Рождение волшебницы Маслюков Валентин

Не обольщалась и Золотинка. Она оплакивала любовь, и ничего ведь не менялось оттого, что любовь эта истаскана была и изношена без ее, Золотинкиного, участия. Юлий и Зимка оставили ей одни лохмотья. Грубо, безжалостно и беспечно — беспечно! — обошлись они с тем большим чувством, которое Золотинка боялась на себя и примерить. Вот когда она поняла, что поздно. То, что случилось, нельзя было исправить простым указанием на ошибку. Ошибается голова, а чувство не ошибается — оно живет. Жизнь чувства, в дурном и в хорошем, и есть истина.

— И ты действительно думаешь, что не сможешь больше никогда никого полюбить? — спросила она тихо.

— Вот ты как судишь! — возразил Юлий с раздражительной готовностью к отпору. Однако нечто такое в самом вопросе смутило Юлия. — Не полюбишь! Да разве я об этом?! — гораздо мягче произнес он, начиная подозревать, что таки да, как раз об этом. Подспудное ощущение, что жизнь кончена и ничего подлинно радостного и счастливого ждать больше уж не приходится, наполняло особенной горечью и чувства его, и речи… Наконец, Юлий сообразил, что ослышался: почудилась ему тарабарская речь, и он в запоздалом удивлении уставился на жену, пытаясь уразуметь.

— Как ты сказала?

— Пройдет время, — молвила Золотинка, отирая щеки, — усталая душа зацветет вновь. А уезжать тебе никуда не нужно. Уеду я. Я уеду в Колобжег, как только подготовлю для тебя несколько переводчиков с тарабарского на слованский.

А Юлий глядел, не отрываясь, застыв, как будто ожидал, что Золотинка смутится, уличенная в невиданном притворстве, но она возвращала взгляд спокойно и ясно. Не знала она за собой вины и не видела ничего особенно примечательного в том, что разрушила тарабарское одиночество Юлия, которое он привык считать своим собственным, заповедным угодьем.

— И давно это? — спросил он с каким-то нелепым недоверием.

— Я нашла кота, который следил за вами на Долгом острове. Это кот Милицы Спик. Оказывается, он отлично выучил тарабарский язык.

— Так… — протянул Юлий. Он стоял посреди комнаты и слабо помахивал пястью, как будто испытывал потребность остудить пальцы после того, как прикладывал их к пылающему лбу. Он сделал несколько шагов по комнате:

— О чем же мы с тобой говорили?

— Мы говорили о том, — ровно ответила Золотинка, — что измученной, опустошенной душе нужен роздых. Может быть, не скоро, может быть, пройдут годы, но весна вернется.

— А ты? — остановился он вдруг, и нечто виноватое в голосе заставило Золотинку сжаться в ощущении безнадежности. Она глянула, большие карие глаза ее отуманились. Потом хмыкнула, не придавая слезам значения, не замечая их, и сказала с ускользающей улыбкой, то ли насмешливой, то ли ласковой:

— И я тоже человек.

А Юлий словно не узнавал жену.

То милое, насмешливое и доброе одновременно — то чудное, что скользнуло на пасмурном лице, заставило его замереть в ощущении какого-то щемящего противоречия… которое возвращалось ощущением недостоверности всего того, что происходило между ними сейчас… словно бы во всех событиях прошлого, настоящего и будущего не было ничего однозначного, ничего такого, что чудилось убедительно однозначным, пока…

Вдруг он заметил, что Золотинка как будто бы слегка похудела за те полчаса или час, которые прошли со времени последнего разговора в этой же комнате. Чуть огрузневшему в последний год стану ее вернулась девичья гибкость… И чудилось уже — что-то неуловимо изменилось в лице. За полчаса она перекрасила волосы и выучила тарабарский язык?..

Но выдала она себя улыбкой.

«Оборотень!» — вздрогнул Юлий от пронзительной, как внезапная боль, мысли и отвернулся, чтобы не обнаружить открытия.

Главное ведь только напасть на мысль — уловить ее ускользающие очертания, а дальше все проще. Явилось предположение, найдутся и наблюдения. «Оборотень!» — подумал Юлий, вспомнив тотчас же и Милицу, и девицу-лисицу из Блудливой башни. Вспомнил и онемел в предчувствии неразрешимой тяжести вновь подступающих испытаний.

Подозрение это в любом случае нужно было скрывать, потому что оборотень в Золотинкиной комнате подразумевал преступление. Если эта милая женщина с отуманенными глазами, что старательно спрятала коготки и когти, есть оборотень, то где же тогда Золотинка? Неосторожное движение, неверный шаг, и гибель Золотинки ничем уж нельзя будет отвратить. Если она вообще жива.

«Прежде всего полнейшая естественность, — сказал себе Юлий. — И самообладание».

К несчастью, он ощущал унизительную беспомощность перед страшным поворотом судьбы, потому что, отрезанный от людей проклятием тарабарщины, не имел возможности обсудить свои подозрения с кем-нибудь из знающих ученых или волшебников. Он должен был полагаться только на самого себя. До тех пор, по крайней мере, пока подозрение не обернется уверенностью.

Только теперь Юлий оценил дьявольский замысел черного колдовства во всей удивительной простоте его и удивительной изощренности! Вот ведь какая штука: оборотень, что неведомым путем изучил тарабарский язык, отныне и навсегда становился посредником между великим слованским государем и его подданными. Неужто кто-то имел это в виду, заранее имел это в виду, когда осудил Юлия на треклятую тарабарщину?!

Хорошо бы тут не сойти с ума.

С лицемерной улыбкой на устах он повернулся к женщине:

— Прости, милая. От радости я, кажется, так и не сказал спасибо. За тарабарский язык. Спасибо… — он запнулся, — родная.

Она кивнула, как бы принимая к сведению добрые чувства мужа.

— А все ж таки я тебя поцелую, — надумал наконец Юлий, переминаясь, как угловатый подросток рядом девушкой.

Она ответила:

— Поцелуй.

Обыденная супружеская нежность нелегко им далась. Скованно наклонившись, Юлий примерился обнять жену, но не сделал этого, приметив, как сжалась она, будто защищаясь. И после короткого замешательства он тронул губами холодный лоб оборотня.

Девица-оборотень как будто робела, и Юлий, не совсем пока понимая эту игру, слишком откровенную, чувствовал нечто опасное. В сопротивлении оборотня была загадка неведомого, соблазн небрежно прикрытой и выставленной на обозрение западни. Девица словно манила Юлия испытать ее притворство на прочность… И он озлился. Рывком обхватил девушку и поднял на ноги. Она же только и успела, что заслониться локтем, и обмерла, беспомощная до полуобморока. В насильственных его объятиях жарко и больно билось пойманное сердечко.

Слишком это походило на правду, на подлинное, так походило, что кружилась голова. И Юлий терялся, как на краю пропасти — кто же кого поймал? В смятении он выпустил девушку, чувствуя, что попался. В крайнем замешательстве они отпрянули друг от друга и разбежались глазами. И если Юлий имел достаточно хладнокровия, чтобы прикрыться нарочитым спокойствием, то чувства девушки казались чрезмерны: она пылала жарким румянцем и совершенно потерялась, мгновение-другое не понимая, где очутилась и куда ступить.

Эти слезы и эта улыбка, эта непринужденность искренности, которая не уступала самой правде — это застигло Юлия врасплох. Он чувствовал, что очарован — несмотря на тревожное, как удары колокола, сознание опасности и, хуже того, предательства. Слабость эта была предательством, не имеющим извинения предательством Золотинки.

Были это несомненные блазнь и очарование.

Гордость и честь, благородство — все в Юлии возмутилось. Все указывало на то, что девица, которая сумела одержать победу над Золотинкой, была неслабой волшебницей и, очевидно, предусмотрительной. Он имел лишь то преимущество, что оборотень, должно быть, все еще обольщался, что жертва блуждает в тумане.

Нужно было владеть собой и гибнуть, чтобы спасти Золотинку.

И Золотинке тоже нужно было овладеть собой. Потому так долго стояла в комнате тишина.

— С чего начнем? — хрипло спросил Юлий, не замечая, как странно это звучит.

Золотинка не замечала двусмысленности.

— Расскажи мне… расскажи мне все, о чем ты молчал. Так долго, — молвила она.

— Всего не перескажешь, — пожал он плечами.

Девица говорила именно так и именно то, что следовало ожидать от оборотня, и Юлий почувствовал удовлетворение оттого, что легко отслеживал игру противника.

— Тогда, — сказала покладистая девица-оборотень, — давай тогда погуляем. Вдвоем. Не нужно только толпы. Если ты не против, конечно.

По стечению обстоятельств тот самый Юлий, что полчаса назад пришел к жене с вечной разлукой, был не против. Но что уж нельзя было объяснить никакими обстоятельствами: он испытывал извращенное, стыдное, как порок, и, как порок, запрятанное, прикрытое самообманом удовольствие от мысли, что долг и осторожность понуждают его выказывать расположение этой скромнице с внимательными глазами. Застенчивый взгляд карих глаз, беглая улыбка оборотня возбуждали в Юлии разговорчивость, потребность игры на краю пропасти, где путались небеса и бездна. Он играл чистосердечием, играл простодушием и не замечал, что заигрывается. Меткое, к месту замечание, непритязательная, мимоходом шутка, которую Юлий не всегда сразу и понимал, не ожидая поначалу от похожей на жену девицы ни тонкости суждений, ни этого милого остроумия, требовали от него непривычной бдительности, готовности к легкому, но никогда не исчерпанному, не законченному состязанию, и он испытывал давно уж забытый, но сладостный, как порок, подъем. Слово давало радость. Такое внимание видел Юлий в карих больших глазах, которые увлажнялись сочувствием и прояснялись, как летний день, так живо откликались подвижные яркие губы, когда казалось, что девушка, захваченная рассказом, невольно повторяет себе твое слово, столь много страстной жизни было в знакомом до самообмана лице, столь многое открывалось порывистым поворотом головы и быстрым взглядом, что Юлий с усилием понуждал себя останавливаться, чтобы вспомнить об оборотной стороне дела.

Он много говорил и много говорил лишнего, с этим нельзя было ничего поделать, то была жадность, нездоровая жадность к слову долго молчавшего человека. Он походил на истомленного безводьем путника, что набрел на источник. Он говорил и находил себе оправдания.

Колдовское наваждение, блазнь, которую он испытывал на себе с тех самых пор, как жена сменила царственное золото волос на седину, было сильнее сознания опасности. Весь день до поздней ночи они не отходили друг от друга ни на шаг, не зная утомления друг от друга, а одну только жажду, жажду, которая становилась тем больше, чем больше они ее утоляли. Весь день они были рядом, так близко, что можно было коснуться друг друга рукой, и, однако, ни разу не коснулись, словно расстояние это нужно было преодолеть тысячами верст разговоров, взглядов, тысячами верст молчания, невысказанной близости и все более смелеющей в душе радости.

О боже ж мой, боже! Господи, великий боже! В человеческих ли силах справиться с наваждением?!

Когда поздним вечером они оказались у дверей спальни, Юлий со страхом все спустившего, презревшего все прежние свои намерения и зароки игрока остановился на мысли о постели. Было в этом помысле нечто от самообмана: а что такого, в сущности? Он ощущал в себе готовность вошедшего в раж игрока отринуть все: и совесть, и благоразумие — все ради последней, самой сладостной, самой жуткой и притягательной ставки… И в то же время он как будто знал, что было это немыслимо, как кощунство. Опутанный колдовским наваждением, он глядел на девушку, как на ангела непорочности.

Перед белой двустворчатой дверью спальни девушка сказала с неуловимой насмешкой:

— Ну что, до завтра. Завтра увидимся, до свидания.

Дружески тронула она Юлия за руку и пошла, отыскивая кого-нибудь из челяди, чтобы устроиться на ночь.

А Юлий, больной, разбитый, опустошенный, стоял в глубочайшем изнеможении чувств. Он сознавал, что предал Золотинку в мыслях, и тем больнее ударился о преграду, которую поставила перед ним с улыбкой девушка-оборотень. Когда он переступил порог безлюдной пустой спальни… бросился на пол.

Не было слез, только тихий тоскливый вой. Юлий знал, что отравлен. Отныне и навсегда. Без надежды. Он ударил кулаком по полу, зарычал, перекатываясь, и опять ударил.

Золотинка долго не спала, и не испытывала потребности в сне, готовая хоть сейчас вскочить, если послышится голос Юлия. Голос мерещился въяве, повторялся обрывками замечаний, пространными рассуждениями, и она отгоняла от себя ощущение счастья, словно боялась его, все еще не решаясь поверить, что Юлий оказался таким… каким оказался. А когда задремала, то и во сне продолжалась все та же ликующая лихорадка.

А проснулась она будто с похмелья, не узнавая стесненную, в пышных занавесях, спальню, которую видела вчера при свечах. Смутной тяжестью накатила мысль: необходимо объясниться начистоту. Но эта необходимость так пугала Золотинку, что она сказала себе: «Не сегодня».

Слишком хорошо было то, что было вчера, чтобы омрачать свое недолгое и не совсем законное счастье нелицеприятными объяснениями. И, надо признать, низко же она пала, если позволяла принимать себя за Зимку! Сейчас она догадывалась, что должна была испытывать сама Зимка, сознавая, что Юлий любит ее как Золотинку. В глубине души она всегда презирала свою колобжегскую подругу, считая ее воровкой. Во вчерашнем счастье было нечто краденое, и Золотинка чувствовала, что не в силах будет отдать ворованное, если потребуют.

Но неужто Юлий сам не в состоянии отличить… одну жену… от другой? Да, решила она, он сам должен воскликнуть: да кто же ты есть, наконец?!

Так, видно, тому и быть: не следует позволять Юлию ничего выходящего за рамки товарищеских отношений. Пока он не догадается наконец о немаловажных переменах с супругой. Не так уж много она от него хочет. Можно ли требовать меньшего, не поступаясь чувством собственного достоинства? Можно ли принять от Юлия то, что он дал бы, не задумываясь, по ошибке и по неведению, — а она бы получила обманом?

В слепоте Юлия, вообще говоря, было что-то непостижимое и оскорбительное. Трудно было понять, как умный, тонкий и чуткий человек (а Золотинка с ощущением счастья убеждалась, что таков Юлий и есть), увлеченный возможностью говорить и слушать на родном тарабарском языке, ничего не видит при этом на расстоянии вытянутой руки. Можно думать, впрочем, кое-что он разглядел бы… или нащупал, когда бы стали они одно…

Золотинка готовилась к отпору. Сказывался тут, может статься, еще и страх девственницы, чего она и сама до конца не понимала. Она собиралась с духом, чтобы не пустить Юлия дальше известной черты…

И как лбом ударилась о непостижимую перемену. Юлий встретил ее ледяным холодом. Одного-двух взглядов, нескольких слов хватило им, чтобы удостовериться с горестным изумлением, что вчерашнее буйство чувств осталось сном. Сном это счастье и было — невысказанное, непризнанное и краденое.

Притом они нуждались друг в друге ежечасно. Юлий ожидал переводчицу, чтобы выслушать отчеты приказных судей и в первом приближении хотя бы ознакомиться с положением дел в стране. Золотинка держалась за Юлия, не зная людей и обычаев двора. Этим они и занимались, что знакомились, — целыми днями, как добросовестные сотрудники. А вечером, на ночь глядя, расходились по разным комнатам. Юлий без устали трудился, разбираясь в запущенных делах управления. Золотинка смиренно опускала глаза всякий раз, когда ловила на себе его испытывающий, и требовательный и враждебный как будто взгляд. Нравственное целомудрие мешало ей заглядывать в друга внутренним оком. Уважая достоинство Юлия, она не хотела и не могла иметь никаких односторонних преимуществ.

Своим чередом произошло чудо, равно неожиданное и для волшебницы, и для самого Юлия.

Это случилось на заседании государевой думы через три или четыре дня после превращения Золотинки. Бояре запальчиво обменивались мнениями о волнениях в среде «законников» — и вдруг Юлий понял без перевода! Сначала он услышал брань — ввиду особой, пробойной силы выражений, наверное. А потом, с подозрением оглянувшись на Золотинку, ухватил слованскую речь. Очнулся!

Золотинка установила к тому времени, что причиной увечья стало все ж таки старое заклятие Милицы. Три года назад в Каменце Золотинка прорвала колдовскую паутину необыкновенным напряжением сил, теперь все было иначе. Заклятие не имело уж прежней власти, да и она сама иначе ощущала себя и Юлия. Теперь она встала в заклятый круг рядом с жертвой, и вдвоем они разорвали паутину изнутри, как смахнули.

Время шло. Придворные слухи и подозрения стихали под ясным взором седой красавицы. Она быстро осваивалась во дворце, постигая людей и нравы. Но ничего не делала, чтобы подтолкнуть Юлия к открытию. Золотинка не уклонилась бы от двух-трех давно назревших вопросов, когда бы он на них отважился.

Единственное, в чем проявилась воля ее как государыни — она отправила в отставку Ананью. Тот безропотно покорился и в тот же день отбыл в свое загородное поместье. Обе должности — конюшенного боярина и судьи Казенной палаты остались на время без замещения. И уговаривать Юлия ей не пришлось, он лишь удивился, услышав разумное предложение. Вообще, надо признать, государь усвоил малоприятную и довольно невежливую привычку удивляться всякий раз, когда встречал в жене обостренное чувство справедливости, ясный ум, доброжелательность, когда подмечал смешливую улыбку. И когда несомненно, въяве видел краску застенчивости на ее щеках — удивлялся еще больше.

Добродетели Золотинки, увы, не мешали Юлию откровенно сторониться ее. Освободившись от тарабарского проклятия и избавившись от Ананьи, он приметно отдалился от жены.

Золотинка же, хоть и держалась изо всех сил, с трудом переносила разлуку. Потеряв Юлия на полчаса, она начинала уже томиться в потребности выяснить, куда он делся и к месту ли будет потревожить его сейчас каким благовидным делом.

Прошло еще несколько дней, когда Золотинка, разыскивая Юлия в дебрях дворца, узнала от шустрого дворянина, что великий государь изволил взять на конюшне лошадь и ускакал, отказавшись от спутников.

Золотинка и в мыслях не держала привязывать Юлия к юбке, менее всего на свете хотела бы она ограничивать его беспокойный дух… но не сказать ни слова? Не сказать ни слова жене?.. Сердце стеснилось болью, под учтивым взглядом придворного она растерянно улыбнулась: хорошо.

Это было совсем не хорошо. Юлий ехал шагом, понурив плечи. Мятая шляпа на глазах помогала ему скрываться от любопытных взглядов, но Юлий и сам не поднимал взора и мало что видел из-под обвислых полей. Первый раз с того рокового дня, когда в комнатах Золотинки завелся оборотень, Юлий вырвался, наконец, на волю… и остался там, откуда бежал.

Поселившийся в душе оборотень иссушал мысли и чувства, истощал силы, он морочил и слух, и зрение, не давая ни сомкнуть глаза ночью, ни раскрыть их широко днем. Все было словно в дремотной лихорадке. Вот распахнулся шумный мир разговоров — и оглушил Юлия. Явились доброхоты, чтобы известить государя о кровавых пятнах, которые проступили на ковре в тот самый роковой день, когда златовласая государыня скинулась седым двойником. Ближние люди, притязающие на близость к государю люди, в учтивых, весьма изысканных выражениях беспокоились. Юлий и сам видел ковер. Ковер сунули ему под нос — какими учтивыми выражениями ни скрывай существо дела — Юлий щупал и нюхал задубевшие пятна.

Что мучило сейчас Юлия, отчего вздыхал он, морщился, как от зубной боли, и разве что не постанывал временами, пристукивая по колену кулаком, так это не пятна. Пятна сомнений не вызывали. Юлий сомневался в себе. Выслушав сенных девушек, с благосклонным вниманием склонив ухо ко всякого рода шептунам и соглядатаям, Юлий так и не собрался с духом высказать свою государеву волю.

А милого оборотня с белыми, как снег, волосами и светлым взглядом пора было брать к пытке.

Некоторое утешение можно было находить в том, что многое вроде бы не сходилось. Не сходилась с кровью улыбка. И трудно было понять, что же действительней, в чем больше правды, — в несомненности задубелого, тухлого пятна или в ускользающей, такой ненадежной в судебном смысле улыбке.

Ничего не объясняло и то вызывающее раздумья обстоятельство, что в день кровавого превращения в покоях государыни видели неведомо как проникшую туда молодую женщину. Седовласка велела выставить ее вон. Истерзанная, со следами побоев, незнакомка эта, как уверяли очевидцы, имела замороченный вид и двигалась как бы не по свое воле — как ходячий труп с пустым взором. И в лице ни кровинки.

Нужно же было что-то делать! Сердце Юлия сжимала тоска…

Внезапно озлившись на самого себя, он хлестнул коня, тот бросился узкой улочкой, вскинув сердито задом. В тот же миг государь рванул поводья — да поздно! Девушка, которая заступила дорогу всаднику, упала наземь. Юлий соскочил с седла.

— Вы не расшиблись? Простите меня ради бога!

— Юлька! — сказала девушка, цепляясь за него.

— Что с вами? — похолодел он в предчувствии новых открытий.

— Юлька! — сладостно тянула она.

Несчастная не покалечилась, она поднялась без особых затруднений, как только Юлий прихватил под руку, чтобы помочь.

Молодая женщина, что притязала на самое теплое и сокровенное знакомство с князем, отвела со лба роскошные, но несколько путанные волосы и с расслабленной, развязной, быть может, улыбкой покачала головой, когда Юлий потянулся к кошельку. Лицо ее могло бы останавливать взор приятными правильными чертами, но сейчас обращало внимание недавно поджившими ссадинами и синяками.

— Что мне для вас сделать? — спросил Юлий, беспокойно озираясь, — вокруг собирались зеваки. — Могу я вам чем-нибудь помочь?

— Можешь! — жарко дохнула девушка. — Хочу, чтобы ты меня понял!

В тесном соседстве с пострадавшей различался много чего объясняющий запах. Недельной давности синяки и ушибы заставляли несчастную принимать обезболивающее снадобье, которое продавали в лекарских лавках под непривычным для уха названием «водка». Говорили, что это паскудное мессалонское извращение. Лекарство это, между прочим, придавало движениям особую выразительность, а чувствам размах.

— Правильно ли я услышал, вы желаете, чтобы я понимал? — переспросил он, понизив голос, ибо опасался прохожих и зевак, любой из которых мог узнать его так же, как узнала эта женщина.

— Ну да… — протянула она, — как бы да… желаю. Чтоб понимал. — И прикрыла ладонью лекарственное дыхание.

— Спасибо, милая! — горячо отозвался Юлий. — Я уже понимаю. Об этом объявляли по площадям.

Он поглубже натянул шляпу и взялся было за луку, чтобы вскочить в седло.

— Постой! — схватила она его тогда с внезапным остервенением, которого никак уж нельзя было не замечать, притворяясь, что ничего не происходит. — Постой! — лихорадочно повторяла она. — Подожди… Дай-ка я тебе погадаю!

Исступленный голос ее, исполненный той пронзительной силы, какую приобретают вынесенные на улицу семейные страсти, остановил готовых уж было разойтись зевак, заставил встрепенуться всех кумушек на расстоянии окрика, в окнах явились головы, в лавках прекратилась торговля — все было готово к позорищу.

— О чем ты мне погадаешь? — досадливо возразил Юлий, не выпуская лошадь.

— Восемь дней назад, вспомни! Восемь дней! — молвила она жгучим шепотом, близко склонив пылающее лицо в спутанных волосах.

Юлий обомлел, словно лишенный воли.

— Седая пришла, седая!

— Ну, это не тайна… — пробормотал Юлий.

— …Кого она подменила, кого?! — молодая женщина сделала шаг, заставляя Юлия податься назад, он привалился к коню, который беспокойно переступал копытами.

— Я оборотень, она меня превратила… — женщина не успела договорить, как Юлий силой увлек ее прочь от скалящих зубы любопытных.

Они пошли бок о бок, искоса поглядывая друг на друга.

— Кто ты? — неверным голосом произнес Юлий, когда они оказались в каком-то мрачном и темном переулке.

— Юлька! Жена я твоя! Юлька! Прости меня! — сорвалась спутница и бросилась ему на грудь. В неловких объятиях, не выпуская и повод лошади, Юлий придерживал ее, не смея ни оттолкнуть, ни прижать ее к себе, не целовал и не отвергал поцелуев. — Прости меня, дуру! — рыдала она в голос. — Столько я глупостей натворила! Нет мне прощения никогда — я тебя потеряла!

«Я тебя потеряла!» — это было так сродно тому, что ощущал с неизбывной болью Юлий, что нашептывала ему его больная совесть, что он охнул и прижал покалеченную чужим обличьем Золотинку со всей силой обнаженного чувства. Горько и страстно целовал он глаза, рот, синяки и ссадины.

— Нет мне прощения, — частила она свое. — Если б ты знал, что я тебе сделала! Нельзя меня жалеть, не жалей! — говорила она в бреду, и каждое слово это обжигало Юлия. — Прибей меня, прибей! — стонала она. — Я не хочу жить! Оставь милосердие, все оставь! О, Юлий! Юлий! Забудь меня, как дурной сон!

При этом она цеплялась за него обеими руками, всеми пальцами и ногтями. Ничем, кроме вызванного горем помрачения, нельзя было объяснить поразительного противоречия между действиями Золотинки и словами.

— Как это случилось? — спросил Юлий.

— У нее Сорокон.

— Сорокон, тот самый?

Обращенная в черти что жена обвилась вокруг мужа так цепко, что Юлий не мог высвободиться.

— Все дело что, в Сороконе? Тот самый изумруд, что попал к Рукосилу? — допытывался он.

— Она околдовала тебя, — всхлипнула чужая Золотинка, вытирая грязные, в слезах щеки.

Околдовала! Боже мой! кому ж это знать, как не Юлию! Околдовала! Зачем седовласая подделка кажется тебе роднее униженной чужим обличьем жены? Зачем же ты помнишь ее и сейчас?

Вот это и есть вина.

В смятении Юлия было нечто нечистое, нечто такое, чего нельзя было бы не заметить, если бы Зимка и сама не страдала нечистой совестью. Мучительно разбираясь с собой, Юлий, в свою очередь, не видел того странного, недостоверного, что крылось в кликушеском надрыве пострадавшей от колдовства жены.

Зимка не понимала Юлия. И все же успела она сообразить, что выходит как-то совсем не то, чего ждала она и боялась, содрогаясь в предчувствии встречи. Растерянный, несчастный, ошеломленный, не походил он на мстителя за поруганную любовь. Нисколько не походил. Не слышала Зимка упрека, не видела, не ощущала презрения и насмешки, ничего такого, что выходило ей по заслугам, ничего того, что переживала она в угарном своем горе.

И Зимка опомнилась вдруг, трезвея. Дикая надежда всколыхнула ее.

— Дело-то все в Сороконе, — твердила она, пытливо поглядывая на мужа. — Великий волшебный камень. Как попал он к ней в руки, это надо было бы еще дознаться. Опять преступление… кровь.

— Но кто же она, кто? — оборвал Юлий, до боли сжимая женину руку.

Тут-то Зимка и онемела. Понадобилась ей вся ее не бывшая еще в употреблении хитрость, чтобы не выдать растерянности. Она глубокомысленно молчала, тщетно пытаясь понять, кто тут из них рехнулся. Надобно было, очевидно, держаться определенного. Чего-нибудь постоянного и попроще. Чего-нибудь уже установленного и признанного.

— Она тебя околдовала, — значительно повторила Зимка. — Если достанешь Сорокон, если заберешь у нее Сорокон…

— Я понял! — воскликнул он со страстью. — Я сделаю все, чтобы тебя спасти.

— Он у нее на груди. Под платьем. Она его не снимает, никогда.

— На ковре кровь! — бросил он злобно.

И опять Зимка испуганно обомлела.

— Мы боролись, — пролепетала она.

— Я понял! — махнул он кулаком. — Но как к нему подступиться, к Сорокону?

Это походило на издевательство. Зимка отстранилась и поглядела на мужа оценивающим взглядом, в котором прорезалось что-то враждебное, если не презрительное.

— Я думаю, — молвила Зимка тихо и внятно, — она сама предоставит тебе случай подступиться к Сорокону. За этим дело не станет. А ты уж тогда не забывай, зачем пришел. Вот и все.

Она ждала его в библиотеке. В одиночестве за книгой, которую давно уж нельзя было читать — в окнах догорал закат.

— Я сижу здесь, скучаю, — сказала она милым голосом, в котором послышалась улыбка. — Так и думала, что первым делом ты заглянешь в библиотеку…

Она как будто замялась, не договорив, но Юлий понял: и я увижу тебя на полчаса раньше, чем в любом другом месте. То искреннее, славное, что звучало в голосе, было ложью. Но очарованный Юлий не чувствовал этого. Он знал. Юлий об этом помнил. И понуждал себя помнить.

Золотинка понимала толк в волшебстве. Юлий нет. Поэтому… поэтому он сделал два шага и остановился в головокружительной слабости. За спиной, за поясом штанов, холодило железо: он перепрятал нож, прежде чем переступить порог. Заговоренный против обаяния оборотня нож.

Раздражая в себе решимость, он заметил, что девица-оборотень вырядилась в белое, как невеста. Гладкое белое платье, перетянутое в стане и пышно раскинутое по диванчику, белые под стать шелку волосы, белесая роса жемчуга… Была она обманчиво безупречна, как призрачное видение. Призрак это и был.

— Темно, — глухо сказал Юлий, опираясь обеими руками на легкий столик, который загораживал девушку.

— Позвать людей, чтобы внесли огня?

— Да… свечи.

Но никто никого не позвал, оба молчали, и от этого возникало взаимопонимание, которому нельзя было верить. Кажется, он слышал ее сдержанное, затрудненное дыхание. И стучало сердце, неясно чье.

Прошел целый век, когда она с трепетной осторожностью тронула его руку, что опиралась на мерцающую, словно ночное озеро, столешницу. Жесткое и непримиримое, что копил в себе Юлий, размягчалось, разлитый в душе холод обращался жаром, как это бывает в ознобе. Он нагнулся, перенял ее покорную пясть и поцеловал, перебирая губами растерянные, безвольные пальцы. Глаза ее скрылись под ресницами, такими же темными и густыми, как брови, несмотря на выцветшее сено волос.

С режущим ухо скрипом двинулся по полу столик. Наверное, Юлий отодвинул его ногой — не стало препятствия. И все равно оставалось нечто… неосязаемая среда, в которой вязли они оба.

— Отовсюду вести, — хрипло сказал Юлий. — Волнения законников в Колобжеге. Вожди законников собирают представителей всех разбросанных по стране «согласий».

— Ну и что? — прошептала девушка. Ее рука, которую он прижимал к губам, дрогнула, но не ускользнула.

— Среди бояр ропот. Поговаривают поднять владетельское ополчение, — продолжал Юлий после долгого, беспамятного, промежутка. Но девушка — удивительное дело! — не забыла и даже как будто обрела голос:

— Нужно опираться на законников. Их требования совершенно справедливы. Нужно искать поддержки законников и править с их помощью.

Юлий ощутил легкое пожатие пальцев.

— Где-то ты нахваталась… — проговорил он, опускаясь с застывшей улыбкой на пол… и погрузил лицо в скользкий холодный шелк меж колен девушки. Рука его бережно и медлительно, словно опасаясь спугнуть недоверчивое существо, забралась под подол, нашла обтянутые чулком гладкие крепкие икры. Мучительная нежность прикосновения заставила затаить дыхание… — республиканских воззрений? — прошептал он в колени.

— В Республике, — ответила она слабым как эхо вздохом.

Юлий пошевелился в изнеможении, поглаживая щекой колено, глубже зарываясь лицом в шелк… заставляя ноги раздвинуться…

— Если… — проговорил он, — слушать законников… придется… раздать народу… все платья… останешься голой.

— Раздам… — едва слышно простонала она.

«Люблю!» — чувствовал Юлий болью. Сердце зашлось. Пылающее лицо тонуло в прохладном и смятом шелке, что прикрывал меж раздвинутых колен лоно…

НО Я ЛЮБЛЮ!

Что-то тяжелое скользнуло по ягодице и падало, царапая бедро. Нож.

Заговоренный смертным заклятием нож, который вручила ему Золотинка. Припрятанный за спиной клинок провалился в штанину и чувствительно воткнулся во внутренний сгиб колена. Напомнила о себе жена.

Юлий тихонечко приподнялся (отчего острие ножа воткнулось еще больше), рука его скользнула на грудь девушки, придавленную через сосок цепью. Это и был Сорокон, он прощупывался через тонкую ткань. Юлий подвинул цепь, освобождая сосок, и нашел ниже грудей камень. Теперь нужно было расстегнуть ворот и запустить руку под платье. Девушка, кажется, поплыла — ничего не понимала, прикрыв глаза ресницами.

А он не мог двинуть правой ногой и чувствовал, как из крошечной ранки сочится по голени кровь. Нужно было оставить девушку и встать, чтобы как-то высвободить нож. Она открыла глаза. Взоры их встретились.

— О, нет, — прошептала она одними губами. — Не могу. Не надо. Не надо…

Она тоже начала подниматься, но как-то расслабленно, в дурмане. А Юлий, под взглядом распахнутых карих глаз, и вовсе не мог шевельнуться — и зачарованный, и пригвожденный.

— Я… уезжаю, — выдохнула она. — Ты… прав… нужно расстаться, — сказала она, окрепнув голосом, и с каждым новым словом говорила яснее и звонче. — Да… ты предлагал — нужно расстаться. Я обещала… тебя оставить… не надо тебе уезжать. — И она отступила с какой-то беспомощной опаской. — Теперь ты справишься без меня. Я уезжаю в Колобжег. Не видела отца четыре года. Ты… Я обещала, я уеду.

Она подалась к двери и выбежала, а Юлий, запоздало рванувшись, чтобы удержать, только охнул — нож больно гвоздил его в голень.

Узкогрудая многовесельная ладья доставила Золотинку в Колобжег с восхитительной быстротой — за восемь неполных дней. На городской пристани по левому берегу тучей чернел народ и полоскались знамена. По правую руку в Корабельной слободе махали шапками корабелы, их жены и дети. Рыбаки встречали государыню на своих судах, и пространство реки до различимого бледной полоской моря покрывали белые хлопья парусов.

По правде говоря, захваченная красотой дня, Золотинка не имела сил досадовать на этот шум, на бой барабанов и пение труб, приветственные клики, на весь этот вселенский переполох, которого она стремилась избежать, сколько это было в ее власти. Но, видно, власть великий княгини была все же не столь велика, чтобы преодолеть извечный порядок вещей. И хорошо было бы тут напомнить себе, что она, Золотинка, не стала лучше за годы, прошедшие с тех пор, как она покинула город. Опытнее, искушеннее — да, а лучше — нет, не стала. Не стала она другим человеком; если хорошенько поскрести — все то же. И значит, не замечавшие ее прежде люди приветствовали не ее, Золотинку, а великую слованскую государыню. Они приветствовали государственную мощь, обаяние волшебства, богатство, славу, успех. И это нужно было хорошенько себе уяснить, чтобы уберечься от естественной, но совсем не похвальной ошибки — от естественной, можно сказать, потребности спутать себя с государственными крепостями и замками, с конными и пешими полками, с судьями, дьяками, с приказными палатами, тюрьмами, с почтой, с палачами, с позорными столбами и прямоезжими дорогами — то есть со всем тем, что составляет государственное тело. Золотинка понимала, что это нелегкая, если вообще посильная человеку задача и нужно, во всяком случае, когда не хочешь прежде срока свихнуться, держать в уме ту босоногую девочку с доверчивой открытой душой, которая не имеет, в сущности, ничего общего с нынешней суматохой.

Она не стала дожидаться, когда ладью зачалят, когда поставят запасенные на берегу сходни и, самым злостным образом опровергая торжественность часа, прыгнула через широкую полосу воды, едва судно ударилась носовой скулой о сваи причала.

И городской голова — все тот же Репех, — удерживая перед собой каравай хлеба на полотенце, ринулся бегом к государыне, увлекая за собой уездных владетелей, их расфуфыренных жен, представителей земства и вождей законников, так что дощатый мост пристани застонал под грохотом высоких и низких каблуков.

Однако Золотинка рассеянно слушала верноподданную речь головы. Она озиралась, не в силах понять, почему нет Поплевы.

Репеху была оказана великая честь разделить с великой государыней ее карету. Городской голова вел себя сдержанно, умно и тонко, как то и надлежит искушенному государственному деятелю, который сумел сохранить положение при всех прошумевших над страной и Колобжегом потрясениях. А теперь, не переведя дыхания после стольких бедствий и перемен, вынужден был приветствовать великую княгиню, здешнее прошлое которой он слишком хорошо помнил.

Собеседник ухитрился ни словом, ни намеком не коснуться прошлого, он вообще как будто не подозревал, что семнадцать лет из двадцати одного года жизни княгиня провела в подведомственном Репеху городе и его окрестностях. На въезде в город Золотинка выпалила:

— А где Поплева?

Репех сразу переменился, оставив приятную живость, в полном его лице явилась известная строгость:

— Многоуважаемый… его милость государев тесть Поплева обитает в доме почтенного колобжегского горожанина Чепчуга Яри, хотя земство… Мы постановили подарить его милости за счет города… — тут голова замялся, ощущая неладное. Упомянув о заботах земства, он как бы выказал тем самым косвенный упрек княгине, которая и не подумала позаботиться о достойном содержании названого отца. — Мы не получали никаких распоряжений, — пояснил он, и упитанные его щеки залил багровый румянец. — Мы отвели его милости особняк. За счет города. Он, собственно, отказался…

— А где он сейчас? Сегодня? — спросила Золотинка.

— Разумеется, — несколько невпопад заверил Репех. — Мы известили. Я послал в распоряжение его милости государева тестя карету, но он, увы, не прибыл, так сказать, на пристань.

— Он здоров?

— О, вполне здоров! — с воодушевлением заверил голова, чувствуя, что возвращается на твердую почву. — Пользуется, если позволено будет сказать, отменнозавидным здоровьем.

Городские власти предоставили слованской государыне тот самый белокаменный, с кирпичными простенками особняк, в котором встретилась она когда-то с Михой Лунем. Золотинка вздохнула, но не стала перечить. Нужно было разместить где-то прибывших с ней спутников и, наконец, удовлетворить любопытство улицы — особняк на Торговой площади для этой цели вполне годился. Пусть люди толпятся здесь, а не там, где она будет искать себе убежище.

Так что, постояв на виду у ликующей толпы (раскланиваться казалось ей довольно нелепо), Золотинка прошла в особняк парадной дверью и вскоре покинула казенное жилище через черный ход, строго настрого запретив кому бы то ни было за ней следовать. Непритязательный плащ с капюшоном помог ей ускользнуть от бдительности стороживших входы и выходы зевак.

Высокие окна Чупчуговой лавки были закрыты ставнями, а дверь заперта, но Золотинка все же постучала несколько раз.

— Здравствуйте, тетушка Голдоба! — сказала она, оглянувшись, ибо сразу, с одного взгляда вспомнила затерявшееся в памяти имя постной с виду, сухопарой соседки, которая подошла посмотреть, кому потребовался лекарь.

— Здравствуй, детка! — отвечала Голдоба с непосредственностью захваченного врасплох человека. И оробела, испугавшись, что это и есть та прежняя служанка, о сказочной судьбе которой столько толковали в околотке. Но Золотинка улыбнулась искренне и светло, и женщина с облегчением решила, что обозналась. — Чепчуг ушел на пристань, — сообщила она доброжелательно.

— А Поплева?

— И Поплева с ним. В лавке только Ижога. От нее толку мало, так что стучи громче.

Тогда Золотинка тронула рукой личину замка, впустила сеть в узкую щель у косяка и отомкнула запор изнутри. Подмигнув соседке, как сообщнице, она оказалась в лавке и заперла за собой дверь, оставив на улице окончательно ошеломленную Голдобу.

Внутренние ставни впускали узкие полосы света. Золотинка села на истертую до бугров по сучкам скамью — ничего у Чепчуга не изменилось, ничего… Но какое-то сладкое сожаление, так остро охватившее ее в этом месте, недолго удержало ее без дела. Она прошлась, тронула весы, понюхала горшочек с вонючей смесью — судя по всему, сера, известь и деготь, средство против чесотки… Полистала замусоленную книгу под названием «Вертоград» и вздохнула. Потом поднялась наверх и под крышей нашла в целости и сохранности свою каморку. В шкафу без дверцы, за занавеской висели оба ее платья.

Переодевшись, разыскав свой не стиранный три года передник и повязав голову белым платком, Золотинка разулась, чтобы чувствовать себя дома, потом открыла ставни и взялась за уборку, в которой запущенная лавка давно нуждалась. Должно быть, она не слишком заботилась при этом о тишине, потому что из чулана за лавкой появилась желчная с виду служанка в мятых юбке и кофте из крашенины. Неодобрительно пожевав губами, но не особенно как будто бы удивившись, она спросила:

— Что надо?.. Это ты, что ли, в дверь тарабанила?

— Я Поплевина дочка. Я у Чепчуга служила.

— Поплевина-то дочка вона куда взлетела! — возразила домоправительница.

— Это я, — подтвердила Золотинка без ложной скромности.

Женщина хмыкнула, окинула ее взглядом с ног до головы и сердито отрезала:

— Ничего не знаю. В лавку ты как вошла?

— Волшебством.

На это, как оказалось, хранительнице очага нечего было возразить. Она лишь заметила:

— Горшочки-то не путай, у хозяина строго.

И ушла, не выказав рвения защищать хозяйство от приблудных волшебниц, из чего можно было заключить, что Чепчугу не везло на служанок с тех пор, как его покинула Золотинка.

Расторопная сеть помогала Золотинке переставлять по двадцать предметов за раз, в несколько мгновений смахивать сор на всем пространстве пола — со стороны казалось, что девушка управляется одним взглядом. Куда повернется, там сами собой шарахаются от нее, прыгают на полки, выравниваются рядами, с суматошным грохотом скачут друг через друга горшочки, вздымается, никуда, однако, не разлетаясь, пыль, закручивается вихрем в тугие комья, и комья эти игривыми котятами сигают в мусорное ведро; все приходит в движение, чтобы успокоиться в благообразном порядке.

Разумеется, это была обманчивая легкость, не так-то просто, как представляется со стороны, иметь в виду двадцать или пусть даже десять предметов сразу, искусство это требует величайшей сосредоточенности и, главное, опыта, которого Золотинке как раз не хватало. Зимой этого года, всего несколько месяцев назад она управлялась с тремя-четырьмя предметами сразу, а теперь, расшалившись в упоительном ощущении собственной ловкости, которую нельзя постичь и понять сознанием… с размаху трахнула друг о друга горшочки — с треском брызнула жирная жижа.

— Что это еще за новости? — возмутилась, проворно явившись для расследования, домоправительница. — Это что такое?

— Это волшебство, — пролепетала Золотинка, щеки ее заливал жгучий румянец.