условия не так уж сложны: выставьте три работы, получите двадцать три миллиона. Без ограничений по использованию.

Без ограничений? Теперь Бронка точно в это не верит. Филантропы считают, что некоммерческие организации не умеют распоряжаться деньгами – или что их попросту рассуют по карманам. Бронка уверена, что они сами бы так поступили, появись у них такая возможность, и потому думают, что у всех остальных точно такой же испорченный моральный компас. Пришло время поговорить начистоту.

– Вы-то что с этого получите? – требовательно спрашивает Бронка. Ее голос звучит воинственно. Да и улыбка уже испарилась, потому что она терпеть не может, когда ей морочат голову. – Эти мальчишки что, ваши родственники? Или вы из какой-то религиозной секты?

Теперь доктор Белая улыбается уже с жалостью.

– Нет, нет, ничего подобного. Просто я верю… в равновесие.

– И каким же образом… – Так, ладно, это бессмысленно. Пытаться урезонить шовинистов всегда гиблое дело. И Бронка уже предвидит, что исполнительный комитет просто взорвется, если она откажется от этого пожертвования. Чувствуя собственное бессилие, она вздыхает и потирает глаза. Все же уступка действительно небольшая, не так ли? Ну пусть на стенах несколько недель повисят ужасные картины, зато они получат столько денег, что несколько лет смогут поддерживать Центр на высочайшем уровне, даже если город урежет финансирование. С такими деньгами Бронка смогла бы по-настоящему изменить жизни тех, кто здесь живет. Она наймет больше сотрудников, наконец даст Венеце полную ставку, предложит больше программ. Она сможет…

– Впрочем, – говорит Белая, заполняя повисшую тишину, словно почуяла неизбежную капитуляцию Бронки, – есть еще одно условие. Я хочу, чтобы вы сняли вот это.

И она кивком указывает на фотографии граффити Неизвестного.

От потрясения Бронка, не успев даже подумать о том, чтобы сдержаться, делает резкий вдох.

– Что? Почему?

– Просто они мне не нравятся, вот и все. – Белая пожимает плечами, а затем снова протягивает руку Бронке. – Таковы мои условия. Сообщите комитету о своем решении до сегодняшнего вечера, хорошо? Если согласитесь, они все устроят.

Бронка потрясенно таращится на нее, но принимает протянутую руку. По привычке. Едва она это делает, как всю ее ладонь словно пронзают иголки. От неожиданности она отдергивает руку и смотрит на нее.

– Ай, черт!

Белая, не скрывая раздражения, вздыхает и говорит:

– Что-то не так?

– Нет, я… просто что-то почувствовала… не знаю. – Аллергия? Экзема? Может быть, у нее опоясывающий лишай. Говорят, это больно. – Прошу прощения.

Белая снова улыбается, и на этот раз улыбка кажется натянутой.

– Что ж, вам нужно многое обдумать. Я оставлю вас, пока что. – И снова странная формулировка. Белая разворачивается и выходит из Центра; Бронка следует за ней. Про себя она дивится тому, насколько тихо ступает эта женщина. На ней туфли на каблуке, но пол под ее ногами почти не поскрипывает. Она шагает легко, как танцовщица.

Лишь когда стеклянная дверь захлопывается за доктором Белой, Бронка замечает еще кое-что необычное. Доктор ненадолго задерживается на пороге, словно давая глазам привыкнуть к яркому свету на улице. Затем она словно… смазывается. Как будто между ними на долю секунды повисло жаркое марево, или канал видеотрансляции вмиг переменился. Наваждение проходит прежде, чем Бронка успевает осознать, что происходит, после чего Белая вздыхает, поворачивается и скрывается из виду… однако Бронка успевает заметить несколько поразительных деталей. Поначалу Белую как будто немного передергивает – что совсем не свойственно человеку вроде нее. Она будто пытается стряхнуть с себя осадок от неприятного разговора с Бронкой… или что-то еще. Во-вторых, разве волосы Белой не были секунду назад белыми или платиново-русыми? Теперь они медово-русые. И туфли у нее не белые, а приятного солнечно-желтого цвета.