Ежики в ночи Буркин Юлий

– Живой?

– Не очень. Как ты. И нога, вроде, сломана.

– Если оклемается, станет «передатчиком». Нужно связать ему руки и завязать глаза.

Джон полез в «скорую» и вытащил оттуда несколько пачек бинтов. Я не мог ему помочь – в голове шумело, я еле стоял на ногах. Прислонившись к стенке машины, я сполз на землю и сидя наблюдал, как орудует он.

Когда он все сделал, он помог мне встать, и я сказал, что нужно перевязать ему голову. Но он только отмахнулся:

– Потом! Сейчас нужно домик какой-нибудь найти. Переждем до утра. Здесь не найдут. А днем как-нибудь дальше проберемся.

По дачному городку он почти нес меня. Он спасал меня. А я думал о том, как я предал его тогда. Именно предал.

… По пути к Джону мне встретилось несколько человек, и все были какие-то странные. Деревянные какие-то. И хотя я понимал, что быть того не может, про себя я повторял: «Ежики плачут в ночи… «Ежики плачут в ночи…» Я заглядывал им в лица, но никак не мог понять, какого цвета у них глаза.

Джон был дома. Все в том же состоянии патологической прострации, в котором пребывал все последние дни. И был он немного выпивший. Светка по этой причине активно собиралась к подруге, а он слонялся по комнате, всячески мешая ей. Разговор их явился бы достойнейшей иллюстрацией к брошюрке Минздрава «Этика семейных отношений». Мое присутствие их ничуть не смущало; правда, уху моему достался только самый финал их беседы. Открыла мне Светка:

– Заходи, Толик. Я ухожу, так что не стесняйся… Где мой пакет? Ну-ка встань, – (это она Джону), – ну конечно. Так, кофта… Отойди. Вот она. Так ты не ответил мне, муженек, что бы ты сделал, если бы я сообщила тебе, что у меня кто-то есть?

– Заржал бы тебе в лицо.

– Скотина.

– А тебе как хотелось бы? Чтобы я сгорал от ревности? Молил бы тебя вернуться? А потом бы зарезал вас обоих и сам бы зарезался?

– Во всяком случае, тогда ты хоть немного походил бы на мужчину.

– На придурка, точнее.

Светка поджала губы, видно было, что она на грани срыва. Я по опыту знал, что мое вмешательство только усугубило бы дело и отмалчивался. К тому же в Светкиных рассуждениях было что-то Лелино.

– А знаешь, почему я засмеюсь? – спросил, деланно ухмыляясь, Джон и уселся на диван, прямо на Светкину шапочку.

– Ну?

– Потому что не поверю. Во-первых, ты – трусиха. Даже напакостить как следует у тебя не хватит духу. А тем более – признаться в этом. Во-вторых, кому ты нужна?

Светка побелела от ярости.

– Нужна, Женечка, нужна, – многообещающе сказала она и, выдернув из-под него шапку, хлопнула дверью. Джон обмяк и даже, по-моему, посерел. Ухмылка на его лице моментально сменилась тупым болезненным выражением. Он улегся на диван и задрал ноги вверх.

– А я вот зачем зашел: про Деду Славу поговорить.

– Чего о нем говорить? – насторожился Джон.

– Я не могу сказать откуда, но я узнал точно: в нашем городе есть организация, типа московской «Памяти», и он туда входил. А Заплатин тут не при чем.

– Ты уверен? – по-моему, даже с разочарованием посмотрел на меня Джон.

– Уверен. И еще уверен, что это не наше дело и не стоит связываться. Вот и все, пойду я. Пока.

– Подожди, – он спрыгнул на пол. Я думал, он хочет остановить меня, но он вдруг порывисто обнял меня, затем так же неожиданно отступил на шаг, отвернулся и сказал:

– Иди.

Странно у нас выходит. На работе мы с Лелей даже не смотрим друг на друга. Если и перекинемся парочкой слов, то это – профессиональные термины. Типа:

– Где подклишовка к снимку?

– Досылом, завтра сдам.

Или:

– Поправь-ка полоску, заверстки много.

– Ой, Толик, будь другом, поправь сам. Мне еще отчет с бюро вычитать надо. Ладно?

И только в конце рабочего дня (Маргаритищи в редакции позже четырех не бывает), когда головы уже отказываются соображать, мы начинаем чувствовать.

Потом мы идем к моему дому и с каждым шагом становимся ближе не только к нему, но и друг к другу. Мы специально идем пешком, чтобы это ощущение было почти осязаемым.

Наш городок сильно изменился за последнее время. Не потому, что он, мол, строится или как-то по-новому оформляется. Меняются люди, их манера поведения на улице. Появились «тусовки»: тут, под навесами летнего базарчика собираются «брейкеры», здесь – фарцовщики, а это – пятачок, куда после закрытия кабаков стекаются так и не «снятые» за вечер «девочки».

Порой мы заглядываем в кафе «Муза», чтобы выпить хорошего кофе (больше нигде в городе не умеют его готовить), послушать музыку, просто посидеть. Здесь тоже – забавная команда завсегдатаев. Мы даже здороваемся, хотя, по имени я знаю только двоих – Серегу и Леру.

Серый – фигура экзотическая. По специальности он – паталогоанатом, по призванию же – если не сексуальный маньяк, то, как минимум, первой гильдии кобель. Своими неизменными аксессуарами – тщательно отглаженным костюмом-»тройкой» удивительной белизны и курчавой рыжей бородой – он повергает в смятение и трепет забредших сюда на огонек девиц и знакомится с каждой второй из них. Делает он это на зависть легко и весело, только в глазах нет-нет да и мелькнет холодный профессиональный огонек.

Лера – это Валера. Тот самый Валера. Мне, признаться, не очень-то приятно находиться в его обществе, чувствуя, как откровенно не спускает он с меня своих белых глаз. Но от этого никуда не деться. Где бы я ни был – в магазине ли, в кино или на улице, всюду я ловлю на себе этот белый взгляд. А когда вздрагиваю и оборачиваюсь, вижу новое лицо. Лера мне неприятен. А, может быть, я как-то предчувствовал, что буду повинен в его скорой гибели?

Я был уверен, что они следят за мной. Оно следит. Уж лучше видеть при этом знакомое лицо, чем незнакомое. А глаза все равно одни и те же. Почему все-таки взгляд этот кажется бесцветным? Не потому ли, что белый цвет – суть все цвета вместе?

Первое время я тешил себя мыслью, что у меня просто расшалились нервишки. Но потом на «синдром преследования» мне пожаловалась Леля. «Я себя так примерно чувствовала, когда нашу «Свободу» раскручивали».

– Да что это, наконец, за «Свобода» такая? Чем вы там занимались хоть?

– Ленина читали, Плеханова, Сталина, Троцкого; обсуждали, спорили, ну, и так далее. Еще устраивали чтение вслух «запрещенных» писателей. Самое смешное, что сейчас это все печатается – Гумилев, Набоков, Бродский… А досталось нам…

Надо полагать.

… Сегодня мы добрались до дома только в половине десятого. Почему-то я был уверен, что сегодня – правильный день. День расстановки точек. Поэтому, когда нашему обоюдному влечению было воздано с избытком, и каждая клеточка тела пребывала в торжествующей истоме, я решился.

Я рассказал Офелии о разговоре с Джоном и объявил о своем твердом решении больше в это дело не вмешиваться. Я действительно уверен, что нет ничего глупее, нежели пытаться встать на пути исторической закономерности. И главное тут – не то, что это опасно, а то, что это бессмысленно и даже, возможно, позорно. Ведь ты становишься как бы «тормозом прогресса», а значит, чуть ли не врагом человечества.

Что из того, что нам не нравится такое будущее? Мало ли кому что не нравится. В эпохи грандиозных перемен, происходящее не нравится многим. Но по истечении времени правыми оказывались те, кто эти перемены затевал и те, кто, как минимум, не мешал развитию событий.

Сегодня мы смотрим на перспективу нейрокоммунизма с недоверием. «Мир без личностей – безликий мир», – восклицаем мы. Но точно так же смотрел бы на современную цивилизацию неандерталец… И, в конце концов, кто дал МНЕ право решать, каким быть миру? Я не чувствую себя вправе…

Я распалялся. И чем дольше я митинговал, тем острее чувствовал, что только себя я и сумел обмануть, а уж Лелю-то мне не провести. Ведь даже если я и прав – я как-то трусливо прав. И тогда я решился. Будь, что будет. И я сделал ей предложение. Именно сейчас – в полном расцвете своей низости. Я был уверен в исходе, ведь я видел, как она смотрела на меня на протяжении всей тирады. В лучшем случае это – жалость. И вдруг…

– Я ведь уже дала тебе свое согласие, – почти возмутилась она. – Как можно заставлять человека дважды принимать такое ответственное решение?

– Я боялся, вдруг что-нибудь изменилось?

– И изменилось: ты стал нравиться мне еще больше. Представляешь?

Нет, я никогда не пойму женщин. Никогда. И особенно – Офелию. И в этом ее прелесть. Ответив мне, Леля не остановилась, а все говорила и говорила мне, не на шутку разойдясь, разные приятные разности. А я – млел. И вдруг где-то глубоко шевельнулось: или это жалость? Как раз мною же описанный случай, только лезвия у меня в руке нет. Мол, да, он трус, он лицемер, но ссориться-то с ним зачем? Кому от этого будет польза? Я-то знаю, где правда, где ложь… Точно. Так оно и есть. Глупо верить, что Офелия – умная и самостоятельная Офелия – в одночасье превратилась в мой придаток…

Но, отогнав от себя эту докучливую мыслишку, петух принялся усиленно нахваливать кукушку, и пошло-поехало. И я понял главное, почему я чисто инстинктивно противлюсь идее Геворкяна: я не одинок. Свою жизнь я хочу прожить самим собой, ибо не так уж я плох, если меня любит Леля.

Мы заснули на полуслове, прямо посередине какого-то взаимно-интимного комплимента.

И выпал снег. Главный цвет теперь – белый.

Разбудил нас Джон. Я увидел его на своем пороге в больничной пижаме, запыхавшегося и продрогшего и сразу сообразил, что к чему:

– Гонятся? Нет. Но скоро хватятся.

… А может быть, мы тут зря засели?

– Может быть. Если бы повезло. – Глаза давно привыкли к темноте, и я вижу, как Джон устраивается на жестком топчане, подсунув под голову свернутую куртку. – Но они ж от нас не отстанут. Были б люди, другое дело. А у этих как: все всё видели, все всё слышали. Так что они уже здесь, наверное. Шныряют. Днем легче будет.

– Жень, а ты не боишься? Не того, что они нас поймают, а что мы – убийцы.

– Никого мы не убивали. Для них это, как для тебя синяк или шишка. Частичное омертвение. Ладно, дай поспать, нам на завтра нужны силы. Курить нет, жалко.

– Да, покурить бы… Слушай, а ведь ты сам хотел стать одним из них.

– Елки! Не одним из них, а ИМ. Ясно? Отстань, говорю.

Что же с нами будет? Только бы выбраться отсюда. Интересно, что сейчас делает Леля? Вот если бы «оно» взяло ее в заложницы, и я бы узнал об этом, сдался бы я? Наверное, да. А, может быть, уже? Хорошо, что я не могу этого знать.

Леля, милая, когда ты рядом… Если бы ты была рядом, я не боялся бы ничего. Но сейчас мне так тяжело. Мы стали жертвами какой-то идиотской случайности. Сотни, тысячи, миллионы людей ничего не знают о Геворкяне, о Заплатине, об их «нейрокоммунизме». И живут себе спокойно. В чем же провинились мы?

Что-то скрипнуло, я поднял голову и вздрогнул от неожиданности. Ставня приоткрылась, и за окном расплывчатым пятном забелело прижавшееся к стеклу лицо.

Я замер. Сердце колотилось бешено. Мы проверяли, с улицы в избушке сейчас ничего не разглядеть.

– Джон, – шепотом позвал я.

Он моментально проснулся, а возможно, еще и не успел заснуть. Сразу посмотрел на окно.

– Тихо, – шепнул я, – не шевелись.

Но тут из окна нам в глаза ударил свет карманного фонарика. Джон нашелся скорее меня. Скатившись с топчана, он столкнул меня с табуретки, схватил ее за ножку и, что есть силы, бросил в световое пятно. Звон стекла в тишине ночи показался нестерпимо громким.

– В окно, быстрее! – крикнул Джон.

Я прыгнул в темноту, и тут же кто-то схватил меня за горло и повалил в грязь. Я извивался, пытался вырваться, но неизвестный душил меня, навалившись массивным рыхлым телом мне на грудь. Я видел теперь, что это не мужчина, а рослая коренастая старуха. Вдруг она дернулась и со стоном, ослабив хватку, упала на меня. Джон еще раз с размаху ударил старуху табуреткой по голове.

– Кто это? – спросил я, растирая шею, ты знаешь ее? – голос у меня был чужой.

– Нет. Но точно – из этих. Видишь, босиком даже. Сейчас они все здесь будут. Вставай.

Мы побежали между домиков в сторону леса. Фонарик не взяли – слишком заметно. Да и глаза уже пригляделись.

… Запнувшись, я скатился в овраг, а когда выбрался, Джона рядом не было.

– Эй, – тихонько позвал я. Но никто не откликнулся. Я почувствовал, как дикая паника охватывает меня, и я теряю рассудок. Я кинулся вперед, не разбирая дороги, спотыкаясь и падая. Словно мертвые черные змеи, причудливо переплетаясь, ветви деревьев хлестали меня по лицу. От страха я начал плакать.

– Джон! – погромче крикнул я. В ответ совсем близко, но с разных сторон с неестественной синхронностью отозвался хор нескольких голосов:

– Остановитесь, Анатолий. Мы не причиним вам вреда…

Хор говорил что-то еще, но я побежал бысрее, и голоса становились все тише и тише, пока не потерялись совсем.

Я бежал, наверное, не меньше часа. На какой-то полянке я запнулся в очередной раз, упал, но уже не поднялся. Воздух с клокотанием вырывался из легких. Я корчился, мне казалось, я умираю. Потом началась истерика, меня трясло, а слез уже не было…

Всхлипывая, я сел. Я не знал, где нахожусь, не знал, куда идти. Я не смог бы найти дорогу даже назад, в дачный поселок. Луна недобро желтела над головой. В какой уже раз за последнее время я вспомнил тот мультик. Где же спасительный ручей? Где призрачная лошадь?

Я встал, глотая слезы, и побрел куда-то.

Когда практически пустой автобус подъезжал к КПП, Влад подумал, какое это счастье выбраться из этого, застывшего в прошлом веке городишки. Тягостное впечатление от него многократно усилила прочитанная рукопись. Зато впереди – Москва XXI века! С ее аляпистой назойливой рекламой, продажными политиками и роскошными проститутками. Город таких контрастов, которые Нью-Йорку и не снились.

Влад представил, как в первый же вечер, по случаю удачно проведенной операции, он с Катей, Вадимом и его женой Светланой отправятся в их любимый японский ресторан, где платишь за вход, а потом целый вечер берешь сколько угодно самых разнообразных суши. Они будуть пить за дальнейшее процветание «Чистоты плюс», и Влад в который уже раз будет корить Вадима за беспринцианость, объяснять ему, что радиактивными отходами человечество копает себе генетическую могилу…

… И он никогда никому, НИКОГДА И НИКОМУ, не расскажет о серой папочке.

Автобус остановился перед контрольно-пропускным пунктом. Влад и еще двое пассажиров вышли и направились внутрь приземистого строения. Там, чтобы не стоять друг за другом, они разбрелись по разным турникетам. Влад ожидал, что сейчас ему вернут мобильник, но вместо этого, лишь мельком взглянув на него пустыми глазами, девушка из охраны, не взяв его пропуск, сказала:

– Пожалуйста, пройдите в караульное помещение, – и указала на дверь сбоку.

Владу почему-то стало так страшно, что пробила дрожь.

За столом караулки сидел пожилой усатый прапорщик. Лицо незнакомое, а взгляд знакомый, мэрский.

– Здрас-сьте, – сказал Влад.

Прапорщик кивнул. Потом со вздохом спросил:

– Зачем вы это читали?

– Что? – переспросил Влад, чувствуя, как лживо звучит его голос…

– Вы знаете, что. А ведь мы предупреждали. Чем меньше вы будете знать, тем будет лучше для вас.

– Я никому и никогда… – начал Влад и почувствовал, что голос его дрогнул так, словно он сейчас расплачется.

– Ваше счастье, что нам очень нужна эта сделка, – перебил его прапорщик. – Но вам придется задержаться и внимательно перечитать подписанную ранее инструкцию на допуск.

– Но поезд…

– Успеете. Мы отвезем вас на машине, – сказал прапорщик, доставая из тумбы стола розовый пакет. – А не успеете, уедете завтра.

Влад почувствовал, что страх, сжимавший его горло, отпускает свою хватку.

– И вы больше не будете… – он замялся, пытаясь сформулировать.

– Мешать вам жить? – помог ему прапорщик.

– Да, – кивнул Влад.

– Мешать не будем. Но наблюдать за вами отныне мы будем неусыпно, – белесые глаза прапорщика сузились. – Вы не представляете, сколько нас за пределами Домнинска. Хотя связь по мобильным сетям и очень дорога.

– Дешевле организовать для меня несчастный случай? – спросил Влад, словно говоря с самим собой.

– Читайте, – подтолкнул прапорщик ему пакет. – И повнимательнее. Будем надеяться, что до несчастного случая не дойдет.

Влад взял инструкцию и попытался сконцентрировать свое внимание на тексте. А прапорщик добавил:

– Постарайтесь понять и не забывать никогда, что эволюция еще не закончилась.