Долина

1

– А по утрам, проснувшись, ты через сколько закуриваешь? Сколько можешь ждать?

– Когда как.

– Пять минут? От шести до получаса? От получаса до часа? Или больше?

– Я бы сказал, от шести до получаса.

– А там, где запрещено, трудно не курить? В самолете, в кино, в ресторанах?..

– Нет.

– Уверен?

– Уверен.

– А от какой сигареты тебе труднее отказаться: от первой или от второй?

– От первой.

– И сколько сигарет в день в среднем выкуриваешь?

– От десяти до двадцати.

– А интервалы между сигаретами короче в начале дня?

– Э… пожалуй, да.

– Куришь, даже если болеешь и не можешь вставать?

Он подумал немного.

– Нет.

Она быстро подсчитала в уме. Это называлось тестом Фагерштрёма.

– Пять пунктов. Зависимость средняя. Могу прописать никотиновый пластырь и жевательную резинку – ее на тот случай, если пластырь перестанет помогать. Но с резинкой будь осторожен. Почему ты хочешь бросить курить?

Он снова повторил все причины: 1) не хочет загнуться от рака гортани или легких: это слишком отвратительно; 2) все чаще беспокоят бронхиты: признак старения легочной ткани; 3) надо заботиться о своем здоровье ради Гюстава; 4) и потом, не очень приятно целоваться с курящим, когда сама не куришь, правда?

Доктор Леа Деламбр кивнула.

– Ты готов? – спросила она.

– Готов.

– Тогда начнем… немедленно.

Она обворожительно улыбнулась ему. Потом хлопнула себя по бедрам, встала и сунула четырехцветную ручку в нагрудный карман халата, бросив взгляд на светловолосого мальчугана, который метрах в трех от них играл с отцовским телефоном.

– Гюстав меня беспокоит, – сказал пациент.

– Знаю. Мы ведь говорили об этом.

– Ему все труднее сосредоточиться на уроках, проблемные оценки, а дома ни к чему нет интереса. Часто просто не слышит, что я ему говорю, а бывает и агрессивным.

Она пожала плечами.

– Надо подождать. Если такие симптомы сохранятся еще полгода, можно будет говорить о синдроме дефицита внимания. С гиперактивностью или без. Тогда я покажу его специалисту по этой части.

– А пока? Что делать, пока мы ждем?

Она внимательно его разглядывала.

– Мартен, главное не в этом: со здоровьем у Гюстава все в порядке. Похоже, пересадка удалась. Ты хоть понимаешь, что это большая победа?

Сервас кивнул.

Разумеется, она права.

Сын страдал сужением желчных протоков. У детей такое заболевание – одно на двадцать тысяч. Суженные протоки мешают свободному оттоку желчи из печени, а ее застой может привести к необратимым последствиям, а если ничего не предпринять – то и к смерти. У таких детей множество проблем со здоровьем: они меньше ростом и худее сверстников, часто болит живот, случаются желудочные и кишечные кровотечения, они чаще подвержены инфекциям. Основное лечение состоит в том, чтобы обеспечивать нормальный отток желчи. Для этого удаляют некротизированный фрагмент протока и заменяют его трубкой, свернутой из кусочка кишки. Такой метод называют процедурой Казаи, и в одном из трех случаев все проходило благополучно. А вот в случае Гюстава процедура не удалась.

Тогда было решено провести пересадку здоровой печени от донора с совместимостью от 60 % до 70 %, то есть от близкого родственника. Сервас предложил себя. Операцию подпольно провели в австрийской клинике в абсолютно гротескных условиях. После нее Сервас чуть не умер.

Вспоминая об этом, он всегда убеждался: то был один из самых сюрреалистических и пугающих эпизодов в жизни[2].

Сервас взглянул на доктора Деламбр. Она была выше его ростом, широкоплечая (много занималась плаванием), рыжеволосая, с лукавым и живым блеском зеленых глаз. Четкие и определенные черты лица под стать характеру: ничего не скрывали и не утаивали. Она работала в детском отделении больницы Пюрпан в Тулузе и специализировалась на гастроэнтерологии, гепатологии и лечебном питании. Лечить детей в больнице – есть ли на свете профессия труднее, требующая больше компетенции и преданности? Она подошла к Гюставу, перекинулась с ним парой шутливых слов, потрепала по светлым волосам и что-то шепнула на ушко, отчего тот прыснул со смеху.

Доктору Леа Деламбр было сорок три, а вот Сервасу в декабре стукнет пятьдесят.

Интересно, его сын принял бы в доме вот такую женщину? Гюстав ворвался в его жизнь непредвиденно[3]. И Сервас стал вдруг одним из отцов-одиночек, которых в этих краях насчитывалось около ста сорока тысяч. Конечно, всего лишь капля в бескрайнем океане неполных семей, – но все-таки они с Гюставом привлекали внимание, и их провожали взглядами и в летнем лагере, и в школе. Забудьте о равенстве полов, господа, когда стоите перед работниками социальных служб или в бутике, где программа надежности называется… «Клуб мамочек». А еще забудьте о том, чтобы оставлять ночевать кого-нибудь из подруг дочери или приятелей сына. Забудьте.

Он вдруг почувствовал себя очень старым. Слишком старым, чтобы воспитывать семилетнего ребенка. И когда по утрам смотрелся в зеркало, видел там старика, хотя и выглядел моложе своих лет, и волосы еще не начали седеть, и морщин почти не было. Что же до его музыкальных и литературных вкусов, то в этих вопросах он принадлежал к поколению, которое теперь почти утратило право голоса.

По счастью, на свете есть Шарлен, красавица-жена его заместителя. Шарлен Эсперандье лучше всех знает, что нравится детям и подросткам. И они с Гюставом друг друга обожают.

Бывшего заместителя, подумал Сервас: он около часа проговорил с представителем профсоюза полиции, чтобы выяснить, что с ним будет. После событий февраля 2018 года[4] он был временно отстранен от должности. Теперь ни оружия, ни жетона, ни кабинета, ни заместителя.

Отстранение смахивало на наказание, даже если не было им в официальном смысле. Например, его отстранили якобы «с сохранением полного содержания», а на самом деле сняли все надбавки, и вот он лишился 30 % зарплаты. Еще ему запрещалось вступать в контакт с коллегами. Ну, это уж все равно: большинство из них и так старались держаться от него подальше. Наверное, боятся заразиться.

За исключением двоих – Самира и Эсперандье. Оба находили способы подбодрить и поддержать. Неудивительно: Венсан Эсперандье и Самира Чэн были самыми верными из его лейтенантов, он их вырастил, воспитал стойкими и надежными, и они стали его друзьями.

У отстранения от должности было одно преимущество: теперь он мог проводить с Гюставом целые дни. Ему уже не надо было подстраиваться под расписание сына, под его дела, не надо было звонить Шарлен или приходящей няне. Он прекрасно понимал, что тратит слишком много психической энергии на роль отца. Гюстав полностью занимал все его мысли, все его время. Он стал отцом во второй раз, и ему не хотелось оплошать.

Телефон доктора Деламбр запел голосом Лео Ферре[5].

– Сейчас выезжаю, – ответила она.

Поцеловав Гюстава, она подошла к Сервасу.

– Завтра вечером дежурю. Увидимся в воскресенье?

2

– Административное расследование закончено, – объявил профсоюзный деятель тоном, не предвещавшим ничего хорошего. – Теперь тебя ждет дисциплинарный совет.

Было 15 июня 2018 года. Стояла прекрасная погода – солнечная и жаркая. От должности Серваса отстранили в феврале. По закону отстранение не должно превышать четырех месяцев. Правда, начальство могло его и продлить в ожидании результатов уголовного процесса, который возбудили по причине смерти Эрика Ланга, знаменитого автора детективов, и одного из его фанатов, Рене Манделя. Оба погибли при пожаре, причем устроил пожар Мандель, а Сервас оказался свидетелем[6]. Дальнейшие события терялись в тумане, по крайней мере, власти о них не знали: он сообразил, что полиции не обязательно докладывать, как он, когда его выволакивали из комиссариата, угрожал оружием Лангу, «человеку со змеиной кожей». Еще он не признался, что не оказал помощи пострадавшим при пожаре, потому что был слишком занят спасением сына и спешил отвести мальчика как можно дальше от горящего зернохранилища.

Сервас покосился на Гюстава; тот сидел рядом и уплетал рожок с мороженым. Сегодня не было уроков: школа бастовала. Перед глазами отца снова встало зарево той ночи, и он ощутил на лице жаркое дыхание пламени, как будто опять бежал с Гюставом из горящего здания.

Он снова посмотрел на улицу. Встречу с представителем профсоюза назначили в одном из кафе в Карме, очень далеко от полицейского отделения. Сейчас, в июне, Тулуза вибрировала от жары. Каждое окно, каждый металлический предмет словно нарочно пытались ослепить, направляя в их сторону вспышки раскаленного света.

– Они хотят дождаться решения суда, прежде чем установить дату дисциплинарного совета, – продолжал профсоюзный деятель.

Закон предусматривает, что «за проступок сотрудника, совершенный им при исполнении служебных обязанностей, на него может быть наложено дисциплинарное взыскание, не наносящее ему вреда». В переводе на нормальный язык это звучит так: сотрудник может быть оправдан судом, но при этом понести наказание от собственного начальства. Добро пожаловать в дивный мир полиции…

– Мартен, – разъяснял профсоюзный деятель, – ты ведь не так давно уже прошел дисциплинарный совет и схлопотал временное отстранение на три месяца… и понижение до капитана…

Коротышка отчеканивал административные истины, как Моисей со скрижалями закона в руках. Сервас заметил, что посередине лба, как раз над линией очков, у него, как третий глаз, красовалось родимое пятно.

– … следовательно, вполне возможно, что на этот раз, учитывая серьезность фактов, которые тебе вменяют в вину, и наличие рецидива, тебя ожидают санкции четвертого разряда…

Четвертый разряд. Лишение полномочий или отставка. Сервас почувствовал, как по затылку прошелся ледяной ветерок. Профессия сыщика то редкое исключение, когда сотрудник за один проступок может одновременно понести и уголовное, и профессиональное наказание и утратить право на пенсию. Ни одна другая профессия подобной взыскательностью не отличается. Если бы такие требования предъявляли еще где-нибудь, то куча народу оказалась бы на улице.

– Кроме того, в отличие от трибунала, они будут тебя спрашивать не только о тех фактах, что привели к отстранению. Они вольны поднять любые события и профессиональной, и личной жизни. Словом, если захотят, то просеют всю твою жизнь как сквозь сито.

Сервас бросил на него равнодушный взгляд. А внутри все кипело. Ему вдруг стало страшно. Что будет с ним и с Гюставом, если он потеряет не только дело, которому посвятил огромную часть жизни, но вдобавок еще и лишится права на пенсию? Ему скоро пятьдесят. А что он умеет, кроме сыска?

– Ну, есть и положительная сторона. У тебя будет право ознакомиться со всеми материалами дела, и у меня тоже. Ты можешь явиться в сопровождении адвоката, если он есть. Но адвокату уготована только роль наблюдателя. Ему нельзя вмешиваться в ход заседания. Единственный, кто сможет тебя защищать, это профсоюз.

Профсоюзный деятель почесал в ухе, густо заросшем волосами.

– Мы тебя не бросим в этой передряге, Мартен. Мы будем биться. Будем с тобой рядом и на совете, и на обсуждении и дойдем до высших инстанций. Некоторые деятели профсоюзов больше заботятся о том, чтобы сохранять хорошие отношения с администрацией, чем о защите своих подопечных. Но, знаешь, наша организация сосредоточена прежде всего на достижении цели, на защите полицейских и в плане индивидуальном, и в плане коллективном.

Он разглагольствовал, словно заносил в дебет каждое слово, как торговец автомобилями.

– Но есть и еще кое-что, – заявил он таким тоном, словно сообщал, что ты не только уже потерял ногу, но сейчас тебе оттяпают еще и вторую. – Поскольку они ждут результатов судебного расследования, тебе, скорее всего, продлят срок отстранения, сохранив при этом только половину зарплаты.

На этот раз Сервас отреагировал. Буквально испепелил собеседника взглядом. Конечно, он понимал, что профсоюзный деятель – из соображений идеологии, обстановки или по призванию – на его стороне. Но разве во времена античности не убивали гонца, принесшего дурные вести?

– Тебя послушать, так я даже не имею права сменить род занятий. А с каких шишей я буду счета оплачивать?

Выходя с Гюставом из кафе, он увидел на стене какого-то дома граффити, адресованное людям его профессии:

На хер полицию

– А что такое «на хер»? – спросил Гюстав.

– «Люблю», вот что.

3

Девять часов. Вечер медленно гаснет и переходит в ночь. Тулуза, конечно, не Нью-Йорк, но летом этот розовый город тоже почти не спит. Альбер Камю писал, что «самый удобный способ познакомиться с городом – это попытаться узнать, как здесь работают, как здесь любят и как здесь умирают»[7]. В Тулузе работали, любили и умирали шумно. Тулузцы никогда не позволяли ни властям, ни правилам, ни законам повелевать собой. Вечно неудовлетворенные, они всегда говорили громко. По существу, Тулуза никогда по-настоящему не отдыхала.

А уж тем более – во время кубка мира по футболу. Накануне концерт клаксонов и радостные вопли сопровождали победу Франции над Австралией со счетом 2:1, если верить информационным каналам. Не бог весть какое достижение: одержать победу с разницей всего в одно очко над нацией, известной прежде всего успехами в регби. Однако, похоже, некоторым этого вполне хватало для счастья.

Вот о чем думал Сервас в этот вечер, наблюдая, как небо из светло-розового становится пепельным. На миг ему захотелось достать сигарету, как обязательно сделал бы по привычке два дня назад, но он тут же вспомнил об антиникотиновом пластыре.

– Папа!

Сервас оторвался от своих мыслей, прошел коридором в комнату Гюстава.

– Зубы почистил? – спросил он.

Сидя уже в кровати, мальчуган кивнул.

– Почитаешь мне какую-нибудь историю?

Сервас улыбнулся и подошел к этажерке с детскими книгами… Прошлой зимой Гюстав попросил планшет. Наверняка слышал о нем в школе. С некоторых пор у детей в комнатах сплошь эти экраны… Прежде чем положить планшет под елку в Новый год, он решил посоветоваться с учительницей. И та нарисовала ему поистине апокалипсическую картину: мальчик не всегда может сосредоточиться, невнимателен на уроках, витает в облаках, часто словно впадает в спячку. А когда спросил о том же у доктора Леа Деламбр, та его успокоила: «Дети все разные, хотя это действительно так: многие тесты на концентрацию, речь и память выявляют определенную связь между временем, проведенным перед экраном, достижениями в учебе и сном… Главный вопрос в том, сумеешь ли ты ограничить его пользование планшетом». Говоря все это, она пристально на него посмотрела, и он решил с планшетом пока подождать.

Сервас взял с полки книгу, открыл ее и устроился рядом с Гюставом.

– «Когда Бари родился, – начал он, – мир показался ему большой темной пещерой. Его мать, Серая Волчица, была слепа…»

– А почему она была слепая? – спросил Гюстав, у которого уже слипались глаза.

Пятью минутами позже, вернувшись в гостиную, Сервас поставил два прибора на угловой стол и направился в кухню. Кролик в винном соусе по-деревенски. Рецепт нашел в поваренной книге для новичков. А рецепт соуса – в интернете. Даже он не смог не поддаться неумолимому ходу прогресса.

Сквозь раскрытую балконную дверь послышались два гудка клаксона.

Он высунулся из окна. Автомобиль быстро мигнул фарами, а он в ответ помахал рукой: «путь свободен».

Потом зажег две свечи на столе, сменил пластинку Малера на другую и пошел к двери.

– Добрый вечер, Коломбо, – сказала, выходя из лифта, доктор Леа Деламбр.

На ней была длинная черная юбка и красное болеро[8] поверх черной блузки со вшитым бюстгальтером. Кожу ее уже покрыл прелестный медовый весенний загар, и Мартен не смог отвести глаз от нежного рисунка ключиц и от того, что медики именуют грудино-ключично-сосковой мышцей. Но долго любоваться она ему не дала: приблизила лицо, и руки легко, как крылья бабочки, взлетели к его затылку. Она прижалась губами к его губам, и он увидел свое отражение в огромных глазах, тут же заслонивших весь мир.

– Гюстав спит?

Он кивнул. Доктор Леа Деламбр быстрым легким шагом обогнула его, вошла в гостиную, бросила сумочку на диван, отпустила реплику по поводу запаха дымка из кухни и обернулась к Сервасу.

– Держишься?

Он спросил себя, о чем она, уже решил, что о Гюставе, и вдруг сообразил: о недавнем обещании бросить курить.

– С пятницы ни одной сигареты.

Она снова его поцеловала и потерлась носом о его шею, как ласковый щенок.

– Ты действительно ничем не пахнешь. А я уже почти привыкла к запаху…

Он положил руки на ее округлые бедра, ощутив под легкой юбкой стройное тело, и притянул ее к себе.

– Я нуждаюсь в полном медицинском осмотре, доктор.

– Всего через три дня?

– Это никогда не помешает…

– Давай сначала поедим, я с утра ничего не ела и голодна, как волк.

Они чокнулись бокалами с вином и принялись за еду. Мартен любовался тем, как ее красивые зубы расправляются с мясом. Леа похвалила его кулинарное искусство, но он прекрасно знал, что передержал кролика. Завела разговор о своем детском центре, о больнице, и у него, как всегда, сжалось сердце при мысли не о том, сколько несправедливостей в этом мире, а о том, что женщина, которую он полюбил, со всем этим сталкивается каждый день. Известное дело: нас трогает то, что к нам ближе.

Она рассказывала о детском центре с деланой отстраненностью, но Сервас знал, что для нее это способ защиты. Девочка четырнадцати лет забеременела, но родители запретили ей делать аборт, и Леа подозревала, что своим состоянием девочка обязана отцу. Мальчик десяти лет, жертва травли в социальных сетях, уже трижды пытался покончить с собой. Четырехлетний ребенок с синдромом Ушнера, который проявляется во врожденной глухоте и постепенно прогрессирующей слепоте. Если Бог существует, то он тот еще засранец. А вот более обычный случай: мать забыла грудного ребенка в автомобиле на самом солнцепеке, и вид у него был, как у курицы, которую только что достали из духовки. Легко предвидеть, каковы будут неврологические последствия. Или вот: новорожденный, страдающий анальной имперфорацией, проще говоря, у него в попке нет дырочки. И еще куча детишек с проблемами питания и психомоторики…

Серваса угнетал этот поток слов. Дети… Он не решался признаться Леа, что, когда она перечисляет все беды, которые валятся на головы детей на этой планете, он неизбежно думает о Гюставе. А ей было необходимо с ним поделиться. Интересно, что она подумает, если он попросит ее перестать?

Замечательно то, что им обоим удается отстраниться от работы и встречаться, чтобы заняться любовью, освободившись от повседневности и пристав к тем берегам, где они все лучше узнавали друг друга и друг друга открывали. И у Серваса всякий раз внутри все сладко замирало, когда он видел, как наслаждение меняет лицо Леа, и она почти кричит, впившись ногтями ему в плечи, в руки или в простыни, толкая лобок навстречу ему, уйдя взглядом куда-то внутрь себя и позабыв обо всем, и о нем тоже. Он больше всего ценил эти моменты – ведь он долгое время считал, что остаток жизни проведет в одиночестве.

В ту ночь, когда она заснула, он лежал, прислушиваясь к уличному шуму за открытым окном, и вдруг подумал, что появление в жизни Леа и Гюстава сделало его одновременно и сильнее, и уязвимее.

Отныне Мартен волновался не только за себя.

Он удержался и не пошел посмотреть, как там Гюстав, а любовался спиной лежащей на боку женщины, плавным изгибом ее бедер, ее ногами. Вслушивался в ее дыхание и чувствовал, как в нем что-то расправляется, и простое счастье возникает словно ниоткуда, как легкий аромат из флакона. Он взглянул на экран мобильника. Через несколько часов он ее разбудит, и она убежит, как воровка, прежде чем рассветет, а главное – прежде чем проснется Гюстав. Сервас не хотел, чтобы сын видел их вместе. Пока не хотел. Время еще не пришло. Гюстав все реже и реже вспоминал о матери, но изредка она возникала в разговорах, как неотступный призрак.

Марианну Бохановски когда-то похитил серийный убийца Юлиан Гиртман. Это случилось восемь лет назад, в июне 2010 года, когда она была беременна Гюставом. Сервас помнил этот день, как будто все произошло только вчера: пустой дом и гремящая на полную мощность музыка Малера… Медь и скрипки неистовствовали в том месте финала Шестой симфонии, которое Теодор Адорно[9] назвал «Все плохо, что плохо кончается». Она родила сына в неволе, и именно Гиртман сам доверил его Сервасу, когда мальчик тяжело заболел. Прежде чем полиция его арестовала, он сам отвез Мартена в австрийскую клинику. Марианна больше не появлялась. Швейцарец отказался даже сообщить Мартену, жива она или нет.

А потом он получил эту фотографию. На Рождество 2017-го. На фото была Марианна в том же платье-тунике, как и в последний раз. Она читала журнал. Сервас велел провести анализ снимка: следов монтажа не обнаружили. На фото было написано только: «Счастливого Рождества» и подпись «Юлиан».

Потом долго не было никаких вестей. Гиртман сидел в «пятизвездочной» тюрьме в Леобене, в Австрии. Последний раз написал Сервасу в феврале.

Почему именно нынче вечером ему все это вспомнилось? Он сел на краю кровати, убедился, что Леа спит, и, как был, в пижамных штанах отправился на кухню налить себе стакан воды. Ночь стояла тихая и теплая. Легкий ветерок задувал в открытые окна и ласкал голый торс, как невидимая женская рука. Ему уже давно не было так хорошо. Вдруг какой-то настойчивый звук ворвался в сознание, и ему потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что это.

Телефон… он оставил его на столике у кровати.

Мартен быстро вернулся в спальню. Звонок разбудил Леа, и она повернулась на звук.

А телефон надрывался, как голодный грудной младенец.

Половина второго ночи.