Исчезновение Йозефа Менгеле

1

«Норд Кинг» рассекает грязно-бурые речные воды. Пассажиры, поднявшиеся на палубу еще до рассвета, вглядываются в горизонт, и вот теперь, когда подъемные краны судоверфей и красные ряды пакгаузов прорвали туманную пелену, немцы запевают военный марш, итальянцы осеняют себя крестом, евреи молятся, не обращая внимания на моросящий дождь, а пары обнимаются: корабль после трехнедельного плавания прибыл в Буэнос-Айрес. И только Хельмут Грегор в одиночестве размышляет у леера.

Он рассчитывал, что за ним приплывет катер тайной полиции и канители с таможней удастся избежать. В Генуе он, садясь на корабль, упросил Курта оказать ему такую милость, представившись ученым, генетиком с именем в научных кругах, и предложил ему денег (у Грегора много денег), но проводник отвечал уклончиво и только улыбался: такие поблажки были уделом птиц высокого полета, больших чинов старого режима, лишь редко – гауптмана СС. Но все-таки он пошлет в Буэнос-Айрес каблограмму, пусть Грегор на него рассчитывает.

Свои марки Курт взял, но катер так и не приплыл. И вот Грегор терпеливо ждет в гигантском холле аргентинской таможни в очереди остальных эмигрантов. Он крепко держит два чемодана – большой и маленький – и надменно посматривает вокруг, на эту Европу в изгнании, эти длинные очереди элегантных или неряшливых незнакомцев, – пока плыли, он держался от них всех подальше. Грегор предпочитал любоваться океаном и звездами или читать у себя в каюте немецкую поэзию; он снова мысленно перебирал события четырех последних лет своей жизни с тех самых пор, как в январе 1945-го едва успел бежать из Польши и залечь на дно среди пленных вермахта, чтобы не угодить в лапы Красной армии; несколько недель провел в американском лагере для военнопленных, освободившись благодаря фальшивым документам на имя Фрица Ульманна; потом было славное убежище на цветущей ферме в Баварии, неподалеку от его родного городка Гюнцбурга, где он три года косил траву и перебирал картошку, говоря всем, что его зовут Фриц Ульманн; потом, два месяца назад, – бегство в пасхальное воскресенье, переход через Доломитовые Альпы по лесистым тропкам контрабандистов; вот он в Италии, в Южном Тироле, где стал Хельмутом Грегором, – и наконец-то Генуя и разбойник Курт, который помог ему с ходатайством к итальянским властям и переселением в Аргентину.

2

Беглец протягивает служащему таможни паспорт сотрудника Международного Красного Креста, с разрешением на въезд и визой: Хельмут Грегор, 1,74 метра, глаза каре-зеленые, родился 6 августа 1911 года в Термено, по-немецки – Трамин, коммуна Южный Тироль, немецкий гражданин итальянского происхождения, католик, по профессии механик. Адрес в Буэнос-Айресе: 2460, улица Ареналес, квартал Флорида, спросить Жерара Мальбранка.

Таможенник проверяет его багаж, аккуратно сложенную одежду, портрет женщины, нежной и белокурой, книги и несколько пластинок с записями опер; потом морщится, открывая маленький чемоданчик: там шприцы для подкожных инъекций, тетради с записями и анатомические рисунки, образцы крови – стоящие в ряд пробирки; необычно для механика. Он зовет портового медика.

Грегор вздрагивает. Он отважился на безумный риск, лишь бы сохранить этот дорожный сундучок, драгоценный плод многих и многих лет изысканий, всей его жизни, который он захватил с собой, поспешно оставляя польскую службу. Если б советские арестовали его и обнаружили этот сундучок, его ждал бы расстрел без суда и следствия. Продвигаясь на запад, он весной 1945-го, года страшного разгрома немцев, доверил его одной сочувствующей медсестре, которую потом нашел на востоке Германии, в советской оккупационной зоне, – невероятная встреча после его освобождения из американского лагеря и трех недель пути. Потом Грегор передал сундучок Хансу Зедльмайеру, другу детства и доверенному лицу своего отца-промышленника, – с этим Зедльмайером он регулярно встречался в лесах, окружавших ферму, где прятался три года. Грегор не уехал бы из Европы без этого сундучка: Зедльмайер его вернул ему перед отъездом в Италию, а внутри лежал пухлый конверт с наличностью; и вот сейчас какой-то идиот с грязной каемкой под ногтями может все испортить, думает Грегор, пока медик осматривает пробы крови и записи, сделанные убористым готическим почерком. Ничего не разобрав, спрашивает по-испански и по-немецки; механик объясняет ему: по призванию он биолог-любитель. Те переглядываются, и вот медик, которому давно пора завтракать, кивает таможеннику: этого можно пропустить.

В тот день, 22 июня 1949 года, Хельмут Грегор обрел убежище на аргентинской территории.

3

В Генуе Курт уверял, что в порту его встретит врач-немец и отвезет к Мальбранку; но и тут, похоже, проводник отделался только обещанием.

Грегор немного прошелся под дождем. Возможно, его связной стоит в пробках. Он обводит внимательным взглядом все набережные: суетящихся докеров, семьи, вновь обретшие друг друга и уходящие с радостными лицами, стопки кож и тюки с шерстью в местах погрузки судов. Никакого врача-немца поблизости и в помине нет. Он смотрит на часы. Где-то ревет сирена рефрижераторного судна; встревоженный Грегор раздумывает: а не нагрянуть ли сразу к Мальбранку? – и все-таки решает подождать: так надежнее. Скоро из всех пассажиров «Норд Кинга» на набережной остается только он один.

Двое калабрийцев, нагруженные поклажей, точно мулы, предлагают ему сесть с ними в такси. Удивляясь сам себе, Грегор едет вместе с такими голодранцами – но в первый день на южноамериканской земле у него нет желания оставаться в одиночестве, и к тому же пойти ему некуда.

4

С теми же попутчиками он разделяет и комнату без умывальника и туалета в отеле «Палермо»; они насмехаются над ним: сам из Южного Тироля, а по-итальянски ни бельмеса! Он проклинает выбранный отель, но все-таки – экономия; принимает угощение – несколько ломтиков чесночной колбасы – и засыпает в изнеможении, положив рядом и крепко прижав к стенке дорожный сундучок, подальше от жадных взглядов обоих попутчиков.

На следующее утро Грегор сразу берется за дело. У Мальбранка не отвечает телефон; он вскакивает в такси, сдает чемоданчик в камеру хранения на вокзале и только после этого идет на тихую улочку квартала Флорида. Он звонит в дверь просторной виллы в неоколониальном стиле. Через час возвращается, опять звонит и потом, укрывшись в кафе, трижды набирает телефонный номер, но никто не отвечает.

Перед отплытием из Генуи Курт дал ему второй адрес в Буэнос-Айресе: Фридрих Шлоттман, немецкий бизнесмен, владелец процветающей текстильной фабрики. В 1947 году Шлоттман финансировал бегство авиаконструкторов и инженеров воздушных частей армии через Скандинавию. «Человек он влиятельный, сможет помочь тебе найти применение и завести друзей», – сказал Курт.

Приехав в главный офис «Седаланы»[1], Грегор всячески добивается встречи со Шлоттманом, но тот в отпуске до конца недели. Поскольку он настаивает, секретарша ведет его к кадровику – полунемцу, полуаргентинцу в двубортном костюме, чей вид сразу вызывает у него неприязнь. Грегор вполне мог бы занять должность менеджера, а этот юнец с набриолиненными волосами предлагает ему «весьма почетный» труд рабочего: чесать шерсть, ежедневно доставляемую из Патагонии, – удел прибывающих сюда пролетариев. Грегор сдерживается, хотя готов вцепиться в глотку этой шавке. Он, отпрыск известной семьи, дважды доктор наук – антропологии и медицины, должен чистить и отдраивать стриженые бараньи шкуры в компании индейцев и всяких понаехавших сюда чужаков, по десять часов в сутки дыша ядовитыми парами в пригороде Буэнос-Айреса? Грегор хлопает дверью перед носом у служащего и клянется спустить три шкуры с Курта, ка только вернется в Европу.

5

Грегор подводит итоги, потягивая оранжад. Раздобыть работу, учить по сто слов на испанском языке каждый день, отыскать и прижучить Мальбранка, бывшего агента сети «Боливар» нацистской контрразведки – абвера; терпеливо пересидеть трудности в обществе двух калабрийцев, хотя он и мог бы позволить себе комфортабельный отель. Из их средиземноморского говора он понял только одно: оба фашисты, ветераны абиссинского похода. Солдаты не выдадут, но все равно с его ценной валютой лучше нигде не светиться – будущее туманно, а отвагой Грегор никогда не отличался.

Авельянеда, Ла-Бока, Монсеррат, Конгресо… Развернув карту, он знакомится с топографией Буэнос-Айреса и чувствует себя маленькой пешкой на шахматной доске, ничтожной блохой, – это он-то, еще недавно наводивший ужас на целое королевство. Грегор думает совсем о другой шахматной партии – о бараках, газовых камерах, крематориях, железнодорожных путях, среди которых он провел лучшие свои годы инженером по расовым вопросам, в запретном городе, пропитанном едким запахом плоти и жженых волос и окруженном сторожевыми вышками и колючей проволокой. На мотоцикле, велосипеде или автомобиле он ездил туда-сюда мимо безликих теней, неутомимый денди-каннибал, в начищенных до блеска сапогах, перчатках и мундире, в фуражке немного набекрень. Встречаться с ним взглядами или обращаться к нему было строго запрещено; его боялись даже помощники по черным делам. На платформу, где отбирали привезенных из Европы евреев, они являлись вдрызг пьяными, но он оставался трезв и, улыбаясь, насвистывал несколько тактов из «Тоски». Никогда нельзя поддаваться человеческим чувствам. Милосердие – слабость; одним взмахом трости всемогущий вершил судьбы своих жертв: налево – немедленная смерть, газовые камеры; направо – смерть медленная, каторжный труд или его лаборатория, крупнейшая в мире, которую он снабжал «подходящим человеческим материалом» (карлики, исполины, калеки, близнецы) изо дня в день, как только прибывали поезда. Впрыснуть, оценить, зарезать; убивать, вскрывать, разделывать: к его услугам целый зоопарк подопытных детей, пусть только проникнет в тайны рождения близнецов, создаст сверхчеловеческую породу и вернет немцам плодовитость, чтобы в один прекрасный день заселить воинственными крестьянами весь восток Европы, вырванный у славян, и защитить арийскую расу. Хранитель чистоты расы и алхимик нового человека – после войны его ждали прекрасная университетская карьера и признание победоносного Рейха.

Напоить почву кровью – вот в чем его безумная жажда, великий замысел его верховного шефа Генриха Гиммлера.

Освенцим, май 1943 – январь 1945.

Грегор – Ангел смерти, доктор Йозеф Менгеле.

6

Туман, проливные дожди: весь Буэнос-Айрес замер среди южной зимы, как и сам Грегор – он хандрит и валяется в кровати простуженный. Наблюдает за тараканом, как тот суетливо бежит, выскочив из вентиляционной трубы; под одеялами его всего трясет. С осени 1944 года ему еще не случалось так тяжело болеть. Советские войска закрепились в Центральной Европе; он знал, что война проиграна, и нервное истощение кончилось бессонницей. Его тогда поставила на ноги жена Ирена. Пожаловав на лето в Освенцим, она привезла ему первые фотографии их сына Рольфа, которому тогда исполнилось всего несколько месяцев, и они идиллически прожили несколько недель. Несмотря на грандиозность задачи – тогда привезли четыреста сорок тысяч венгерских евреев, – у них выдался второй медовый месяц. Газовые камеры работали без перерыва; Ирена и Йозеф купались в Соле. Эсэсовцы живьем сжигали во рвах мужчин, женщин и детей; Ирена с Йозефом ходили по чернику, и она потом варила варенье. Крематории вовсю выдыхали огонь; Ирена сосала у Йозефа, Йозеф трахал Ирену. Меньше чем за пару месяцев более трехсот двадцати тысяч венгерских евреев были уничтожены.

Когда в начале осени Йозефу грозила серьезная хворь, Ирена не отходила от него. Они переехали в новый барак с ванной и кухней, а прислуживали им свидетели Иеговы.

Грегор смотрит на портрет Ирены, стоящий на ночном столике, – фото 1936 года, их первая встреча в Лейпциге. Он работал в университетской больнице, Ирена оказалась там проездом, она изучала историю искусств во Флоренции. Страсть нахлынула внезапно: молодая девушка, всего девятнадцать, хрупкое и бледное тело, облик Кранаховой Венеры – его идеал женщины.

Грегор кашляет и вспоминает Ирену в летнем платьице, повисшую на его руке в английском саду в Мюнхене, Ирену, блаженно развалившуюся в «опеле», подпрыгивающем на автодорогах рейха в день их бракосочетания, перед самой войной. И он приходит в ярость, в который раз рассматривая на фото тонкие губы супруги. Она не пожелала ехать с ним в Аргентину вместе с малышом, отказалась от жизни заокеанской беглянки. Менгеле упомянут в американском списке военных преступников, и его имя звучало на множестве процессов.

На самом деле она просто от него избавилась. Шли годы, и, шатаясь по рощам и кабачкам, окружавшим его тайное баварское убежище, он чувствовал, как она все больше отдаляется от него. Зедльмайер, как и его отец и оба брата – Карл и Алоис, – сказали ему, что Ирена носит траур и при этом утешается в объятиях других мужчин. «Чтобы его прикрыть», она рассказала американской военной полиции, что он погиб в бою. «Сука», – простонал в мансарде «Палермо» Грегор: сотоварищей, вернувшихся с фронта, жены встречали как настоящих героев, а его благоверная влюбилась в продавца башмаков из Фрибурга, спровадив его самого на порог небытия.

7

В ванной, что этажом выше, Грегор, обвязав полотенце вокруг талии, любуется своим подтянутым животом и безволосым торсом, мягкостью эпидермиса. Он всегда холил и лелеял свою кожу. Братья и Ирена посмеивались над такой самовлюбленностью мидинетки, над тем, что он целые часы отдает водным процедурам и любованию своим отражением в зеркале, но он благословляет это кокетство, ведь оно спасло ему жизнь. В 1938 году, поступив на службу в СС, он отказался вытатуировать свой регистрационный номер под мышкой или на груди, как полагалось по правилам; и когда американцы после войны арестовали его, то приняли за простого солдата и через несколько недель отпустили на волю.

Грегор подходит к зеркалу и всматривается в надбровные дуги, немного выдающийся лоб, нос, лукавый изгиб губ, анфас и в профиль, потом вращает глазами – сперва обольстительно и вдруг серьезно и встревоженно. Инженер арийской расы давно уже задавался вопросом, каково происхождение его загадочной фамилии. Менгеле – подходит и для названия рождественского пирога, и для волосатого паука. Откуда у его кожи и шевелюры такой матовый отблеск? Одноклассники в Гюнцбурге прозвали его Беппо-цыган, а здесь, в Буэнос-Айресе, спрятавшись за темными усиками, он походит на идальго, на итальянца, на аргентинца. Грегор улыбается, опрыскиваясь одеколоном, и тут обнажается щербинка между верхними резцами. Несмотря на разгром и бегство и на то, что Мальбранк по-прежнему неизвестно куда запропастился, он поборол болезнь и вот уже вполне здоровый самец. Для тридцативосьмилетнего мужчины, которого не пощадили ни жизнь, ни война, думает он, я еще обольстителен. Грегор зачесывает волосы назад, как у Уильяма Пауэлла[2] в «Деле об убийстве в питомнике», одевается и выходит. Небо посветлело, с Ла-Платы дует освежающий ветерок.

Он уже несколько дней прогуливается по Буэнос-Айресу. Грандиозный проспект 9 Июля с обелиском; Коррьентес, ее кабаре и книжные лавки; небоскреб Бароло и кафе в стиле ар-нуво на Авенида-де-Майо; лужайки в парке Палермо, на которых набросано так много засаленных бумажек; центральные городские артерии, запруженные толпами, кондитерские и шикарные бутики района Флорида. Вчера он смотрел, как строевым шагом сменяется военная стража у президентского дворца Каса Росада, а вокруг полным-полно зевак, преклоняющихся перед всем армейским. Что ж, армия – стабилизирующий общественный институт в Аргентине, так же как и повсюду. Только немцы из кожи вон лезут, разрушая собственные традиции в угоду коллективному чувству вины, сквозь зубы бормочет он в вагоне метро, везущем его в каморку «Палермо».

Повсюду хорошенькие дамочки, цветы, бродячие псы, платаны и эвкалипты, плывущий душок от сигар и жареного мяса, и бутики, в которых выбор лучше, чем в Европе. Газетные киоски украшают фотографии Альфредо ди Стефано в белой футболке с красной полосой клуба «Ривер Плейт», а рядом портреты Карлоса Гарделя и Агустина Магальди соседствуют с дешевыми изображениями Девы Марии и передовицами «Синтонии» – иллюстрированного журнала о светилах и звездах.

Грегор вскакивает в трамвай, окруженный суматошным гамом пешеходов и автомобилей, – метрополия с самого своего основания гостеприимна к дезертирам и шарлатанам. Он ни с кем не заговаривает. Едва завидев рыжебородых евреев, детей тех rusos[3], что в начале века бежали от царских погромов, переходит на другую сторону улицы. На своей карте города он обвел красным карандашом квартал Вилья-Креспо и площадь Онсе, где евреи пооткрывали множество пошивочных ателье, потому что боится встретиться с призраком из Освенцима – тот может его разоблачить.

Грегор не так уж тоскует. Аргентина с ее бурным развитием – самая успешная страна в Латинской Америке. С тех пор как войне пришел конец, разоренная Европа покупает у нее продовольствие. Буэнос-Айрес кишит кинозалами и театрами; крыши серы, а школьники носят строгую одинаковую форму. И, как и в Германии времен Рейха, здесь настоящий культ лидера нации, дуэта: медведь в опереточном мундире и рядом воробушек в драгоценной оправе. Заступник и жертва: со всех стен столицы победоносно улыбаются Хуан и Эвита Перон.

8

Грегор борется со скукой, следя за их романом по газетам. Встретились в январе 1944-го на благотворительном гала-концерте в помощь пострадавшим от землетрясения, несколькими днями раньше разрушившего Сан-Хуан. Юная актриса Эва Дуарте была очарована полковником Пероном, одним из видных офицеров той камарильи, что правила страной, глашатаем прав обездоленных, умелым спортсменом, непревзойденным краснобаем, с зорким взглядом и индейскими чертами лица: он призвал всю страну к мобилизации, чтобы помочь опустошенному городу.

После празднества Перон приходит на радиостанцию, где подрабатывает Эвита, и вот Эвита уже в Министерстве труда, где Перон шлифует ее будущее. Ее пылкость и благородство впечатляют его: он принимает девушку в свой секретариат, и вскоре они начинают жить вместе. Следуя его указаниям, Эвита рассыпается в излияниях: «Перон – мое солнце, мои небеса, он мой кондор, парящий в такой дальней вышине, за вершинами гор, рядом с Богом. Он – смысл моей жизни».

Поднажав, Перон получает новое повышение по службе. Вот он уже военный министр и вице-президент. Он увеличивает военный бюджет, из ничего создает целую армию и разжигает в радиовыступлениях кампанию о некоей угрозе нападения со стороны бразильского соседа, который нападать никогда и не собирался. Под конец мирового конфликта Соединенные Штаты давят на военную хунту: пусть проведет свободные выборы. В сентябре 1945 года проходит крупный марш за свободу – противники режима высыпали на улицы. Аргентина кипит и грохочет, офицерские сообщества раскалываются, самые либерально настроенные избавляются от националистов, Перона арестовывают и отстраняют от всех должностей. Его сторонники восстают, повинуясь призыву Всеобщей конфедерации труда: рабочие, профсоюзники и отбросы общества идут строем на Буэнос-Айрес – на Пласа-де-Майо – и, встав прямо у решетчатых оград президентского дворца, требуют его освобождения и возвращения в правительство. Перон женится на Эвите и через несколько месяцев побеждает на президентских выборах.

Эвита и Перон похожи: оба провинциальны, оба честолюбивы, оба настроены реваншистски. Он – вскормлен пустынными прериями провинции Чубут, отец – горемыка-неудачник, мать – ветреница; она – незаконная дочь известного провинциального деятеля и двоеженца. В 1911 году, когда шестнадцатилетний Перон поступает в военное училище, Эвита еще не появилась на свет. Служба в Андах, на Паране, в провинции Мисьонес, на Амазонке превращает его в прекрасного наездника – юный солдат с удовольствием скачет по просторам Аргентины и с удивлением чуть ли не впервые видит пеонов, согбенных от тяжкого труда, рабочих из скотобоен Буэнос-Айреса, с которыми обращаются хуже, чем с пригнанным на забой скотом. Неравенство в богатой стране, где закон диктует главный поставщик сырья для Англии: англичане контролируют сеть железных дорог, банки извлекают неплохую прибыль из богатейших залежей пампы и бескрайних лесов красного кебрачо, из которого добывают танины. Крупные землевладельцы захватывают власть и устраивают роскошные приемы. В Буэнос-Айресе дворцы соседствуют с лачугами, театр Колумба[4] – с борделями в Ла-Бока[5].

Кризис 1929 года разоряет Аргентину. Множится число безработных и бездомных, страну парализуют стачки, деревни захватывают банды анархистов. Перон с трудом сдерживает ярость. Продажные власти, равнодушные к несчастьям сограждан, устраивают искусственный товарный дефицит, восхваляют демократию, но уклоняются от выборов. 1930-е годы: курильни опиума, финансовые скандалы, эфир и кокаин, вооруженные налеты. В середине этого постыдного десятилетия Эвита, еще подросток, приезжает покорять Буэнос-Айрес, собираясь стать актрисой.

Простодушную худышку обманули бессовестные продюсеры. Эвита взбешена: она ничего не забывает и никогда не прощает. Она мечтает выкурить предателей из их грязных логовищ, обезглавить сахарных и скотоводческих баронов, снюхавшихся с иностранными капиталистами, готовыми растоптать простых людей, таких же, как она сама. Эвита еще фанатичней, еще яростнее, чем Перон.

И вот 1946-й: они хозяева Аргентины, их поддерживают церковь, военные, националисты и рабочий класс; час битвы настал.

9

Чета Перон стремится раскрепостить Аргентину и провозглашает эстетическую и индустриальную революцию, власть плебеев. Президент Перон яростно бушует и порицает, обращаясь по радио к ошеломленным массам; он грозит кулаком и бахвалится, обещая покончить с унижениями, зависимостью, устроить сказочную жизнь, совершить большой скачок: он – спаситель нации, и перонистский хустисиализм[6] наконец впишет Аргентину в анналы истории.

Перон – первый политик, перевернувший старое, сельское и колониальное аргентинское общество. В бытность госсекретарем он благоволил рабочему классу; став президентом – делает финансовые вливания в коммунальное хозяйство при поддержке Всеобщей конфедерации труда, интегрированной в чудовищный госаппарат. Рост и самообеспечение, гордость и достоинство – Перон отменяет привилегии олигархии, строит планы, исполненные величия, централизирует и национализирует железные дороги, телефонные службы, стратегические сегменты, остающиеся в руках иностранцев.

Икона активно разворачивающейся радикальной модернизации – это Эвита. Мадонна бедняков в роскошном платье принимает профсоюзные делегации, посещает больницы и заводы, открывает участки дорог, раздает зубные протезы и швейные машинки, разбрасывает пачки песо из окон поезда, на котором неутомимо бороздит страну. Она открывает фонд социальной помощи безрубашечникам[7], всем обездоленным, и произносит вдохновенные перонистские речи за границей под крики ликующей толпы. В 1947 году, в ходе «радужного тура», ее принимают папа и главы многих государств.

Чета Перон, проводники божьей воли в народные массы, предпочитает сделать этот авторитарный и националистический новый режим закрытым. Они проводят чистки в университете, в судебной системе, в прессе и властных структурах; утраивают личный состав спецслужб, вездесущих типов в бежевых габардиновых пальто и коричневых костюмах. Перон вопит: «Эспадрильям – да; книгам – нет!»[8]; Хорхе Луис Борхес, уволенный с работы в городской библиотеке, отправлен в инспекторы по продажам дичи и кроликов.

Перон размышляет о мире. Человек – кентавр, раздираемый противоположными и злыми устремлениями, он несется вскачь в облаке пыли в поисках рая. История – повесть о людских противостояниях; капитализм и коммунизм превращают индивидуума в насекомое: первый его эксплуатирует, а второй – порабощает. Лишь перонизм превзойдет и индивидуализм, и коллективизм. Вот простое и популистское кредо, выдвигающее доселе неизвестный компромисс между плотским и духовным, монастырем и рынком. Перон предлагает людям резко качнуть маятник: аргентинцам пора покончить с эпохой кентавров, став народом христианским, государствообразующим и социалистическим.

10

Кентавры и безрубашечники, невероятная гармония перонистских противоположностей – Грегору все это безразлично. Его сейчас заботит только одно – надо оглядеться и спасти свою шкуру.

С приходом южной весны он прекращает прогулки. В середине сентября 1949 года получает вид на жительство и устраивается плотником в Висенте-Лопесе[9], где снова поселяется в мышиной норе с грязным окном, деля ее с инженером и его маленькой дочкой. Ночью Грегора будит плач ребенка. С пылающим лбом, смертельно побледневшая, девчушка бьется в судорогах, и обезумевший отец умоляет Грегора, с которым еще не обменялся даже и парой слов, как можно скорее найти доктора. Грегор шепчет инженеру на ухо: он сам мог бы полечить девочку, но при одном условии – тот никому не расскажет об этом, а если не согласен, пусть выкручивается сам, он и пальцем не пошевелит, и его дочь умрет, а если он потом предаст его, то пусть пеняет на себя.

Никто не должен знать, что он врач. Он, в годы обучения в лучших университетах Германии презиравший таких хватающихся за любое дело работяг, как и любое ручное ремесло, теперь вскрывает полы и сбивает брус; ему, пустившемуся в бега, пришлось привыкать к грубой физической работе, неподобающей его персоне. На баварской ферме случалось вычищать конюшню, подрезать деревья, пахать землю. Здесь, все эти долгие недели хмурой, уединенной жизни с самого приезда в Буэнос-Айрес, он страшится неверного шага, роковой встречи и боится собственной тени; Грегор опутан с головы до ног. Каждый день он ходит на работу разными дорогами. То и дело тут и там слышится немецкая речь, но он не осмеливается заговорить. Он мечтает о свиной рульке с яблочным соком в каком-нибудь из немецких ресторанов, которые увидел во время своих зимних прогулок: прямо в центре есть «АВС», на авениде Крамера – «Цур Эйхе», а в квартале Чакарита еще и «Отто», – но он никогда не позволяет себе просто толкнуть дверь и войти, как не может и заговорить на людях по-немецки. У Грегора сильный баварский акцент. Не может быть и речи о том, чтоб просто купить «Дер Вег» – ежемесячный журнал, ратующий за свободу и порядок. Грегор утешается, получая почту, которую ему до сих пор присылают в отель «Палермо». Спасибо другу Зедльмайеру, он все еще на связи с Иреной и ее семьей: через этот почтовый ящик Грегор посылает ей письма, полные грусти, а Зедльмайер в ответ отправляет ему послания и денежные переводы от его родителей. В стране все налаживается. Семейное предприятие по продаже сельскохозяйственных машин процветает, тачки и комбайны расходятся «как горячие пирожки», – хорохорится отец. Германия еще не встала из руин и только начинает подниматься. Отец – Большой Карл – ждет его: как только «друзья-реваншисты прекратят пустячные придирки», он восстановит права семьи и созовет административный совет предприятия. «Йозеф, перестань хныкать, ты ведь бился на Восточном фронте, ты уже не ребенок. Наберись терпения, никому не верь, все еще будет хорошо».

11

Запершись на два оборота в каморке, покинутой инженером и его дочерью, Грегор слушает оперу Штрауса и жадно перелистывает «Дер Вег». Два дня назад, в приступе головокружения, он выпустил из рук пилу и едва не рухнул с деревянных лесов высотой в несколько этажей. Жизнью он обязан проворству бригадира стройки. Тогда-то, устав прозябать без цели и надеяться на возвращение мифического Мальбранка, он побежал в киоск и, купив журнал для ностальгирующих по черному режиму, сунул его под куртку.

Поэмы, напыщенная проза, расистские и антисемитские статьи – как будто Третий рейх вовсе не обрушился, – Грегор наслаждается тевтонским китчем тех писателей, которым в Германии заткнули рот, как только высадились союзники и кончилась война. Он внимательно просматривает объявления на последней странице, узнавая о существовании изысканных бакалейных лавок, пивных, туристических агентств, адвокатских контор и книготорговцев, всего громадного германо-аргентинского космоса столицы, и радуется: как знать, а вдруг ему суждено вылезти из пещеры и его жизнь в Буэнос-Айресе наконец начнется по-настоящему.

На следующий день, закончив работать, Грегор заходит в офис издательства «Дюрер», дом 542 по авениде Сармьенто и знакомится с Эберхардом Фрицшем, его директором и редактором «Дер Вег». Сидящий за массивным письменным столом Фрицш разглядывает «гауптштурмфюрера» Грегора, который предложил свои услуги, уклончиво ответив на вопрос о своей фамилии и выдав послужной список: в 1937-м вступил в нацистскую партию, годом позже – в ассоциацию нацистских медработников и в СС, потом – военная служба в Тироле, корпус альпийских стрелков, добровольцем ушел в войска СС, потом, в оккупированной Польше, – работа в Главном управлении СС по вопросам расы и поселения, после введения в действие плана «Барбаросса» воевал на Восточном фронте в дивизии «Викинг», вошли в Украину, наступали на Кавказе, битва за Ростов-на-Дону, захват Батайска, Железный крест первой степени. Сияя самодовольством, Грегор подробно рассказывает Фрицшу, как помог двум танкистам вылезти из горящей машины. Вспоминает о своем назначении в лагерь военнопленных в Польше, но не упоминает Освенцима, тяжело вздыхает о горькой судьбине изгнанника и об обожаемой и оккупированной родине, сетует на чрезмерную необъятность Буэнос-Айреса и тоскует по военной форме. Ему нужно кому-то излить душу.

Фрицш закуривает и сочувственно кивает. У него до сих пор чудесные воспоминания о единстве гитлерюгенда, в который он вступил четырнадцатилетним, в 1935-м, когда в первый и единственный раз побывал в Германии, и он ни на йоту не верит пропаганде союзников, приписывающей нацизму «все это вранье, выдуманное евреями». Издательство «Дюрер» он основал для помощи таким вот солдатам, как Грегор. Он предоставляет колонки и страницы литературным певцам «крови и почвы»[10], платя им сногсшибательные для такого голодного времени гонорары, расплачиваясь бульонными кубиками, мясными консервами и какао-порошком; для товарищей, оказавшихся на берегах Ла-Платы, он устраивает собрания, подпольные организации. Молодой Фрицш уверяет Грегора, что «у него длинные руки» и опасаться тому нечего: в Аргентине, краю беглецов, огромном, как Индия, прошлого не существует. Никто не спросит у него, откуда он и зачем здесь. «Аргентинцам наплевать на европейские дрязги, и они вечно ругают евреев за то, что те распяли Христа».

Грегор слушает, как ликующий Фрицш рассказывает ему о празднестве в буэнос-айресском луна-парке в честь годовщины аншлюса; о том, что Аргентина, официально соблюдавшая нейтралитет, во время войны служила мостом из нацистской Германии в Южную Америку. Немцы отмыли здесь много миллионов долларов и обеспечили себя и валютой, и сырьем. Их разведслужбы основали в Буэнос-Айресе свою штаб-квартиру. «Отсюда было организовано свержение проамериканского боливийского правительства в 1943 году. Перон со своими полковниками, в том же году захватившие власть, искали союзника в фюрере. Они применяли насилие при разгоне манифестации в честь освобождения Парижа и запретили широко показывать “Великого диктатора” Чаплина. Когда Берлин пал, Перон не позволил передавать эту новость по радио: мы хотели сплотить целый блок наций, симпатизирующих нацистам, чтобы поставить янки раком. Но они заставили нас разорвать дипломатические отношения с Германией, а потом объявить ей войну. Мы противились всеми силами, до самого конца зимы 1945-го. Аргентина вступила в войну последней из всех…» Тут звонит телефон, Фрицш замолкает и спроваживает Грегора.

12

Вмазать бы кулаком по роже этого голубоглазенького птенчика. А лучше врезать бы кувалдой прямо по пальцам, хрясь-хрясь – ломаются фаланги, а потом и ногти, да-да, с каким бы удовольствием он повырывал все ногти у Фрицша, один за другим, они бы так и выскакивали. Стоя в ванной лачуги в Висенте-Лопесе, Грегор мимически изображает эту сцену, бормоча про себя: «Да как ты смеешь, Эберхард, дерьмовый желторотик-аргентинишка? Провел в Германии всего две недели – и ты-то вздумал учить меня с высоты твоих двадцати восьми годков? О да, “всякие там ужасы”, как ты выразился, имели место, осажденной Германии приходилось защищаться, любыми средствами давить разрушительные силы. Война тебе не детская игра, кретин недалекий, а нацизм – не только пышные балетные шествия гитлерюгенда». Грегор давит в руке тюбик зубной пасты и внезапно успокаивается – а то еще опоздает на стройку; малейшее нарушение для него невыносимо.

Грегор все чаще и чаще наведывается в эту редакцию, средоточие нацистов в Буэнос-Айресе. Здесь он иногда сталкивается с громилой, о котором ему еще в Освенциме говорил один из его постоянных поставщиков: всегда с овчаркой, натасканной рвать в лохмотья человеческую плоть, Йозеф Шваммбергер руководил лагерями для принудительных работ и уничтожил несколько гетто в Польше. Здесь же Грегор знакомится с Рейнхардом Копсом, журнальным специалистом по жидомасонским заговорам, отставником спецслужб Гиммлера на Балканах, и завязывает дружбу с тем, кого Фрицш рекомендует как «золотое перо, великого творца растущего успеха “Дер Вег”», – прекрасно написанные статьи этого автора, которого зовут Уиллем Сассен, Грегор уже отмечал про себя. Слишком часто прикладывающийся к виски и к тому же отчаянный курильщик (а Грегор – нет), голландец-полиглот в полосатом костюме производит на него впечатление. Грегор тщательно старается встречаться только со «сливками» или «мандаринами»: ведь он и в университете, и в Освенциме никогда не общался с низшими чинами СС, а только с главврачами и комендантами лагерей. Он не выносит посредственностей.

Два усатых нюхом чуют друг друга. Сассен, как и Грегор, добровольцем вступил в голландскую группу СС, воевал на русском фронте и продвинулся по советской территории до Кавказа, где был тяжело ранен. Как и Грегор, Сассен, работавший пропагандистом Рейха на бельгийском радио и один из виднейших коллаборационистов, был арестован после войны в Голландии и приговорен к длительному тюремному заключению, но дважды бежал, добрался-таки до Ирландии, а потом и до Аргентины, сам правя шхуной, отплывшей из Дублина.

Сассен ценит классическое образование и силу убеждений своего нового друга-медика; Грегор верит в его умение хранить тайну и впервые с тех пор, как попал в Буэнос-Айрес, открывает свое настоящее имя и рассказывает свою настоящую историю. Как и всем вокруг, прежде всего женщинам, а следом за ними и Фрицшу, который платит Сассену солидную зарплату и оплачивает его жилье, Грегору не удается устоять перед выправкой и краснобайством голландца; тот, хитрюга, за несколько месяцев в совершенстве освоил испанский язык и роет себе норку в Аргентине. Его записная книжка с адресами впечатляет Грегора. А при первой же возможности Сассен представит ему Руделя, которому иногда прислуживает как шофер или мальчик на побегушках, – да-да, того самого знаменитого оберста Ханса Ульриха Руделя, аса из асов люфтваффе, самого знаменитого орденоносца в истории Германии (2530 вылетов, 519 подбитых танков), тоже беженца в Аргентину, – и еще множество подобных шишек. Сможет он встретиться и с самим президентом Пероном, всегда готовым «уделить немцам времени столько, сколько им надо».

13

Перон никогда не забывал о главном немецком генеральном штабе, его наставнике в искусстве военного командования еще с тех времен, когда аргентинская армия носила островерхие каски и на ее вооружении состояли маузеры и пушки с заводов Круппа. Щегольская выправка, авторитет, дисциплина: немецкий военный гений так впечатляет молодого Перона, что он сочиняет тезисы о битве при Мазурских озерах и редко засыпает без того, чтоб не заглянуть перед сном в трактаты любимых прусских военных стратегов – Клаузевица, графа Альфреда фон Шлиффена и Кольмара фон дер Гольца, теоретика нации, вооруженной до зубов, той модели общества, которую дорвавшийся до власти Перон сейчас навязывает Аргентине. Все должно быть подчинено целям национальной обороны.

Его привлекает Германия, а потом, в начале 1920-х, когда к власти приходит Муссолини, и Италия. Как все метатели лассо своего поколения, Перон восхищен подвигами Итало Бальбо и Франческо де Пинедо, летающих фашистов, этих неустрашимых авиаторов, ворвавшихся в испещренный звездами эфир, дабы соединить Рим с Южной Америкой. Аргентинские радиоволны распространяют голос дуче; наслушавшийся его Перон бежит в кинотеатр «Палас» смотреть «Один человек, один народ». Муссолини поражает его: вождь, посланный самим провидением, способен спасти нацию и взорвать непрерывность Истории.

Италию он открывает для себя в 1939-м, сперва проходя обучение в фашистской армии, а потом как военный атташе при аргентинском посольстве в Риме. Целых два года он путешествует, присматривается и делает памятные записи: Перон убежден, что попал в эпицентр исторического эксперимента, не виданного со времен Французской революции, – учреждение подлинно народной демократии. Муссолини удалось объединить разрозненные силы той целью, какую он поставил: национальным социализмом. 10 июня 1940 года итальянская армия вступает в войну. С балкона площади Венеции дуче заставляет необъятную толпу ликовать от восторга в присутствии Перона – тот стоит рядом в пышном парадном мундире.

За несколько месяцев до этого Перон ездил в Берлин, а потом, вскоре после молниеносного вторжения в Польшу, и на Восточный фронт. Перон, прочитавший «Майн кампф» в итальянском и испанском переводах, восхищенный бронзовыми бюстами работы Брекера и Торака[11], изумлен происходящими на его глазах переменами: Германия опять поднимается, нацизм залечил раны, и больше нигде в Европе нет столь слаженно работающей государственной машины. Немцы строем ходят на превосходно организованную государственную службу. Живой вулкан Гитлер гипнотически действует на массы: История превращается в театр, это триумф воли, и, словно в фильмах «Буря над Монбланом» и «Белое безумие», где играла Лени Рифеншталь, – Перон узнал о них в первую немецкую поездку, – отвага братается со смертью. Гитлеровская лава сметет все на своем пути.

Вернувшись в Аргентину, он вырабатывает совершенно личное восприятие войны, которая свирепствует вовсю. Фашистская Италия и нацистская Германия выдвинули альтернативу коммунизму и капитализму; Соединенные Штаты объединились с Советским Союзом для борьбы с влиянием этой третьей силы – Оси, а если по Перону – первого блока неприсоединившихся сильных держав.

Теперь Германия и Италия разгромлены, и им на смену вот-вот придет Аргентина – Перон преуспеет там, где провалились Гитлер и Муссолини: ждать осталось недолго – очень скоро русские и американцы уничтожат друг друга ядерными ударами. Победителю в третьей мировой войне стоит запастись терпением и подождать, как поведут себя страны-антиподы, Аргентина – карта, которую можно великолепно разыграть. И тут, ожидая, чем закончится холодная война, Перон проявляет себя как искусный старьевщик. Он копается в европейских помойках, предпринимает гигантскую операцию по переработке; он оседлает Историю, воспользовавшись ее отбросами. Перон распахивает врата в свою страну многим тысячам нацистов, фашистов и коллаборационистов – солдат, инженеров, ученых, техработников и медиков; военные преступники приглашены, чтобы обеспечить Аргентину дамбами, баллистическими ракетами и атомными электростанциями, превратив ее в супердержаву.

14

Перон лично следит за ходом этого массового бегства. Он создает в Буэнос-Айресе специальную службу – Бюро информации, возглавляемое Руди Фройде, сыном Людвига Фройде – главного финансиста его победоносных президентских выборов 1946-го, богатейшего нацистского банкира и акционера издательского дома «Дюрер»; во франкистскую Испанию, в Швейцарию, а потом и в Италию – в Рим и Геную, – всюду, где побывал и Грегор, он посылает прохвоста с голубыми глазами, бывшего капитана СС Карлоса Фульднера. Фройде и Фульднер намечают ratlines – «крысиные тропы» – и через сложные цепочки продажных дипломатов и чиновников, тайных агентов и служителей церкви, дарующих полное отпущение грехов военным преступникам в форме постановления о прекращении преследования, согласовывают пути вывоза. Последний бой с атеистическим коммунизмом начался.

В конце 1940-х Буэнос-Айрес превращается в столицу отбросов павшего черного режима. Здесь и нацисты, и хорватские усташи, сербские ультранационалисты, итальянские фашисты, венгры из «Скрещенных стрел», румынские легионеры из «Железной гвардии», французские вишисты, бельгийские рексисты, испанские фалангисты, католики-интегристы; убийцы, пыточных дел мастера, авантюристы – призрачный Четвертый рейх[12].

Перон лелеет своих головорезов. В июле 1949-го он амнистирует тех, кто приехал сюда с поддельным паспортом, и иногда принимает их в Каса Росада.

В ту ночь сливки этих отбросов встречаются на яхте, стоящей в порту.

Это теплая декабрьская ночь, безлунная; гудят штаги под порывистым северным ветром; Грегор, следующий за Сассеном вдоль набережной, видит ряд прогулочных яхт. «Кентавр», – шепчут двое мужчин на ухо гориллоподобному охраннику, который тщательно их обыскивает; ему помогают еще трое таких же громил. Голландец и немец взбегают по мосткам «Фолькена» и проходят на прокуренный ют, откуда уже слышен шум голосов – мешанина испанского и языков Центральной Европы.

Сассен охотно берет бокал пива, поднесенный ему пухленькой дамочкой; Грегор ограничивается тем, что пьет немного воды. «А тебе везет, – вскользь бросает Сассен, – нынче вечером тут отборная публика». Он показывает ему на человека, спрятавшегося за остроконечной бородкой и темными очками в черной металлической оправе: это Анте Павелич, хорватский поглавник (восемьсот пятьдесят тысяч убитых сербов, евреев и цыган), окруженный толпой усташей; Симон Сабиани, бывший «мэр» Марселя, заочно приговоренный во Франции к смертной казни, и его друзья из Французской народной партии; Витторио Муссолини, второй сынок дуче, рядом с Карло Скорцей, бывшим генеральным секретарем фашистской партии; Робер Пенсмен, руководивший милицией в Арьеже; Эдуард Рошман, «рижский мясник» (на его совести тридцать тысяч убитых латышских евреев), – «ну этот, как всегда, под мухой»; физик Рональд Рихтер – «президентский любимчик; пообещал ему первым сделать ядерный синтез. Перон отдал в его распоряжение целый остров на озере в Патагонии, чтобы тот продолжал свои исследования». Руделя пока нет, но опаздывать не в его правилах.

Сам Грегор ни с кем не знаком, кроме Копса, Шваммбергера и еще здоровяка в коротких штанах для гольфа, с которым они столкнулись у иллюминатора, – какая встреча, юрист Герхард Бон, директор-распорядитель программы умерщвления «Т-4» (два миллиона стерилизованных, семьдесят тысяч инвалидов, отравленных газом), Грегор много раз встречался с ним в Освенциме. Он продвигается, чтобы поздороваться с ними, но тут собрание умолкает. Все замерло. Четверо человек взбираются на импровизированную трибуну: аргентинский полковник, «Фульднер и Фройде-младший, наши ангелы-хранители» и некто лет сорока в костюме-тройке и галстуке-бабочке. «Бельгийский болтун, – улыбается Сассен, – мсье Пьер Дэ»; он и берет слово.

За несколько месяцев до этого дня Дэ участвовал в создании в Буэнос-Айресе центра националистических сил – группировки, объединившей рексистов, фашистов и усташей и провозгласившей своей целью стереть с лица земли американский капитализм и русский большевизм, ратуя за «христианскую» амнистию для военных преступников, брошенных в разные европейские тюрьмы. Континент не может позволить себе остаться без таких опытных бойцов накануне третьей мировой.

Дэ разглагольствует о грехопадении человека, убийстве Авеля Каином и вечной братоубийственной войне, которой человечество заражено с самого сотворения мира. «Гнусный космополитичный материализм, отрицающий существование Бога, – вот он, враг, вот корень всех наших зол! – бушует ревностный католик. – Нам надо объединить наши семьи, чтобы победить в бою. Никто и ничто не встанет на нашем триумфальном пути, когда мы примирим нацизм с христианством…» Слушатели свистят и аплодируют, Дэ ликует и продолжает с присущей ему гнусавостью: «Сиятельный президент Перон, кому мы обязаны свободой, сделал это примирение своей миссией. И давайте поможем Аргентине стать в этом полушарии противовесом Соединенным Штатам. Это лишь начало, друзья мои. Скоро русские и американцы сойдутся в смертельной схватке. В прошлом году берлинский блок едва не рухнул. Сегодня во всех четырех сторонах света множатся очаги напряженности. Так наберемся же терпения, будущее за нами, мы вернемся в Европу…»

Сассен крепко хватает Грегора за руку, шепча ему, что нужно подняться на палубу, он представит ему «парочку очень дорогих друзей».

«Oberst Рудель», – бормочет приземистая тень.

«Мальбранк», – шепчет второй голос, подружелюбней.

Жерар Мальбранк. Ну наконец-то.

15

Иногда Грегору мечтается: вот он садится на пассажирский корабль, отплывающий в Гамбург, или всходит на торговое судно, груженное красным маисом и фиолетовым льном, и они привезут его к Ирене. Усевшись в портовом бистро в третье воскресенье перед Рождеством, он написал ей письмо, какого сам от себя почти не ждал. Никогда еще он не выражал с таким пылом своей страсти, никогда так отчаянно не сожалел о том, что ее нет рядом, все твердя и твердя об их общих воспоминаниях, тысячах ночей любви, о роскошном лете в Освенциме, о рождественских каникулах, когда он возвращался с фронта и они лежали вдвоем, тесно прижавшись друг к другу, и о том, как в заснеженных лесах на ее золотевших волосах таяли последние хлопья снегопада, и он снова в который раз зовет ее к себе и в который раз умоляет ее переплыть Атлантику. В ответ Ирена прислала ему фотографию Рольфа в коротких кожаных штанишках, с пожеланием счастливого 1950 года, и только, и еще посоветовала купить собачку, чтобы одиночество не было таким горьким. Странно, но он поспешил именно так и сделать, он подарил сам себе щеночка, окрестив его Генрих Лев. Это Ирена своим письмом навеяла ему имечко: так звали одного американского предка – Гарри Лайонс, – потом онемечившегося, вот же находка! И так же звали основателя Мюнхена – Генрих Лев, князь-колонизатор, герцог Баварский и Саксонский, пес Грегора.

Но из Германии приходит другое неожиданное известие: о смерти на Рождество Карла Таддеуса, младшего брата, родившегося слишком скоро после него, – их дни рождения разделяло только шестнадцать месяцев, – Карла, которого он всегда тайно ненавидел. Грегор с важностью прохаживается по залитой солнцем террасе пивной во Флориде, вспоминая их общее детство в большом доме с окнами узенькими, как бойницы. Однажды Карл стянул у него игрушку – заводной поезд, а когда вернулась мать, младший начал хныкать, и наказали старшего. Властная Вальбурга выдрала его и заперла в погребе. За обедом Карлу всегда доставались самые большие порции. Карлу позволялось ходить с матерью в кондитерские на Марктплац. Вот маленький гаденыш: тысячу раз Беппо желал ему смерти, пусть бы сгорел при пожаре или погиб в автокатастрофе, тысячу раз он проглатывал свою зависть, кидая камни в Дунай, несший свои воды вдоль Гюнцбурга и его рощ. И вот сейчас Карл догнал Вальбургу – в крематории.

В письме отец, извещая его о кончине брата, еще рассказывал, что союзники ведут себя «все разумнее». Вот уже несколько месяцев, как они откладывают судебные преследования за военные преступления и оставляют бывших нацистов на ответственных должностях в правительстве и в промышленности новоиспеченной Федеративной республики. «До них понемногу доходит, кто их настоящие враги. Холодная война открывает им глаза. А мы, Йозеф, – мы забываем о войне, впрягаемся в восстановление и идем вперед. Посмотрим, как этот старый мудак Аденауэр поведет дела».

Во Флориде Грегор лодырничает – ведь он только что переехал к Мальбранку. После той встречи на «Фолькене» они снова увиделись. Мальбранк рассыпался в извинениях: он постоянно в разъездах по делам, а когда в Буэнос-Айресе, то чаще живет в своей резиденции Оливос, чем во флоридском доме, там больше нравится его супруге. Грегору не повезло, он приехал и позвонил в неподходящий момент. Когда Мальбранк предложил Грегору пожить у него, тот не заставил себя долго упрашивать. Из унылого пригорода он переехал на великолепную виллу, с мягкой постелью, светлой спальней, манящей выходом на патио с фонтаном, с булочками, яйцами и доброй австриячкой, которая и утром и вечером готовит на кухне.

Его хозяин оказался исключительно полезным: Мальбранк, бывший нацистский шпион, во время войны прятавший радиопередатчики и торговавший оружием, – опора нацистского общества в Буэнос-Айресе. К нему регулярно наведываются Карл Клингенфусс, бывший высокопоставленный дипломат еврейского отдела Министерства иностранных дел, великий Буби (Людольф фон Альвенслебен), заочно приговоренный в Польше к смертной казни, бывший первый адъютант Гиммлера и друг Герберта фон Караяна, и Константин фон Нейрат, сын бывшего гитлеровского министра иностранных дел. Фрицш и Сассен приходят поиграть в покер в сопровождении архитектора, страстно влюбленного в немецкую классическую музыку и литературу; его зовут Фредерико Хаасе, он носит в петличке гвоздичку и привязался к Грегору.

Тайными тропками выбравшись из склепа, Грегор обрел собственный путь в лабиринте портовых улиц.

16

«1950-й – год Освободителя», – провозглашает Перон. «Эль лидер» стремится стать духовным наследником Сан-Мартина, отца-основателя аргентинской независимости.

25 июня вспыхивает война в Корее.

14 июля Адольф Эйхман также сходит на берег в Буэнос-Айресе под именем Рикардо Клемента. Он быстро покидает столицу. Фульднер находит ему работу на «Капри», это государственное предприятие, которое строит заводы на гидроэнергии в провинции Тукуман.

17

Из всех новых товарищей Грегору больше всего нравится Ули Рудель. Орел Восточного фронта, тридцать два раза подбитый, он всегда ухитрялся добираться до немецкой линии фронта, хотя Сталин и назначил за его голову цену – сто тысяч рублей, целое состояние. Сбитый противовоздушным снарядом и в феврале 1945-го лишившийся ноги, Рудель через два месяца после ампутации снова поднялся в воздух на своей «Штуке» под рев сигналов воздушной тревоги и подбил еще двадцать шесть советских танков, после чего 8 мая 1945 года сдался союзникам.

Когда летчик показал свой орден Железного креста с дубовыми листьями, золотыми мечами и бриллиантами – он был единственным, кто такой получил, и вручал ему знак отличия сам Гитлер, – Грегор стал взирать на него глазами восторженного ребенка: Рудель, вне всякого сомнения, принадлежал к расе господ. Несмотря на протез, он играл в теннис и совсем недавно совершил восхождение на Аконкагуа, самую высокую гору обеих Америк. Он был потомком тевтонских рыцарей, легенды о которых Беппо вдохновенно приукрашивал, когда рассказывал их у костра в праздник летнего солнцестояния, – ему было лет шестнадцать-семнадцать, и он руководил местным отделением Немецкой федерации молодежи, объединявшей юных националистов и консерваторов. Рудель был немецким воином, каким хотел быть сам Грегор, – и, кажется, Рудель был не против таковым его и счесть, невзирая на скромность карьеры. Грегор, в конце концов, всего лишь ничтожный гауптштурмфюрер СС – а оберст с радостью видится с ним в ресторанчике «ABC», когда бывает проездом в Буэнос-Айресе.

Встречаясь, оба нациста каждый раз подолгу беседуют. Спиртного они не пьют и рассуждают о простых вещах: перед отъездом Руделя в Аргентину его супруга потребовала развода; оба с одинаковым апокалиптическим ужасом вспоминают Веймарскую республику их юности, «дегенеративную» и «аморальную»; оба убеждены, что в 1918 году Германия получила удар кинжалом в спину; оба «во всем» благоговеют перед немецким народом, немецкой кровью. Борьба, всё есть борьба: выживут только лучшие – таков непререкаемый закон истории; слабых и недостойных следует удалить. Очищенная и дисциплинированная Германия – сильнейшая держава мира.

Допущенный к столу пилота-героя Грегор превозносит собственное прошлое солдата биологического фронта и ничего от Руделя не скрывает. Менгеле снимает маску Грегора. Работая врачом, он лечил тело расы и участвовал в общей борьбе. В Освенциме он боролся против дезинтеграции и внутренних врагов, гомосексуалистов и асоциальных элементов; против евреев, этих микробов, тысячелетиями вредивших нордической расе; необходимо всеми средствами уничтожать их. Он поступал как человек высокой морали. Отдав всего себя делу очищения и развития творческих сил арийской расы, он исполнял свой долг в войсках СС.

Рудель возбуждает любопытство Грегора тем, что ему удалось так замечательно преуспеть. Он, советник Перона, вместе с гениальным авиаконструктором Куртом Танком, тоже вывезенным из Германии, курирует создание первого в Южной Америке реактивного истребителя, «Пульки». Состояние сколотил, работая посредником между военно-воздушными силами и многими промышленными немецкими гигантами – «Даймлер-Бенцем», «Сименсом», конструктором гидросамолетов Дорнье – и благодаря лицензии на ввоз, великодушно выданной ему Пероном. Свободный в передвижениях, Рудель путешествует, плавая туда-сюда, из Европы в Южную Америку, он в средоточье всех интриг, сетей для переправы беглых преступников, тайных обществ «Одесса», «Шлюз», «Паук». Рудель, их сооснователь вместе с фон Нейратом из «Камераденверка», который отправляет посылки и платит адвокатам друзей, брошенных в тюрьмы, – маршал нацистской эмиграции.

Рудель, согласившись взять Грегора под крыло, предупреждает его: и близко не подходи к нацистской казне, никаких вопросов, никому, никогда.

Об этой баснословной казне по Буэнос-Айресу ползут безумные слухи. Перед самым концом войны Мартин Борман, секретарь гитлеровской канцелярии, якобы отправил в Аргентину самолеты и подводные лодки, до краев набитые золотом, драгоценностями и произведениями искусства, наворованными у евреев: это называлось «Операция “Огненная земля”». Рудель вроде бы конвоировал все награбленные сокровища, положенные на несколько счетов на имя Эвы Дуарте. После ее замужества Перон якобы наложил лапу на нацистское золото, взяв оттуда средства для финансирования фонда супруги. Двух банкиров заподозрили в том, что они выдали припрятанную кубышку; совсем недавно их трупы нашли на улицах Буэнос-Айреса.

«Может, и так, в Аргентине возможно все, – говорит Грегору Рудель. – Знаешь мой девиз? Проиграл только тот, кто предает самого себя».

18

Тогда раскручивается и Грегор. Договорившись с отцом и Зедльмайером, продолжающими его кормить, он собирается открыть в Аргентине филиал семейного предприятия, изучить гигантские рынки сбыта сельскохозяйственных машин на субконтиненте. Рудель его подбадривает и отправляет на частном самолете в Парагвай с предложением объединить усилия: эта страна приютила колонии немецких фермеров, и одну из самых старых, под названием «Нуэва Германия», основала Елизавета Ницше – сестра великого философа и ярая антисемитка. На юго-востоке множество плодородных прерий, и почему бы тачкам, комбайнам, опыляющим и разбрасывающим удобрения машинам под маркой Менгеле не пойти там по дорогой цене. Края надежные, и у Руделя в них много друзей; именно они в 1927 году основали в Вильяррике первую нацистскую партию за пределами Германии.

Заботится о своем друге-медике и Сассен. Он предлагает ему случайные подработки – более щекотливые, однако поэтому и хорошо оплачиваемые: помогать лукавым городским прелестницам тайно избавляться от плодов греха в Буэнос-Айресе, чтобы им не приходилось уезжать в далекий город рожать и оставлять младенца в тамошнем приюте для сирот. Делать аборт считается серьезным преступлением и очень строго карается в католической Аргентине, но сделка устраивает Грегора. Поселившись у Мальбранка, он нашел применение своему дорожному сундучку с образцами крови и медицинскими инструментами. Если речь о помощи самым респектабельным семьям – как отказать? Руки у него так и чешутся, вот сейчас они вспомнят весь арсенал приемов медика, ну наконец-то, после стольких лет работы грузчиком и фермером.

Под самый конец этого, 1950 года среди фашистов Буэнос-Айреса царит некая эйфория. Третья мировая война не за горами, Перон внимательно следит за телексами, он в любой момент готов отдать приказ войскам, в Корее резкое обострение. Президент Трумэн обещает пустить в ход всю американскую военную машину, дабы предотвратить наступление северокорейцев на Юг, генерал Макартур завершает полосу радиоактивного кобальта от Желтого моря до Японского, чтобы помешать китайцам и Советам вступить в зону военных действий.

В ожидании, пока мечты империи Перона обретут реальные очертания, Грегор с новоиспеченными друзьями живут на широкую ногу. До блеска начищенные ботинки, набриолиненные волосы: Хаасе и Грегор на представлении «Тристана» Вагнера и «Кармен» Бизе в театре Колумба – его назвал красивейшим в мире еще Клемансо. Меломаны – архитектор и медик – ужинают в кафе «Тортони» или в «Кастелларе» и в ожидании вторых порций первоклассного бифштекса предаются возвышенной беседе о немецкой музыке, которая объемлет все чувства человеческие и приближает к бесконечному. Сассен, любитель мексиканских варьете, иногда затаскивает своего друга вместе с Фрицшем в кабаре или в свой излюбленный дансинг «Фантазия д‘Оливос», намоленное местечко продюсеров и актрис. Тут роли меняются: Фрицш платит; Грегор пялится на сирен со жгуче-черными волосами; Сассен пьет, танцует, тискает yeguas – кобылок – и potrancas – необъезженных красоточек; его жена с дочурками тоскуют дома. Дважды в неделю, по средам и пятницам, Грегор ходит к lechera – проститутке-минетчице – в полузакрытый клуб на Коррьентес. Его ему тоже посоветовал Сассен. Грегор запрещает этим послушным девушкам прикасаться к его коже – только к члену: никаких поцелуев, никакой интимности, заплатил – кончил – ушел.

Если в Буэнос-Айресе слишком жарко, они в конце недели уезжают в пампу, к Дитеру Менге, бывшему пилоту и еще одному другу Руделя, – этот сколотил состояньице на переработке металлолома и теперь владеет большим поместьем, обсаженным эвкалиптами и акацией. Сад оживляет бюст Гитлера, а дно бассейна украшает гранитная свастика. Вечеринки у Менге долгие, воздух прозрачен, и людей объединяет служение общему ремеслу войны, испытание огнем, убеждения. Сняв пиджаки, нацисты хлещут пиво и шнапс, жарят огромные куски бычьих туш, молочного поросенка, рыгают и говорят о далекой родине и о войне. Грегор не слишком словоохотлив, а вот Сассен превосходит самого себя: он возбужденно изображает разрывы снарядов и визг пуль, командует огневой атакой и вспоминает почерневшие лица солдат сибирских дивизий Сталина и лохмотья, остававшиеся от их формы. Каждое 20 апреля Менге и его клика устраивают факельные шествия в честь дня рождения фюрера. Бывает, Рудель приводит в обетованную землю неофита. Таков Вильфред фон Овен, бывший приближенный и сотрудник Геббельса, или другая важная птица, хотя и проездом, – эсэсовец со шрамом Отто Скорцени: этот, обколотый метамфетаминами, ухитрился на борту планера успеть вывезти Муссолини, осажденного в своей резиденции в Абруцци, до высадки союзников на юге Италии. В мирной жизни превратившись в торговца оружием, Скорцени бахвалится, что во время испанской части «Радужного тура» Эвиты Перон сумел ее соблазнить: «Трах-трах, свинюшка этакая, сеньора Перон», – вовсю трубит он; Фрицш ухмыляется, Сассен объявляет тост за Рейх и Аргентину, где нацистам живется так вольготно.

В середине марта 1951 года Менге приглашает эту дикую орду к себе в имение. Рудель, Мальбранк, Фрицш, Бон, Сассен, Хаасе – все собираются отпраздновать сорокалетие друга Грегора. Они приготовили ему подарок. Это мифологическая гравюра Дюрера «Рыцарь, смерть и дьявол».

19

Макартур ушел с поста командующего на Дальнем Востоке, и положение на фронте стабилизируется. Перон в бешенстве: выход из «века кентавра» и начало третьей мировой откладываются. Теперь его грандиозные амбиции направлены на триумфальные перевыборы. Сейчас ему надо нарастить режиму мускулатуру: запрещается клеветать на власти, в центральных ежедневных газетах вводится цензура, «Ла Пренса» закрыта, экспроприирована и превращена в орган Всеобщей конфедерации труда. Численный состав войск удваивается, пропаганда активизируется: диссиденты брошены в тюрьмы, депутаты парламента бегут в Монтевидео. Тут он и привлекает на помощь госпожу Надежду, чтобы победить наверняка: предлагает жене стать вице-президентшей своего следующего президентского мандата.

У Министерства труда и у входа в ее фонд, бюджет которого участвует в борьбе, Эвиту каждый день ждет бесконечная очередь. Люди готовы драться, только бы перекинуться с ней парой слов или просто поймать ее взгляд. Коснуться ее руки – все равно что дотронуться до Христа: Эвита – щедрейшая из богинь. Никогда еще она не раздавала столько домов, медикаментов и одежды отверженным Аргентины, никогда не соглашалась стольким пожертвовать; она, будто дни ее сочтены, совсем перестала спать и становится необычайно активной, словно режиму что-то угрожает; она приказывает тайно хранить оружие и собирается создать личную охрану из рабочих, которым сама будет платить жалованье.

Стены Буэнос-Айреса увешаны плакатами с ее изображением. На обелиске с авениды 9 Июля висят громадные предвыборные транспаранты: «Перон – Эва Перон, формула родины».

22 июня 1951 года сотни тысяч аргентинцев, с перонистскими значками на отворотах курток, сходятся на самом широком проспекте в мире – там, где супруги должны официально выдвинуть свои кандидатуры. Грегор и Рудель, затерянные в этом людском океане, пожирают взглядами воздвигнутую властями трибуну и Перона – он напомадил волосы и теперь с блаженным видом стоит, скрестив руки. Вдруг толпа содрогается в едином крике: вышла Эвита. Она посылает воздушные поцелуи своим верным сторонникам, те преклоняют колени и плачут, с ближайших балконов летят мириады конфетти, и в это время на стадионе появление идола приветствуют факелы, знамена, носовые платки и бенгальские огни.

Когда генеральный секретарь Всеобщей конфедерации труда требует от толпы провозгласить кандидата в вице-президенты, Эвита скромно прячется в объятьях «эль лидера», лепечет, просит четыре дня на размышление. Все потрясены. Толпа ревет. Эвита униженно спрашивает: «Денек?» Толпа топочет. Эвита просто умоляет: «Ну хоть несколько часов?» И речи не может быть, все уже решено. Восемнадцать минут хором люди скандируют ее имя: ahora, ahora, теперь, сейчас! Пошатнувшись, Эвита разражается рыданиями и отвечает: она объявит о своем решении по радио сегодня вечером.

Рудель и Грегор уходят, шутка слишком затянулась. Оглушительный грохот барабанов – bombos – режет им слух, а обступившие их negrada – нищие отбросы с рабочих окраин Буэнос-Айреса – внушают отвращение; в Германии во времена фюрера и помыслить нельзя было о таком цирке. «Митинг вполне достоин опереточной диктатуры Перона», – делятся впечатлениями оба нациста, называя аргентинцев «королями психодрамы, которые слушаются приказов и не исполняют их. Кто не умеет повиноваться, тому не судьба научиться и управлять».

Когда наконец выбрались из толпы, Рудель делится с Грегором суперконфиденциальной сплетней: поговаривают, что Эвита больна, и даже очень больна. «Если так, нашему другу конец».

Перонистский хустисиализм не выполняет своих обещаний. В центре Буэнос-Айреса по-прежнему вспучившиеся тротуары; поезда вечно запаздывают; Перон тратит кучу денег, пуская их на ветер; Рихтер прокатил его в Патагонии, проглотив сотни миллионов песо и не выработав ни одного ватта ядерной энергии; аргентинская экономика слабеет и производит только побрякушки; Рудель и Грегор видят в этом пагубное влияние христианства: Перон правит без необходимой твердости, потому что ему препятствуют несуразные иудео-христианские глупости, сострадание и милосердие, все эти формы сентиментализма, от которых нацизм избавился.

Грегор презирает клику фашиствующих католиков, окружающую «эль лидера», этих слабаков и беззубых тигров вроде Дэ, фанфарона, бахвалящегося, будто он распивал чаи с самим Гитлером и шахом Ирана. Его международное движение за объединение – бла-бла-бла. Его третья мировая – детские фантазии. Сейчас Дэ в депрессии и засел за сочинение мемуаров, сынок Муссолини пустился в производство текстильных изделий, а бывший мэр Марселя, Сабиани, разбавляет одиночество алкоголем. Когда несколько недель назад объявили о смерти маршала Петена, все они собрались на ночное погребальное бдение в кафедральном соборе Буэнос-Айреса.

С этими все кончено. Они смотрят в прошлое, а вот нацисты из Буэнос-Айреса приглядываются к будущему.

К Германии.

20

Они мечтают отвоевать Германию. Люди, группирующиеся вокруг издательства «Дюрер», не верят в «демократию», навязанную союзниками. Их обожаемая родина не изменилась по мановению волшебной палочки, так не бывает. Они следят за новостями и откликаются на них в собственном журнале, и его тираж непрерывно растет, несмотря на цензуру и запреты. Они знают, как их соотечественники ностальгируют по Германской империи Вильгельма и первым годам Третьего рейха, знают, что они не верят в «зверства» в лагерях и после Нюрнбергского процесса взывают о мщении победителям. Можно уверенно сказать: немцы не отреклись от нацизма. Разве не сами они выбрали этот режим, разве не они поддерживали его завоевания? Боготворили фюрера? Грегор рассказывает Фрицшу, Сассену и Руделю об энтузиазме университетских профессоров и врачей в 1930-х годах. Об их ликовании, когда избавлялись от старых очкариков-гуманистов, и об их чаяниях радикальных перемен. О популярности социального дарвинизма и расовой гигиены буквально в любой социальной среде. Об эксплуатации труда заключенных гигантами промышленности в концлагерях, об опытах над людьми в фармацевтических лабораториях, о том, как вырывали золотые зубные коронки и каждый месяц отправляли их в рейхсбанк.

Все пользовались благами этого режима вплоть до разрухи последних военных лет. Никто слова не сказал против, когда евреи ползали на коленях, отдраивая мостовые, и никто даже не пикнул, когда они вдруг за одну ночь куда-то исчезли вовсе. Если бы против Германии не объединилась вся планета, нацизм до сих пор был бы у власти.

Люди круга «Дюрера» верят в его возрождение. Они презирают банальную обыденность нового буржуазного прозябания на краю света и не желают ограничиваться исполнением служебных обязанностей да содержать любовниц. Разгром прервал их грозное восхождение. И теперь тридцатилетние – Фрицш, Сассен и Рудель – решаются продолжать борьбу. Им необходимо действовать быстро – родина в опасности, Аденауэр продает Германию Западу и Соединенным Штатам и интегрирует ее в западный мир, пока Восточную Германию грабят Советы.

Они колеблются. Здесь, в Аргентине, непросто оценить соотношение сил, а уж тем более сорганизоваться. Должны ли они сформировать правительство в изгнании? Разжечь революцию в Германии? Свергнуть Аденауэра, совершив государственный переворот? Конспираторы решают избрать путь, уже проложенный Гитлером двадцать лет назад: вступить в политическую игру, сколотить альянсы, завоевать власть, призвав людей проголосовать за них. Ближайшие федеральные выборы – в сентябре 1953-го, Рудель идет кандидатом, немцы не забыли о его подвигах.

Летом 1952-го пилот вылетает налаживать партнерство с военными нацистами из Социалистической партии Рейха. Кажется, положение благоприятствует замыслам кружка «Дюрер», ибо в Германии в сентябре как раз разражается скандал: в соответствии с люксембургским соглашением «ребе Аденауэр», как шутит Рудель, признает вину немцев и обещает от имени Федеративной Республики Германия выплатить миллиарды долларов репараций Израилю и компенсации евреям. Еще через месяц канцлеру удается запретить Социалистическую партию Рейха: об этом партнерам сообщает вернувшийся в Буэнос-Айрес Рудель. Вскоре он опять летит в Германию, где на сей раз в него вкладывается Немецкая имперская партия национально-консервативного типа. Но кружок «Дюрера», оторванный от экономического чуда, ошибся. Ностальгии по нацистам немцы предпочитают отпуска в Италии. Тот самый оппортунизм, который подтолкнул их служить Рейху, теперь бросает в объятия демократии: немцы прогнулись – и на выборах 1953-го Имперская партия провалилась.

21

Когда Грегор узнает о неудачах своего дорогого Руделя, он как раз хрустит миндальным пирожным, лежа на каштанового цвета кожаном канапе в просторной гостиной квартиры, куда за несколько месяцев до этого перебрался: второй этаж дома 431 по улице Такуари, в самом центре Буэнос-Айреса. Он расточал советы друзьям из кружка «Дюрера», но при этом весьма доволен, что сам держится в стороне от их махинаций. В глубине души он никогда не интересовался политикой и еще с детских лет, о чем бы ни говорил – о любви к Германии или о верности нацизму, – любил всегда только себя самого и никого больше. У хитроумного Грегора под конец 1953-го все идет хорошо и всё лучше и лучше. Какая ему разница, что Аргентина еще оплакивает смерть Эвиты от рака матки, все глубже увязая в нищете; какая ему разница, что Аденауэр разорил все предприятия его товарищей по изгнанию, – он уверен в главном: он завоевал уважение, его считают ровней, и делишки его процветают – Грегор развлекается и богатеет.

Он управляет стройкой и мебельной фабрикой, финансируемыми неистощимой семейной манной, тайно делает аборты и расхваливает легендарную прочность сельскохозяйственных машин Менгеле фермерам из провинций Чако и Санта-Фе. Клан вкладывает деньги в Южную Америку – и в Буэнос-Айрес друг за другом прибывают его брат Алоис с женой, преданный Зедльмайер, а скоро и Большой Карл, старший и грозный патриарх, остающийся таким же истинным нацистом, каким был и в мае 1933-го; сегодня он – беспартийный помощник мэра Гюнцбурга. Приезд Большого Карла утомляет Грегора. Отец всегда пенял ему за брак с этой «шлюхой Иреной» и за неохоту впрягаться в цветущее семейное предприятие – ведь он-де сам, своими руками построил его, до последнего кирпичика, и сейчас, когда приехал проведать старшего сынка, на него вкалывает уже больше шестисот наемных работников.

В доме Грегора Большой Карл останавливается перед гравюрой Дюрера и гладит Генриха Льва – «неплохо обученный зверек», – и всё. Никакого тепла, ноль эмоций. Верный себе, паладин промышленности всю энергию отдает делам – в Буэнос-Айресе, как и в Гюнцбурге. Когда тот встречается с аргентинскими бизнесменами, Грегор служит ему переводчиком; отец не уточняет, что это его сын, и знакомит его с некоторыми из высокопоставленных друзей. Он с большой гордостью представляет ему Клингенфусса, бывшего дипломата из еврейского отдела Министерства иностранных дел, а теперь – одного из элиты Аргентино-германской торговой палаты, и фон Нейрата, только что принявшего руководство аргентинским филиалом фирмы «Сименс». Налаживается и партнерство с «Орбис» – многообещающим предприятием по продаже газовых кухонных плит, которым управляет нацист из Дрездена Роберто Мертиг. Патриарха Менгеле соблазняют успешность и патриотический настрой Мертига, у которого служат только немцы. Прощаясь, отец с сыном обещают друг другу скоро свидеться – а может, в Европе, как знать?

Другое охотничье угодье семьи Менгеле – Парагвай. Грегор, по предписанию отца, проводит там все больше времени – вместе с Руделем, который утешается от электоральных неудач восхождением на вулкан Льюльяйльяко, и с четой Хаасе: парагвайская супруга меломана – дочка министра финансов в правительстве генерала Стресснера, который возглавил страну после государственного переворота в мае 1954-го.

Взяв с собой Генриха Льва и вооружившись каталогами сельскохозяйственного оснащения, Грегор объезжает изобильные угодья островка земли, окруженного поместьями, пальмовыми лесами, голыми равнинами протяженного Чако, полями мате и хлопка; он навещает скотоводов, меннонитские общины и потомков фанатиков-пионеров «Нуэвы Германии». Он уже завязал во всей этой стране драгоценные связи. Хаасе представляет ему Вернера Юнга, бывшего руководителя «парагвайских юных нацистов», а благодаря Руделю он становится другом Алехандро фон Экштейна, балтийского барона в изгнании, капитана армии Стресснера: самому диктатору он – брат по оружию. В 1930-х годах они вместе сражались с боливийцами во время той глупой войны за пустыню – ибо, несмотря на уверения высшего генерального штаба, в Чако не оказалось ни капли нефти.

Грегор думает про себя, что Парагвай мог бы стать неплохим убежищем, если Аргентина все-таки рухнет. В апреле 1953 года покушение едва не стоило жизни Перону, ситуация ухудшается, инфляция галопирует, металлурги вот-вот забастуют, зарплаты стремительно падают. Словно мальчишка за штурвалом самолета, «эль лидер» дергает за рычаги управления аргентинской экономикой наугад, по своей переменчивой прихоти. После смерти Эвиты, чье тело Перон приказал забальзамировать, он словно выбит из седла. Обжирается равиоли в своей резиденции Оливос, куда ему регулярно привозят совсем юных девиц, а он учит их ездить на мопеде. Его новой подружке Нелли всего тринадцать; если она ведет себя хорошо, он разрешает ей поносить драгоценности Эвиты. Пресса приписывает ему роман с Джиной Лоллобриджидой, тогда как церковь озабочена президентскими оргиями. Для всех он теперь El Pocho – Толстяк.

Грегор убедился в этом и сам: у Перона под глазами отвратительные, набухшие жиром мешки. Во время краткой аудиенции, которой президент удостоил их с Сассеном и Руделем, когда те в конце концов пришли сдержать свои обещания, Перон с отсутствующим видом поддразнивал своих пуделей, пока вся нацистская троица восхищенно взирала на него. С Грегором он обменялся лишь парой слов. Его дед был врачом, избрать врачебное ремесло собирался и он, но, к величайшему счастью аргентинцев, божья десница направила его в военную школу. Сказав это, Перон выпроводил их широким взмахом руки: ему уже доложили о приходе нового фаворита – брата Томми, американского целителя.

22

Всегда элегантно одетый, любитель побалагурить, Грегор снискал себе хорошую репутацию в немецкой общине Буэнос-Айреса. Он, считающийся высоколобым интеллектуалом, так и сыплет цитатами из Фихте и Гёте. Женщины млеют от его почти церемонной вежливости и прекрасной германской образованности. И только на одного представителя общины его обаяние не действует. Сассен познакомил его с ним, когда Грегор завтракал в ресторанчике «АВС», на своем обычном месте за перегородкой, под баварским гербом. Стоило ему поздороваться с этим опустившимся и неважно одетым типом, как Грегор сразу понял: им не поладить. Рука Рикардо Клемента была потной, взгляд, едва уловимый под толстыми стеклами очков набекрень, косил.

В тот же день Сассен не удержался и открыл обоим заинтересованным лицам их настоящие имена. Адольф Эйхман, представляю вам Йозефа Менгеле. Йозеф Менгеле, представляю вам Адольфа Эйхмана. Последнему ни о чем не говорило имя первого. Гауптманы медслужбы СС – да главный распорядитель Холокоста сотни и тысячи таких перевидал. Менгеле делал черную работу, для Эйхмана он – только насекомое, что тот и дает ему понять во время этой первой встречи, не преминув напомнить о своем блистательном взлете на самые тайные вершины Третьего рейха, о чрезмерной тяжести его ответственности, его власти: «Все знали, кто я такой! Самые жирные евреи целовали мне ноги, только бы спасти свои шкуры».

До бегства в Аргентину Эйхман тоже прятался на ферме, на севере Германии. Там он работал лесником и разводил кур. Потом, в Тукумане, был бригадиром землемеров и чертежников на государственном предприятии «Ла Капри», основанном Пероном, дабы переподготовить нацистов и, возможно, построить гидроэлектростанции. В 1953 году «Ла Капри» обанкротилось; Эйхман с женой и тремя мальчиками переезжают в Буэнос-Айрес, на улицу Чакабуко, в квартал Оливос.

Грегор старается избегать встреч с четой Клемент, но с тех пор как он сам в начале 1954-го поселился в том же квартале, в прекрасном доме мавританского стиля под номером 1875 по улице Сармьенто, в нижнем этаже с выходом в сад, он часто видит их, и чаще всего мальчуганов, всегда ряженных в гаучо, как в день карнавала. Эйхман – ярмарочная диковина, он завсегдатай сборищ на «Фолькене» и сельских вечеринок у Менге, и нацистское сообщество, кажется, околдовано его мрачной аурой. Когда Сассен разговаривает с ним, он словно бы отчитывается перед Гиммлером, Герингом и Гейдрихом вместе взятыми – Эйхман хвастается, что был их личным другом. Где бы, в каком бы нацистском кружке ни появлялся Эйхман – он всегда напивается, играет на скрипке, рисуется. Представляется всем великим инквизитором и царем иудейским. Он дружил с главным муфтием Иерусалима. Разъезжал на государственном авто с шофером и терроризировал Европу как хотел. Министры бегали за ним вприпрыжку, а завидев его, расступались. Он попробовал самых ослепительных красавиц Будапешта. Тем, кто восхищается его байками, он под конец вечеринки дарит фотографию, подписывая ее: «Адольф Эйхман, оберштурмбаннфюрер СС в отставке».

Эта жажда славы раздражает Грегора, с самого дня прибытия проявлявшего осторожность. Он-то раскрывал свое настоящее имя и суть своей работы в Освенциме только редким и самым близким друзьям. Для остальных была уклончивая версия жизненного пути: военный врач, немец, приехал в Новый Свет, чтобы изменить жизнь. Знакомясь с Эйхманом все ближе, Грегор начинает презирать бывшего необразованного торгаша, бухгалтерского сынка, не окончившего даже школы и не прошедшего испытания фронтовым огнем. Эйхман – жалкий тип, неудачник из неудачников; даже открытая им в Оливосе прачечная и та уже закрылась, и он человек озлобленный, завидующий его прелестному домику, холостяцкой жизни и новой машине – превосходной немецкой «Боргвард Изабелла».

Эйхман о нем того же мнения. Что Грегор, что Менгеле – не все ли ему равно, как звать этого дристуна, папенькиного сынка: грошовая смуглявая сволочь.

23

Грегор вынимает фотографию из рамки и сжигает ее, встав у окна; от портрета очень скоро остается крохотная горстка пепла. Ее уносит сильный порыв ветра, развеивая в теплом воздухе Буэнос-Айреса. Ирена требует развода, чтобы выйти замуж за фрибургского торговца обувью. Грегор звонит Хаасе и Руделю. Ему нужен хороший аргентинский поверенный в делах, чтобы связаться с его адвокатом в Гюнцбурге. Деньги не проблема, но ему хочется побольше посредников, фальшивых препятствий, и, уж конечно, он далек от выражения хоть малейшей симпатии бывшей женушке. 25 марта 1954 года в Дюссельдорфе развод окончательно оформлен.

«Великолепная новость, – сухо пишет ему Большой Карл, – наконец-то ты избавился от этой девки. И перестань пережевывать в мозгах способы отвоевать ее обратно, в твои годы это неприлично». Развод устраивает патриарха семьи Менгеле, обдумывающего макиавеллистский план. Одним ударом – трех зайцев: его дорогое предприятие, Йозеф и еще одна надоевшая ему ведьма – Марта, вдова Карла-младшего и наследница части предприятия, принадлежавшей покойному мужу. Марта уже довольно давно влюблена: Большой Карл беспокоится, чего доброго и выскочит за иностранца, который тогда, разумеется, войдет в административный совет. Он предлагает Йозефу жениться на невестке, чтобы дело оставалось в руках клана Менгеле, а потом, после заключения брака, уступить всё Марте: даже если в конце концов ордер на его арест все-таки выдадут, предприятие не остановится. Но и тогда Йозеф диктовал бы Марте свои решения для административного совета.

Развалившись в шезлонге в садике мавританского домика, Грегор благословляет гениальный ум отца и ликует при мысли, что возьмет в жены вдову своего обесчещенного брата, представляя смятение и бешенство Ирены, когда она узнает, что и он снова женится, да еще на Марте, той самой Марте, которую она всегда терпеть не могла.

Большой Карл советует Йозефу встретиться с невесткой в Швейцарских Альпах. «Ты отправишься туда с аргентинским паспортом на твое подложное имя. Ты знаком со многими в Аргентине, сможешь выправить себе паспорт без затруднений. Я же образумлю Марту и займусь всем остальным: билетами, пребыванием, перевозками. И устрою так, чтобы с тобой все это время был Рольф. Пора бы тебе и повидать сынка».

24

Грегор начинает хлопотать о документах весной 1955-го. Несмотря на связи и кипы долларов, дело затягивается: перонистская бюрократия – лабиринт, а поскольку у Грегора есть только вид на жительство, ему предстоит собрать полное досье (рекомендации, поручительства, справки о примерном поведении, подтверждение диплома), и только потом ему разрешено будет ходатайствовать о получении паспорта негражданина. Он будет ждать его целый год или даже больше; за это время Аргентина погрузится в насилие и контрреволюцию.

16 июня 1955 года «гориллы» – антиперонистски настроенные военные – бомбят президентский дворец и Пласа-де-Майо. Перон уцелел, но его дни на посту главы Аргентины сочтены. Его шкуры требует церковь, ставшая прибежищем всех его противников: он отменил пособия для монастырских школ, узаконил разводы и проституцию, под влиянием брата Томми покровительствовал распространению сект. «Перону – да! Попам – нет!» – манифестации с противоположными призывами сменяют одна другую, Перон-антихрист приказывает бросать священников за решетку, церковь отлучает его, часовни разграблены, началась южная зима анархии. За каждого убитого перониста El Pocho клянется расстреливать по пять своих врагов. В сентябре, когда Грегор наконец получает законное удостоверение о «примерном поведении», уже вовсю ползут слухи о государственном перевороте, мятежи вспыхивают в Кордове и порту Баия-Бланка. 16-го числа Военно-морской флот блокирует Буэнос-Айрес и угрожает сбросить бомбы на нефтеперерабатывающие заводы. «Бог справедлив» – таков пароль путчистов.

Аргентина на грани гражданской войны, Перон уходит. Он бросает самые компрометирующие документы в огонь, чтобы его, как его ментора Муссолини, не вздернули на первом же фонаре, и отплывает на борту парагвайской канонерской лодки, доставляющей его в Асунсьон. Власть берет военная хунта под управлением генерала-алкоголика. Еще через несколько недель этот генерал низвергнут другим генералом, безжалостным Арамбуру, обещающим искоренить в Аргентине малейшие следы перонизма.

Усевшись у радиолы, Грегор слушает воинственный голос Арамбуру, а тот чеканит: «Наказание от полугода до трех лет тюрьмы ждет любого, кто выставит на обозрение фото или скульптурные изображения как беглого тирана, так и его покойной супруги, публично произнесет такие слова или выражения, как “Перон”, “перонизм”, “третий путь”, или примется расхваливать достоинства павшей диктатуры…» Именем освободительной революции арестованы профсоюзные лидеры, уволены тысячи чиновников. Все места, названные в честь Перона (города, кварталы, провинции, улицы, вокзалы, площади, бассейны, ипподромы, стадионы, дансинги), переименованы; малышки-Эвиты меняют имя на любое другое. Фонд закрыт, простыни сожгли, столовые приборы расплавили, статуи размонтировали, мопеды и драгоценности выставили напоказ – пусть народ полюбуется порочностью и алчностью свергнутой пары. Мумия Эвиты исчезает. Борхес назначен директором Национальной библиотеки и профессором буэнос-айресского факультета словесности. Перон обретает убежище в Панаме – золотое изгнание, кабаретки, сигаретки, виски, прелестницы и нимфетки – и втюривается в танцовщицу по имени Мария Эстела Мартинес; скоро она становится его третьей женой, но он предпочитает звать ее иначе – Изабель.

Когда покровитель упорхнул, нацисты встревожились. Арамбуру обещал сломать хребет шкурникам бывшего режима. Многим предприятиям с немецким капиталом приходится закрываться. Полиция обыскивает жилище Руделя в Кордове и берет с него подписку о невыезде. Бон и другие военные преступники уезжают из Аргентины, Дэ замечает в своем дневнике, что «горек вкус изгнанья», Грегор подумывает бежать в Парагвай, но спохватывается: он, всегда державшийся подальше от политики и никогда не принадлежавший к ближнему кругу Перона, в конце концов, просто честный предприниматель. Прекратив свои дела с незаконными прерываниями беременностей, он ждет, когда буря утихнет. Арамбуру вроде бы тоже восхищается прусскими военными традициями, он мог бы сговориться с нацистами.

Наконец Грегору выдают паспорт, действительный три месяца. Он вылетает 22 марта 1956 года на борту ДС-7 «Пан-Америкэн» и после короткой дозаправки в Нью-Йорке прилетает в Женеву.

25

Зедльмайер встречает его в аэропорту и довозит до Энгельберга, до отеля «Энгель» – лучшего четырехзвездника на всем зимнем спортивном курорте.

У стойки портье Грегору навстречу спешат два двенадцатилетних мальчугана и соблазнительная брюнетка: Марта, ее сын Карл-Хайнц и его собственный отпрыск – Рольф.

26

Марта напевает, стоя у зеркала и поглядывая, наполнилась ли ванна. Грегор, скрестив руки на затылке, разувшись и развалившись на постели рядом с потрескивающим камином, слушает плеск воды и женский щебет. Он смотрит на снегопад за окном и жмурится от удовольствия. Пребывание в Швейцарии – настоящая идиллия, чистый горный воздух бодрит. Детям Марта представила его как дядю Фрица из Америки. Рольфу, еще маленькому, сказали, что его отец Йозеф погиб в бою в России сразу после его появления на свет.

Рольф и Карл-Хайнц – мальчики аккуратные, предупредительные и воспитанные. Они очень прямо сидят за столом и раскрывают рот, только если разрешит Менгеле-Грегор-Фриц. Они восхищаются им: дядя Фриц – превосходный лыжник еще со времен военной службы в альпийских стрелках, и они без ума от его воспоминаний. Вечно пристают к нему с просьбами что-нибудь им рассказать – за обедом, на прогулке, перед сном; Карл-Хайнц хочет слышать о танковых боях, отваге и взаимовыручке в пыльных степях России, Рольф – весь свод андских легенд о Сан-Мартине, приключениях гаучо в индейских пампасах, «на берегах Ла-Платы, потока грязи, змеей вползающего в пасть голубых китов океана». Дядя Фриц рассказывает о покорении аргентинской пустыни, «победе цивилизации над диким варварством, подобно тому что и мы сделали во время войны на восточных территориях. Никогда не забывайте, дети мои, что немцы были талантливей греков и сильнее римлян».

При каждом удобном случае Грегор наблюдает за сыном. Руки и нос у Рольфа материнские, глаза подернуты печалью, его красота скромна, и он простодушен, не так уверен в себе, как Карл-Хайнц, который на голову выше и значительно опережает его в лыжной гонке. Карл-Хайнц уже маленький мужчинка, а Рольф еще ребенок. То пожарный, то космонавт, то инженер – у него нет твердого плана, кем он хочет стать, и он каждый день говорит по-разному. В его годы Грегор был куда решительней.

Он шевелит гаснущие угли в камине и снова откидывается, вспоминая, каким был мальчишкой. Он не расставался с микроскопом, который подарил ему на десятилетие отец – тот был уверен, что в один прекрасный день Йозеф Менгеле станет так же знаменит, как и его былые кумиры: доктор Роберт Кох, император всея бактериологии, и Август Кекуле, открывший четырехвалентность углерода и формулу молекулы бензола. Сам-то он очень рано сообразил, что врач и исследователь – вот они, жрецы и светила двадцатого века. Подумывал и о Серже Воронове – тот заставил весь мир говорить о себе, прививая яйца молодых шимпанзе пожилым состоятельным клиентам у себя в клинике на Лазурном Берегу, – в 1920-х годах пресса вволю потешила себя его подвигами. Воронов был шарлатаном, зато Германия – настоящий рай для современной медицины, современной науки; биология и зоология, аспирин и микроскоп, лаборатории – все это немецкие изобретения. В Гюнцбурге он не прозябал под отцовским крылышком, уже в пятнадцать лет принял решение. Зато унаследовал от Большого Карла упорство, хитрость и честолюбие, а от матери – холодность и сухое, бесчувственное сердце.

Теперь Грегор видит себя студентом – в Мюнхене, Вене и Франкфурте, пьянящие 1930-е, пора крутых перемен. Пока его однокашники бились на дуэлях, напропалую пили или строили из себя важных шишек в штурмовых отрядах, он напряженно работал, и ему хорошо платили, на его исследования ссылались самые знаменитые светила: Ойген Фишер, прославленный специалист по евгенике, в начале века своими глазами видевший резню пастушеских племен гереро и нама в Намибии, и профессор Моллинсон, специалист по вопросам наследственности и расовой медицины, научный руководитель его диссертации («Морфологические и расовые исследования нижней челюсти четырех расовых групп», удостоившейся summa con laude[13]). Моллинсон порекомендовал его самому знаменитому из всех немецких генетиков, барону Отмару фон Фершуэру, главному специалисту по близнецам, ассистентом которого ему удалось стать всего в двадцать шесть лет, да что ассистентом – очень скоро и любимцем всего Института биологии и расовой гигиены Третьего рейха при университете Франкфурта. Когда фон Фершуэр возглавил Институт кайзера Вильгельма по проблемам антропологии, человеческой наследственности и генетики в Берлине, он отправил Менгеле в Освенцим, «величайшую лабораторию Истории, это такая честь для молодого исследователя, блестящего и прилежного. Возможно, там вам удастся проникнуть в тайну рождения нескольких близнецов сразу». Барон финансировал его поиски, и Менгеле регулярно отправлял ему пробы (костного мозга, глаз, крови, органов), скелеты и результаты опытов. Те двадцать и один месяц в лагере он не бездельничал. Со всей суровостью, какая требовалась в таких делах, он только и бегал туда-сюда взмыленный, обеззаразил сотни бараков, несколько раз поборол эпидемию тифа, и его усердие еще тогда было вознаграждено Железным крестом со шпагами вкупе с хвалебными отзывами начальства. Рольфу необходимо, чтобы я сам занялся им, думает Грегор в просторном номере четырехзвездника с балконом, иначе он никогда не закалит душу и тело при матери и этом фрибургском башмачнике. Таких жалких воробушков бабы не любят. Они предпочитают смелых и мужественных, он убежден в этом.

Марта сразу почувствовала, что его шкура покрепче, чем у покойного брата. В первый же вечер, за ужином, пока мальчики ели, уткнувшись в тарелки, дядя Фриц раздел ее взглядом. Он чуть задержался на черных волосах, собранных в шиньон, красных губах, лошадиной челюсти и, когда она встала, чтобы выйти в туалет, долго провожал взглядом ее крепкий и плотный зад: по Гюнцбургу ходила молва, мол-де у Марты Менгеле, урожденной Вайль, походка вразвалку из-за несчастного случая. Лишенная изящества Ирены, она не была летуньей, легкой как эфир, но здесь, в отеле «Энгель», Грегор поклялся себе больше не думать о бывшей жене и никогда ни с кем ее не сравнивать. У Марты достаточно и темперамента, и благонадежности. Рольф и Карл-Хайнц ее слушаются, она убежденная нацистка, преданная мать, и, хоть некрасива, зато чувственна в свои тридцать пять. А главное, она вдова Карла-младшего: во вторую ночь, снимая с нее кружевной лифчик с бантами, он испытал чудесное ощущение, что добивает своего брата, во второй раз хоронит его. «Посмотрел бы он, как я деру его бабу», – криво ухмыляется он, соскакивая с кровати.

Он раздевается и залезает в наполненную ванну. В ней его уже ждет Марта.

27

«Мерседес» Зедльмайера урчит у входа в отель. Марта с мальчиками поедут на поезде; в машине с другом отправится Грегор. Он с ноября 1944 года не видел Гюнцбурга.

Чем больше позади заснеженных горных перевалов, тем напряженней становится Грегор: ему не лучше и после завтрака на берегу Констанцкого озера[14], пульс все чаще и чаще, и уже к ночи он, на въезде в город, узнав излучину Дуная, замок в ренессанснсом стиле, барочную церковь, просит Зедльмайера умолкнуть, потому что ему нехорошо.

Наконец-то он в большом сером доме своего детства. Кроме росписи у ворот и стоящих на каминном бордюре урн с прахом матери и брата, тут ничего не изменилось. Грегор снова видит эти темные деревянные стены, столик в стиле бидермайер, фонограф в столовой, где он ужинает с Зедльмайером, братом и отцом, по его требованию отпустившими экономку и кухарку. Грегор благодарит их. Отель бесподобен, мальчики пышут здоровьем, Марта замечательная, план сработал, он на ней женится, охотно, но тут же вдруг темнеет лицом: не следовало приезжать в Гюнцбург. Что ему тут делать? Не щеголять же ему, Йозефу Менгеле, считавшемуся без вести пропавшим в конце войны, по Аугсбургерштрассе, выпятив грудь! Или, чего доброго, подойти прямо к заводской проходной! Все сразу узнают его, люди начнут болтать лишнее, а городок небольшой, и это бессмысленный риск.

Большой Карл старается успокоить его. Гюнцбург принадлежит ему, предприятие – его маленькая империя, и он давно уже самый крупный предприниматель этих мест. Кто ж посмеет донести на сына хозяина, да и кому это надо? Он ведь в Германии даже не в розыске, никто не выписывал ордера на его арест: «Ладно тебе, Йозеф, вечно ты чего-то боишься, в конце концов, ты ведь у себя дома! Люди хранят о тебе добрую память, и мне часто напоминают о твоих блистательных штудиях. Господин Глобке[15] – и тот не думает ни о чем таком, каждое утро входя в свой кабинет государственного статс-секретаря. А ведь все знают, что он комментировал Нюрнбергские законы и предписал евреям добавлять к своим именам “Израиль” и “Сара”. И что? Всем плевать. И прежде всего Аденауэру, как плевать и на то, что ты делал во время войны! Ты исполнял свой долг, и все, точка». Алоис всячески успокаивает Большого Карла, похудевшего за последние месяцы. И подтверждает Йозефу: да, их отец никогда еще не был так крепок и так любим своими работниками, вскоре он даже станет почетным гражданином города. «Не будь нас, Гюнцбург бы опустился. Мы финансируем строительство нового социального жилья, больницы и бассейна. Отец планирует раздать всем детям сосиски по случаю его семидесятипятилетия».

Грегор ворочается, не в силах заснуть. Эти десять дней зимнего спорта расслабили его, он уже готов забыть об инстинкте самосохранения, броситься прямо в пасть волку, и у него плохое предчувствие. Не выходи он из дома хоть неделю, все равно в любой момент может случиться худшее. Его фамилия точно фигурирует в списке военных преступников, верить никому нельзя, его семья просто ничего в этом не смыслит. Решено: завтра он поедет в Мюнхен навестить товарища по дивизии «Викинг», аптекаря, у которого целый месяц прятался, прежде чем удрать на ферму, перед этим вернув заметки и медицинские пробы из советской зоны. В большом городе обезличка, и это предпочтительнее. Он поедет на машине. Зедльмайер возьмет напрокат банальный «опель» на имя Грегора. Потом, если все пройдет хорошо, он все-таки проведет еще несколько дней в Гюнцбурге: впереди Аргентина, Парагвай, а скоро, может быть, и Чили – ему надо обговорить все дела с кланом.

Сидя за рулем, Грегор слушает новости по радио и ругается на чем свет стоит. Бундесвер примет участие в маневрах НАТО, священник благословляет создание общества иудео-христианской дружбы во Франкфурте, израильское торговое представительство в Кёльне одобряет кандидатуру нового директора. Да еще этот треклятый джаз: Грегор ищет волны, передающие классическую музыку. Он склоняется к авторадио, пару секунд ловит другую волну и врезается во встречную машину, которая резко тормозит.

Грегор примирительно сует даме, сидящей за рулем, деньги, ее бампер лишь чуть-чуть оцарапан, незачем составлять протокол, с неба льет как из ведра, так чего зря время терять. Дамочка, кутаясь в меховое пальто, отказывается: закон есть закон, «и мы в Германии, цивилизованной стране». Серебристый БМВ ее мужа только что из ремонта. Грегор настаивает, кладя сверху еще тридцать марок. Она вынимает из ящичка для перчаток кипу документов; он в ярости грозит просто взять и уехать, она – что позовет полицию, вот кругом уже толпа зевак, какой-то тип в пальто записывает номер «опеля», и вдруг откуда ни возьмись появляется полицейский патруль. Удивленный аргентинским паспортом и явным баварским акцентом Грегора, офицер требует не уезжать из Мюнхена до удостоверения его личности.

Когда полицейские наконец уходят, Грегор стремглав бежит к первому же телефону-автомату. Набирая номер отца, он весь трясется. Еще через два часа в главный комиссариат Мюнхена входит импозантная делегация. Большой Карл со своим адвокатом, начальник полиции Гюнцбурга и Зедльмайер с дипломатом в руке желают говорить с офицером. Все вместе выходят попить пивка, разглагольствуют, торгуются – дело закрыто.

На следующий день Грегор улетает в Южную Америку.

28

Теперь вся его жизнь – в Аргентине, и к нему вот-вот приедут Марта и Карл-Хайнц. Грегору сорок пять, и ему хочется душевного покоя, нового семейного очага, хочется принять их в большом доме. Он находит виллу в калифорнийском стиле в доме 970 на Виррей-Вертиц, тихой и зеленой улочке рядом с жилым кварталом Оливос, в двух шагах от побережья. На пляже – кабачки, пристань для прогулочных яхт, Марте и Карлу-Хайнцу тут не придется чувствовать себя чужаками: чудесный уголок очень похож на квартал у озера Альстер, что в Гамбурге, или на берлинский Ванзее.

Невзирая на свой капиталец, Грегору приходится занять деньжат, чтобы купить домик и как следует завершить новое задание отца: инвестировать в фармацевтическое общество «Фадро Фарм». Сделать так ему посоветовал его южноамериканский партнер Мертиг, хозяин «Орбиса»; такое уже бывало – кое-кто из друзей вложился в производство медикаментов и исследование особых методов лечения туберкулеза. Но банки ни песо не одолжат апатриду, у которого к тому же скоро истечет срок действия паспорта. Если Грегор всерьез намерен обжиться здесь и жениться, ему придется раскрыть свое настоящее имя: опять стать Менгеле.

Грегор, как всегда, советуется с кружком близких друзей. В Аргентине он не рискует ничем. У американцев на уме лишь одно – борьба с Советами, а немцы не хотят ничего знать о нацизме. Война окончена. Шваммбергеру, уничтожившему столько гетто в Польше, паспорт восстановили, консульство ФРГ не чинило ему никаких препятствий. К тому же Сассен сказал ему, что новый посол – свой в доску. Вернер Юнкер был нацистом и ближайшим соратником Риббентропа в Министерстве иностранных дел. Он занимал видную должность на Балканах и очень обрадовался, встретив в Буэнос-Айресе своего приятеля Павелича, бывшего хорватского диктатора.

Грегор является в посольство, представив туда все документы, которые с конца войны умудрялся скрывать; теперь ему надо подтвердить, что он и есть Йозеф Менгеле. Поверенный в делах консульства не моргнул и глазом, когда Грегор заявил ему, что с самого прибытия в Аргентину проживал под другим именем. Он пересылает досье в Бонн, где никто не заглядывает в список военных преступников. Возможно, в Мюнхене Грегор запаниковал зря: ФРГ осудила нацизм, но восстанавливает в должностях его кадры вместе с их подручными, возмещает ущерб, нанесенный евреям, но не препятствует их убийцам проворачивать дела в Южной Америке и на Ближнем Востоке. Признание права на «политическую ошибку», амнистия «жертвам денацификации», сплочение нации, всеобщая амнезия… Адьё, Грегор: в сентябре 1956 года консульство Западной Германии в Буэнос-Айресе выдает гражданское свидетельство и метрику на имя Йозефа Менгеле.

Теперь он должен оформить свое гражданское состояние у аргентинских властей. Он приходит в полицию сдать отпечатки пальцев. Ни единого судью не смутили его обманы, нет ни последствий, ни кары – в последнее время ко многим немцам возвращается память. Bienvenido, senor Mengele[16]: в ноябре ему предоставлен новый вид на жительство, за номером 3.940.484, а вернувшись в консульство, он получает и немецкий паспорт на свое настоящее имя: Йозеф Менгеле, родился 16 марта 1911 года в Гюнцбурге, проживает в доме 1875 по улице Сармьенто, Буэнос-Айрес; рост 1,74 метра, глаза каре-зеленые, предприниматель и фабрикант мебели и деревянных игрушек. На принесенной им фотографии его смуглое лицо перечеркивают усы.

В Буэнос-Айрес прибыли Марта с Карлом-Хайнцем. Менгеле берет ссуду и покупает роскошный, такой желанный дом. Он рядом с бывшей частной резиденцией Перона, тут есть и сад, и бассейн. Марта вписывает свое имя в телефонный справочник, и Менгеле представляет Карла-Хайнца как собственного сына.

Паша остепенился и вовсю обуржуазивается.

Жизнь дарит ему одни улыбки.

29

В ноябре 1956 года генеральный прокурор Гессена Фриц Бауэр выписывает ордер на арест Адольфа Эйхмана, «где бы того ни обнаружили». Бауэра, еврея, социал-демократа и гомосексуала, гестапо отправило в концентрационный лагерь; его уволили со всех государственных должностей; позже ему удалось бежать в Скандинавию. С тех пор как Бауэр в конце 1940-х вернулся в Германию, он хочет заставить соотечественников взглянуть в лицо своему прошлому.

30

Мир постепенно узнает об истреблении евреев в Европе. Все больше книг, статей, документальных фильмов посвящаются теме концентрационнных лагерей и нацистского геноцида. В 1956 году зрители потрясены фильмом Алена Рене «Ночь и туман» – и это несмотря на давление западногерманского правительства, которое потребовало снятия фильма с официальной программы Каннского кинофестиваля и получило согласие на это во имя франко-германского примирения. Растет успех «Дневника Анны Франк». Говорят о преступлениях против человечности, о доктрине окончательного решения еврейского вопроса, об убийстве шести миллионов евреев.

Кружок «Дюрера» отрицает эти цифры. Он радуется массовому уничтожению еврейского населения, но исчисляет его не более чем в триста шестьдесят пять тысяч жертв; не признает ни массовых казней, ни грузовиков и газовых камер; шесть миллионов – не более чем фальсификация истории, очередная интрига мирового сионизма, чтобы внушить Германии чувство вины и сразить ее наповал, хотя они же сами объявили ей войну и виноваты в чудовищных разрушениях, семи миллионах убитых, прекраснейших городах, стертых с лица земли, и потерянных землях предков на востоке.

Сассен и Фрицш полагают, что восстановить истину может лишь один человек – Адольф Эйхман. Он курировал все этапы борьбы с евреями. После смерти Гитлера, Гиммлера и Гейдриха только он остался последним ключевым свидетелем. Он-то знал участников, цифры – и мог бы опровергнуть поклеп. Евреи изваляли Германию в грязи. Эйхман отдраит ее честь. Они придумали самую чудовищную ложь в Истории, чтобы овладеть Палестиной, – но пусть их публично осудят, пусть с них и с их сообщников сорвут маски: кружок «Дюрера» готов расстроить их махинации и проложить путь к реабилитации Германии, к искуплению нацизма и фюрера.

Фрицш и Сассен предлагают Эйхману высказаться о «псевдоокончательном выводе». Им непременно следует выпустить книгу об этом, издательский дом «Дюрер» был бы рад ее опубликовать. Мысль об этом приводит Эйхмана в восторг. С тех пор как закрылась его прачечная, он работал на предприятии санитарной продукции и, за неимением лучшего, теперь разводит ангорских кроликов и кур под изнуряющим солнцем пампасов. Дни его текут медленно и похожи один на другой: он кормит животных, моет клетки, убирает за ними экскременты и не прекращает размышлять о прошлом, о своей былой славе, об оставшейся в Буэнос-Айресе семье, о четвертом сыне Рикардо Франсиско, который только что родился – а ведь это чудеса чудесами, его жене уже сорок шесть, а ему скоро пятьдесят. Он зарабатывает очень скромно. И если будет книга о его великом пути… прощай, безвестность и куры, кто ж откажется от такой удачной находки. Он снова стане звездой и будет защищаться – а уж он-то, регулярно перерывающий горы газет и исторической литературы, знает, как часто пачкают напраслиной его имя, он возмутится, и пусть его дети узнают правду. Немцы окажут ему широкую поддержку, и его раса сможет снова завоевать Европу с высоко поднятой головой. А заодно Эйхман, Фрицш и Сассен сорвут неплохой куш с продаж этого опуса.

31

Страницы: 1234 » »»