Рождение волшебницы Маслюков Валентин

— Прости, родной! — Золотинка сорвалась с места. Залегшее на пути облачко отскочило под ногой, невесомое и мягкое в столкновении. В объятиях Тучки Золотинка разрыдалась.

— Я тоже учитель му-му-удрости, — всхлипывая, промычал он.

Они обнялись все втроем, все трое рыдая. Братья целовали дочку мокрыми губами в мокрые щеки, целовали плечи под непросохшей тканью, в уши целовали и за ушами, там где начинались корни золотых волос, целовали залитые слезами глаза, целовали руки.

— Видишь ли, малышка, — начал Тучка, пытаясь явить собой пример рассудительности, но продолжать не смог, отчаянно зашмыгал носом и остановился, чтобы достать из просторных синих штанин похожий на парус платок. Пока Тучка утирался, воздыхая, Поплева отвернулся, чутко отодвинувшись, и высморкался. Сильно сброшенная, сопля полетела в пространство, посверкивая, и скоро стала, как маленькая, едва приметная в черноте звездочка. Долго-долго она затухала, не теряясь совсем. — Видишь ли, малышка, — кое-как справившись с собой, продолжал Тучка. — Мы, собственно говоря, только проводники. В виду неведомых берегов, где лот показывает тебе то две сажени, то двадцать, а прилив меняет течение, ты бросаешь якорь, чтобы дождаться отлива и принять на борт вожа. Без вожа не обойтись. Словом, мы проведем тебя изменчивыми путями истины.

— Но как долго? — спохватилась Золотинка.

— Самый короткий переход по путям истины считается в два с половиной года, — заметил Поплева. — Пробег поболее — тридцать пять лет. Ну, а так, чтобы в основные гавани забежать, нигде не задерживаясь, так это сто пятнадцать лет будет. Только, кажется, ни один человек еще всех гаваней не обежал.

— Видишь ли, малышка, — продолжал Тучка, — истина существует сама по себе…

— Истина существует! — поднял палец Поплева.

— …Но чтобы истину постичь, нужна вера. Вера в истину. Истина нуждается в вере.

— Воистину так! — подтвердил Поплева, выставляя тот же палец, черный от въевшейся по трещинкам смолы.

— Вера в истину! — продолжал Тучка. — Но вера без любви не уцелеет.

— Святая истина! — поддержал Поплева.

— Истина безмерна. Чтобы выдержать ее испепеляющий свет, нужно укрепленное любовью сердце. Вот в чем дело. Теперь ты понимаешь?

— …Почему мы здесь? — завершил Поплева.

В голосе не слышалось торжества, скорее наоборот, странным образом неуверенность, он оглянулся на брата, и тот прибавил, как бы извиняясь:

— Неважно кто.

— Совершенно неважно! Любовь в тебе. Любовь всегда в любящем, в том, кто любит.

— Неважно, кто поведет — это условность. Пусть это будет двадцатилетний мальчишка, который не умеет подвязать риф-штерта, — извини. Если только ты его истинно любишь…

— Ты на кого намекаешь? — спросила Золотинка не без вызова.

— Не намекаю, а прямо имею его в виду.

Настало продолжительное молчание. С ними невозможно было лукавить. Ведь они были истиной!

И братья прекрасно понимали, что значит это молчание. Они безошибочно верно, с чудодейственной проницательностью постигали тайные душевные движения Золотинки.

— Ты много хочешь, — заметил Поплева.

— Я много хочу, — подтвердила она.

— Значит, будешь несчастна.

— Это уж как придется. Я не гонюсь за счастьем.

— Тогда ты будешь счастлива.

Братья с готовностью оставили трудный разговор, как только перестала продолжать Золотинка. Она подтянула недалеко отлетевшее облачко и устроилась на нем, испытывая потребность создать хотя бы видимость опоры, разложить пространство на верх и низ. Возможно, именно с этого Род Вседержитель и начинал сотворение мира.

Оглядевшись по сторонам, она не увидела во тьме ничего нового. Даже слабая звездочка Поплевиной сопли, удаляясь в бесконечность, померкла. Братья не подгоняли Золотинку. Поплева занялся трубочкой; она явилась между пальцев правой ноги. С обезьяньей ловкостью он поднял трубку на уровень груди и принялся высекать искру, действуя тремя конечностями сразу, что чрезвычайно облегчало дело: руками держал кремень и кресало, а ногой трубку. Когда табак задымился, Поплева сразу же, не теряя времени, вставил трубку ногой в рот и осторожно затянулся.

— Поплева, что ты делаешь? — спохватилась Золотинка. — У меня мурашки по коже… даже неприятно.

Поплева смутился так, что закашлял, поспешно перенял трубку рукой, а ногу вернул на место — то место, где ее и пристало видеть.

— Извини, малышка! Извини! Больше этого не повторится!

— Да нет, пожалуйста! — пошла на попятную Золотинка. — Как тебе удобнее! Просто не по себе стало.

— Дуралей! — мягко упрекнул брата Тучка и отвесил щелчок в темечко.

— Так говорите, два с половиной года?

— Да! Но срок еще не пошел, — пояснил Тучка.

— Мы не вышли из гавани, — добавил Поплева, вынимая трубку и попыхивая дымом.

Сизые туманности медленно расходились прочь; в неспешном вращении они сжимались, плющились, все более и более напоминая собой раздутые в середке блины.

— На Земле, там тоже пройдет два с половиной года? — спросила Золотинка, покусывая ноготь.

— Ну нет, что ты! Меньше! — заверил Тучка.

— На Земле около двух месяцев, — сказал Поплева. — Много три. Ну, а если очень поджаться, то и за полтора можно управиться.

— Полтора месяца! — ужаснулась она.

— То, что случилось с Юлием… О! Это тебе не по зубам! — напористо говорил Тучка. — Если возвратишься без промедления, то и тогда вряд ли сумеешь хоть чем-нибудь облегчить его страдания. А за два с половиной года здесь ты узнаешь много больше того, что нужно…

— То есть с избытком, — не замедлил вставить Поплева.

— …Чтобы справиться с бедой. Через два с половиной года земные беды и напасти станут тебе вот… сущим пустяком. Ты будешь другим человеком. Если вообще человеком. Совершенно другим. Ты сможешь излечить Юлия прикосновением пальца.

— Послушайте, — перебила вдруг Золотинка, — здесь Рукосил бывал? Это ведь его книга.

— Рукосил не был, — ничуть не удивился вопросу Тучка. — Он никого не любит.

— Путь к истине для него навсегда закрыт, — пояснил Поплева.

— И тогда, значит, я смогу вылечить Юлия?

— В интересах истины должен, однако, заметить, — как-то не очень внятно, приглушенным голосом пробормотал Тучка, — что через два с половиной года, ну то есть через два месяца, бедняге уже ничем нельзя будет помочь.

— Иными словами, будет поздно, — смущенно ухмыляясь, пояснил Поплева.

— Сейчас ты не в состоянии помочь, а потом помогать будет некому.

— Кстати! — с деланным воодушевлением воскликнул Поплева. — Через два месяца ты сможешь вернуться, когда захочешь, в любое место Земли. Все будет тебе доступно. Или почти все. А случай может не повториться.

— Вы знаете, где сейчас настоящий Поплева? Тот, что на Земле? Тот, что страдает? — спросила Золотинка.

— Истина выше таких частностей, — суховато заметил Поплева.

— Она как бы парит, — для убедительности Тучка взмахнул руками.

— Я возвращаюсь. Как мне вернуться?

— Ты далеко зашла, — с неверной, словно бы ищущей улыбкой на устах возразил Тучка, — раз уж ступила — шагай. Полузнание, полуистина, полуправда — это, знаешь ли…

— Не уговаривай: втемяшится, так не переупрямишь, — сказал Поплева, томительно вздыхая. — Для полноты истины должен поставить тебя в известность, малышка, что преждевременное возвращение возможно. Допускается. Через трубу. Пожалуйста!

С несчастной гримасой на лице он махнул, и в черноте возникло желтоватомедное жерло, в нем заходили сполохи, послышалось нарастающее гудение — тот напряженный воющий гул, какой дает хорошая печная тяга.

— Разве я туда влезу? — поежилась Золотинка.

— Пятнадцать верст в поперечнике — как не влезть?! Это кажется — трубочка. Издалека. Здесь все не близко. — И Поплева опять вздохнул. Видно, здешние расстояния не доставляли ему радости.

— А! — протянула Золотинка, нимало не успокоенная. — Но ведь там… такое пекло?

— Никто еще не сгорел, — утешил Тучка.

— На мироздание хочешь глянуть? Одним глазком? Раз уж попала, — прокричал Поплева, в давящем уши, оглушительном реве далекого жерла нужно было напрягать голос.

— Хочу, — прошептала Золотинка так, что и сама себя не расслышала. Но братья расслышали.

И тотчас ревущее жерло исчезло, адский шум как обрезало. В звенящей тишине повсюду, со всех сторон сразу высыпали алмазной пылью звезды. Золотинка увидела изумительно голубой, белый и яркий шар размером с тележное колесо и сразу поняла, что это чудо — Земля. Ближе Земли, прямо под рукой, сиял расплавленным оловом огромный бок Луны. Затененная сторона ее не проглядывалась, но четко был виден полукруглый провал, в котором бесследно пропадали звезды. Отлично был прописан самый горб Луны, граница света. Резкие тени рисовали каменистую, испещренную большими, малыми, мельчайшими ямами пустыню. И Солнце — изливающая жар дыра без малейших неправильностей, без сияния, без обычных для земного неба лучей — просто врезанный в черноту и звезды круг. На Солнце нельзя было задержать взор. Золотинка слепла, даже когда поспешно обегала взглядом солнечную сторону безмерно простирающейся пустоты.

Она чувствовала… Восторг величия и страх чудовищной, не имеющей выражения в человеческих понятиях, враждебной и равнодушной беспредельности…

— Глянула? — с натянутым смешком осведомился Тучка.

Только что братьев не было, и тут они явились, все погасло в черноте, разбавленной лишь далеко разошедшимися туманностями. Вновь взревело жерло.

— Уже? — ошеломленно пробормотала она.

Братья не отвечали. Они прятали глаза. Тучка запустил руки в карманы. Поплева невнятно хмыкал и кряхтел.

— Конечно, надо идти, — сказала Золотинка, сдерживаясь.

Ступила уж было прочь, да кинулась снова к братьям, на грудь Поплевы, в объятия Тучки. Мешая восклицания, слезы, вздохи, вырвалась из невольно пытавшихся удержать ее рук…

— Постой! — сказал с глубоким вздохом Поплева. — Раз ты уходишь, один совет.

— Напоследок, — молвил взволнованно шмыгающий носом Тучка. — Больше мы тебе ничего не может дать. — И он глянул на брата, приглашая того высказаться.

— Так ты, значит, его любишь? — без нужды переспросил Поплева.

Глаза Золотинки блестели, наполненные слезами, она не могла вымолвить слова.

— Любовь творит чудеса! — заметил склонный к назидательности Тучка, но глядел он при этом как-то жалко.

— Так ты это… — мямлил не менее того несчастный Поплева, — если уж решила разделить с ним судьбу…

— В тяжелый час! — уточнил Тучка.

— Обними его крепко-крепко…

— Ни на что не рассчитывая! — вставил Тучка.

— …И не отпускай, что бы ни случилось. Слышишь: что бы ни случилось! Держи.

— Ага! Запомни! — слезно вздохнул Тучка. — Прощай!

Золотинка стремглав прыгнула к жерлу.

— Если что, крикни! — взметнулся вдогонку голос Поплевы.

Золотинка падала головой вниз. Но Поплева и Тучка исчезли, и тогда потерялось понятие верха и низа. Теперь ей чудилось, что она поднимается, взлетает к медленно растущему над головой раструбу. Полыхающее огнем жерло росло и росло, хотя казалось, куда уж ему расти! Жерло охватило собой половину пространства, превратив Золотинку в маленькую мушку. И продолжало увеличиваться.

Она падала в огненный небосвод, душа ее захолодела, и стало понятно, что значило «ты только крикни!». Поплева и Тучка сохраняли за ней право передумать и остановить падение… Сцепив зубы, она летела. Нарастали жар и блеск. По бокам проплывала внутренняя поверхность трубы. Приходилось оборачиваться назад, чтобы видеть замутненный цветными парами круг черноты. А впереди клокотало, пузырясь и всхлипывая, огненное месиво. «Никто еще не сгорел», — клацая зубами, сказала себе Золотинка.

И плюхнулась в лаву — не успев остановиться, сердце разлетелось на куски. Влекомая огненным потоком, она мчалась уже без сердца. Она и сама исчезла, обратившись в пламень. Исчезли ощущения и мысли — только жгучий, упоительный полет. Она неслась по извивающимся трубам, стремительно повторяя изгибы.

И вдруг, влетев в суженную воронкой теснину, мгновенно сжалась тугой струей, жахнула в пустоту — и с шипением угодила в холодную жидкость. Извиваясь, успела она ощутить страстную муку возрожденных членов, в горле родился крик…

Золотинка выскочила из книги с такой избыточной прытью, что, кувыркнувшись, перелетела через стул и шмякнулась вверх тормашками на кровать.

Комната затянулась клубящимся желтым туманом с ядовитым сернистым запахом — Золотинка зашлась в кашле. Голова обнаруживала порыв взлететь, что отнюдь не облегчало попытки привести в повиновение косные тело и конечности. Из раскрытой книги, опаляя стол, вырывались сернисто-желтые языки пламени, при этом страницы оставались белыми и не обугливались. Но жар дохнул уже по всей спальне.

— Дракула, тушите! — крикнула она, едва стала различать верх и низ.

Дворецкий, как упал, так не поднимался с колен, последовательно отступая к двери. И так же, не поднимаясь, успел отомкнуть замок, когда выяснилось, что придется возвращаться. Золотинка соскользнула с кровати и стащила вслед за собой тяжелое, как ковер, покрывало.

— Помогите мне! — крикнула она, закашляв в попытках справиться с покрывалом.

Когда подполз Дракула, вдвоем они расправили одеяло по полу и, растянув между собой, живо накрыли пылающую костром книгу, возле который уже дымилась неровным кругом столешница.

Куда там! Бивший из книги огонь нельзя было задушить. Он не нуждался в воздухе, потому что происходил из того безмерного пространства, что заключалось внутри книги. Ненадолго сдержанный, жар пыхнул взрывом, сшиб Золотинку, забросив ей на голову одеяло и тем укрыв от ожогов. Меньше повезло Дракуле: опаленный, он прянул со вскриком. Огненный шар ударил о высокий потолок, задымились балки. Но Золотинка, очутившись под столом, тогда как Дракула искал спасения в бегстве, была на время защищена. Несколько мгновений передышки позволили ей опамятоваться.

Много воды — это море. Высунувшись из-под укрытия, она приметила на обрезе стола угол тома, того самого, в котором сейчас отчаянно нуждалась.

Дальнейшее было делом нескольких рассчитанных движений. Опрокинув книгу на пол, Золотинка споро нашла подсохший кончик водоросли, что запал между страницами закладкой, и, задержав дыхание, глянула в строку. Тотчас очутилась она в сдавившей грудь глубине и прянула вспять, из книги вон, увлекая вместе с собой воды. Еще через мгновение вода не то что хлынула — ударила ее в темя, на миг ошеломив. Миг промедления погубил все. Золотинка не удержала обложек, которые следовало тут же захлопнуть, и поток вышиб ее пробкой.

С пронзительным шипением полыхнул пар залитого огня. А Золотинку водоворот швырнул на косяк двери и в смежный покой, где она тоже не задержалась. Течение увлекало ее щепкой — в шпалерный коридор, который стал бурным горным ручьем. Не было ни малейшей возможности устоять в стремнине, что уж говорить о попытке вернуться к книгам! Вода извергалась из библиотеки поднявшимся под самую притолоку буруном.

Отдавшись потоку, Золотинка напрягала силы, чтобы не колотиться о стены. Ее увлекло в распахнутые по правую руку двери — впереди гремел водопад.

Одним взглядом она оценила опасность. Взбурлившись у осевого столба, поток обрывался вниз по винтовой лестнице. С другой стороны столба поток перехлестывал каменное ограждение, на котором, обнимая столб, примостился над ревущей пропастью Дракула. Золотинку швырнуло на столб, на испуганную мраморную женщину, и она, считай на лету, бог знает как, попала левой рукой в проем между отставленным локтем статуи и телом. Поток безжалостно перевернул Золотинку, перекинув ее ногами вниз, в стремнину водопада. Но она не выпустила опоры, повисла сгибом руки на гладком каменной локте, а потом сцепили кисти замком.

— Держитесь, царевна! — крикнул Дракула.

В подвешенном состоянии Золотинка не имела возможности поблагодарить дворецкого за совет. Поток бил в голову и в плечи, нельзя было слова произнести, оставалось только крепиться, отвернув лицо. В пене гремящего потока мелькнула рыба. Изредка проносились обрывки водорослей и размазанные пятна медуз. Потом, поддав Золотинку в бок, пронеслась разлохмаченная ершом книга и за нею вскоре скомканный, перекрученный ковер.

Напор раскупоренного на глубине в пять саженей моря был таков, что, хотя вода хлестала уже из всех окон и дверей верхних помещений замка, водопад, на обрезе которого билась Золотинка, не ослабевал.

— Царевна-принцесса! — кричал с той стороны столба Дракула. — Остановите потоп! Пожар вы уже потушили, так остановите потоп! Долго я здесь не продержусь!

В бурунах одверья мелькнуло черное тело акулы. Она жестко хрястнулась о косяк, яростно всплеснула, сложившись пружиной и, не распрямившись еще, проскочила мимо Золотинки в безвозвратный зев водопада. Раздался звучный удар хвостом.

— Царевна! — надрывался на той стороне столба Дракула. — Я вас не слышу! Вы еще здесь?.. Ага! Я вижу, ваши ноги колотятся. Можете не отвечать. Нужно беречь силы…

Понятно, Золотинка не отвечала. Но Дракула, находившийся в относительной безопасности, боялся одиночества и через некоторое время возобновил разговор.

— Видели эту большую рыбину? А? Какова! С таким косым хвостом. Хорошо, что она вас не укусила. Молчите, молчите, царевна, не отвечайте, я понимаю ваше положение. Не нужно отвечать… Честное слово, царевна, я ужасно страдаю, что не могу вам помочь. Держитесь, заклинаю вас всем святым! Может быть, я что-нибудь еще соображу. Я буду думать.

И он стал думать. Иными словами, замолчал. Золотинка давно уже перестала сопротивляться течению, не пробовала подтянуться, а, следуя совету Дракулы, держалась. Ничего другого ей и не оставалось. Прошло немного времени, и дворецкий подал голос:

— Я думаю, царевна, — прокричал он, перекрывая шум низвергающейся воды, — что наводнение как-никак лучше пожара. В воде мы с вами еще живы, а кто знает, что было бы с нами в огне.

Золотинка, в пене и брызгах, под хлещущей через голову струей жмурила глаза. И потому упустила из виду явление грядущего против неодолимой стремнины витязя. Он принимал водопад грудью и неуклонно, шаг за шагом, одолевал одну ступень за другой, вверх, навстречу бешено несущейся круговерти…

Это был Порывай. Не кто иной, как исполнительный медный болван, не признававший в своем служебном усердии препятствий! Одолевая шибающий поток, он перехватил поручень лестницы и остановился против Золотинки, которая не видела истукана, но почувствовала изменение потока. Она раскрыла глаза, извернувшись, обратив к истукану залитое соленой водой, измученной лицо.

В закоченевшем уме шевельнулась мысль: вот пришел Порывай.

Удерживаясь за поручень в фонтанах хлещущей пены, Порывай принялся нащупывать у себя на поясе сумку, которую поток давно развернул за спину. Болван, видно, не понимал, где искать, не понимал и того, что послание Рукосила будет разодрано в клочья, едва только он попытается вручить его получателю.

— Возьми!.. На руки!.. — захлебываясь, стала она кричать. — Меня!.. На руки!..

На счастье, Дракула успел уловить мысль и сделал дальнейшие умозаключения, которые едва ли были доступны разумению медного болвана.

— Порывай, возьмите царевну-принцессу на руки! — во все легкие заорал он. — Иначе она не сможет ознакомиться с посланием хозяина. Ей неудобно читать! Возьмите ее на плечо, чтобы прочла письмо!

И впрямь: прекратив поиски сумки, Порывай ступил ближе и тронул Золотинку рукой. Обнял ее под мышки железным, но удивительно осторожным захватом и приподнял над потоком.

— Подождите, Порывай, — просипела она, откашливаясь и отплевываясь. — Я не могу расцепить руки. — Он придержал ее, не двигаясь, а она, чтобы оживить закоченевшие в мертвой сцепке пальцы, принялась кусать их и так развела кисти.

Вслед за тем она очутилась на плечах у Порывая, выше пены и выше потока. И тут увидела воочию страшную, закрученную винтом бездну, ревущую круговерть.

— И меня! И меня! Я тоже хочу прочесть! — взволновался Дракула.

— Его тоже, — пробормотала Золотинка. — Э-т-то важ-ж-жно!

Однако нельзя было стеснять Порываю руки, вряд ли медный человек сумел бы устоять под водопадом, ни за что не придерживаясь. После нескольких трудных попыток они нашли более или менее сносный способ устроиться. Дракула хлопнулся болвану за спину, обхватив ногами его тонкий стан. Золотинка взобралась на плечи, на свернутую голову отчасти, лицом назад, а ноги закинула на Дракулу. При таком расположении Дракула принимал спиной всю мощь рушившейся вниз стремнины, но поток не сбивал его, а напротив, плющил и пластал, вжимая в носильщика. Золотинка, обращенная лицом к потоку, переплела ноги, чтобы не просто было вышибить ее из седла. К тому же она находилась значительно выше Дракулы и выше Порывая, пена и брызги хлестали ее, но самая стремнина била по коленям.

Томительный спуск в потоках разящей и оглушающей воды закончился ярусом ниже, где водопад раздвоился. Часть его изливалась направо в распахнутую дверь, сюда и направился истукан. Они попали в неправильных очертаний комнату с выбитым окном во двор. Дракула, а следом и Золотинка, как перезревшие плоды, обвалились в стоящий лишь до колен разлив.

А болван достал раскисший от влаги, невесть во что обратившийся лист и вручил его Золотинке прежде, чем она успела, перемогаясь побитыми мышцами и занемевшими суставами, доковылять до окна.

Несколько неровных строк безнадежно растеклись, обратившись в неясного смысла пятно. Немое послание Лжевидохина подрагивало в непослушных руках, а во дворе, нагоняя тревогу, грохотали водопады. Никак Золотинка не могла сообразить, что ей с расклякшим листком делать, и мудро сказала, передавая его Дракуле:

— Читайте. — А сама сунулась в окно.

С первого взгляда стало ясно, что с едулопами, с теми, во всяком случае, что попали из тучи в крепость, покончено. Огромный, похожий на стог прошлогодней соломы, медведь Поглум, присев на затонувшие обломки телеги, глазел, как извергаются из верхних ярусов дворца воды. Внизу на площади потоки прокладывали путь среди наваленных грудами едулопов, сбивали их, как гнилые водоросли, наваливали заносами на поворотах русла. Обезображенные, подавленные всмятку тела и члены, сплошная каша — сокрушительная сила прокатилась по стаду омерзительной нечисти, и сила эта была, разумеется, Поглум. Голубая шерсть медведя побурела пятнами тины.

Смешанные толпы ратников и челяди потерянно бродили в местах помельче и посуше. Никто, похоже, не почитал уже едулопов за угрозу. Новое бедствие — наводнение — застигло людей врасплох в то время, когда все еще напоминало о только что пережитом нашествии. Буро-зеленая кровь окрасила яркие на полуденном солнце воды, а ниже пенистых перекатов поперечной лестницы, за церковью справа, образовалась обширная заводь. Насыщенным зелено-жемчужным цветом она напоминала проточное болото. Над поверхностью этой топи, словно растительные кочки, высились округлости дохлых тварей; выброшенные волной медузы покрывали их, как пятна слизи. В западне дворцового водоема плескалась небольшая акула.

От теплой морской воды поднимался пар. В пронизанном солнцем тумане стояла радуга.

— Прочитал! — с нарочитой бодростью обратился к Золотинке дворецкий и возвратил ей вымокший листок.

Она еще раз глянула пустое письмо Рукосила, а потом протянула его болвану:

— Вот тебе ответ, Порывай, отправляйся к хозяину!

Но письмоносец с места не сдвинулся.

— Ну, пошел! Иди к хозяину! — повторила Золотинка, несколько встревоженная Порываевой строптивостью.

Времени на новые выдумки не оставалось уже никакого. Девушка поманила Дракулу, на цыпочках они потянулись к выходу из комнаты, в разоренный, ставший проточным ручьем коридор, где, скрадывая череду дверей, парил туман… Порывай все ж таки обладал тем органом, каким обижаются на нечестность и вероломство. Он заскрипел болезненными своими суставами вслед за беглецами. Болван догнал их и остановился, укоризненно держа издевательский листок. Золотинка решительно не знала, что еще сказать истукану. Из головы не выходило ставшее высоко солнце. Это был полдень. Врачи достали ножи и пилы. Она шагнула. Порывай восстановил принятое им расстояние. Дракула забежал вперед волшебницы, подальше от преследователя.

Они шли, а болван неукоснительно соблюдал все те же три шага между собой и Золотинкой. Она спешила, но не решалась оставить Дракулу, чтобы не заплутать без него во внутренних переходах дворца. А тот задерживался там и здесь, когда хозяйственный взгляд его падал на повсеместные следы разорения. На подтекающие потолки, что встречали и провожали их капелью. На покалеченную мебель, разбитые двери, ошметки тины на дорогих коврах. А блудливая челядь, торопливо хватающие хозяйское добро слуги и служанки с наскоро увязанными узлами шарахались, наскочив ненароком на всклокоченного и вымокшего дворецкого.

Без лишних приключений Золотинка спустилась на нижний ярус, где тоже журчали потоки и ручейки, попадались залитые половодьем пространства. Легкий ропот предшествовал волшебнице, он передался в караульню и затих.

Тогда донеслись стоны. Юлий был здесь, ничего не переменилось. Встречая взгляды дворян, Золотинка окунулась в тяжелый, застоявшийся дух больницы.

— Постойте! — обмолвился кто-то.

Толпа раздалась. Раненый лежал на ложе из перины и подушек. На полу забрызганный тазик, пахло гнилой кровью и застарелым потом.

Золотинка попала в пыльный поток света, который бил из оконца. Обожженное лицо ее и ноги горели розовым, темнели синяки и ссадины, бахромой висели остатки обрезанного платья, на спине оно разошлось, зашпиленное в одном месте.

Уклонившись от солнца, она различила серое, измятое страданиями лицо. Изжеванная нечистая рубашка с обрезанным рукавом облипала тело, грудь вздымалась. Двое служителей держали юношу за ноги и за плечи, а врачи прижимали к скамье руку.

Врачи глядели на волшебницу воспаленными бессонницей, утомленными глазами. На истончившемся, словно обглоданном запястье чернела открытая язва; рука распухла и посинела почти до плеча. Лицо Юлия подергивалось волнами боли, и все же на мгновение показалось, что, сложившись жутковатым подобием улыбки, синюшные губы искривились… Он узнал Золотинку. Узнал, несмотря на изнурительные страдания, которые давно должны были низвести его до животного состояния.

— Ну что? — сказал кто-то из врачей устало и потому как будто бы безразлично. — Мы режем. Пора. Если не поздно…

Праздный народ по всему подвалу притих. Кто-то торопливо перебежал, кто-то вытянул шею, чтобы видеть, как будут резать.

Нечто пронзительное, щекочущее вздымалось в груди Золотинки, оно словно подпирало изнутри, не давая вздохнуть. Глаза похолодели, страстное самоотречение захватило ее крутящим до дрожи в пальцах чувством: «Держи и не отпускай! Держи и не отдавай, что бы ни случилось!» — вот что сказали ей там, где искала она истину. «Что бы ни случилось!» — стучало в висках…

И, всей душой устремившись к Юлию, она все равно не сдвинулась, не в силах была сдвинуться, как во сне.

Как во сне, слышала она въедливый шепоток — резать… резать…

И вдруг с клокочущим звуком в горле Золотинка сорвалась — растолкала Расщепу и Шиста, служителей. Они выпустили больного. Юлий оказался в ее объятиях, стремительных, как выпад.

Измученный Юлий почти не владел собой. Все подавленное всколыхнулось в нем волной, поднявшись на мгновение выше телесных мучений — он подался навстречу. Нестерпимая боль растворилась — пусть это было кратчайшее обольщение — в иных ощущениях. Юноша и девушка сцепились, словно брошенные друг к другу нездешней силой. И словно огонь пробежал между сомкнутыми телами и спаял их намертво. Жгучие толчки боли, которые излучал засевший в запястье Юлия зуб, пронзили и Золотинку. Как собственное страдание она ощутила и рану, и проросшие в кость ядовитые корни зуба. И застонала, изнемогая, чтобы крепче, надежнее свести руки на спине юноши. Сотрясаемый дрожью, он стал податлив.

И тут она поняла, и разумом постигла, и чувством, всем своим существом, что нельзя отпускать. Потому что сейчас начнется страшное.

Чудовищно исказившись лицом, Юлий начал меняться — голова его безобразно разбухла. Не разомкнув рук, Золотинка покосилась, не понимая, что происходит: что-то неясно булькало на вспухших, растянутых губах. Почти без изумления, с каким-то неустрашимым бешенством она наблюдала ужасающие корчи Юлия. Лицо его позеленело и пошло пупырышками, щеки втягивались и пропадали, превращаясь в один растянутый рот, такой широкий, что жуткая щель представляла собой всю голову, лишенную уже и признаков лба. Вспученные, золотистые, с огромными черными зрачками глаза глядели из-под лишенных ресниц и век кожистых мешков.

Сдавленно стонали зрители, кто-то грохнулся на пол в обмороке, кто-то ринулся к двери. Толпа отступила к стенам, а Золотинка держала. Превозмогая себя, она обнимала исполинских размеров жабу: ее длинные задние лапы скреблись по полу, цепляя девушку за голени. От отвращения, кажется, можно было и саму себя уронить, но Золотинка сжимала жабу так, словно силилась сплющить ее рыхлое и осклизлое тело. Под широкой пастью чудовища возбужденно пульсировала белая, дряблая кожа. И когда Золотинка на миг зажмурилась, жаба молниеносно шлепнула языком — это походило на размашистую оплеуху. Золотинка болезненно дернулась, но оплеуха помогла ей, обратив невыносимое отвращение в телесную боль. Воля и злость окрепли. Она вытерпела еще несколько обжигающих ударов языком в лицо. Влажную, покрытую густой слизью, ускользающую тварь трудно было удерживать, приходилось впиваться в мерзкую кожу ногтями…

Как вдруг под руками Золотинки упруго заходила сухая шерсть, и с раскатистым рыком оскалилась ей в лицо жуткая черная морда с горящими глазами.

Могучий хищник дернулся в тисках ее рук, хлестнул тяжелым хвостом по полу. Золотинка сдавленно охнула, сквозь толстое платье проникли когти. В миг внезапной перемены — от омерзения к ужасу — она усомнилась в себе, будто пошатнулась на краю пропасти. Но удержалась отчаянным, надрывным усилием — не расцепила рук! И, справившись, обмерла душой, когда полголовы ее очутились в вонючей пасти, клыки сомкнулись на шее и на темени. Золотинка лишилась самой способности самосознания. Утратила и разум, и чувства. Но руки, сведенные на жесткой под шерстью спине чудовища, держались.

Одна лишь готовность к смерти могла устоять перед нечеловеческим испытанием, ибо дальше смерти ничего нет. Золотинка приняла конец… И выстояла — клыки разомкнулись, свирепым рыком черный зверь пытался прикрыть отступление, яростно изогнул спину, вырываясь, но все это уже ничего не значило.

И вдруг напряженная борьба сменилась павшей на руки тяжестью. Зверь исчез, скинувшись плоским бруском железа, который зашипел в ладонях — жаром дохнуло от раскаленного железа. Ужас сменился болью. Золотинка сдержала крик, ибо с криком должна была выронить жар. Она не подумала: «Выстою!», а сделала это прежде мысли — застыла с расширившимися огромными глазами. Быстро взвившаяся боль достигла предела. Когда нестерпимо бо-о-о-ль-но-о, и ничего больше… Тончайшая гарь слоилась в воздухе.

Золотинка не знала, сколько она стоит. А это длилось всего три мгновения. На четвертое мгновение в обожженных руках ее очутился Юлий.

Тут-то Золотинка и охнула — руки ее пали, слабость разлилась по телу, она сомлела, ступила несколько мелких шажков назад и упала в подоспевшие объятия медного болвана Порывая. И, прежде чем сознание помутилось, успела понять, что Юлий спасен.

Юноша пошатывался с тем необыкновенным ощущением легкости, когда долгая гнетущая тяжесть сброшена с плеч и каждый шаг словно подкидывает над землей. С каким-то детским изумлением он глянул на запястье: язва очистилась. Боль уходила под медленно затихающую сладостно-тягучую дрожь. А на полу чадил, испуская вонючий дым, маленький совершенно черный зуб, раскинувший мочало ядовитых корней.

— Как это? — бессмысленно произнес Юлий, но только этим, ничего не говорящим и все вмещающим словом, наверное, и можно было выразить полную меру изумления.

— Государь! Государь, что с вами?! — засуетились вельможи и дворяне, словно именно теперь-то и приходилось спасать княжича. — Что вы чувствуете? Вам плохо?

— Плохо… чувствуете… государь, — повторил юноша бескровными губами. — Я понял! — вскричал он. — До последнего слова!

И с этим пронзительным открытием, утратив под ногами твердь, очутился в ловких руках Расщепы без чувств.

— Болезнь… так сказать, изжила самое себя, — чуть запнувшись, но убежденно объявил Шист жаждущим ясности придворным.

Обнимавший бесчувственного юношу Расщепа счел нужным добавить:

— Больной, строго говоря, не является уже больным. То есть наследник престола Юлий здоров. Наблюдаемый обморок вызван кратковременным отливом жизненных соков от жизненно важных органов и пройдет, как только сказанные соки потекут вспять.

Кто-то сообразил истошно выкрикнуть:

— Да здравствует наследник!

Всё и вся пришло в волнение, все загалдели разом, требуя вывести княжича на воздух.

И вовремя! В караульне невозможно было находиться: тлеющий синими огоньками зуб распространял удушливый, обморочный чад. Множество преданных, почтительных, суетливых рук подхватили княжича, едва ли не вместе с Расщепой, который не выпускал больного из своих врачебных объятий. Со всей возможной спешкой их повлекли к выходу, к свету, на воздух! К жизни! К свободе! К радости! Из-под мрачных сводов — на волю!

Что касается Золотинки, то ее, подхватив под спину и под колени, держал непостижимый истукан. Никто не дал себе труда задуматься, с какой такой стати бережно и крепко, едва ли не нежно прижимает он девушку к своей бесчувственной груди. К тому же никто уже не мог выносить ядовитой гари, в клубах которой недвижно пребывал Порывай. Последние доброхоты со слезами на глазах, задыхаясь, в полуобмороке, поспешили убраться. И тогда истукан вышел в сени и перед лестницей повернул направо — в разоренные и затопленные глубины дворца.

Караульня и сени опустели. А если Дракула, например, и видел уходящего в полумрак истукана, то, верно, успел подумать — добросовестно заблуждаясь! — что так оно и нужно.

Из бездны Золотинка явилась, и бездна ее унесла.

Где и как Порывай проник в сокровенное убежище Рукосила, осталось для Золотинки тайной. Она покачивалась, ощущая над собой искристые воды, утомительное журчание ручьев достигало слуха. И вот она осознала темноту, а потом обнимавшие ее руки… Холодные медные руки… Все определилось, и Золотинка услышала колеблющийся, сухой голос Видохина:

— Тихо! Слышишь? Идет!

Видохин, припомнила она, мертв. И значит, голос его, украденный Рукосилом, поселился в этом мраке сам по себе… И раздался другой знакомый голос — женский:

— Болван! Где его носит?

Преодолевая губительное равнодушие, Золотинка встрепенулась. Красноватый свет впереди озарил поворот подземного хода. Порывай не мешал ей ворочаться и позволил ощупать сумку с хотенчиком, Рукосилов перстень на пальце — все те сокровища, о судьбе которых надо было подумать в первую очередь.

Сразу за поворотом чадящий факел в руке горбатого едулопа озарил искаженные лица поджидавшей Золотинку орды. Два волосатых едулопа держали грузно осевшего Лжевидохина. Возле оборотня, отступив в тень, стояла молодая женщина в богатом, поблескивающем платье. Этот тяжелый подбородок и упрямый крутой лоб, уложенные на затылке косы Золотинка узнала чуть позже, когда колобжегская ее подруга Зимка Чепчугова дочь выступила на свет.

Болван остановился в ожидании распоряжений. Лжевидохин, которого держали два ражих балбеса, был, похоже, совсем плох. Заплывшие глазки щелочками, рот расслабился, а редкие волосы за ушами неряшливо топорщились, вызывая представление о заплесневелых мыслях, которые копошились в плешивой голове.

Так казалось Золотинке, пока она несколько мешкотных мгновений рассматривала чародея. Пользуясь Порываевым попустительством, она достала хотенчик и тогда сообразила, что делать с волшебным камнем, чтобы он не вернулся в руки оборотня. Крепко насадила перстень на ответвление рогульки поуже, а потом, прямо на глазах у Лжевидохина, в дряблом лице которого отразилось запоздалое беспокойство, швырнула хотенчик за угол — он вспорхнул.

После такого предварительного подвига Золотинка окончательно опамятовалась. А оборотень лишь крякнул, словно возражая, и это было все, на что он оказался способен.

Без всякого дополнительного распоряжения Порывай опустил Золотинку на пол, полагая свой долг исполненным. Но девушка пошатнулась и схватилась за медного болвана — ноги не держали. Хватило у нее только отваги стащить с пальца почтовое оловянное колечко Буяна и сунуть его в рот. Она принялась жевать и плющить мягкое олово, чтобы потом проглотить. Немощный чародей, наконец, заговорил:

— Давай меняться, — молвил он дряхлым, пресекающимся голосом. — Поменяемся… понемаемся… понема… — и, запутавшись, задребезжал смешком, мелко содрогаясь.

Боже! Что это было за веселье! Лысая, с плоским теменем голова тряслась, обескровленные губы извивались черной щелью, словно набитые могильной землей. Еще вчера этот человек был полон жадной жизненной силы — жадность осталась, а сила ушла. Издевательский опыт сделал над собой Рукосил!

Золотинка сглотнула сплющенный оловянный слиточек, а Лжевидохин продолжал внятно и злобно:

— Ты возврати мне Паракон, а я тебе Асакон взамен, — он показал желтый берилл Асакона.

Между тем расплющенное олово провалилось в горло и там застряло ни туда ни сюда, Золотинка не могла вымолвить ни слова.

— Что? — торговался Лжевидохин. — Мало? Так я тебе в придачу к Асакону Поплеву отдам. И Мишку Луня сверху кладу. Забирай — не жалко!

Золотинка молчала — в голове был кавардак, во взбаламученном оловом желудке катавасия, измученное тело напоминало о себе синяками, сожженные ладони горели.

Угрюмые балбесы, держащие оборотня на руках, и третий, однорукий факельщик, смотрели тупо, не участвуя в происходящем. Это, верно, от них и не требовалось: разумом тут являлся Лжевидохин, а едулопы служили силой — толстые ноги с кривыми коленями, широкие, как лопаты, ступни, длинные волосатые руки и бугры мышц на плечах. Отступившая до поры в тень Зимка представляла собой обаяние этой сплоченной ватаги.

Зимка и выступила вперед, когда потребовалось обаяние, — ни разум, ни сила Золотинку как будто бы не впечатляли, она упорствовала в молчании.

— Так вот оно что… ужасно рада… что ты с нами, — пролепетала колобжегская красавица, несколько раз изменив выражение. После бодрого начала с оттенком панибратства она склонилась к чистой нежности, которая выразилась внезапным замиранием голоса, а закончила отчетливо проскользнувшим сомнением: с нами?

Затравленно икнув, Золотинка продвинула в горле шершавый кусочек олова, но хотя и справилась, избегла опасности незамедлительно выплеснуть содержимое желудка на шитую золотом юбку Зимки, все равно неспособна была ответить на столь обязывающее приветствие ни единым словом. Двусмысленные мучения Золотинки, которые ярко отражались в ее лице, заставили Зимку примолкнуть. Но ненадолго. Вслед за сомнением явилась, опровергая его, трогательная доверчивость. Зимка коснулась подруги:

— Старый пень, как он мне надоел! Если бы ты знала, что я тут только пережила! — прошептала она, выразительно указывая глазами, кто здесь пень.