Хроники Аальхарна: Изгнанник. На границе чумы. Охота на льва Петровичева Лариса

В центре зала стояло огромное пыточное колесо – на первый взгляд действительно старинная вещь. Возле него уже расположились несколько младших коллег Шани, которые с задумчивой сосредоточенностью обмеряли колесо медными линейками и вносили результаты измерений в отчетные листы.

«Отвратительная казнь, – подумал Шани, подходя вплотную, – просто отвратительная. И кто ее придумал-то, хотелось бы знать».

Сначала палач ударами тяжелого железного прута переломает ноги, затем руки – так было и с Заступником, если верить Писанию. Тот прут, кстати сказать, хранился в монастыре Кивуш и имел славу чудотворного. Потом несчастного Бога положили на это колесо, вбив в запястья гвозди, чтоб казнимый не упал, а колесо установили на шест, и Заступник долго, почти сутки, пролежал на нем, безразлично глядя в низкое аальхарнское небо и медленно умирая от боли и обезвоживания. Святой сотник Лонхен, помнится, отогнал ворон, которые вознамерились расклевать тело и глаза казнимого, за что Заступник пообещал: «После же будешь со мной на Небесах».

– Предварительные результаты? – осведомился Шани.

Один из инквизиторов выпрямился и доложил:

– Колесу минимум восемьсот лет, ваша неусыпность. После вознесения Заступника подобной казни подвергались недолго.

– Ее после Всеобщего собора отменили как неподобающую еретикам и грешникам, – подал голос второй его коллега. – Как раз восемьсот лет прошло.

Шани протянул руку и дотронулся до черного твердого дерева, пытаясь понять собственные ощущения. Орудие омерзительной, позорной казни превратилось в символ веры, и если это действительно был тот самый круг, то Шани сейчас прикасался к чему-то имевшему подлинную силу и подлинную власть и бывшему выше силы и сильнее власти. Оно было… Шани не знал, как это описать, но найденное колесо казалось сейчас смыслом и сутью вещей.

Шани дотронулся до заржавленного грязного обода колеса, и реликвия откликнулась: его словно ударил легкий разряд тока, и на какое-то мгновение он увидел и понял весь мир, в котором его ждали боль и смерть – и ничего кроме. Это было страшное, призрачное ощущение прикосновения к чему-то, что он не мог объяснить, несмотря на все знания этого мира и всю науку недостижимой Земли.

Шани покачнулся, но на ногах устоял. Инквизиторы смотрели на него с настоящим, нескрываемым ужасом.

– Ваша неусыпность, – окликнул его один из них. – Ваша неусыпность, что с вами?

Видимо, Шани в самом деле сильно изменился в лице, если эти крепкие мужчины, повидавшие всякого по долгу службы, сейчас настолько испуганы.

Он провел ладонями по щекам и негромко, но отчетливо произнес:

– Ничего, братья, ничего. Вы осмотрели крепления?

Инквизиторы подошли к колесу и некоторое время изучали тяжелые винты, которыми обод крепился к дереву, сначала соскребая, оттирая и вычищая въевшуюся грязь, а затем делая замеры. Шани внимательно наблюдал за ними – похоже, прикосновения к колесу никак на них не влияли. Во всяком случае, ни один из его коллег не подал виду, что с ним происходит что-то необычное.

Может, и ему просто показалось?

– Крестовой винт, – наконец заключили инквизиторы. – Такой тип был в ходу при языческих государях, то есть примерно сто лет после казни Заступника. Потом стали использовать плоские винты.

– Дата, дата, – поторопил их Шани и принялся копаться в ящике с инструментами. Мысль о том, что ему снова придется дотрагиваться до колеса, вызывала у него странный трепет, какой бывает, когда стоишь в горах над пропастью и разум говорит, что стоит сделать пару шагов назад, но чей-то голос шепотом велит посмотреть вниз и изведать томительное счастье падения. – Нам нужно определить время создания этого колеса, братья, помогите мне.

Втроем они с трудом открутили винты и сняли с колеса обод. Шани казалось, что он заживо препарирует человека. Затем он взял из ящика маленький рубанок и, мысленно попросив прощения у колеса, несколько раз провел им по деревянной грани. Инквизиторы дружно ахнули. Из-под лезвия закудрявилась темная стружка, и в воздухе отчетливо запахло терпким южным орехом. Шани провел ладонью по срезу, но, вопреки ожиданиям, больше ничего не случилось. Видимо, колесо уже сказало ему все, что считало нужным.

Шани опустил ненужный уже рубанок и произнес:

– Братья, это крептский орех. Последнее дерево спилили незадолго до начала проповедей Заступника.

Инквизиторы дружно ахнули и подошли поближе, испуганно глядя на срез. Черная древесина в том месте просвечивала красными прожилками. Шани вспомнил загорскую легенду: крептский орех раньше дрожал на ветру, потому что знал, что на колесе из него погибнет Заступник, а под темной корой у него текла густая алая кровь.

– То есть это… – начал было один из братьев, но так и не закончил фразы.

Шани утвердительно кивнул:

– Круг Заступника. Это он.

Шани вдруг ощутил неимоверную легкость, словно в самом деле сорвался с горы и теперь летел вниз, в пропасть, еще не ведая о боли падения и не веря в возможность боли.

Круг увезли из Дворца инквизиции и установили для всеобщего поклонения в кафедральном соборе Залесского Заступника. Шани несколько раз доложил о результатах инквизиционного расследования, доказал подлинность сакрального предмета, и радость людская взлетела под облака, где по такому же кругу каждый день ходило солнце. Горожане потянулись в собор – поклониться святыне, которую уже успели наделить чудодейственными свойствами: якобы она исцеляла смертельные болезни и даже воскрешала мертвых, если те были хорошими людьми.

Шани стоял возле круга и пытался ухватить за хвост какую-то упущенную мысль, что маячила на грани сознания и мешала ему, словно заноза. Яркий солнечный день будто бы вдруг утратил что-то очень важное, и Шани никак не мог понять, что именно.

– Благословите, ваша неусыпность!

– С праздником! Радость-то какая!

– Привел Заступник счастья дождаться!

– Благословите, ваша неусыпность!

Когда через несколько часов в голове зашумело от восторженных голосов, а лица счастливых горожан слились в одну пеструю лепешку, Шани отправился в закрытую часть храма, куда имели допуск только священники и представители инквизиции. Там хранились особые молитвенные колеса – цилиндрические барабаны на оси, исписанные молитвами на староаальхарнском наречии. Барабаны следовало крутить, читая древнюю молитвенную формулу освобождения разума, чтобы получить ответы на те или иные вопросы, когда молитвенные колеса выстроятся в нужном положении.

Шани закрыл за собой дверь и некоторое время неподвижно стоял на пороге, глядя, как длинные ряды тяжелых, тускло блестящих колес уходят вдаль и выпуклые буквы на них словно сливаются с вечерними сумерками. Затем он приблизился к сияющей медной рукояти и с усилием повернул ее.

Колеса откликнулись на зов с величавым достоинством – по рядам прошел низкий густой звук, не лишенный, впрочем, определенной мелодичности. Шани повернул рукоять снова, и молитвы, начертанные на колесах, встали в нужном порядке. Он пошел вдоль ряда, ведя пальцем по медным буквам с длинными хвостиками, и, когда выпавший текст закончился, Шани оставалось только тяжело вздохнуть.

Ему выпала молитва отчаяния – слезный плач несчастного пророка Илии, потерявшего семью, дом и надежду и взывавшего к Заступнику из чумной ямы. Шани прорывался сквозь старинное нагромождение давно вышедших из употребления слов и словесных форм, но понял совершенно точно: события развиваются от плохого к худшему, и он уже ничего не сможет с этим поделать. Поздно.

Да где же Хельга, в конце концов?! До архива полчаса спокойной ходьбы, она бы уже пять раз успела вернуться. Или вместо подлинного Круга Заступника решила готовиться к экзаменам?

Едва только он вспомнил о Хельге, как дверь молитвенного зала отворилась, и внутрь вбежал Михась. Парня трясло в нервном припадке, а по щекам его струились слезы. Раньше Шани и представить не мог, что этот упрямый бычок способен на истерику, и это окончательно утвердило его в мысли, что свершилось непоправимое.

– Михась, что такое? – спросил он.

Академит вытер слезы рукавом мантии и выпалил:

– Ваша неусыпность, там Хельгин…

Шани почувствовал, что долгое падение завершилось. Удар о камни был физически ощутим – тело пронзило мгновенной и острой болью.

– Что – Хельгин? – спросил Шани и не узнал собственного голоса.

Щекастое лицо Михася исказилось в болезненной гримасе, он шмыгнул носом и разрыдался.

– Убили, – разобрал Шани сквозь громкие всхлипы. – Хельгина… убили.

Когда Шани сдал рыдающего академита на попечение инквизиционного лекарника и вошел в специальный медицинский зал, Хельгу уже положили на стол для вскрытия, и Дервет, знаменитый столичный прозектор, подбирал нужные инструменты, готовясь проводить аутопсию.

Оторвавшись от своего ящика, Дервет внимательно и серьезно посмотрел на декана инквизиции и промолвил:

– Ваша неусыпность, вам бы к лекарнику. Как бы вас сейчас удар не хватил.

Хельга лежала на сияющем железе особого стола для вскрытия – изломанная кукла в академитской мантии. Тонкая рука с черно-красным браслетом синяков на запястье свисала с края стола настолько жалко и безвольно, что Шани всем сердцем, всей своей сутью понял: это все. Она умерла. Это настолько не вязалось с реальностью, что не могло быть ничем, кроме правды.

– Не надо, – негромко сказал Шани. – Дервет, оставьте мне инструменты и уходите. Я все сделаю сам.

Больше всего он боялся, что прозектор начнет упорствовать и придется вдаваться в объяснения и доказательства.

Так и случилось. Дервет отложил взятую было пилку для вскрытия черепной коробки и подошел к Шани вплотную.

– Ваша неусыпность, ну зачем? Это же моя работа. – Дервет всмотрелся в лицо Шани и встревоженно проговорил: – Да вы еле на ногах стоите. Давайте так: вы присядьте пока, я за лекарником сбегаю.

Узкая изящная рука Хельги свисала со стола, и Шани не мог отвести от нее взгляда, думая только о том, чтобы не закричать.

– Я вел их курс три года, – сказал он, стараясь говорить так, чтобы в голосе не проскальзывали дрожащие истерические нотки. Он и впрямь был близок к некрасивой истерике, настолько все внутри дрожало и рвалось. – Парень сирота, у него никого нет. Дервет, ну будьте вы человеком, Змеедушец вас побери. Не надо тут посторонних.

Шани подумал, что сейчас попросту возьмет Дервета за шкирку и выставит прочь, если тот не уйдет по доброй воле. Нужные слова едва выговаривались, их приходилось вытягивать наружу, а они упирались, словно знали: того, что случилось, нельзя исправить никакими словами.

– Я все сам сделаю. Трумну только надо подготовить.

Дервет пожал плечами и произнес:

– Ну ладно, вы тут главный, в конце концов. Но лекарника вам все-таки надо. Не хочу вас на этом столе увидеть.

Когда он в конце концов покинул прозекторскую, Шани некоторое время стоял неподвижно, собираясь с духом, а затем приблизился к столу и взглянул в мертвое лицо Хельги, искаженное болью. Глаза девушки, темно-зеленые неподвижные озера, были открыты и смотрели куда-то сквозь Шани и вверх, выше, словно Хельга хотела увидеть что-то очень важное или хотела заплакать, но не могла.

– Хельга, – негромко произнес Шани, и это имя никак не вязалось с мертвой куклой на столе, словно настоящая Хельга Равушка была очень-очень далеко и не имела никакого отношения к этому телу.

Проведя ладонью по лицу и стерев слезу, Шани начал расстегивать академитскую мантию. По обычаю, мертвеца предстояло обмыть и переодеть в чистое, а потом положить в трумну и похоронить на следующий день, когда солнце постепенно начнет клониться к закату.

«Я тебя очень люблю». – «Я тебя тоже».

Что он знал о любви, этот графоман? Ему не приходилось зачерпывать святую воду серебряным ковшом и отрывать кусок ткани от освященного лоскута, чтобы провожать в последний путь единственного близкого человека.

Приготовив все необходимое, Шани снял с Хельги мантию и отшатнулся, зажмурившись.

Ножевых ранений было пять. Судя по всему, смертельным оказалось последнее – широкое лезвие вошло прямо в сердце, оборвав страдания жертвы. Шани провел ладонью по холодной коже. А ведь до этого ее еще и били, причем, судя по отпечаткам, истязатели были обуты в тяжелую массивную обувь на манер той, что носит государев охранный отряд. Внутренняя поверхность бедер была покрыта засохшей кровью.

Шани выдохнул и опустил ткань в ковш со святой водой.

– Заступник волей своей и милостью очистит тебя от грехов, – хрипло произнес он и провел влажной тканью по лбу и щекам Хельги.

Она смотрела в пустоту, и Шани знал, что этот мутный взгляд будет преследовать его до конца жизни. А сегодня она сложила гарантийный лист вчетверо, улыбнулась и убежала. Если бы он только знал, что Хельга бежит навстречу своей смерти, если бы только знал…

– Будь невинна и чиста перед ним, как в момент рождения…

Горло перехватило спазмом, и Шани несколько долгих минут молчал, восстанавливая дыхание.

– Он примет тебя в вечно цветущих садах, и посадит за свой стол, и наградит непреходящей радостью.

Окровавленная вода стекала на пол, убегая по специально пробитому желобку в сток. А он ведь обещал, что с Хельгой не случится ничего плохого. И она верила.

– Он смоет с тебя боль и муку смерти и скажет: ты не знала счастья, так изведай же, каково оно. Ты уже не здесь – ты с ним.

Шани поднял руку и закрыл мертвые глаза. Теперь Хельга лежала с сосредоточенным и торжественным спокойствием на грустном бледном лице, и это было действительно все.

Закончив обмывать тело, Шани переодел Хельгу в чистый балахон, которые в избытке хранились в прозекторской, обвил сложенные руки длинными четками и поправил волосы. Он провел несколько пустых часов, благословляя людей, не имеющих к нему никакого отношения, а Хельгу в это время насиловали и убивали.

В кармане академитской мантии он обнаружил гарантийное письмо с собственной подписью, несколько минут рассматривал бесполезную бумагу, а потом гневным движением смял в ладони и швырнул в угол. Будь оно все трижды и три раза проклято, будь оно все…

В другом кармане оказалась тонкая золотая цепочка с крохотным кругом Заступника, компанию которому составлял деканский аметистовый перстень. Расстегнув упрямую застежку, Шани снял свой перстень и надел на безымянный палец левой руки. От его союза с верой, заключенного в Шаавхази, не осталось ничего, кроме озноба и тьмы одиночества. Можно с полным на то правом считать себя вдовцом. Цепочка с кругом отправилась на шею хозяйки, и облачение покойной было завершено.

Кто?! Узнать бы только, кто это сделал! Да он ему сердце голыми руками вырвет! Шани стиснул кулак и ударил по столу, потом еще – просто ради того, чтобы ощутить что-то, кроме голодной жгущей пустоты. Боль пришла, но какая-то слабая, невыразительная.

– Хельга, – прошептал он. – Хельга, прости меня.

Никто не откликнулся.

Шани прошел к столу прозектора и взял отчетный лист.

Хельгин Равиш, – прочел он, – академит, младший сотрудник инквизиторского корпуса. Предположительное время смерти – пять часов пополудни. Предположительная причина – убийство. Тело найдено на площади Цветов, вход в восьмой дом.

Вот оно что. Хельгу замучили и убили напоказ, подбросив тело к его дому. Чтобы посмотрел, подумал и сделал выводы. Шани вдруг понял, что не может дышать: воздух поступал в легкие тугими короткими толчками, и перед глазами уже серела пелена обморока.

Он встряхнул головой, и наваждение медленно исчезло.

Присев к столу и взяв в руки перо, Шани подумал и написал в заключении:

Причина смерти – удар ножом в сердце. Время смерти – пять часов пополудни. Подтверждено.

Поставив свою подпись, он откинулся на неудобную спинку прозекторского стула и закрыл глаза.

Неизвестно, сколько времени он просидел так, молча, наедине со своим горем. Потом в дверь деликатно постучали, и в прозекторскую вошел Дервет. В руках у него был ларчик с алым кругом на боку – аптечка.

Прозектор посмотрел на декана инквизиции и сокрушенно покачал головой.

– Ваша неусыпность, – сказал он, – выпейте-ка вот это.