Зима Гелликонии Олдисс Брайан

Глава 5

Несколько новых правил

Местность между Кориантурой и Чалцем покрывала система приподнятых насыпей, похожих на переплетенные вены. Кое-где насыпи пересекались. Пересечения были отмечены грубым подобием ворот, предназначенных преграждать путь домашнему скоту, норовящему вырваться на свободу. Где люди и животные протоптали свои тропы, вершины насыпей были уплощены, склоны покрыты жесткой дикой травой, переходящей в тростник там, где промыли русла ручьи с черной водой. Земля в таких местах хлюпала под ногами пеших и конных. Грузный домашний скот проходил здесь без задержек. Животные останавливались лишь время от времени, чтобы напиться из темных глубоких луж.

Лутерин Шокерандит и его пленница были тут единственными человеческими фигурами на много миль. Их продвижение вперед иногда замедлялось из-за стай птиц, шумно взлетавших по сторонам от путников и после низкого перелета так же внезапно, дружно, опускавшихся крылатым облаком где-то в приглянувшемся месте.

По мере приближения к морю расстояние между мужчиной и его спутницей увеличивалось, а маленькие ручейки, текущие у них под ногами, от близости моря становились солоноватыми. Легкое журчание ручьев составляло приятный аккомпанемент хлюпанью почвы под копытами лойсей.

Остановившись, Шокерандит дождался отставшую Торес Лахл. Лутерин хотел накричать на женщину, но что-то остановило его.

Он был уверен, что странный капитан Фашналгид солгал по поводу приема, который ожидал армию Аспераманки на подступах к Кориантуре. Поверить Фашналгиду означало усомниться в системе, которой Лутерин верил и в которой жил. Но в то же время убежденность, с какой говорил капитан, заставила Шокерандита задуматься и насторожиться. Шокерандиту было поручено доставить донесение Аспераманки в Кориантуру, где располагался штаб армии. В том числе в его обязанности входило избегать всяческих ловушек. Самым разумным в сложившейся ситуации было притвориться, будто он поверил Фашналгиду, и скрыться из Чалца на лодке.

Над насыпями сгущались сумерки. Фигура Фашналгида исчезла. Шокерандит не мог развить такую скорость, какую хотел бы. Его лойсь шел по вершине насыпи, и казалось, что каждый шаг животного вязнет в раскисшей почве.

— Держись ближе ко мне! — крикнул он Торес Лахл. Собственный голос громом отозвался в ушах Шокерандита. Он дернул поводья и снова направил лойся вперед.

Мелкий дождь, который раньше грозил перерасти в обычный ускутошский обложной, как это называлось, прекратился. Дождевую пелену ветер унес на запад, к морю, оставив насыпи в рассеянном свете пары закатных солнц. Кому-то эта картина могла показаться печальной; но даже в этих заброшенных местах такая погода благотворно влияла на существование видов, которые сражались за господство на Гелликонии: расы анципиталов и расы людей.

В приливных прудах по обе стороны от насыпей отлично прижились морские водоросли. Водоросли были подобны ламинариям и накапливали в своих узких и длинных коричневых полосках йод из морской воды. Альга испаряла свои химические компоненты в виде йодистых соединений, в основном йодистый метил. Йодистый метил снова разлагался в атмосферном воздухе, выделяя йод, и ветер разносил это полезное вещество по всем уголкам планетарного шара.

Двурогие и люди не могли существовать без йода. Щитовидные железы, регулирующие метаболизм при помощи йодсодержащих гормонов, активно поглощали йод из воздуха.

В это время Великого Года, после рубежа Семи Затмений, часть этих гормонов внезапно решила, что человеческая раса должна стать чуть более подверженной воздействию вируса «геллико», чем прежде.

Словно угодив в лабиринт, его думы блуждали кругами, повторяя один и тот же маршрут. Он вновь и вновь вспоминал свою знаменитую вылазку в Истуриаче — но без прежней гордости. Его товарищи восхищались его храбростью; каждая выпущенная им пуля, каждый удар мечом, который он наносил врагу, теперь покрылись позолотой легенды, сросшейся с его именем. И все равно он вздрагивал от ужаса, припоминая, что совершил и, хуже того — восторг, который при этом испытывал.

И эта женщина. Во время их одинокого путешествия на север он обладал Торес Лахл. Пока он занимался своим делом, она покорно терпела. Он все равно наслаждался ощущением женской плоти и своей властью над ней. Иной раз он смутно вспоминал о своей далекой нареченной, Инсил Эсикананзи, дожидающейся его в Харнабхаре. Что она подумает о нем, возлежащем с чужестранкой из самого сердца Дикого Континента?

Эти думы возвращались к нему разрозненными и бесформенными стайками вперемежку с головной болью. Внезапно он вспомнил, как однажды в детстве столкнулся с матерью. Он бездумно вбежал в ее покои. Там стояла смутная фигура, почти не покидающая своих покоев (и реже прежнего — со времени смерти Фавина). Горничная помогала матери одеться, а та смотрела на себя в туманное серебряное зеркало, где отражались скопления бутылочек с духами и притираниями, напоминающие шпили и купола далекого города.

Мать повернулась к Лутерину, но не двинулась навстречу, вообще не шелохнулась, не сказала — насколько он помнил — ни слова. Матери помогали облачиться в парадную одежду по случаю какого-то торжественного приема. Одежда матери, расшитая картами Гелликонии, несла извечное напоминание о Колесе, которое придавало ей торжественную значимость. Страны и острова были вышиты серебром, моря выделены яркой лазурью. Волосы матери, еще не убранные, лежали темной массой, водопадом, который стекал с Северного полюса к Верхнему Никтрихку и даже дальше. Одежды застегивались сзади. Лутерин заметил, как стоит мать и как служанка склонилась перед ней, чтобы застегнуть пуговицы там, где город Олдорандо и Дикий Континент обозначали женские интимные места. Потом его всегда мучил стыд оттого, что он увидел такое.

Жесткая трава на вершине насыпи, напоминавшая растительность на теле, странным образом приблизилась к его лицу. Он видел, как мелкие амфибии разбегаются в трещины, опушенные травой-волосом, слышал, как журчит вода, видел как пестрые маргаритки гибнут под копытами лойся, словно мгновенно увядающие осенью. Вселенная устремилась ему навстречу. Он покачнулся и соскользнул с седла.

В последний миг ему удалось выпрямиться и не упасть, стать на обе ноги. При этом он испытал незнакомое ощущение.

— Что с тобой? — тревожно спросила Торес Лахл, подъехав ближе.

Шокерандит почувствовал, что ему трудно повернуть голову, чтобы взглянуть на нее. Шапка сползла на глаза. Почувствовав недоверие к женщине, он потянулся к пистолету, потом вспомнил, что пистолет висит на седле. Он покачнулся и уткнулся лицом в мокрый мех на крупе лойся. Потом опустился на землю и почувствовал, как съезжает по насыпи вниз.

Странная неподвижность сковала его тело. Его желания и возможности совершенно разошлись. Он услышал, как Торес Лахл спустилась с лойся и, хлюпая по грязи, подошла туда, где он лежал, раскинув руки.

Он ощутил ее пальцы на своем теле, услышал ее голос, внимательный, тревожный, взывающий к нему. Торес помогла ему подняться. Ломило каждую косточку. Он хотел вскрикнуть, но не смог издать ни звука. Кости раскалывались от боли, тело кричало, боль пробиралась в голову. Его тело корчилось в судорогах. Он увидел, как небо по краям заходится вихрями.

— Ты болен, — сказала Торес Лахл. Она не могла заставить себя произнести страшное название болезни.

Девушка отпустила Лутерина, и тот снова упал на мокрую траву. Торес стояла, глядя на безлюдные насыпи и далекие голые холмы, откуда они пришли. Там, в южной части неба, все еще колыхались занавеси дождя. Маленькие крабы стремительно спасались в ручейках у ее ног.

Она могла убежать. Ее пленитель недвижно лежал у ее ног, беспомощный, и она могла застрелить его. Обратная дорога в Кампаннлат таила смертельные опасности, к тому же с юга, откуда-то из степей, приближалась армия. На севере, всего в нескольких милях отсюда, находилась Кориантура; укрепление, отмечающее подступы к городу, смутно выделялось на горизонте. Но это была территория врага. Вокруг темнело.

Торес Лахл в нерешительности прошлась. Потом вернулась к распростертой фигуре Лутерина Шокерандита.

— Давай посмотрим, что можно сделать, — проговорила она.

Ей с трудом удалось посадить его обратно в седло. Потом она забралась ему за спину и, ткнув лойся пятками в бока, пустила животное шагом. Второй лойсь тоже послушно двинулся вперед, то быстрее, то медленнее, но без задержек, явно предпочитая общество хозяев ночному одиночеству в пустошах.

Взволнованная и встревоженная, Торес то и дело понукала лойся, чтобы тот не сбавлял ход. В быстро сгущающихся сумерках она наконец заметила впереди Фашналгида, чья фигура верхом на лойсе выделялась на фоне далекого моря. Взяв револьвер Шокерандита, она выстрелила в воздух. С окрестных пустошей поднялись птицы и стаями разлетелись в стороны.

Еще через полчаса мрак ночи — или его сводный полубрат — укрыл землю, хотя кое-где в озерках и лужах отражался юго-западный горизонт, за который только что скрылся Фреир. Фашналгида больше не было видно.

Она пришпорила лойся, придерживая Шокерандита и прижимая его к себе.

По обеим сторонам от насыпи поднималась вода. Со всех сторон слышался нарастающий шум, и Торес Лахл поняла: начинается прилив. Она никогда прежде не видела моря и теперь боялась его. Почти в полной темноте она выехала к небольшому мысу, но не сразу поняла это. Впереди у берега стояла лодка — небольшой баркас.

Мелкое море плескалось с алчным хлюпаньем. Чешуйчатая трава и осока издавали призрачный шорох. Небольшая волна мерно била в борта суденышка. Нигде не было видно ни души.

Торес Лахл спустилась с лойся и стащила наземь Шокерандита. Медленно и осторожно она подошла к краю мыса, где стоял на привязи баркас.

— Эй, ни с места! Ближе не подходить!

Торес Лахл охнула, потому что крик исходил словно у нее из-под ног. Из расселины выскочил мужчина и направил ей в голову пистолет.

Учуяв в его дыхании алкоголь и разглядев роскошные усы, она немедленно с облегчением узнала капитана Фашналгида. Капитан тоже усмехнулся, узнав ее и Шокерандита, но не выразил ни удовольствия, ни досады по поводу того, что жизнь полна утомительных происшествий, с каждым из которых приходится иметь дело.

— Зачем ты увязалась за мной? Решила притащить за собой Гардетаранка?

— Шокерандит болен. Вы можете мне помочь?

Фашналгид повернулся и крикнул кому-то в лодке:

— Беси! Выходи. Опасности нет.

Беси Бесамитикахл, кутаясь в меха, выбралась из каюты, где пряталась, и вышла вперед. Ранее она почти без выражения выслушала план Фашналгида касательно того, как он отведет удар олигархии, нацеленный на армию Аспераманки, — при том, что капитан вложил в свою речь немало драматизма. Он отправится навстречу священнику-военачальнику тайными тропами и окольным путем, потом они вместе с Аспераманкой прискачут к лодке, где Беси останется их дожидаться. Лодку им выделил от своих щедрот Эедап Мун Одим. Беси не должна подвести своего хозяина. На карту поставлены жизнь и честь.

Она пересказала план Одиму, который выслушал его с видимым удовольствием. Как только Фашналгид впутается в незаконное предприятие, он тут же окажется в руках Одима. Вышло так, что в распоряжении Одима имелся баркас с лодочником в роли команды, и Беси вполне могла пересечь залив и забрать знаменитого священника.

Но и за то недолгое время, которого потребовала организация этого маленького предприятия, законы олигархии успели поймать в свои силки население города.

День за днем, улица за улицей Кориантура оказывалась в тисках военного положения. Наблюдая это, Одим молчал, волнуясь за многочисленных родственников и строя собственные планы.

Беси помогла Торес Лахл перенести бесчувственного Шокерандита на баркас.

— Зачем нам эти двое? — спросила она, с раздражением глядя на больного. — Для чего нам брать их с собой? Наверное, он заразный.

— Нельзя бросить его здесь, — ответил Фашналгид.

— Ты хочешь сказать, что лойсей мы тоже должны забрать?

Не обратив внимания на замечание Беси, капитан кивнул лодочнику, чтобы тот отчаливал. Лойси остались на берегу молчаливо наблюдать за отплывающей лодкой. Один подался было вперед, но поскользнулся в грязи и отступил. Лойси так и стояли на берегу, даже когда маленькая лодка исчезла в тумане, уйдя в сторону Кориантуры.

На воде тянуло холодом. Лодочник сидел у руля, остальные прятались от ветра в каюте, затянув брезент на дверях. Торес Лахл не была склонна болтать, но Беси упорно продолжала расспрашивать.

— Откуда ты родом? Судя по говору, ты не из этих мест. Этот мужчина твой муж?

Торес Лахл неохотно призналась, что она рабыня Шокерандита.

— Что ж, теперь у тебя появилась отличная возможность освободиться от рабства, — весело сказала Беси. — Такие возможности выпадают не часто. Например, если твой хозяин умрет.

— Возможно, в Кориантуре мне удастся найти корабль, купить на нем место и вернуться в Кампаннлат — после того как лейтенант Шокерандит поправится, конечно. Ты сможешь мне помочь?

— Дамы, — подал голос капитан Фашналгид, — в Кориантуре у нас будет достаточно неприятностей и без того, чтобы помогать беглым рабыням. Вы красивая женщина — уверен, что вам удастся вытянуть счастливый билет.

Не обратив внимания на последнее замечание, Торес Лахл спросила:

— Какие неприятности вы имеете в виду?

— Эх... все под Богом ходим, под олигархом, точнее под майором Гардетаранком — они решают за нас, — ответил Фашналгид. Вытащив из кармана флягу, он щедро угостился содержащимся в ней напитком.

Немного подумав, он протянул фляжку женщинам.

Из дальнего угла каюты раздался голос Шокерандита, отчетливо проговорившего:

— Я не хочу пройти еще раз через это...

Торес Лахл положила руку на его пылающий лоб.

— Мой дорогой лейтенант, очень скоро вы обнаружите, что наша жизнь — это непрекращающийся спектакль.

Население Сиборнала составляло лишь сорок процентов от населения соседнего Кампаннлата. Тем не менее связь между отдаленными столицами северного континента была налажена не в пример лучше, чем в Кампаннлате. Пути были отличные, за исключением разве что таких отсталых районов, как Кай-Джувек — по причине того, что некоторая (существенная) часть населения была отделена от моря, служащего путями сообщения, большими пространствами суши. Управлять таким континентом было не слишком сложно, в особенности при наличии сильной воли, исходящей из самого сильного города, Аскитоша.

Глядя на план Аскитоша, можно было заметить, что его улицы образуют концентрические полуокружности, в центре которых, над морем, высилась огромная островерхая церковь. Огонь на острие церковного шпиля был виден с моря за много миль от берега и из любой точки побережья. У дальней границы полуокружности, в миле с лишним от берега, вздымался Ледяной Холм, на гранитной вершине которого стоял замок, где обитала сильнейшая воля Аскитоша и всего Сиборнала.

Эта Воля следила за тем, чтобы все дороги на континенте были загружены транспортом — военным или транспортом, готовящим военное продвижение, иными словами — почтовым. Почтальоны в небольших форменных шлемах один за другим появлялись в городах, объявляя о все новых ужесточениях. Часто объявления на доставленных почтальонами плакатах имели вид заботы о населении: например, указ «О предотвращении распространения жирной смерти», или «Об ограничении голодающих и жаждущих», или «Об аресте опасных элементов». Источником наибольшей общей досады, источником возмущения, было «Ограничение прав личности».

Те, кто трудился во славу олигархии, предполагали, что за всеми этими волеизъявлениями, вершащими судьбами северного континента, стоит верховный олигарх Торкерканзлаг II. Никто и никогда не видел Торкерканзлага. Торкерканзлаг, если только он вообще существовал, скрывался в череде залов Замка на Ледяном Холме. И последние указы скорее всего были писаны единолично тем неизвестным, кто, презрев собственную свободу, заточил себя в залах без окон.

Высшие же чины часто сомневались, что верховный олигарх существует, справедливо полагая, что этот титул — лишь пустой звук, подозревая, что правление осуществляют палаты Совета олигархии.

Ситуация складывалась совершенно парадоксальная. Центр власти составляла плеяда окружения Азоиаксика Первого, ядро церкви. Торкерканзлага трактовали как имя, которое применялось на выборной основе, и скорее всего не к единственному лицу.

В народе гуляли также и obiter dicta, предположительно слетевшие с уст — или, по мнению некоторых, прокарканные клювом — самого олигарха:

«Можно вести дискуссии в совете. Но следует помнить, что мир вокруг — не палата совета. Более всего мир напоминает камеру пыток».

«Не стоит бояться, что вас назовут злым. Таков удел любого правителя. Людям не нужно ничего, кроме зла, — это можно понять, прислушавшись к разговорам на любом углу».

«Там, где возможно, используйте предательство. Предательство обходится дешевле любой армии».

«Церковь и государство — брат и сестра. Однажды нам придется решить, кто из них унаследует семейное состояние».

Вот какие мудрые изречения, пройдя сквозь пищеварительный аппарат Внутренней палаты, становились достоянием гласности.

Что касается Внутренней палаты, то можно было ожидать, что ее члены лучше всего знакомы с проявлениями Воли. Но ничего подобного. Члены Внутренней палаты — сейчас они присутствовали на собрании, куда явились в масках, — в общем и целом были еще хуже осведомлены об источнике Воли, чем обычные необразованные горожане с мокрых от вечных дождей улиц у подножия холма, и так близки к верховной Воле, что предпочитали отгораживаться от нее при помощи притворства. Их маски были всего лишь барьерами, выставленными их неискренностью; власть имущие настолько мало доверяли друг другу, что выработали такую манеру поведения относительно проявлений олигархии, которая надежно скрывала правду, — точно так же, как насекомые-хищники маскировались под нечто невинное, с тем чтобы приманить и одурачить добычу, а неядовитые разновидности старались сбить с толку охочих до них хищников.

Случилось так, что член совета из Брайджта, столицы Брибахра, знал истину о верховной Воле. Он вполне мог рассказать приятелям правду, мог отстаивать полуправду или тем или иным образом, в зависимости от того, что больше его теперь устраивало, лгать о существе вопроса.

Посему в случае советника из Брайджта трудно было оценивать степень притворства: прикрываясь столь афишируемым, навязанным континентальным союзом, подкрепленным многочисленными мрачными мирными актами, Ускутошк вел войну с Брибахром, и войска из Ускутошка осаждали Раттагон (насколько возможна была осада этого острова посреди суши).

Более того, прочие члены совета опирались на «правду» советника из Брайджта, согласно тайным симпатиям, которые питали к нему, поборнику политики своей страны, решившейся бросить вызов главенству Ускутошка. Но ни на что другое они не были способны. Даже их искренность подразумевала интригу.

Никто не мог быть уверен, что понимает, каково положение дел. Но они были совершенно спокойны и уверены, так как знали, что их собратья — члены совета — введены в заблуждение в той же степени.

Так и вышло, что в самом сильном городе на планете крылся источник наибольшей растерянности и смущения. В этой-то растерянности население города встречало грядущую критическую смену времен года.

Сейчас члены совета обсуждали последний эдикт, спущенный к ним для утверждения неведомой им Волей олигарха. Данный закон запрещал практиковать паук. Этот закон был наиболее вызывающим за последнее время. Паук противоречил церковным канонам.

В случае, если закон появится, его доведут до каждого шлемоносца на континенте с целью неукоснительного исполнения нового запрета. Поскольку все члены совета почитали себя образованными людьми, они вели обсуждение в форме ленивой дискуссии. Их губы медленно шевелились под масками.

— Этот эдикт ставит под сомнение самое нашу природу, — заявил советник из города Футира, столицы Кай-Джувека. — Сейчас мы ведем речь о традициях. А традиции неприкосновенны. Но что, если традиции не столь уж неприкосновенны? С другой стороны, у нас есть незыблемость Церкви, истинная основа единства Сиборнала, и бог Азоиаксик — ее краеугольный камень. Тут же мы имеем практику паука, не признанную церковью, практику, благодаря которой живая душа может входить в транс и общаться с душами умерших родственников. Эти умершие, насколько нам известно, находятся в постоянном движении вниз, к Всеобщей Прародительнице, к нашей общей праматери. На одной чаше весов — наша религия, чистая, интеллектуальная, научная; на другой — туманный принцип матриархата.

Теперь следует готовиться к худшим временам, к царству вечного холода. Для этого нам всем следует внутренне восстать против принципов матриархата и искоренить их среди населения. Следует нанести сокрушительный удар по отсталому культу материнства, Всеобщей Прародительницы. Мы обязаны воспретить паук. Я уверен, что за новым, последним и самым мудрым, указом Воли кроются самые чистые намерения, забота об обществе.

Таким образом, я могу заявить одно...

Почти все члены совета были людьми преклонного возраста, привыкшими к своим летам и упорствующими в желании быть стариками. Собрание происходило в старинной зале, где все предметы, будь то железо или дерево, были за минувшие века отполированы поколениями рабов до тусклого глянца. Железный стол, за которым сидели члены совета, голый пол под их защищенными обувью ногами, вычурные кресла, в которых они сидели, — все блестело. Полированные мозаичные панели на стенах разнообразно отражали собрание. Заключенный в решетки, горел огонь; из-за прутьев пробивалось больше дыма, чем света. Очаг не давал особенного тепла, и члены совета кутались в пледы, подобно актерам в старинной постановке. Лишь одно хоть сколько-то скрашивало аскетизм комнаты — большой гобелен на одной из стен. Вышитое на алом фоне колесо влекли по небесному океану гребцы в бледно-голубых одеждах; все они улыбались, глядя на поразительно высокую фигуру матери, из ноздрей, рта и грудей которой в небеса исторгались звезды. Старинная драпировка придавала комнате торжественный вид.

Пока один из товарищей держал речь, остальные члены совета либо потягивали пелламонтейновый чай, либо рассматривали свои ногти, либо глядели на волю, в узкие высокие окна, где виднелся Аскитош, словно разделенный на узкие вертикальные полоски.

— Некоторые утверждают, что предание о Всеобщей Прародительнице есть поэтическое выражение души, — заявил член совета из отдаленной провинции Каркампан. — Однако до сих пор не установлено, существует ли понятие души. Если душа существует, то может быть и так, что душа — не побоюсь избитой фразы — не хозяйка в своем дому. Возможно, наши души есть нечто существующее независимо от нас. Возможно, это часть самой Гелликонии, поскольку каждый атом в нас есть часть Гелликонии. В таком случае вполне может существовать опасность нарушить свою связь с Прародительницей. Именно на это я хочу обратить внимание уважаемых членов совета.

— Кроется ли в этом опасность или нет, но люди должны подчиняться воле олигарха, иначе Вейр-Зима уничтожит их. Следует исцелиться от своих душ. Только повиновение проведет нас через три с половиной века льдов и холода...

Это резкое замечание донеслось с противоположной стороны стола, где смешивались свет и тени.

Вид Аскитоша был нарисован единственным тоном — сепией. Город укрыл так называемый «иловый туман», плотное зыбкое покрывало сухого прохладного воздуха, спустившегося с горных плато вокруг города. К туману примешивался дым, поднимающийся из тысяч труб, ибо ускуты желали обитать в тепле. Город утопал во мраке, отчасти порожденном им самим.

— С другой стороны, общение с предками в пауке во многом способствует укреплению души, — проговорил один седобородый. — В особенности в годину несчастий. Хочу заметить, что я уверен, что многие из нас хоть раз находили утешение в общении с духами.

Член совета из Идживибира, из порта Лорая, ворчливо заметил:

— Как бы ни было, но почему наши ученые так и не смогли открыть, отчего души и останки, ныне настроенные так по-дружески к нашим душам, иногда проявляют — а древние трактаты упоминают и такие случаи — враждебность? Возможно, тут тоже наблюдаются сезонные изменения... что вы об этом думаете? Духи дружелюбны летом и зимой и враждебно настроены весной?

— Этот вопрос будет снят, и духи и останки будут предоставлены самим себе и останутся во власти своего настроения, нас не касающегося, если мы решим утвердить и обнародовать рассматриваемый ныне нами эдикт, — заметил член совета из Футира.

Сквозь узкие окна видны были печатные листки, в которые, не успевало пройти и пары дней после принятия нового указа верховного олигарха Торкерканзлага II, обращались установленные им законы. Вскоре листовки, тысячами выходящие с печатных станков, аккуратными буквами объявят о Запрете Занятия Пауком, будь то Единолично или в Обществе Других Людей. Данный запрет преподносили как новую меру в борьбе с Надвигающейся Эпидемией. Наказанием за нарушение закона был штраф в сотню сибов, за повторное нарушение — пожизненное заключение.

Внутри Аскитоша устроили паровую железную дорогу; повозки следовали со скоростью десять — двенадцать миль в час. Источник ужасного дымового загрязнения, эти повозки были эффективны, и дорога вышла за черту города. Повозки вывозили бесчисленные пачки листовок в перевалочные пункты на окраине, а также в гавань, откуда корабли развозили волю олигарха по всем сторонам света.

Вскоре несколько таких пачек прибыло и в Кориантуру. Расклейщики торопливо помчались по городу, донося до всех и каждого суть нового закона. Одну из листовок приклеили на стену дома, где вот уже два столетия проживало семейство Эедап Мун Одима.

Но в тот час дом был уже пуст, покинут всеми, вплоть до мышей и крыс. Совсем недавно входная дверь захлопнулась в последний раз.

Эедап Мун Одим вышел из родового гнезда своей обычной немного скованной походкой. Ему было чем гордиться: на его лице не было и тени снедавшей его горести.

В это особое утро Одим двинулся к побережью океана Климента кружным путем, по улице Рангобандриаскош и через Южный Двор. Его раб Гагрим шел за ним следом, с вещами.

С каждым шагом Одим все отчетливее понимал, что ступает по улицам Кориантуры в последний раз. За долгие минувшие годы из-за своих кай-джувекских корней он думал о Кориантуре как о приюте беженца; только теперь он почувствовал, в какой степени Кориантура стала его домом. К отъезду он приготовился наилучшим образом; по счастью, у него осталась пара друзей-ускутов, приятели-купцы, кто помог ему.

Улица Рангобандриаскош ответвлялась влево и вверх. Одим остановился на перекрестке и немного постоял против церковного двора, глядя назад вдоль улицы. Вдали остался его старый дом, суженный книзу, облепленный деревянными балконами, похожими на гнезда экзотических птиц, с длинными загнутыми скатами крыши, почти соприкасающейся с крышей напротив. Но внутри уже не было многочисленного семейства Одимов: только свет, тени, пустота и старомодные фрески на стенах, представляющие картинки жизни — такой, какой она когда-то была в Кай-Джувеке. Одим упрятал бороду поглубже в воротник пальто и быстро зашагал дальше.

Теперь он шел через квартал мелких ремесленников: серебряных дел мастеров, часовщиков, переплетчиков, художников всех мастей. На одной стороне улицы — маленький театр, где давали всевозможные представления, которых не могли допустить в театрах в центре города: пьесы, посвященные магии и наукам, фантазии, играющие с возможным и невозможным (что по большей части представлялось похожим), трагедии о разбитых чайных чашках, комедии о кровавых войнах с бесчисленными жертвами. И сатиры. Иронию и сатиру — вот что верховные правители не могли ни понять, ни стерпеть. Поэтому театрик часто закрывали. Театр был закрыт и теперь, и улица без живописных афиш казалась невыносимо скучной и безликой.

В Южном Дворе жил старый художник, который писал декорации для спектаклей и расписывал фарфор для заводика, чьей продукцией торговал Одим. Джесерабхай был уже стар, но до сей поры сохранил твердую руку и уверенно расписывал тарелки и соусники; а главное, его талант приносил прибыль семье Одима. Одим высоко ценил знакомство со старым художником, несмотря на его острый язык, и теперь решил сделать ему прощальный подарок.

Дверь Одиму открыл фагор. В Южном Дворе было много фагоров. Как правило, ускуты подчеркнуто презирали анципиталов, но люди искусства находили извращенное удовольствие в соседстве фагоров, с любопытством подмечая оригинальную способность тех внезапно впадать в полную неподвижность, так же внезапно переходящую в движение. Сам Одим не переносил густой млечный дух фагоров, поэтому побыстрее проскользнул в дом и сразу направился в покои Джесерабхая.

Тот сидел на диване, завернувшись в старый кидрант, и грел ноги у железной жаровни. Рядом лежал альбом с картинами. Художник медленно поднялся со своего ложа, чтобы приветствовать Одима, и предложил ему присесть на обитый истертым бархатом стул напротив. Гагрим с багажом в руках остался стоять у него за спиной.

Выслушав новости, художник мрачно покачал головой.

— Что ж, нет сомнений — для Кориантуры наступают скверные времена. Вот уж чего я не ожидал. Мне жаль, Одим, что дело обернулось так плохо и вас вынудили уехать. Что касается меня, то я всегда считал вас истинным жителем Кориантуры, вас и всю вашу семью.

Одим остался недвижим. Потом медленно, машинально, даже не подумав, произнес:

— Да, здесь моя родина... ваши слова поразили меня. Я родился здесь, всего в миле отсюда, а до того здесь родился мой отец. Это мой дом, так же как и ваш, Джесси.

— Но я думал, что вы из Кай-Джувека?

— Да, когда-то моя семья приехала из Кай-Джувека, и я горжусь этим. Но я также и сиборналец, и житель Кориантуры, и то и другое вместе.

— Тогда почему вы уезжаете? Что вы затеяли? Только не нужно обижаться. Успокойтесь. Выпейте чаю. Может быть, вероник?

Одим разгладил бородку.

— Новый закон — из-за него я не могу остаться. У меня большая семья, я должен сделать все для того, чтобы заработать им на жизнь.

— Да, да, конечно, это ваша обязанность, я понимаю. Ведь у вас большая семья, очень большая, не правда ли? Мне самому это незнакомо. Я никогда не был женат. У меня нет родственников. Я всегда жил только своим искусством. И всегда был сам себе хозяин.

Прищурясь, Одим проговорил:

— У нас в Кай-Джувеке семьи обычно большие. Но мы не дикари... вы понимаете, о чем я?

— Дорогой друг, сегодня вы ужасно обидчивы. Я и не думал вас оскорблять. Живите и давайте жить другим. Куда вы направляетесь?