Рождение волшебницы Маслюков Валентин

— Нет, — подавленно пробормотал Юлий, отметив про себя это «нашими». — Только змея… она была.

Громол предпочитал не слышать.

— Что еще, — продолжал он, вставая и вкладывая меч в ножны. — Завтра… уже сегодня ты уезжаешь на семь дней. Как договорились.

— Куда я уезжаю? — беспомощно сказал Юлий.

— Зерзень тебя отвезет.

Юлий глядел остановившимся взглядом, но Громол не замечал укора.

— Пойдем, — холодно сказал он. — Думаю, упыри получили хороший урок. Больше не сунутся. Никто в Блуднице не будет баловаться со светом. Пойдем. Не бойся.

Громол забрал фонарь и спускался, не оглядываясь. Внизу они нашли застрявший в засове обломок меча, но засов поддался сразу от первого же толчка. Ни слова не говоря, Громол припрятал осколок в кошель и распахнул дверь. На улице ничего не переменилось — тут была покойная лунная ночь.

— Пока, — обронил Громол как ни в чем не бывало. — Дойдешь сам?

Юлий поспешно отвернулся и закусил губу.

Дома, опустошенный до дна души, он заснул, судорожно скомкав в кулаке край одеяла.

Среди кошмарных терзаний Юлий зашевелился, сознавая себя одновременно во сне и наяву. Почудилась нежнейшая музыка: сладостные наигрыши гудков, сопровождаемые переборами лютни.

Играли прямо под окном, ватага человек пять. Струны лютни трогала беглыми пальцами давешняя барабанщица. Не желая выдавать себя, Юлий отстранился от стекла. Но внизу постучали.

В преизящном облике Шеболова сына Зерзеня явилось неумолимое требование наследника Громола. Но Юлий был уже не тот, что вчера. Слезы не выступили у него на глазах, когда он сообразил уничижительный смысл столь беззастенчивого приглашения на постылый ему праздник.

Четверть часа спустя он отворил наружную дверь.

— Я готов, — произнес он прежде, чем Шеболов сын успел расшаркаться и рассыпать перед княжичем затейливую вязь придворных речений.

Подвели лошадь — ретиво косящего глазом жеребца, и княжич с удивившей всех неловкостью, в три приема вскарабкался в седло: зашибленные ноги давали о себе знать. К тайному облегчению Юлия девушка-барабанщица оставалась в крепости.

В путь пустились налегке, без женщин и обоза — полтора десятка всадников, включая слуг. Юлий отставал, всадники волей-неволей придерживали лошадей, притворяясь, что и не собирались особенно-то разбегаться. При этом они считали своей обязанностью искупить неловкость непринужденной беседой. Юлий отвечал невпопад. Тут, кстати, и выяснилось между делом, что они держат путь в дальнее шеболовское поместье Тростеничи.

Часа за два до захода солнца переправились на правый берег Белой, где на широком ветреном лугу, обрамленном кое-где густыми купами ракитника, белели заранее поставленные шатры. В середине стана трепетал на шесте личный стяг наследника. Юлий отказался от увеселений и с заходом солнца лег спать. Оставшись один, он долго, за полночь слушал за темно колыхающимся полотном шатра восклицания и смех… И даже как будто бы звон мечей… очень напоминающий звон бутылок.

Гимнастические юнцы встали поздно, помятые и бледные. Снова разгулялись они лишь к полудню, когда дорога повернула от реки. Ровный набитый шлях вел по голым, убранным полям, где бродили раздумчивые аисты. В селениях вдоль дороги люди кричали:

— Да здравствует наследник! Громолу честь!

Переход в тот день был небольшой, остановились у придорожной корчмы «Тихая пристань». Над входом торчал выдвинутый вдоль конька крыши шест, на котором свисал яркий, не выцветших красок стяг Громола. Хозяин божился, что понятия не имел об ожидающем его счастье, стяг же вывесил по собственному почину, побуждаемый верноподданническим наитием.

— Далеко отсюда до Толпеня? — оборвал затянувшиеся излияния княжич.

Хозяин, мгновенно изменившись, прищурился:

— Два дня пути, мой государь.

Время и пространство держали Юлия в путах. Прошли еще сутки — от вечера до вечера, — однако они ничего не изменили в его положении.

— Далеко до Толпеня? — спросил он хозяина корчмы «Белый медведь».

— Два дня, пожалуй, что будет, — сдержанно поклонился дородный мужчина, сознававший, вероятно, несвоевременность и неумеренность своего избыточного роста. Шляпу он носил в руках, не надевая на голову, но и не расставаясь с этим предметом.

— Как это? — с досадой отозвался Юлий. — Вчера мы были в «Тихой пристани». Там было два дня!

Корчмарь подумал: обвел глазами белесое осеннее небо, подернутое рябью тощих облаков, потом опустил взор долу, уставил его в истоптанную копытами землю, где искала чего-то курица, и, наконец, с полной ответственностью за каждое свое слово объявил:

— Мы тут, в «Белом медведе», иначе смотрим на жизнь, мой государь.

Это стена, понял Юлий.

— Государь! — придержал его Зерзень, который наблюдал за разговором. — Поверьте, я испытываю живейшее… э… разочарование, ведь вы не высказываете никаких просьб и желаний. Позвольте мне служить.

С его изящного лица, сочетавшего в себе вельможную утонченность и здоровый румянец, с густыми, как у девушки, шелковистыми бровями и коротко стриженой бородкой, не сходила блуждающая, таинственная усмешка.

— Благодарю вас, Зерзень, мне ничего не нужно.

Прошло еще два дня. Неровная, в рытвинах, распоротая корнями дорога шла сырым лесом; часто попадались броды и чиненные мосты. Переходы стали короче. Распоряжавшийся всем Зерзень, как видно, не торопился. Гимнастические юнцы поскучнели, прежняя их живость проявлялась вспышками при погромных проездах через беззащитные деревеньки. А Юлий втянулся в ежедневный труд путешествия и сдружился с лошадью.

После продолжительного обеда на берегу лесного озера Зерзень повел всадников на ночлег. Здесь, в стороне от дороги, пряталась в лесу усадьба одного из ратных людей владетеля Шебола.

То был окруженный частоколом бревенчатый дом под огромной соломенной крышей, которая укрывала собой и приютившиеся под боком пристройки. Толстые, подобные башням трубы дымились, обещая путникам тепло семейного очага. Ибо служилый, как сообщил с беззастенчивым смешком Зерзень, «отрядил к приему гостей всех своих дочерей, а их у него пятеро». Навстречу уже бежал в ворота, застегивая на ходу кафтан, владелец усадьбы. Задыхаясь от волнения, он сдернул шляпу.

— Далеко ли до Толпеня? Отсюда до столицы сколько? — спросил Юлий.

Мгновение или два понадобились служилому, чтобы уяснить, что этот невзрачный мальчик, заговоривший прежде блистательного Зерзеня, и есть княжич из рода Шереметов.

— Шесть поприщ, мой государь! — твердо и звучно отвечал служилый, расправляя плечи.

— Шесть дней пути?! — неожиданно звонким голосом переспросил Юлий.

— Мой государь! — заторопился Зерзень, угадывая тревогу княжича. — Считайте, что мы на месте. Завтра будем в Тростеничах. Отец и сестры ждут. — И внезапно добавил нечто уже совсем лишнее: — Я уговорился с наследником, мы вас не пустим.

— Простите, Зерзень! — в необыкновенном волнении оборвал его княжич. — Но я тоже уговорился с Громолом. На семь дней. Я должен вернуться в Вышгород немедля.

Он хлестнул коня, который от такого оскорбления взвился и сразу же в полный мах пошел по обратной дороге — со звучным стуком полетели из-под копыт комья грязи. Преследовать Юлия начали не сразу, не прежде, чем утвердились в мысли, что княжич сбежал. На глухой дороге с частыми поворотами он легко ушел от растерянной, сбитой с толку и нерешительной погони.

Юлий мчался домой с чувством освобождения, но не зная, как оправдается он перед братом за внезапное, унизительное для Шеболов возвращение. Трудно будет объяснить Громолу причину своих страхов, когда выяснится, что ничего ровным счетом не случилось.

Пусть!

Хлынул дождь, сразу заглушивший топот погони. Юлий пустил коня рысью, потом опять его придержал и укрылся плащом. Вызванное скачкой возбуждение проходило, пора было осмотреться. Он не узнавал затянутую промозглым туманом дорогу. Теперь уж невозможно было сказать, где именно проскочил он развилку… куда свернула тропа и где преследователи. Трудно было припомнить этот дуплистый дуб… И эту поросшую мхом колоду с вывороченными корнями… Дорога круто пошла вниз, конь опасливо ступал по глинистому косогору, покрытому слоем черной скользкой листвы.

Ну нет, этой-то ложбины тут прежде не было!

Спустившись с откоса, Юлий обнаружил, что другой край поросшей черным кустарником низины тонет в тумане. Тропа, широкая на топком месте, терялась в зарослях. С неприятным чувством он впервые подумал, что близится ночь и надо бы выбраться из дебрей до наступления темноты. Страх, нечто холодное, осклизлое, таился рядом. Подобрав узду, Юлий настороженно оглядывался и прислушивался.

Зато потеряла след и погоня, это можно было поставить себе в заслугу, пусть и нечаянную. Сгорбившись под плащом, Юлий подумывал, не пуститься ли напрямик через топь… Когда до слуха его донеслись чавкающие звуки.

Они повторялись. И глухое ворчание. А может, и голос, принадлежавший, казалось, всей этой промозглой низине сразу. В холодной, пронизанной мельчайшими брызгами сырости размокли, лишившись определенности, и сами звуки. Юлий тронул кинжал, оставил его и снова взялся. Направить коня вверх по петляющей между мокрыми стволами тропе? Темная громада леса пугала не меньше, чем белесая пустота болотистой луговины.

Чавкающие звуки… Вот же, чуть слышно вздохнули заросли… и чихнули довольно явственно. Кто-то сказал вполне обыденно:

— О, дьявол!

— Я здесь! — выкрикнул Юлий, предпочитая самое худшее неизвестности. — А кто там?

Молчание онемевшей природы казалось многозначительным и зловещим, совершенно прекратилось и чавканье.

— Отвечай! — вскрикнул Юлий, пугаясь собственной угрозы.

Несколько неопределенных мгновений… и туман отозвался:

— Господин дьявол! — послышался тонущий в сырости голос. — Я виноват. Прежде я не очень-то…

— Негодяй! — крикливо сказал Юлий. Он боялся заговорившего тумана — добрые люди в такую погоду по лесным дебрям не лазят и в сомнительные разговоры с дьяволом не вступают.

— Господин дьявол, я мог бы указать и на больших негодяев, но не стану этого делать. — Звуки путались, отражаясь от высокой стены леса, покатывались слабым эхом, так что голос, казалось, плутал, присутствуя и там и здесь сразу. — Простите! — лепечущее эхо несколько сбилось. — Если на то пошло, я могу назвать вам негодяев поименно… Если вы нуждаетесь… Господин дьявол, если вы действительно такой сильный, как уверяют попы… Докажите вашу силу.

— Я должен доказывать? — вскричал Юлий в изрядной растерянности и оглянулся, прикидывая, куда удирать: вверх по петляющей между черных стволов тропе.

— Не надо сердиться… Попы говорят: Род Вседержитель. Однако, если присмотреться, не так уж он все и держит — Род. Если посмотреть на все эти безобразия… что говорить, вы сами отлично знаете. А кто страдает?.. Войдите в наше положение, господин дьявол, паны дерутся, у холопов чубы трещат… И вот я говорю — прошу не сердиться! — почему бы вам не вступить с богом в открытое и честное единоборство, чтобы простые люди могли видеть собственными глазами, кто сильнее. Уверяю, мало нашлось бы умников, которые долго ломали голову, на чью сторону стать, как только бы убедились, что дьявол сильнее. Люди покоряются силе, а потом уж называют эту силу богом. Докажите, что вы сильнее, и вы станете богом, а бог мм… наоборот. Я кое-что повидал в жизни и знаю людей… А сколько случаев, когда люди поступались душой, а вы не могли их выручить из рук какого-нибудь трухлявого судьи, старого взяточника. Вы не находите времени выручить своего человечка! Именно потому люди не кинулись к вам толпой, что каждый день встречают с вашей стороны предательство. Я скажу прямо. Не будем спорить: бог… отступается от нас изо дня в день и ежечасно… да…. — Голос замялся. — Но и вы не лучше!

Подрастерявшийся Юлий притих, не зная уже, что сказать. Сыпался мелкий дождик.

— Простите еще раз, господин дьявол! — донесся голос из тумана. — Собственно говоря, я уже почти утонул. Я уже по шею в трясине. Если вы можете меня вызволить… Как бы там ни было, бог не пришел ко мне на помощь.

— Как твое имя, паршивец?

Паршивец — это было, конечно же, слишком для тонущего в мерзкой пучине несчастного, Юлий тотчас это осознал. Но как же он вздрогнул в следующий миг!

— Обрюта, — признался голос.

— Обрюта! Обрюта, где ты? — Юлий соскочил с лошади, бросил плащ и устремился в чащу низких зарослей, проваливаясь на колыхающейся неверной почве. Нужно было перекликаться, чтобы найтись. Несколько раз Юлий сбивался и поворачивал, продираясь сквозь хлещущие ветви. И вот уже в двух шагах в чересполосице тонких берез мелькнул лошадиный круп.

— Обрюта! — вскричал Юлий, весь охваченный счастьем. — Опять ты врешь!

Верный дядька стоял по колено в тине, не затопив сапог. По колено, а не по шею!

— Опять ты врешь! — в восторге повторил Юлий. Через топь и грязь они кинулись навстречу друг другу.

Юлий безумно, до коликов хохотал, сделалось с ним что-то вроде припадка. Долго потом не мог он прийти в себя. Обрюта держался строже. Он пустился в разъяснения, что, натурально, хотел провести дьявола и потому наврал с три короба. Однако дядька чего-то как будто недоговаривал и пристыженно почесывался.

Костер развели у крутого обрыва, где под корнями огромной сосны нашли сухую песчаную яму для ночлега. И тут Обрюта полез в мешок за столичными гостинцами — с этими-то гостинцами он и гнался за своим мальчиком, останавливаясь в тех же корчмах и на тех же стоянках, и только в лесу уже сбился со следа — да так удачно!

Обрюта достал пряники и подержанные кожаные штаны, несколько великоватые для Юлия. Но он тотчас натянул приобретение поверх бархатных штанов и почувствовал себя в них и ловко, и тепло, как настоящий лесной житель. Эту замечательную, очень прочную вещь Обрюта приобрел у старьевщика на свои деньги. Но задешево, почти даром, так что и говорить не о чем, заверил он. Кстати пришлись сапоги, тоже великоватые и тоже подержанные, и развесистая войлочная шляпа — надежное укрытие в самый сильный дождь. И разумеется, Обрюта не забыл множества вкусных разностей, без которых так грустно в лесу, когда заблудишься.

Наутро, едва развиднело, нашли дорогу и поехали, не встречая препятствий. Обратный путь до столицы они проделали в четыре дня и увидели озаренные желтым закатным солнцем стены Вышгорода. Обрюта не особенно любопытствовал, выясняя причины поспешного возвращения, и Юлию не пришлось особенно сочинять. Сошлись на том, что княжич устал от увеселений и соскучился по своим книжкам.

В виду предмостных укреплений Вышгорода Юлий оставил медлительного Обрюту на дороге и поскакал вперед. Четверть часа спустя покрытый пеной конь вынес его на верх утеса, вознесшегося над лиловой речной долиной и над черным разливом городских крыш — на край пропасти перед воротами, где толпилась высыпавшая из караульни стража. Ожидали захода солнца, чтобы поднять мост.

Нежданное, не вовремя и без слуг возвращение княжича на падающей от усталости лошади пробудило на лицах стражников некоторое любопытство.

— Все в порядке! — бросил Юлий десятнику под гулкими сводами ворот.

Никуда не сворачивая, он направился к палатам наследника и окликнул часовых.

— Великий государь наследник Громол почивают, — отвечал старший.

Юлий окинул взглядом холодные окна палат.

— Здоров ли наследник? — спросил он еще и, получив успокоительные ответы, спрыгнул с лошади — путь его был закончен.

В многолюдном городе, население которого достигало трех тысяч человек, Юлий не встретил родной души. Громол отгородился стражей. Обрюта, видно, заночевал в предместье Вышгорода, в харчевне «Три холостяка», где у него имелось таинственное знакомство. Юлий сдал лошадь на конюшню, поел у конюхов хлеба с луком и слонялся по городу. Вышел на площадь. Огни Большого дворца притягивали его щемящим ощущением горечи, с которым не просто было совладать. Снующая взад и вперед на крыльце челядь, дамы со спутниками и без, сановники в сопровождении свиты — казалось, тут назревали события, предвещавшие всей стране благоденствие или беду. Но нет, суета понемногу замирала, двери открывались все реже… И ничего. Ни хорошего, ни плохого.

А дома было темно и холодно. Стояла нежилая промозглая сырость. Не разжигая огня, поленившись раздеться, Юлий забрался под одеяло, угрелся и затих… Вскинулся он внезапно. Столб лунного света ввалился в окно. Где-то далеко слышались удары полночного колокола. Беспричинная тревога мучила Юлия во сне и наяву.

Скинув одеяло, он разыскал башмаки, поспешно обулся, подрагивая от холода, и сошел вниз. Он оставил дом, не оглянувшись, едва прикрыл дверь, как пустился бежать по необыкновенно светлой и оттого еще более безлюдной улочке. Подевались часовые, безлюдно было у Громоловых палат, а двери заперты изнутри. Юлий постучал, захваченный неистовым желанием укрыться в помещении, там, где свечи, где люди. Никто не откликался. Затянутые бельмом, слепо глядели окна. Заледеневший под черным небом город вымер. Луна стояла в крошечном воспаленном облачке.

Гнет одиночества на искаженных мертвящим светом улицах леденил Юлия. Холод одиночества лишал его мужества — он кинулся было к красному подъезду Большого дворца, желая поднять всех на ноги и пробудить жалость отца. Но тотчас представил себе уныло повисший нос и брезгливый рот на маленьком, с мелкими чертами лице. Отец, великий князь, глянул бы на ворвавшегося в спальню сына с выражением усталости и скуки: опять. А Милица округлила бы глаза: что это еще за новости?!

Юлий повернул обратно, к покоям Громола. Обогнул палаты наследника с тыльной стороны и здесь, пробираясь в темноте по зажатому между строениями чахлому садику, споткнулся на ровном месте. Это была брошенная под ноги лестница. Не задумываясь, он потащил ее за собой, напролом через колючий шиповник и водрузил под окном Громоловой спальни. Подняться теперь по перекладинам на сажень или полторы было делом нескольких мгновений. И тут без большого удивления Юлий обнаружил, что одна из створок окна приоткрыта, толкнул ее — окно распахнулось.

— Громол! — позвал он брата. И перевалился в спальню.

Ступая осторожно, Юлий нашел путь к кровати и раздернул полог. Пришлось пошарить в постели до самых дальних уголков, чтобы убедиться, что никого нет.

Остывшее без живого тепла ложе. Открытие это ошеломило его, как внезапный, предательский удар.

Он замер. Потом, встрепенувшись, шагнул к двери — она была заперта изнутри, и в замке торчал ключ. Но и это открытие ничего не объясняло. И когда он отомкнул дверь, сунулся было за порог — отпрянул, встреченный низким, раскатистым рыком, — в путанице теней и белесых просветов хозяйничал лев! С необыкновенной прытью Юлий захлопнул дверь и заперся.

Проверяя подрагивающими руками замок, вдруг сообразил он — и всегда это знал в глубине души, — где искать Громола! Не нужно было других доказательств, кроме вот этой внутренней убежденности — сердце упало.

Юлий вернулся к окну, спустился в садик и, оставив лестницу как есть возле стены, направился к Блуднице. Руки он засунул в карманы, вздыхал и часто поводил плечами.

Окна башни оставались темны, но эта частность не имела уже значения, когда открылось главное: брат имеет самое прямое отношение к запутанным тайнам башни. И пережитый там ужас был затеянной для чего-то игрой. Все это было как бы не взаправду. Все то, из-за чего едва не разбился Юлий, происходило при тайном согласии и попустительстве Громола. Это чудовищное подозрение наполнило мальчика тягостным чувством безнадежности, какую приносит весть о потере близкого человека.

Он попробовал дверь, а убедившись, что заперта, отошел на десяток-другой шагов, чтобы еще раз окинуть взглядом окна.

Заскрипело. Юлий поспешно оглянулся: дверь провалилась в темное нутро башни, и появился Громол, в глубине камеры замелькало тусклое пламя свечи. Брат замешкал, кто-то его удерживал. Он молвил несколько слов — Юлий и предположить не мог, что брат способен на столь сильное, проникновенно звучащее чувство, которое выразилось и в слоге, и в интонации. Отвечал ему, своевольно меняясь от нежности к упреку, взлетающий серебристый голосок.

Вот, значит, какой был у тайны голос — девичий.

Громол спустился обратно на пониженный пол башни, свет заметался, и они вдвоем удалились. Последние проблески угасли, распахнутая дверь зияла мраком.

Раздумывая, как быть, Юлий склонялся к мысли, что пережитое в заброшенной башне испытание дает ему ныне право на некоторую нескромность. Подмывающая обида, да и скука ожидания тоже, пересиливали опасения наткнуться на упырей, в которых теперь, когда зажили отшибленные ступни, как-то меньше верилось.

Юлий тронул дверной косяк и опустил ногу на верхнюю ступень. В густом, как разведенная сажа, мраке не удавалось разглядеть лестницу. Пробираться к ней пришлось наугад и на ощупь. Далее завернутая винтом лестница вела его сама. Окончательно пропал из виду белеющим молочным туманом вход. Юлий едва дышал, перебирая руками по стене и пробуя ногой камни.

Так продвигался он очень медленно, ступенька за ступенькой, а временами совсем останавливался, прислушиваясь к шорохам темноты. Провал под левой рукой означал, что он вышел на второй ярус. Миновав это место, он снова нащупал направляющую стену. И теперь, поднимаясь все так же тихо, уловил забрезживший впереди свет. Обозначились кривая поверхность стены и ребра ступеней. Слышались невразумительные звуки: неопределенная возня… и шумно прорвавшийся вздох.

Еще десяток ступеней — и Юлий увидел над головой подернутое маревом высокое пространство камеры, которую озаряло множество свечей. Выходящие вовнутрь крепости окна были затянуты плотными тканями. Тянуло пряными запахами, как в окуренной благовониями церкви.

Юлий кашлянул. Потом сильнее. Хлопнул ладонью по стене и позвал в голос:

— Громол! Громол, это я, Юлий!

Никто не откликнулся, но прерывистая возня не прекратилась, а усилилась.

— Громол! — с бьющимся сердцем воззвал Юлий, уже не надеясь на ответ… И поднялся над полом.

Сверкание свечей в золоченых канделябрах, роскошная обстановка, шелк и парча. Громол, в рубашке и легких штанах, лежал навзничь на низком и широком ложе, голова его покоилась на коленях полуодетой девицы. Она держала юношу, накрыв распущенными врозь пальцами и лоб, и глаза. А сама глядела на непрошеного гостя — без удивления, без гнева, без робости. Без всякого живого чувства. Пристально. Как смотрит осторожный зверек, который не имеет еще непосредственной причины обратиться в бегство. Девица молчала, не выказывая ни малейшего желания заговорить. Громол — невозможно было понять, в каком он состоянии, сознает присутствие брата или нет — оставался неподвижен. А Юлий, тот просто онемел.

Поодаль от ложа, ближе к заставленному едой и питьем столу дымилась бронзовая треногая жаровня, испуская струившуюся вверх гарь. Гарь, может быть, и вызывала тупое одурение, которое охватило Юлия.

В неотвязном взгляде девицы мерещилось нечто лисье. Она не была красавицей, эта невысокая, чистенькая, безупречного сложения девушка с тонким станом и крепкими бедрами — лицо ее нельзя было назвать красивым. То была хорошенькая мордочка. Ладненький носик девицы едва ли можно было назвать лисьим, но общее впечатление подавшейся вперед рожицы создавали скошенные лоб и подбородок, припухлые щечки и выпуклые надбровные дуги. Разделенные надвое мелко завитые волосы лежали плотно и ровно, как гладкая шерстка. Из одежды девица имела на себе рубашонку тончайшего шелка, которая нисколько не скрывала ее округлых прелестей.

— Заходи, раз пришел, — молвила девица, не улыбнувшись. Таким спокойным, радушным и сдержанным голосом встречают давнего знакомца. — Заходи, Юлька. Я столько слышала о тебе от Ромки, что, право же, просто влюбилась. А он тебе ничего обо мне не рассказывал?

Сам Ромка, то есть Громол, лежал на спине в полнейшем оцепенении, глаза устремлены вверх на зависшую слоями гарь от жаровни. Лицо его необыкновенно заострилось и пожелтело. Щеки так страшно провалились. А лоб, обтянутый истонченной кожей, казался костяным. Взглянув на брата внимательней, Юлий с испугом осознал, что со времени предыдущей встречи брат ужасно сдал, подточенный все той же неведомой болезнью. В облике явилось нечто безжизненное.

Девица подвинула на своих гладеньких, полных коленях изможденную голову наследника со всклокоченными волосами и приласкала, проведя по щекам кончиками пальцев. Казалось, длинные жемчужные ногти должны были оставлять на сухой коже юноши царапины. И у нее были длинные, словно только что выросшие, не бывшие еще в употреблении, необыкновенно белые зубы.

Она приподняла патлатую голову Громола, чтобы высвободить колени и подняться. Брат зашевелился, замычал, он, кажется, не хотел отпускать девицу, как расслабленный ленью ребенок, потянулся за ней вслед. Она же, нисколько не стесняясь Юлия, бесстыдно припала на грудь Громола и впилась губами в губы. От этого поцелуя брат, почудилось Юлию, передернулся, как обожженный, засучил ногами, в то время как девица, навалившись грудью, держала его под собой и сосала губы. Приметная судорога пробежала по телу, Громол перестал сопротивляться и затих. Обмяк.

Невыносимо долго длился этот чудовищный поцелуй. Кружилась голова, Юлий страдал, вцепившись в обочину лестничного колодца.

— Вот! — приподнялась девица, бурно вздыхая. Лицо ее побагровело. — Спи, дурашка! — и быстро прикрыла брата сиреневым покрывалом. С головой, так что снаружи осталась только безжизненно упавшая на пол рука. Складки мягкой ткани облегали плоское, с запавшим животом тело, остро торчал запрокинутый подбородок.

Скованный необъяснимым холодом, Юлий зачарованно следил, как девица, едва отдышавшись, вспорхнула — с несколько тяжеловесным изяществом — и, ступая босиком по ковру, перебежала, чтобы вытянуть его из колодца:

— Иди сюда.

Ей пришлось нагнуться, и глазам Юлия явились уголки рта, запачканные каким-то алым сиропом. Девица непринужденно облизнулась.

— Ну, что уставился?.. Ну же, поднимайся!

Не различая в этом игривом щебете смысла, Юлий повиновался не словам, а действиям: девица вытянула его на ковер. Оказалось, что она нисколько не превышает мальчика ростом и, будучи вполне одетой, могла бы сойти за сверстницу.

— Юлька! — молвила она с пугающим блеском в глазах. — Вот ты какой! Ах, Юлька! — простонала она, начиная изнемогать, горячее дыхание ожигало щеку… — Ведь я же люблю тебя — как давно! — острые ноготки ее вонзились в запястье Юлия при первой же попытке высвободиться. — Я вся сгораю от страсти, — добавила она несколько суше, нетерпеливо и даже как бы с угрозой. И потом сразу, не давая опомниться, грубо привлекла мальчика, жарким полуоткрытым ртом обхватила его растерянные губы и впилась.

Что это был за поцелуй! Юлий хранил в памяти ласки матери. И потом однажды он сумел уговорить свою юную подружку Колышку и сорвал несколько волнующих, тревожащих воображение поцелуев… Но это! Этот жестокий ожог, тянущая зубная боль! Горячие губы девицы припеклись и тянули нечто из самого его нутра, лишая дыхания, выматывая душу.

По жилам и жилочкам с мучительной натугой струилась жизнь, поднималась, спирая горло, и уходила изо рта в рот. Казалось, девица сосала не только кровь, но и самую плоть и мозг, вытягивала душу и разум — опустошала. И он не испытывал ни малейшей потребности сопротивляться, понимая, однако, что умирает. И умрет — если этому сосущему жерлу не понадобится ни единой, самой крошечной остановки перевести дух, прежде чем Юлий будет опорожнен весь до самого донышка и брошен, как сморщенная пустая оболочка.

Но девица, должно быть, не рассчитала силы, поторопилась, нагло и грубо пытаясь исполнить в один прием то, на что понадобилось ей со старшим братом несколько недель или даже месяцев. Она вынуждена была вздохнуть, отстранив на мгновение свое налитое багровым, бессмысленное лицо с расквашенными, в пенистой крови, губами. Ослабила хватку. И Юлий, судорожно возбуждая волю, подумал о Громоле, который был предан и брошен. Одурманенное сознание не могло ужаснуться собственной смерти, но он возвратил себе достаточно самообладания, чтобы уразуметь предательство. И когда девица снова всосалась в губы, он держал всей пястью кинжал, которым и уколол себя в бедро раз и другой, не чувствуя боли.

Но боль вскипела, перехлестывая истому, Юлий двинул девицу коленом — чмокнув, она отвалилась, как переполненный пузырь. Удар, верно, был не так силен, однако девица расслабленно шаталась с хмельной гримасой на опухшей, багровосиней, как у застарелого пьяницы, образине. Пьяная от насыщения, она бессмысленно лупала глазами, пытаясь войти в понятие. И напоролась взглядом на сверкающий клинок. Это она поняла, взвизгнула, отмахиваясь руками, и попятилась.

Преодолевая головокружение, Юлий тоже подался прочь от противницы — натолкнулся на низенький стол и сел на него с размаху. На стук упавшего кубка девица шарахнулась, размашисто шатнулась в сторону приставной лестницы, той самой, на которой в прошлый раз искал спасения Юлий, и обратилась в бегство. Тупо проследив за девицей, мальчик вернулся к брату и сдернул покров.

Громол лежал бездыханный.

Глаза потускнели, как запорошенные, рука выскользнула из дрожащих пальцев Юлия, вялая и податливая, шлепнулась на обивку ложа — закоченелый взгляд не изменился. В изнуренном лице Громола не было уже ничего человеческого, того, что свойственно жизни в любых ее проявлениях. Безумно отдалился он… равнодушный к сердечным чувствам, к любви и к ненависти, к надеждам и опасениям. Был он теперь ни в прошлом, ни в будущем, ни в настоящем — нигде.

Юлий бросился на холодеющее тело, встряхнул брата за плечи — голова мотнулась и оскалились зубы. Безмозглая смерть навсегда завладела чертами знакомого лица. Захлебываясь без слез, Юлий полусознательно оглянулся и уловил присутствие убийцы.

Она нащупывала ступнями нижние перекладины лестницы, когда Юлий обратил к ней рыдающее лицо. Чутко вздрогнула и замерла, как зверек. Кровавый хмель быстро с нее сходил.

Юлий обнаружил, что сжимает кинжал. Он утерся ладонью и сказал, резко вздыхая:

— Ты уморила брата.

Но, кажется, он и сам еще не мог вместить это в сознание.

— Ты подлый оборотень! Я вижу. Да!

Она настороженно следила за клинком. Раскосые лисьи глаза ее выражали тревогу сытого, но имеющего основания беспокоиться за свою шкуру хищника.

— Зверь! Вот ты кто — зверь! — кричал мальчик в припадке исступленного прозрения.

Мелькая босыми ногами, девица проворно взлетела на самый верх, а он карабкался, от бессилия обливаясь потом, — вряд ли он был способен справиться с отъевшейся и резвой хищницей. Но почему-то она боялась кинжала. Беспокойно оглянувшись напоследок, исчезла в проеме между потолочными балками.

Юлий воспользовался этим, чтобы припасть к перекладине и отдышаться. Голова шла кругом и вместе с нею ходила неустойчивая лестница. Так что Юлий в конце концов вскарабкался наверх с облегчением. Сунулся в темноту, несколько ослабленную исходящим из-под ног полусветом, и махнул наугад клинком, полагая, что девица, где бы она ни таилась, уразумеет предупреждение.

— Не подходи! — взвизгнула она из дальнего конца камеры. — Еще шаг, только шаг — я брошусь в пропасть!

В одной из бойниц колебалась тень — оборотень!

— Только посмей! — воскликнул Юлий, не заботясь о смысле. — Только посмей броситься — я сам тебя выброшу!

С нескольких шагов стало видно, что девица забралась в толщу каменной кладки. Она и в самом деле выбралась на внешний обрез бойницы, выставив локоть в пронизанную блеклым сиянием пустоту. Под нею была не мерянная никем пропасть.

— Кто тебя подослал? Ты расскажешь правду перед судом: кто тебя подослал к наследнику?! — выкрикнул Юлий, внезапно, едва ли не в самый последний миг, сообразив, чего же опасается забившаяся в бойницу, как в нору, девица-оборотень. Страх ее придал ему храбрости — он кинулся втащить девицу внутрь башни, на пол. И тотчас, цепко схватив, она рванула его за собой в пропасть — так сильно, остервенело, что он, ударившись коленом о кладку, опрокинулся и, падая, саданул наугад кинжалом — хруст, вскрик, замирающий вопль. Юлий потерял сознание.

…Очнувшись в тесноте, он приподнял тяжелую голову и увидел далеко под собой затонувшее в серебристой мгле дно равнины. Непроницаемой чернотой угадывалась река.

Значит, это была ночь.

Потом он осознал, что лежит в толще башенной стены, в бойнице над пропастью. Падая, он полоснул кинжалом по руке, тянувшей его в бездну… Трудно было только понять, сколько времени пребывал он в глубоком обмороке между звездным небом и залитой лунным светом землей.

Юлий отполз назад. Проем ведущей вниз лестницы различался слабо — свечи там, в этом жутком чертоге, догорели, кроме, по видимости, одной или двух. Он нашел спуск и на последних ступеньках сорвался.

С восходом солнца его нашли в беспамятстве под окнами Громоловой спальни.

Что произошло с вашим братом, государь? — раздвинув людей, которые несли Юлия, заговорил растрепанный бородатый вельможа в сбившейся набок шапке.

Юлий узнал одного из ближних бояр, хотя и не вспомнил имени.

— Он умер.

От этих безжалостных, только что пришедших на ум слов Юлий ослабел и откинулся на придерживающие его руки.

— Отчего умер? Что за причина ужасному несчастью? — со странной, неуместной осторожностью спросил вельможа.

— Его отравила мачеха, — сообщил Юлий, подумав. Нужно было напрягаться, чтобы извлечь определенную мысль из всей этой сумятицы в голове, поэтому он держался самого простого и очевидного: его отравила Милица.

Изменившись в лице, боярин оглянулся.

— Она погубила маму, — пояснил Юлий. — Теперь Громола. Теперь она погубит меня. Я не хочу. Скажите Милице, мне ничего не нужно. Мы с Обрютой уедем. У него брат в деревне. Однодворец. Я хочу уехать с Обрютой, — повторил Юлий, проникаясь надеждой, что это действительно возможно. Особенно, если просьбу услышит тот, третий человек, на кого боярин оглядывается.

И точно: боярин обернулся опять, словно безмолвно с кем-то сверяясь, что говорить и спрашивать.

— Позвольте, княжич: Громол скончался. Вы словно бы и не удивились смерти наследника. Вы предъявили вашей мачехе великой государыне Милице ни много ни мало, как обвинение в государственной измене… Вы, что ли, собственными глазами видели, как государыня совершила мм… именно те действия, которые вы ей приписываете? С ваших слов я вынужден заключить, что великая государыня Милица отравила наследника престола.

— Ничего подобного. Я не говорил, — возразил Юлий. Он безнадежно путался.

— Что ты мелешь? Вздор! Как ты смеешь! — вскричал стоявший за спиной у боярина отец, губы его тряслись. — Кто отравил?

Дворяне со строгими, каменными лицами держали Юлия на руках.

— Громол спрятал девушку. И упыри. Они Громола не тронули. А девушка зацеловала его до смерти и выпрыгнула в окно. Она теперь… в пропасти.

— Несчастный повредился в уме! — с озлоблением вскричал Любомир, оглядываясь на бояр. — Девушка? Зацеловала? Ты тоже там целовался с девками?

— Да…

— Но остался жив! — жестко перебил отец. — Ты остался жив, ты — слюнтяй! А Громол… мое солнце… — закрыв лицо, отец судорожно разрыдался.

По знаку боярина Юлия понесли.

Когда он оправился, то обнаружил, что находится под стражей в одном из покоев Большого дворца.

Это была библиотека — двойной высоты комната, заставленная книгами до потолка. Толстенные тома в кожаных переплетах занимали все стены сплошняком, включая и промежуток между окнами. Библиотека оказалась, по видимости, единственным помещением, какое можно было без ущерба для дворцового обихода назначить местом заключения малолетнего узника. Большая часть книг, однако, была за отсутствием лестницы Юлию недоступна. Те же, которые можно было достать, взобравшись на стулья, состояли, как обнаружилось, из рукописных и печатных сочинений на неизвестных языках. Сплошная тарабарщина. При всей своей начитанности, Юлий правильного образования не получил и до двенадцати лет сумел сохранить в неприкосновенности исконное, природное невежество в обширнейших областях знания.

К тому же много томительных дней должно было миновать, чтобы он снова почувствовал влечение к ученым занятиям.

Сначала Юлия держали в другой комнате, и там его допрашивали государевы следователи — бородатый боярин, чье имя оказалось Деменша, окольничий Селдевнос и дьяк Пятин. Деменша зачитал составленные, несомненно, отцом вопросные статьи, а Юлий, путаясь, отвечал. Дьяк добросовестно заносил на бумагу все те смеху подобные сказки, которые княжич считал необходимым сообщить в ответ на поставленные ему вопросы. Что касается окольничего Селдевноса — тот два с половиной часа промолчал, жалостливо вздыхая. Потом княжича оставили одного, и он стал ждать, когда его отравят или удушат.

Смерть Громола прошла для него, как в дурмане. Целые часы и дни проводил он в тупом бездействии, не находя в себе сил переживать несчастье заново. Известие о похоронах брата почти не взволновало его, а звуки печальной музыки, проникавшие сквозь свинцовые переплеты окон, вызывали страдальческое желание тишины. В ту пору как раз, кажется, его и перевели в библиотеку.

…Дверь открылась и в комнату заглянул часовой. Окинув узника взором, он посторонился, чтобы пропустить девочку в строгом, почти монашеском платьице. Это была Рада, старшая дочь Милицы — единокровная сестра Юлия. Он вскочил.

Рада шмыгнула глазками и пробормотала нечто такое, что Юлию показалось, будто ослышался. Но это было не так — за ней последовала плоскогрудая мамка в таких же строгих одеждах, она ответила воспитаннице такими же тарабарскими словами. Без малейшей запинки продолжали они свой лопочущий разговор, не нуждаясь ни в ком из присутствующих. И так старательно не замечали Юлия, не видели его, почитая как бы не существующим, что у мамки дрожали руки, когда она вытаскивала книги и ставила их обратно в ряд.

— Рада! Ты знаешь тарабарский язык? — заговорил Юлий с натужной шутливостью. — Вот как?.. А для меня это все тарабарская грамота!

Сестра оглянулась, но не ответила. А занятая делом наставница и вовсе его не слышала. Когда книга, за которой они приходили, нашлась, обе с облегчением заторопились к выходу.

На следующий день явились после большого перерыва следователи, тот же бородатый боярин, усатый окольничий и бритый, жилистый дьяк. Вопросные статьи с мелкими недобросовестными подковырками повторяли прежде спрошенное и сказанное, зачем-то переиначивая слова. Можно было также понять, что останков выбросившейся в окно девицы на скалах и на дне пропасти не нашли. Само существование бесовки по смыслу поставленных вопросов представлялось злонамеренной выдумкой. И сказано было, что солгал Юлий еще раз про оберег на шее покойного — змеиную кожу нигде не обнаружили после самых тщательных поисков.

Не умея отбиться от прямых обвинений и двусмысленно звучащих намеков, Юлий горячился, путался, повторялся и должен был останавливаться, чтобы сдержать накипающие слезы. Он терялся, затрудняясь опровергнуть и объяснить все сразу. Он устал. Упал духом. Ответы его становились все короче и небрежнее. Объяснить не могу. Ничем. Никак. Откуда я знаю? Что вы от меня хотите? Эти бесполезные запирательства кончились тем, что Юлий расплакался и перестал отвечать вовсе.

Но они заставили его вздрогнуть, хотя, казалось, он утратил уже способность ужасаться. Не раньше, чем княжич выплакался, боярин Деменша, укоризненно покряхтев, отчеркнул толстым ногтем очередную статью:

— И пусть княжич Юлий изволит объяснить своему царственному родителю, почему государев человек Обрюта показал с третьей пытки…

— С третьей пытки? — воскликнул Юлий, отшатнувшись. — Вы пытали Обрюту?

Больше следователи ничего не могли от Юлия добиться, он дрожал, кусал руку и ударялся в слезы. Когда боярин с окольничим удалились, замешкавший собрать бумаги и принадлежности дьяк тихонько сказал, покосившись на дверь:

— Во вторник, государь, заседание думы.

Забившийся в угол мальчик не отвечал ни словом, ни взглядом, но дьяк продолжал, перебравшись поближе, чтобы можно было перейти на шепот.

— Готовьтесь, государь, все решится. Великие государь и государыня находят ваши ответы неудовлетворительными. Вы теперь старший сын; подготовлен закон… лишить престолонаследия. В городах прокатились волнения и погромы. Народ возмущен. Требуют наказать виновных в гибели наследника. Среди виновных называют и вас. Толкуют, что княжич Юлий более других приобрел от гибели наследника. Наследник погиб у вас на руках, княжич, в отсутствии третьих лиц и при загадочных обстоятельствах. Ходят толки, что вы склоняли своего старшего брата к разврату. Прощайте, мой государь, сожалею, что ничем не могу вам помочь. Боюсь, великие государи настроены весьма решительно.

И оставил онемевшего Юлия, отвесив ему на прощание почтительный поклон.

Заседание думы состоялось в Звездной палате. Юлий бывал здесь давно, в прошлой своей жизни — при матери. С младенчества запал ему в память обшарпанный бок некрашеного, с осыпавшейся позолотой кресла — это был престол. Но само устройство палаты он едва помнил. Главное место державы, святилище власти оказалось обширным четырехугольным покоем с частыми решетчатыми окошками. Потолок его слагался из идущих от окон и дверей полусводов, затейливо скрещенных граней между этими полусводами, которые сходились к высокой, пропадающей в полумраке сердцевине, образуя многолучевую звезду. Внутреннее убранство палаты не обновлялось более трехсот лет, еще со времен Могутов: до блеска вытертые боярскими шубами стены, проржавевшие, много раз крашенные оконные переплеты — местами неровный слой краски был толще железа; бугристые на сучках дубовые скамьи из толстенных досок и ветхий с виду двойной престол, поставленный на каменное возвышение между порталами дверей. Престол Шереметов, укрепленный изнутри последовательными починками, должен был выдержать и еще триста лет — так выходило по расчетам. Но полвека назад подломилась скамья вдоль западной стены, ее вынесли, ничем не заменив. Бояре западной стены уже полвека принимали участие в заседаниях думы стоя, тогда как их товарищи по северной и восточной стенам утверждали свои обширные седалища на иссохшем в течение столетий дубе.

Вся страна до последнего подпаска пребывала в уверенности, что род Шереметов не придет к упадку прежде, чем не подломится или не будет заменен на новый престол.

Острословы утверждали, что именно по этой причине князья рода Шереметов выбирали себе в жены тоненьких, изящного сложения девушек. И неизменно отправляли растолстевших княгинь в монастырь. Эта злая судьба явно не грозила Милице: девичий стан не знающей возраста государыни не испортили и тройные роды. Шереметы, казалось, достигли вершины благополучия и славы.

А Юлий — что ж, маленькую веточку большого дерева можно было обломать безболезненно. Он чувствовал это так же, как все присутствующие. Были здесь еще два зеленых росточка: младший брат Юлия Святополк и сестра Лебедь, которых поставили возле думцев западной стены, поближе к престолу. Место Юлия было посредине палаты на истоптанных плитах прямо под сердцевиной звезды.

Бледный Святополк в пышном черном кафтане и белых чулках держал маленький Родословец и почти не отрывал от него глаз. Впервые попавшая в Звездную палату Лебедь зыркала украдкой по сторонам, неизменно возвращаясь взглядом к Юлию. У сестрички были доверчивые глаза и курносый, простоватый носик. Русую головку ее оплетали праздничные цветы. Дочерей Милицы не было.

Сначала — необыкновенно долго — дьяк Пятин зачитывал письменные показания, допросы, очные ставки, донесения. Даже Юлий перестал следить, хотя сперва и напрягался это делать. Подавшись вперед и скособочившись, великий князь Любомир опирался на подлокотник престола, чтобы перевалиться потом на другой бок и опять застыть в неподвижности. Хмурая дума не сходила с его болезненного чела. Прекрасная, как в шестнадцать лет, Милица не поднимала глаза, но слушала — так, словно все звучащее под звездчатым сводом палаты было ей в диковину.

Когда дьяк кончил, руки его дрожали от утомления. К тому же он был близорук, очки мало помогали в полумраке старинной палаты с цветными стеклами и толстенную книгу на руках нужно было подносить к глазам. Запинаясь, из последних сил довел он повествование до конца.

— Господа дума! — молвил великий государь пересохшим голосом. — Придется решать.

Бояре, потупившись, молчали. Слышно было только, как Святополк шепчет лихорадочную молитву.

— Отец! — переглянувшись с Лебедью, начал Юлий и тут же запнулся, приметив, как грозно вскинул очи великий князь. — Великий государь! — поправился княжич. — Ни в чем я не виноват! Громола… я любил. Вы хотите лишить меня… права престолонаследия. Но я сам отрекаюсь. — Любомир Третий молчал, и невозможно было понять, как принимает он слова сына. Милица шаркнула глазищами с некоторым вроде бы любопытством.

— Я отрекаюсь, — повторил Юлий с вызовом.

— Великий государь! — неверным голосом заговорил Святополк и неожиданно для всех бросился на колени, простирая руки, в одной из которых дрожал Родословец. — Я тоже отрекаюсь от престола. Я уйду в монастырь. Позвольте мне посвятить жизнь богу! — он быстро осенил себя колесным знамением: сложенным двуперстием описал на груди круг, и поклонился до земли.

— Великий государь! — продолжал Юлий. — Позвольте мне удалиться от двора, я уеду. Пожалуйста, папа! В пустыню, за море, в горы!

— Я пойду с Юлькой! — слезно выкрикнула сестра Лебедь.