Мастер Альба Шервуд Том

Бэнсон, не понимая, в чём дело, подошёл, посмотрел. На левом виске Пёсьего папы синели чёрточки трёх тонких, затянутых шрамов, сложенных в виде греческой буковки “А”.

Альба отпустил замолчавшего “папу”, отступил. Спросил тихо:

– Когда?

Белый, как полотно, оцепеневший “папа” с усилием вымолвил:

– Двадцать пять лет назад…

– Где это было?

– Здесь… В Плимуте…

– За что?

– Мы убили прохожего… Деньги его поделили…

– Вас было трое?

– Д… Да… Ты нас случайно увидел… Двоих ты… Это было ночью… А меня…

– Да. Я помню. Ты лично не убивал. Просто был в их компании и взял свою долю из денег убитого. Да, ты был предупреждён. Двадцать пять лет назад.

“Папа” всхлипнул. Прошептал, подняв руки:

– Не на-а-до…

– Ты правило знаешь, – устало произнёс Альба. – Если я оставлю тебя – я должен буду оставить других.

Он отступил ещё на шаг, отвернулся. Спросил, бросив через плечо:

– Сколько людей ты здесь закопал? Из тех, на которых натаскивал псов?

– М… Много… Четыре десятка почти… Они всё равно были смертниками… П… приговорёнными…

– Одно могу обещать тебе точно. Этот день ты ещё будешь жить.

Альба, морщась от едкого чада горящего мяса, сделал знак, и все слуги “папы”, и он сам, друг за другом, пошли сквозь проём поднятой дверцы. Альба и Бэнсон привели их в подвальную галерею, к той самой ловушке, и заперли за решёткой.

СЕРЫЕ БРАТЬЯ 

Доберись до погребов с провиантом, – сказал Бэнсону Альба, – плотно поешь, выпей вина. Потом постарайся уснуть. Я возьму лошадь и проскачу на кладбище. Серых братьев нужно позвать. Если я задержусь, то тот, кто приедет – не знакомый тебе, – должен будет назвать моё имя. Но, полагаю, я скоро вернусь.

Он вывел лошадь, взнуздал её, набросил седло – и стремительно ускакал.

Бэнсон стоял и смотрел ему вслед. Наконец, когда пыль, поднятая им, улеглась, он, тяжело опираясь на свой липкий от крови топор, пошёл по незнакомым пустым коридорам. Найдя кладовую, он немного поел и, действительно, выпил вина. Потом развёл огонь в очаге, поставил греть воду. Нога мучила его обжигающей болью, но он всё шагал, вызывая в себе какое-то странное удовольствие, возникающее от понимания того, что боль эту он способен превозмогать.

Тёплая нега вина обратила его в состояние сострадательной доброты, и он спустился к ловушке и принёс четырём меченым пленникам того же вина и огромный окорок с хлебом. Потом, миновав ряды клеток с безобидными далматинами, вышел в собачий прогулочный двор. Стараясь дышать редко и неглубоко, подбросил в огненную чадящую кучу нового дерева. Вернулся, принёс к воротам скамью, сел и стал ждать.

Он не успел очистить топор свой от подсыхающей крови, когда там, за воротами, послышался топот копыт. Выглянув в окошко привратника, он увидел двух всадников, а когда они въехали в распахнутые им ворота, он понял, что прибывших – трое: за спиной старого Альбы покачивался ещё один, невысокого роста седок.

Альба, спрыгнув с коня, протянул зажатый в руке пучок трав, сказал радостно:

– Нашёл по дороге! Сейчас буду твою рану лечить.

Два Серых брата, одетые в балахоны пилигримов, повели лошадей на конюшню.

– Я воду нагрел, – сказал Бэнсон. – Много. Можно помыться.

– Прекрасно. После такой вот работы вымыться следует непременно. Ведь ты понимаешь, что при этом очищается не только тело? Ты поел?

– Да, я поел. И этим, за решётку, отнёс.

– Тоже правильно.

Все вошли в дом. Через час они сидели на мягких диванах в роскошно отделанном кабинете, негромко переговаривались. Бэнсон, однако, из разговора мало что понимал. Он полулежал, ещё мокрый после купания, вытянув притихшую, со свежей повязкой, неподвижную ногу.

– Харон будет в Плимуте через неделю, – говорил Альбе приехавший с ним незнакомец. – Очень удачно. Вполне успеем всех четверых перевезти в Плимутский порт. Первого возьму с собой уже сегодня. Остальных – обычной эстафетой – через день.

Бэнсон стал засыпать. Сквозь дрёму он слышал, как привели снизу, из-за решётки, троих слуг Пёсьего папы и как Альба негромко, размеренно им говорил: “Очевидно, что об убийстве людей Пёсьим папой вы знали. Очевидно и то, что были ему в этом помощниками. Не зря ведь во всём огромном имении нет ни женщин, ни обычной прислуги. Лишних глаз опасались. По закону этого мира – убийца должен быть убит. Но вы не умрёте. Потому что Серые братья отвергают этот закон. Вас отвезут на далёкий необитаемый остров, своего рода тюрьму, где вы проведёте остаток жизни в одиночестве, в каменных кельях. Вас будут кормить и позволят общаться с природой. С птицами, с лесом. Туда тайно собирают со всего света зверей вроде вас. Уже много веков. Так заведено, и не мне этот порядок менять. До порта вас довезут усыплёнными, под видом пьяных. Так что бежать невозможно. Смиритесь”.

Затем в кабинет привели и усадили в углу бледного, потерянного хозяина дома. Бэнсон едва разлепил веки, взглянул – и снова откинулся в сладкую дрёму. Он ещё слышал, не вслушиваясь, как говорили о том, что “папу” тоже отправят на остров – и он будет жить. Что завтра приедет нотариус, и “папа” продаст дом, имение, псарню. Что разводить далматинов будет другой человек. Что сейчас “папа” должен отдать все свои счета, реестры, накопленные деньги, адреса и обязательства перед заказчиками. И что нотариусу он должен сказать, что уезжает купить плантацию на юге, в Америке. Носорог уже почти спал, как вдруг внятное, короткое слово подбросило его, уколов раскалённой иглой. Альба спрашивал:

– Куда из Девяти звёзд отправляли собак? В Адор ? Не слыхал. Что это за город?

– Какой Адор?! – глухо вскрикнул проснувшийся Бэнсон. – На Мадагаскаре?!

– Д-да, – отвечал испуганный “папа”. – Это город пиратов. Но на картах он не обозначен.

– Ты слыхал про него? – спросил быстро Альба.

– Да ведь письмо! – воскликнул Бэнсон, дрожа от волнения. – Помнишь, я говорил тебе, что Том написал письмо из Багдада? Там была строчка, что первого Малыша они спасли в пиратском Адоре! Восточный берег Мадагаскара!

Альба долго молчал, смотрел задумчиво. Качал головой. И вдруг светло улыбнулся:

– Как нас судьба друг с другом связала! Оборотни, что, от меня убегая, столкнулись с тобой, бросились прятаться там, на южных плантациях, куда отправили в своё время псов – охотников на людей. Письмо патера Люпуса я перехватил. Только не знал, где именно находятся эти плантации. Так что ещё долго, Бэн, наш путь будет совместным…

И Бэнсон не смог больше спать. Он хотел отправиться тотчас на побережье и сесть на первый же уходящий к югу корабль. Но монах его остановил.

– Рана должна хоть немного затянуться, – сказал рассудительно Альба. – Мне нужен здоровый помощник. Сам видишь, путь наш – не поле в ромашках. И даже завтра ты не пойдёшь сам, и даже не сядешь на лошадь. Ты поедешь в повозке, на которой повезут кого-то из меченых. Под видом пьяного. Снова станешь придурковатым юродивым. Отличная маска. И, Бэн, запомни. Самый короткий путь – не всегда самый быстрый.

ГЛАВА 4. ВОЛК И ВОЛЧОНОК

Потянулась томительная, бесконечная ночь. Бэнсон лежал в темноте, не закрывая глаз, искал призрачным взглядом далёкий таинственный город Адор. Наконец не выдержал, встал. Доковылял до “папиного” кабинета, где при свечах сидел за столом, заваленным деловыми бумагами, старый монах. Он поднял голову, приветливо улыбнулся. Бэнсон прошёл, сел в широкое низкое кресло. И попросил:

– Альба, расскажи мне, пожалуйста, как ты стал тем, кто ты есть. Ты ведь был маленьким? Тебя кто-то учил убивать? Почему даже такие могущественные люди, как Люпус, и Регент, и Филипп, – бывший палач, – безоглядно бегут от тебя, даже не пытаясь вступить в поединок. Ты – человек?

Альба отодвинул бумаги, кивнул. Всмотрелся в пространство перед собой и стал неторопливо рассказывать. Историю древнюю, долгую, страшную.

СГОВОР В ПОДВАЛЕ

Ровно в полночь в пригород въехал таинственный всадник. Имеется достаточно оснований для того, чтобы назвать его таинственным. Дело даже не в том, что одинокий наездник предпринял своё путешествие в весьма неурочное время – глубокой ночью, когда все добрые люди спят после дневных работ и вечернего отдыха и когда в лесах, на полях и дорогах могут встретиться только разбойник, не нашедший покоя мертвец или волк. Было во всаднике ещё кое-что по-настоящему странное. Некий секрет. И состоял секрет в том, что всадник был не один . На лошади, плотно прижавшись друг к другу, сидели два человека. Они накрылись длинным широким плащом, и так ловко, что любой взглянувший со стороны мог поклясться, что по залитой лунным светом дороге на сонной медлительной лошади едет один человек. Даже шляпа у них была одна – на том, кто сидел впереди. Второй же прятал голову у него за плечом.

Лошадь, медленно цокая, вошла в сонный пригород (всадник в шляпе бросил небрежно монету шатающемуся в полусне в своей будке караульному), повернула, повинуясь вздрогнувшей тонкой уздечке, в один из проулков. Потом повернула ещё раз. И вот, когда проезжали мимо одного из домов, тёмного, без малейшего блеска свечи в окнах, а потому совершенно неотличимого от соседних, таких же сонных и тёмных, человек под плащом, тот, что без шляпы, зашевелился, перебросил ногу и осторожно спрыгнул на землю. А лошадь, не сбив ноги, также мерно процокала дальше.

Всадник в плаще, вмиг “похудевший”, ехал, как будто ничего не случилось. Даже не повернул головы с нахлобученной на неё шляпой. Впрочем, шляпу он всё-таки приподнял – когда ему повстречался фонарщик. Вдоль главной улицы, рассекавшей город насквозь и уходившей дальше, в бескрайнее ночное пространство, через каждые семьдесят ярдов стояли невысокие фонарные столбы, на которых горели масляные светильники. От одного столба к другому, пристроив на плече узкую лёгкую лестницу, переходил фонарщик, который поправлял фитили, чистил стеклянные колпаки и подливал в горелки конопляное масло. Всадник поравнялся с ним и приподнял в знак приветствия шляпу. Фонарщик опустил к ногам деревянный цилиндр-колодочку с маслом, снял с плеча лестницу и поклонился. В полусонной его голове не появилось недоумения – кто это так безмятежно путешествует в столь неурочное время. В ней осталась лишь только приятная благодарность, что проезжающий господин поприветствовал его, незнакомого. Видно, хороший человек этот всадник.

А всадник так и уехал сквозь противоположный пригород в ночь, лишившись ещё одной медной монетки и не проявив себя больше ничем для нас интересным. А вот с тем, кого он незаметно оставил у тёмного дома, – дело другое.

Оставшийся без плаща и без шляпы таинственный человек перелез через невысокую изгородь и, пройдя по двору, очутился у двери. Он даже не постучал в неё, нет. Дверь, как только он встал на крыльцо, отворилась сама, как будто странного гостя здесь с нетерпением ждали. Он шагнул в её чёрный проём, и дверь, даже не скрипнув, затворилась за его спиной. Неслышно скользнула в своём плоском гнезде хорошо смазанная задвижка. Руку пришедшего нашла в темноте чья-то маленькая рука, и он послушно пошёл, влекомый ею, в глубь коридора. Шёл неуверенно, раскрыв до предела глаза, но всё равно ничего перед собой не различая. Они прошли коридор и стали спускаться вниз по ступеням. Пришли наконец в погреб, или подвал. Судя по гулкому звуку шагов, помещение довольно просторное.

– Он один? – спросил из темноты кто-то грубо, неласково.

– Один, – детским голоском ответил тот, кто привёл странного гостя. 

Тогда послышался скрип находящейся в отдалении дверцы и оттуда поплыли, качаясь, четыре горящие свечи в медном рогатом подсвечнике. Подсвечник поставили на обозначившийся в центре помещения стол, и ещё кто-то шёл со свечой, и он унёс эту свечу к стене и там с ней присел – и вдруг вспыхнул и стал разгораться огонь во встроенном в стену камине. Теперь в подвале было светло, и гость не спеша осмотрелся.

Обладателем маленьких рук и детского голоса был не ребёнок, а довольно красивая девушка в тёмном, с белыми розами платье. Взгляд у неё был острый, внимательный. Легко и быстро ступая, она прошла к столу и присела. У противоположного края стола стояли два человека. Широкоплечий, но невысокого роста, с недобрым лицом бородач и худой долговязый юнец с тёмными пятнами заживших фурункулов на длинной, с выпирающим кадыком шее. Пятна он, впрочем, не очень успешно, прятал под шейным, сомнительной свежести, полотняным платком. Юнец поклонился, и гость ему поклонился в ответ, а вот бородач даже не кивнул, а просто шагнул и сел. Стул скрипнул под ним. Явно задетый этой невежливостью, гость демонстративно поклонился ему отдельно, но и тогда медведеобразный невежа лишь махнул в воздухе оголённой по локоть тяжёлой рукой. В свете свечей мелькнула на стене тень от этой руки, громадная, с крючковатыми пальцами. Указательный палец на ней был наполовину короче, чем это положено от природы.

– Налей ему! – сказал девушке бородач и ткнул укороченным пальцем сначала в направлении стоявшего на столе большого кувшина, потом в сторону недовольно посмотревшего на него гостя.

Гость перевёл взгляд на юнца, и тот ужимкой дал понять – “ничего не поделаешь, он вот такой”. После этого оба присели. Девушка взяла один из медных стаканов, стоящих вверх донцами, перевернула его, налила из кувшина вина. Но гость решительно произнёс:

– Я выпью только после того, как закончится обсуждение дела.

На что бородач выставил над краем стола растопыренную пятерню, и точно в раскрытую эту ладонь девушка отправила наполненный стакан, запустив его по коричневой, в тёмных пятнах, давно не скоблённой столешнице.

– А я выпью сейчас, – заявил схвативший стакан бородач и, запрокинув голову, выпил.

Потом он ловко отправил стакан через весь стол обратно, сдвинул нависшие над глазами густые мохнатые брови и грозно продолжил:

– Ты, герр [12] покупатель, не жди от меня церемоний. Я не бюргер, чтобы раскланиваться. Я компракчикос [13]. Так что давай без манер. Ты заказываешь мне работу, я её выполняю. Кого для тебя нужно украсть? Мальчика или девочку? Красавца или уродку? Подробности важны. От них зависит цена.

Покупатель откинулся на спинку стула, сложил на груди руки и заговорил, нервно постукивая под столом носком башмака:

– Меня интересует конкретный ребёнок…

– Это удваивает цену, – перебил его компракчикос, снова вытянув перед собой обрубленный палец.

– Да я понимаю, – скривился с досадой его собеседник. – Сложная работа всегда стоит дороже. Но это ещё не вся сложность. Мне нужен сын весьма заметного человека.

Он замолчал в нерешительности и ещё сильней застучал башмаком, а компракчикос и девушка обменялись быстрыми взглядами: “заманчивая предстоит сделка!”

– Ну и кто же этот заметный человек? – включился в разговор тонкошеий юнец.

Покупатель наклонился вперёд и, понизив голос (как будто их кто-то мог здесь подслушать!), проговорил:

– Кристофер Альба…

– Ого! – выкрикнул бородач, не сдержавшись. – Украсть сына этого богача, хозяина Груфского замка! Это будет очень, очень дорого стоить…

– И ещё, – торопливо сказал гнусный гость, совершенно не обратив внимания на последнюю фразу. – Не украсть. А убить. Но убить так, чтобы никто об этом не догадался. Всё продумано. Возле замка протекает река. Мальчишку нужно в ней утопить. А на берегу оставить его одежду. Как будто сам утонул, от несчастной судьбы. Ему десять лет, он смышлёный и шустрый. Часто меняет одежду на простонародную, бедную, и убегает из замка к крестьянским детям. Так вот нужно, чтобы на берегу осталась не временная его грубая одежонка, а настоящая, дорогая. Исходя из этого и определите, пожалуйста, цену.

Он снова откинулся назад, достал из рукава белый тонкий платок, вытер нервной рукой шею и лоб.

Над столом повисло молчание. Юнец наклонился к компракчикосу, выслушал его взволнованный шёпот, кивнул, подошёл к девушке, пошептался и с ней. Потом – обратно, и снова к девушке, и так несколько раз. Гость в это время сидел, уставив взгляд вверх, в потолок, демонстрируя безразличие. Наконец бородач откашлялся (гость мгновенно впился взглядом в его неровно облитое свечным светом лицо) и проговорил:

– Мы возьмёмся. – И, сделав паузу, с почти неуловимой дрожью в голосе, сообщил самое важное: – Четыреста гульденов!

И теперь уже сам впился взглядом гостю в лицо. Тот, однако, совсем не ужаснулся величине суммы. Он медленно приподнял над столом правую руку, развернув кисть вертикально, и вопросительно посмотрел на компракчикоса. Тот медленно, весомо кивнул. Тогда оба встали, подошли друг к другу и соединили руки в пожатии – холёную, белую, пахнущую духами, выглядывающую из голландского кружевного манжета, и корявую, грубую, с отрубленным пальцем, обнажённую до локтя закатанным рукавом. Потом разошлись к своим стульям.

– Хорошее дельце, Беспалый! – весело воскликнула девушка.

– Не радуйся раньше поры, Малянка! Его ещё сделать надо, – остудил её компракчикос, но было видно, что сам-то он тоже нескрываемо рад.

– Однако, Беспалый, у нас же есть правило… – снова влез в разговор юнец.

– Да-да, – подхватил компракчикос, обращаясь к снова доставшему свой платок гостю.

– Помню, – махнул тот рукой с платком, – помню.

Вытер пот, засунул платок в манжет рукава, расстегнул пуговицы на груди. Принялся вынимать и бросать на стол тяжёлые кожаные мешочки. Вслух считал:

– Один. Два. Три. Четыре.

И затем застегнулся, но так неловко, что опытным глазам присутствующих стало понятно: четвёртый кошель у него – не последний. Хотя и удивляться тут не приходилось. Правило ему было известно: деньги – вперёд. Так что брать с собой нужно было с запасом.

– Ну а теперь выпьешь? – громко спросил Беспалый, приготавливая снова свою пятерню для поимки следующего стакана. – И добавил: – Теперь можешь не думать ни о чём. Мы ещё никогда никого не подводили.

– Это известно, – откликнулся заказчик. – Рекомендации у вас самые превосходные.

И потянулся к кувшину – сам, поскольку девушка и юнец были заняты: развязав шнуры у мешочков, они высыпали монеты на стол и, звеня, пересчитывали.

Прошло какое-то время. Давно опустел первый кувшин и затем – принесённый второй. Исчезли куда-то юнец и Беспалый. Малянка и гость сидели, обнявшись, пели какую-то песенку.

– Утро уже, – сказала Малянка, когда песенка кончилась. – Теперь только следующей ночью пойдёшь за ворота. Там тебя подберут. Тот же всадник. Ты слышишь меня? Понимаешь? А пока – ляжешь спать.

– Спать? – пьяным голосом спрашивал раскрасневшийся гость. – А ты ляжешь вместе со мной? Мне одному непривы-ычно…

– Там видно будет, – обещающе говорила девица, помогая отяжелевшему заказчику встать. – Ты мне расскажи-ка сначала про этого Кристофера Альбу. Говорят, он очень богат?..

Через час, в комнате наверху, она торопливо рассказывала:

– У Альбы только один сын. Он же – единственный его богатству наследник. Не считая племянницы, на которой недавно женился наш гость. Когда мальчик умрёт, его отца тотчас отравят, в свите уже есть подкупленный человек. Отец как будто не перенесёт смерти сына. И тогда всё, чем он владеет, перейдёт к племяннице, а значит, к её мужу. Вот как ловко придумано.

– Так выходит, что в нашем подвальчике спит будущий владелец Груфского замка? – восторженно хохотнул в свою бороду, блеснув глазом, Беспалый.

В волнении и азарте он принялся топать по комнате, бормоча что-то под нос. Потом повернулся к юнцу:

– Пойдёшь на болото. Скажешь брату – пусть мальчишку не топит. Одежду оставить, да, а самого – увезти надо. И спрятать. Когда наш заказчик станет Груфским наследником, мы ему мальчика и покажем! Тогда эти четыреста гульденов мы в окно выбросим. Малянке на пуговицы отдадим. Поезжай на болото, не медли!

Юнец, скривив губы в довольной улыбочке, вышел.

– Молодец! – повернулся Беспалый к девушке.

– О, я знаю, – лукаво улыбнулась она. И, подняв пальчик вверх, строго добавила: – Но ты уж про пуговицы не забудь.

НАСЛЕДНИК 

Владелец замка Груф рыцарь Кристофер Альба был весьма скромным и непритязательным человеком. Хотя если принять во внимание знатность его фамилии и военные рыцарские заслуги, то он должен был быть похожим на всех вельмож, волей судеб достигших подобных высот, а именно – властным, надменным, безжалостным. И уж конечно, знатоком наслаждений, которых достаточно в этом мире. Но нет! Ел он простую солдатскую пищу – здоровую, без гастрономических изысков (и повара держал соответственного). Носил одежду, лишённую вычурности – плотную, чёрную, недорогую. Никогда не притеснял своих вассалов и не обременял непосильным налогом крестьян, ремесленников и торговцев. За это все любили его – причём искренне, не напоказ. Единственное, в чём Альба был (впрочем, умеренно) строг – это в соблюдении издавна установленного порядка – в торговле, в сохранении урожая, в соблюдении мельничной очереди, в чистке конюшен, в содержании замка в чистоте и опрятности. Однако строгости-то ему проявлять и не приходилось – имеется в виду применение обычных в те времена наказаний – страшных, часто неизлечимо уродующих тело. Нет, это не было необходимым. Когда-то, ещё только вернувшийся с королевской военной службы, довольно молодой, израненный (а потому сильно хромающий) Кристофер продал соседу несколько своих нерадивых слуг. Просто продал, а не оборвал кнутом кожу, не прижарил на углях, не затравил охотничьими псами. Но вот сосед, однажды взявший новых, недавно купленных людей, в составе прочей свиты на оленью охоту, один раз въехал в болото, так, что конь его мгновенно провалился по брюхо. Поблизости не было ни деревца, ни кустика. Тогда тонущий сделал знак, что-то крикнул, и слуги его тотчас же затолкали в трясину перед конём этих несчастных и безжалостно затопили их. Конь, встав копытами на эту временную и ещё живую опору, вырвался из тяжких болотных объятий, а от бывших Кристоферовых слуг остались лишь громадные, бурые, жадно чавкнувшие пузыри. В замке об этом вскоре стало известно, и всякий разумный человек, от крестьянина до вассала, сказал себе – “лучше дух испустить, чем потерять такого доброго хозяина, как Кристофер Альба”.

И вот ещё странность: этот хромой рыцарь, как уже было сказано, не душил налогами земельный и ремесленный люд, и тот был если не явно доволен – то уж неизменно сыт. А значит, и больше имел сил на обработку земли. И обильнее был урожай, и скот имел больше приплода, и у самих людей чёрного сословия рождалось больше детишек – и в конечном итоге и сам владелец Груфского замка богател год от года.

Соседи же относились к нему с той меченой бесом завистью, которая очень плотно соединена с ненавистью. Потому, если бы они узнали, что владельцу замка и его маленькому сыну грозит смерть, они бы радостно затаились, и не только не оказали бы помощи, а даже и не предупредили. Поэтому затее новоявленного родственника, вероломного супруга Кристоферовой племянницы, а также злодейской шайки Беспалого был предопределён бесспорный успех.

В день, когда младшему Альбе исполнилось десять лет, он решил восстать против некоторых, как он считал, нелепостей в ритуалах его обыденной жизни. Его бунт был ужасающе дерзок, а требование, объявленное мажордому [14], выглядело невозможным. Мальчишка потребовал – ни много, ни мало – права самостоятельно одеваться. Сидя посреди своей громадной, всклокоченной, белой постели, он коротким и жёстким, перенятым у отца жестом пресекал попытки спального слуги подобраться к нему с чулками, паркетными, на войлочной подошве, туфлями и утренней длинной умывальной рубахой.

– Я сам! – негромким, но исполненным упорства голосом повторял он снова и снова и руку держал протянутой к этим утренним предметам одежды.

Слуга, с испугом на побагровевшем лице, спасал от него эту одёжку и глядел моляще на мажордома, а тот озадаченно взирал на мальчишку и лишь качал головой.

– Ваш отец, барон Альба, – говорил он время от времени, – не будет рад нарушению порядка, установленного им самим.

– Так сходи к нему и узнай, – сказал наконец юный упрямец, – можно ли мне одеваться самому. – И добавил: – Сегодня – и навсегда!

Мажордом величественно удалился. Обернувшись в дверях, чтобы прикрыть их тяжёлые створки, он поймал растерянно-вопрошающий взгляд слуги и дал себе мимолётную вольность: пожал нервно плечами.

Его не было почти час, и всё это время мальчишка сидел упрямо в постели, вытянув словно цапля, тонкие ноги, сложив на груди руки и поджав несговорчиво рот.

Мажордом прибыл. Встал посреди большой спальни, поставил ноги в позицию, положил руки на пояс.

– Его светлость барон Альба позволяет вам одеваться без чьей-либо помощи, – подняв глаза к потолку, проговорил он величественно и протяжно. И добавил: – Но одежда ваша должна оставаться прежней!

Маленький Альба, встав на четвереньки, довольным лягушонком запрыгал к краю кровати, а на последние слова мажордома лишь скорчил гримаску, выражающую небольшую досаду. Это требование – не носить свою неудобную, с бархатом и шнурами одежду, с подвешенной на грудь золотой трёхрядной цепочкой – он высказал ещё год назад, в день девятилетия. И, кажется, вот так же, сидя в постели. Тогда отец был непреклонен – но наследник и не расстроился. Он имел личный тайник – в углу гостевого громадного зала, где стояли собранные в человеческую фигуру древние латы. В этих латах, сзади, за спинной створкой кирасы [15] он прятал свою величайшую ценность: с изрядным трудом добытую одёжку мальчика из простого народа. Надев её, он мог смело нарушить некоторые запреты: мог бегать по замку (а в своём бархате с золотой цепью ему надлежало только ходить, причём неторопливо, с достоинством), мог пробраться на конюшню, или на кухню (где его узнавали, но ни разу не выдали), или даже – вот этого уже не знал никто – сбежать через одну из своих мышиных норок за стены замка, наружу, к реке. Туда, где он был принят в компанию местных, таких же, как он, малышей-оборванцев, вечно голодных и вечно счастливых, и где часами напролёт носился, как ветер, соревнуясь с друзьями в их незатейливых мальчишеских играх. И так же, как они, он был голоден, счастлив, и так же краснели от вольного воздуха его щёки и блестели наследственные, баронские, серо-зелёные глазки.

Так было и сегодня. Если вечером мальчика ждал праздничный ужин, – в меру торжественный, и не очень-то, кажется, вкусный, – то день он непременно желал провести на своё усмотрение. И не просто на этот раз поиграть с милыми его сердцу оборвышами. Ему предстояло совершить первое в своей жизни по-настоящему важное дело. Соответственно, и взялся он за это дело со взрослой серьёзностью, тщательно.

Дело было тайным. Пробравшись в библиотеку, он запер изнутри дверь на ключ, достал пузырёк с чёрной тушью, принесённое с заднего двора большое гусиное перо, лист бумаги и острый осколок стекла. Этим осколком он умело и правильно обрезал перо, заточил и расщепил аккуратненько его кончик. Затем осмотрел лист бумаги – фамильной, с гербом, сложил и оторвал половину. Обмакнул в склянку перо, осмотрел его, приподняв к свету окна, и на той половине листа, что была без герба, довольно ровным почерком вывел:

“Я, наследник Груфского замка, барон Альба-младший, приказываю замковому кузнецу взять мою золотую цепь, разрезать надвое, одну половину отдать мне, вторую расплавить, добавить олова наполовину и отлить цепь заново”.

Затем задумался на минуту, наклонился над листом и прибавил: “И всё сделать тайно”.

И, довольно кивнув, переписал текст этот набело – на второй, гербовой половинке. Письмо, однако, закончено ещё не было. Мальчишка, звеня цепью на животе, слазил в шкафчик, достал новый пузырёк – с красной на этот раз тушью, обрезал перо, очинил его заново и приписал под свежими, влажными ещё строками личную подпись: крупную красную букву “А” – в греческом начертании, из трёх штрихов, где два образуют как бы крышу домика, а третий помещается внутри этой крыши и проведён наискосок от нижнего кончика левого штриха к середине правого.

Он всё сделал правильно. Он исполнил всё нужное для того, чтобы сохранить предпринятое в тайне. Но ум десятилетнего мальчишки, не искушённого в делах скрытных и подлых, не мог противостоять взрослому – холодному, опытному и злому. Тот человек тоже всё делал тайно: отсматривал – когда и куда юркнул шустрый мальчишка, что именно спрятал в латах, в своём тайнике в рыцарском зале, когда, переодевшись в простую одежду, улизнул к кузнецу. Зачем улизнул – он знал уже, этот взрослый, один из доверенных слуг, подкупленный отравитель. Он наскоро прочитал черновик письма к кузнецу, спрятанный мальчиком в тех самых латах, вернул аккуратно на место и поспешил в один из внутренних двориков, маленький, густо заросший малиновыми кустами. Это было удобное место. Тихим шёпотом охая и чертыхаясь, он продрался через колючки, подполз к стене, вынул неприметный камешек из древней каменной кладки. За камешком открылась ровная и глубокая норка. Человек негромко кашлянул в эту норку, и почти тотчас из неё послышалось ответное:

– Здесь!

Тогда человек быстро проговорил:

– Сегодня, и скоро.

И снова ему внятно ответили:

– Мы будем готовы.

Потом человек выбрался из колючих кустов и, прежде чем отправиться по своим хлопотливым делам, вернулся в свою каморку и тщательно вычистил одежду щёткой из конского волоса.

Мальчик же безмятежно был занят своим. Он пробрался к кузнецу и отдал ему цепь и письмо. Тот, кивнув, строго погрозил ему пальцем:

– Если узнают – меня изжарят на моих же углях!

Мальчишка прижал руку к груди и твёрдо сказал:

– Вот здесь – кладбище, где будет лежать эта тайна.

И через три часа получил назад свою цепь – фальшивую наполовину, и остаток чистого золота.

– А могу я осторожно поинтересоваться, – спросил, вытирая пот, кузнец, – для чего вам, ваша светлость, это понадобилось? Не взялись ли вы, склонённые кем-нибудь из вассалов, играть в карты на деньги? Это дело, ваша светлость, очень опасное. 

Наследник светло улыбнулся и проговорил:

– О карточном плутовстве меня кое-кто просветил. В карты я не играю. А золото нужно одному мальчишке, там, за стеной. Сестрёнка у него заболела. Глаза и кожа сделались жёлтые. Так болели уже кое-кто по соседству, и их, опасаясь заразы, сожгли в страшном месте, которое называется “карантин”. Но однажды кого-то с такой болезнью вылечил лекарь, только дорого взял. Я обещал мальчишке, что плата лекарю будет, и повозку за ним уже отослали. Вот сейчас я вынесу золото, и сестра его не умрёт. Мне ведь цепь-то совсем не нужна!

– Но вас не пропустят! – смотрел на него изумлённый кузнец.

– У меня есть собственный ход! – воскликнул маленький Альба.

Он крутнулся на месте, махнул на прощанье рукой и упрыгал из кузни.

Он пробрался к тайному месту в толстой стене древнего замка и скрылся в низком и узком канале дождевого стока. В середине сток был перегорожен массивной решёткой, сквозь которую можно было лишь руку просунуть, но мальчик знал некий секрет. Он взял два средних прута и протолкнул их вверх, в тело стены. Пруты, оказавшиеся не посаженными на заклёпки, легко поднялись. Альба пролез сквозь образовавшееся отверстие, опустил за собой негромко звякнувшие ржавые стержни и поспешил за стену, к краю дождевого канала, куда звал его мягкий солнечный свет. Он вылез, выпрямился и на секунду прикрыл от яркого солнца глаза. В тот же миг чьи-то тяжёлые грубые руки схватили его, свалили на землю и быстро замотали лицо плотной тканью. Напавшие действовали умело. Туго стянули верёвкой руки и ноги, проверили – дышит ли нос. Затем один из них, встав на четвереньки, полез внутрь канала. Сопя, с трудом передвигая колени и локти, он дополз до решётки, где ему тотчас с другой стороны передали украденную из пустотелого рыцаря бархатную дорогую одежду.

Вечером слуги, посланные на поиски пропавшего Альбы, эту одежду нашли – на берегу речки, в месте безлюдном, укромном. Здесь же лежали башмаки и чулки, а также всем знакомая золотая нагрудная цепь.

“Утонул наш наследник!” – пролетела по замку страшная весть. Кристофер Альба распорядился готовить лодки – но время приблизилось к ночи, и решено было поиски тела начать ранним утром. Вот только утром старый Альба не встал. Он полежал в постели полдня, ни разу глаз не открыв, и умер. И в замке сказали: “Смерти сына не вынес”. И срочно послали гонца к племяннице Кристофера, теперь уже к единственной из всего рода наследнице.

БОЛОТО 

Альба лежал в полной темноте. Он знал, что сейчас – день, и весь поднебесный мир залит солнечным светом. Но на него что-то было наброшено – или войлок, или попона (пахло лошадью), и потому глаза его, изредка раскрываясь, встречали лишь ночной непроницаемый мрак. Лежал на земле, где-то в ложбинке или расщелине. Он слышал, что рядом с ним лежали и его похитители – они тихо переговаривались и, очевидно, так же, как он, были отделены от случайного взора плотной, теснящей дыхание, скрывающей драпировкой. Они ждали ночи.

Стиснув зубы, стараясь дышать медленно и неглубоко, похищенный наследник Груфского замка тоже ждал ночи – моляще, отчаянно. Он был туго стянут – не верёвками, а тонкими шнурами. При любом, самом малом движении и даже при дыхании шнуры ещё глубже впивались в растёртую кожу. Ему было десять лет, и он уже мог мыслить достаточно рационально. Он понимал, что мучения прекратятся только тогда, когда похитители повезут его дальше, следуя своему разбойному плану. А повезут, – понятное дело, – только в скрывающей всё ночной темноте. Тогда его развяжут и посадят на лошадь или заставят идти – это тоже неплохо, ведь и в этом случае с него снимут эту каболковую [16] паутину.

Но напрасными были надежды. Ночь пришла – и не принесла облегчения. Словно куклу, его вскинули на плечо (он, сдержав стон, скрипнул зубами) и припустили куда-то бегом. Альбе казалось, что у него с головы слезает кожа – так ему было больно.

Пробежали, – а потом быстрым шагом прошли, – больше мили. И вот впереди послышался тихий оклик и очень знакомый короткий храп: лошади. “Всё, – подумал, теряя сознание, Альба, – сейчас посадят в седло и перед этим, конечно, развяжут…” Но вышло хуже. Его бросили животом поперёк лошадиной спины и добавили “паутины” – притянули новой верёвкой, чтоб не упал. Когда лошадь тронулась, у мальчишки перед глазами крутнулись огненные круги, и он провалился в беспамятство.

Новый удар страшной боли вернул мальчишку в сознание: его сбросили с лошади.

– Сколько до утра? – грубым голосом спросил кто-то рядом.

– Почти час, – ответили ему после паузы. – Спи. До рассвета в болото не сунешься.

Прошёл этот час, и был он для Альбы – как вечность. Утренний сумрак высветлил чахлый лес, кочки, траву перед самым лицом.

– Ну, двинулись! – скомандовал кто-то. – Как там барончик наш? Что-то молчит. Гляньте. Он мёртвый – малого стоит.

Альбу подняли, встряхнули.

– Живо-ой! О, глазищами светит! Сердитый!

– Какой он к чёрту сердитый. После этакого перехода любой стал бы звать всех святых. Примолк, наверное, оттого, что обделался!

Кто-то подошёл, наклонился.

– Нет! Не воняет!

– Терпеливый какой. Ну, пошли.

“По болоту идти – теперь точно развяжут!” – в предельном отчаянии обещал себе Альба. Но нет. Рывком подняли с земли, вскинули на плечо. Казалось, теперь не беспамятство уже волочит его в страшную ватную яму, а потянула в свой вечно распахнутый рот сама смерть.

Очнулся он оттого, что кто-то лизнул его в пылающее лицо языком, шершавым и тёплым. Он разлепил веки, мутным взором всмотрелся в качающуюся перед ним собачью морду. Ещё не собака. Ещё, похоже, щенок.

“Княф!” – сказал щенок и подпрыгнул.

– Княф, – прошептал Альба неслышно и подумал: “Только вот – не до игры…”

– О, очнулся! – кто-то приблизился, с хохотом, перешедшим в сопение.

Присел рядом. Вцепился в волосы, потянул, заставив сесть. Бородатый. Глаза наполнены жутким весельем – бездушным и пьяным.

– Ну-ка, просыпайся! – хохотнул человек и, подняв Альбу над головой, швырнул его вниз и вперёд.

Мелькнули перед взором в кожаном плаще с наклёпками бородач, щенок – чёрный с подпалинами, полуразрушенная каменная стена – и в затылок и в спину ударило вязким, холодным и мокрым.

“Вода!” – понял Альба и, барахтаясь, вынырнул из сомкнувшейся на мгновение над ним бурой массы. Нет, не совсем вода. Коричневая болотная жижа. И ещё Альба понял, что на теле нет больше верёвок и что швырнувший его в болото Кожаный плащ оказал ему великую милость: разодранную во многих местах кожу вмиг охладило, и по телу прошла волна сводящего с ума облегчения.

– Долго не сиди! – смеялся стоящий на сухом краешке человек. – Пиявки присасываются быстро!

Альба не шевелился, наслаждаясь утолившей боль болотной прохладой. А когда встал – болото ему было по пояс – увидел, что он совершенно раздет и что верёвки сняты не все – одна, обвязанная вокруг запястья, тянется туда, на берег, а на плече у него, точно, висят две извивающиеся пиявки. Он сдёрнул пиявок – выступила бледная кровь – шагнул к берегу и, выйдя на сухое, снял с себя ещё четырёх маслянистых скользких змеек. Кожаный плащ железными пальцами сжал его шею и, ведя куда-то к стене, задумчиво проговорил:

– Тонкий ты. Ошейник как раз впору придётся.

И, доведя до стены, точно, поднял висящий на длинной цепи большой железный ошейник и обогнул его ржавые лапки вокруг Альбы на поясе.

– Плут! – крикнул куда-то за высокий каменный барьер, из-за которого поднимался вверх столбик дыма. – Неси клёпку и молоток!

“Так, это – Плут”, – подумал Альба, глядя на подбегающего костлявого малого лет двадцати, торопливо жующего и вытирающего поблёскивающий жир с подбородка. В руках у Плута были два молотка и кусок толстой проволоки. Он ловко продел проволоку в отверстия на лапках ошейника и, придерживая один молоток к ней вплотную, вторым этот металлический пояс умело склепал.

– Готово! – дёрнув за цепь, Плут взглянул на бородатого командира.

– Ладно, беги, – бросил тот и добавил: – Обжора!

Костлявый кузнец убежал, и ушёл бородач, постукивая наклёпками рукавов о наклёпки на кожаном поясе, а над стеной сбоку появилась чья-то, с кривым глазом, всклокоченная голова и проговорила:

– Вот ты и здесь. Будешь сидеть, пока наследник твоего папы не приедет в Груф. Потом мы за тебя возьмём много денежек.

И, захохотав, голова скрылась. 

Пришёл Плут. Притащил охапку соломы, черепушку с водой и кость с необъеденным мясом. Альба с жадностью выпил воду и взялся за мясо. Спустя полчаса вывернулся, смешно вскидывая лапы, из-за каменного столба чёрный щенок и подбежал к сидящему на цепи голому человечку.

– Княф! – сказал человечек и протянул щенку кость.

Тот, заурчав, здесь же лёг и заскрипел о неё белыми маленькими клыками. А Альба сложил аккуратно солому, сел, привалился спиной к стене и тихонечко, едва слышно запел.

ВОЛК 

Он сидел на соломе, сжавшись в комочек, обхватив колени руками, и пел песенки – одну за другой, все, какие только мог вспомнить. Щенок сидел рядом, привалившись к его боку лохматой башкой, и время от времени тихо поскуливал.

Альба интуитивно выхватил из всех возможных способов поведения самый целебный. Он без какого-либо усилия воли тянул к себе звуки той, только что рухнувшей, благополучной и радостной жизни, и звуками этими вычищал из себя картины происшедшего с ним в последние сутки. И когда приблизился вечер, кожа его утратила синюшную бледность, тело перестало дрожать, а из глаз исчез нездоровый лихорадочный блеск.

– Я – человек, – сказал он сам себе. – Я попал к разбойникам. Мне надо терпеть.

Щенок фыркнул и лизнул его в щёку.

Они так и уснули – двумя калачиками, тесно прижавшись друг к другу.

Пришло утро, потом полдень. Приблизился вечер. Щенок время от времени убегал за стену и там ему, очевидно, давали что-нибудь из еды. Об Альбе же словно забыли. У него не было даже воды, и к вечеру он жестоко страдал, с трудом ворочая во рту вспухшим сухим языком. Ночью пить хотелось так, что тело нескончаемо била крупная дрожь. Щенок скулил, тычась в мальчика влажным носом. Снова рассвело, и опять никто не вышел из-за каменного столба, обозначающего край стены. Чтобы хоть как-то уменьшить действие палящих лучей, Альба, волоча за собой длинную тяжёлую ржавую цепь, подполз к краю болота и опустил лицо и руки в прохладную бурую массу. Поднял голову, подышал – и опустил лицо ещё раз. Появилось заметное облегчение. Пересиливая опасный соблазн напиться этой нечистой, ржавой воды, Альба выполз на сушу. Здесь он увидел, что руки и грудь его облеплены дюжиной длинных пиявок.

– Пиявки, – сказал он себе, спокойно смотря, как они, стремясь побыстрее выкачать кровь, шевелятся и сокращаются.

Альба, потянув вместе с присосавшейся змейкой подавшуюся кожу, оторвал одну, поднял перед собой, сжав двумя пальцами.

– Пиявки, – снова сказал он. – Вот они меня едят. Тогда я тоже могу их съесть.

Он поднёс извивающегося чёрного маслянистого червячка ко рту – и неторопливо сжевал. Желудок, судорожно сжавшись, потребовал ещё. Тогда Альба стал снимать их с себя – одну за одной – и отправлять в торопливо работающий рот. Проглотил остаток, посидел мгновенье-другое и вдруг молча и радостно улыбнулся: “хорошо!” Немного притупился голод, и почти совершенно перестала мучить несносная жажда. В течение дня он ещё несколько раз ловил собственным телом пиявок и торопливо проглатывал их. Он совершенно не знал, что это – вполне сносная пища для организма, а также, – что при укусе пиявки в кровь попадают целебные вещества. Он просто спасал свою жизнь, используя подвернувшуюся возможность.

Но день всё-таки тянулся мучительно долго, и Альба старался занять себя всем, что только мог придумать его маленький мозг. Он растащил вдоль стены и оставил сушиться на солнце свою кучу соломы, которую изрядно вымочил щенок, вбегавший по брюхо в болотную воду, а затем весело прыгавший в их совместном гнезде. Кроме этого, Альба перебрал все звенья цепи и внимательно их рассмотрел – на предмет слабины или изъяна. (Нет, цепь была крепкой.) Потом он растянул цепь между двумя выступающими из стены камнями, навесил на неё рядок перегнутых вдвое пучков соломы и, состроив небольшую тень, прятался там в часы особенного зноя. Собрал кучку камней, не зная сам – для чего. Ближе к вечеру стал подумывать о возможности заготавливать пиявок впрок, на ночь, подвешивая их днём вялиться на солнце. И тут его размышления внезапно прервали.

Послышалась тяжёлая поступь, и из-за столба вышел кряжистый, с сильно отпущенной бородой человек. На нём была накидка из больших волчьих шкур – сшитая без всякого кроя, в один громадный лоскут, с вырезанным отверстием вокруг шеи. Он удивлённо уставился на худенького мальчишку, сидящего на цепи возле кучи соломы.

– А ты кто такой? – спросил человек и приблизился.

Альба молчал, повернув лицо в сторону бескрайнего пространства болота.

– Эй, ты слышишь меня? – толкнул его в плечо человек.

Альба стиснул зубы и отвернул лицо ещё больше в сторону.

– А-а-а, – понимающе протянул обладатель волчьих шкур и торопливо ушёл за стену.

Он очень быстро вернулся, и в руках у него был толстый, в зелёных пятнах лишайника сук. Человек подошёл, неторопливо примерился и обрушил этот сук на маленькую, отвернувшуюся от него голову. Альба упал на солому, пачкая её кровью, а тот, обросший, отшвырнул в сторону переломившуюся дубинку и спокойно ушёл.

Альба очнулся ненадолго, когда почувствовал, что щенок, жалобно поскуливая, вылизывает ему рану, но потом снова утратил сознание и так лежал до утра.

Утром он почувствовал, что его куда-то несут, а потом ощутил под собой подстилку из соломы – на этот раз более высокую, мягкую. Услыхав голоса, он приоткрыл глаза. Здесь, в широком каменном квадрате с неровными зубцами полуразрушенных стен, собрались несколько человек: уже знакомые – и Плут, и одетый в кожаный плащ с наклёпками, и ударивший его палкой, и – двое или трое незнакомых. Плут, добывая из голоса молящие нотки, оправдывался:

– Я сказал тебе про него, Волк! Я точно помню – сказал!

Но тот, к кому он обращался, – одетый в серые шкуры, – поднял длинную суковатую палку и, едва Плут успел отвернуться, с силой ударил его по спине. Плут взвыл и запрыгал.

Страницы: «« 12345678 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Студент Алекс Магнум устроился работать на рудники планеты Мимир в надежде начать новую жизнь. И нов...
«Старший оперуполномоченный Шерстобитов был весьма молод, на вид лет двадцати пяти, не больше. Был о...