Рождение волшебницы Маслюков Валентин

Юлий походил еще, чтобы обдумать ответ.

— Напрасно было напоминать. Теперь можно ждать, что она вернется.

— Сотвори молитву духовного обращения.

— Хорошо, учитель.

У колодца Юлий вылил на себя три ведра холодной воды и, обсохнув на солнце, окончательно пришел в себя. Потом в полутьме просторной, с маленькими окошками горницы он взялся за бумагу и перо.

Молитва духовного обращения звучала в переводе на слованский язык так:

«Великое Небо, ты объемлешь собой все, что только есть на свете. Своим чередом ненастье сменяет вёдро, восходит солнце, звезды знают свои места. Рождению сопутствует смерть. Человек и печалится, и ликует, и так будет всегда в неизбежном коловращении миров. И значит, я ничтожная пылинка перед тобой, о Небо, не смогу избежать общего закона. Понимая это, я спокоен, ибо все, что будет, своим чередом и придет. Но я не стремлюсь поторопить грядущее, ибо счастье так же преходяще, как и несчастье. Счастье обернется горем, а горе обнаружит себя, как меньшее зло среди возможных. Чего же роптать?

Я принимаю все, как есть, и благодарю жизнь за каждый отпущенный мне миг.

Освобождение придет, я увижу дорогие лица. Сердце зайдется волнением и сладостным беспокойством, слезы признательности выступят на глазах. Ярость переживаний наполнит меня острым ощущением жизни — все это будет.

Но я не понукаю судьбу. Ни на что не надеюсь. И ничего не опасаюсь. Я спокоен и покорен тебе, предвечное Небо.

Пусть будет так, как будет.

Юлий,

сын Яны, брат Лебеди, друг Обрюты, ученик Новотора.

И все-таки брат Громола, самого смелого и щедрого среди нас.

И еще: сердце мое полно томления. Я не знаю, тоска это или что другое, но с благодарностью принимаю от тебя, великое Небо, и это.

Недеяние — вот высшая доблесть истинно мудрого человека».

Юлий не показал письмо учителю. Он сложил лист в несколько раз и затеплил свечу от старых углей в печи. С этим он поднялся на колокольню, прикрывая горстью слабый, исчезающий огонь. Высоко над седыми крышами он поджег письмо, чтобы пустить на волю чадящие хлопья пепла. Теплый поток принимал горящие клочья, уносил, поднимал все выше, и они терялись в небе.

Остался один черный клочок, паривший плавно, почти не кувыркаясь. Приглядевшись, Юлий сообразил, что это птица — орел или коршун.

Часа два спустя орел напомнил о себе снова. Свалившись из поднебесья, он сделал низкий круг над поляной и перерезал путь быстро шагавшему Юлию. Из его когтей выпала крохотная красная точка, которая развернулась в длинный язычок пламени и тут же шлепнулась наземь, мгновенно угаснув. Юноша не остановился и не прибавил шагу, хотя волнение обдало его, словно жаром.

Тарабарская его сдержанность была испытана еще раз без всякого промедления. Едва он успел проводить глазами взлетевшего винтом орла, как откуда-то сзади шурхнул по траве рыжий котяра, известный под именем Спика. Стремглав кинувшись на добычу, кот цапнул зубами то, что обронил орел, и понесся назад, под укрытие леса, который оставил для отчаянной вылазки. По боку билась кровавая слюна… красная ленточка — вот что!

Но кот не успел: тень накрыла его, он шарахнулся, чтобы увильнуть от железных когтей и смертельного удара клювом. Цветущий куст ярко-желтого дрока спас Спика — орел ударился крылом о густые, как щетка, стебли, мазнул кота по спине и не достал. Ему нужно было еще раз взлететь, потому что сила орла в падении, на земле он не мог соперничать со Спиком в проворстве. И пока несколькими судорожными взмахами огромных шумных крыльев орел взвился выше человеческого роста, дерзкий кот, не выпуская добычу, устремился к лесу. Он проскочил половину расстояния до ельника и тут, готовясь к нападению, бросился на спину — лапы кверху. Орел свалился, цапнул кота за брюхо, но и перья полетели — Спик хватил его лапой, норовя зацепить когтями узколобую голову противника.

Кровавая схватка продолжалась в трех шагах от Юлия. Он побледнел, но не двинулся. Клубы пыли вперемешку с перьями и клочьями шерсти затянули место отвратительного побоища. А кончилось оно вничью. Спик ударился в бегство, орел пошел на взлет. А добыча — крошечный сверток с ленточкой — осталась среди побитой травы.

Но и тогда Юлий не сделал попытки завладеть беспризорным сокровищем, ожидая, что за законной добычей вернется кто-нибудь из соперников. Однако орел тяжело удалялся вдоль опушки леса, и истерзанный кот исчез напрочь.

Княжич нагнулся. Короткая красная лента была привязана к свертку не толще пальца. А внутри письмо.

«Час освобождения настал!» — гласила первая строка.

Юлий запнулся, припоминая, что значит по-словански «настал». Уже пришел? Подоспел? Стал необходимым? Как это будет на тарабарском? Полузабытая слованская речь воспринималась с усилием. Уже на ходу он перечитал записку еще раз, чтобы вполне уяснить себе суть.

«Час освобождения настал! Преданные вашей милости люди готовы на все, чтобы уберечь наследника слованского престола от неминуемой гибели. Они придут за вами со словами „честь и великий князь“. Храните это сообщение в тайне от вашего тюремщика Новотора Шалы — это соглядатай Милицы, ее послушное орудие. Через него колдунья осведомлена обо всех событиях вашей жизни, государь. Она с удовлетворением наблюдает, в какую бездну сумасбродства погружает вас свихнувшийся старик. Его тарабарщина, государь, — порождение жалкого безумия, и дока со всем очевидной тарабарщиной стал опасен для здравомыслящих людей. Несчастного освободила великая княгиня, ваша мачеха, государь, Милица. Он обязан колдунье и жизнью, и положением, самой возможностью беспрепятственно упражняться в тарабарщине и понуждать к тому наследника престола. Человек зависимый, доведенный до крайности, он вдвойне опасен. Берегитесь! Не теряйте надежды! Ждите!»

Спрятав листок, Юлий пустился быстрым шагом по тропе. В предзакатный час он вернулся в острог и, обнаружив доку за книгами, положил перед ним измятый листок. Старик вскинул удивленные глаза… ничего не спросил и углубился в письмо.

— Я прочел, — объявил он через некоторое время. — Иди.

Юлий вышел на крыльцо и стоял, обратив пылающее лицо к закату. Потом сел. Звенели голодные комары. Наконец, он уверился, что учитель не выйдет и объяснений не будет. И хотя вопросы остались, он чувствовал, что мятежное беспокойство мало-помалу отпускает его.

Вернувшись в горницу, юноша нашел учителя у озаренного последним кровавым светом окна. Новотор Шала переписывал набело сделанные в разное время вычисления, которые подвели его к выводу, что в тарабарской вселенной Земля и другие планеты вращаются вокруг солнца. А не солнце с планетами вращается вокруг Земли, как, в согласии с отечественными слованскими звездочетами, полагал когда-то и Юлий. Письмо валялось на столе, небрежно придавленное тетрадью с расчетами и рисунками ученого.

— Сначала я почти поверил, — начал Юлий без предисловий. — Потом меня охватила надежда, что ты одним взмахом сокрушишь и клевету, и сомнения. — Новотор оставил свои записи и слушал. — Потом я пришел к мысли, что обещание свободы чудовищно перемешало правду и ложь, приманки и клевету. Но и тогда мне казалось, что я имею право на разъяснения. Вот. Теперь же я понял — это все вообще не имеет никакого значения.

Новотор долго молчал.

— Бедный мальчик, — сказал он со вздохом, — ты не можешь оставаться здесь вечно.

— Уничтожу письмо, — начал Юлий, — если оно дойдет до Милицы… ведь Спик ее лазутчик.

Новотор махнул рукой:

— Я все равно вынужден поставить государыню в известность обо всем, что произошло.

Однако он ни о чем не расспрашивал, и Юлий тоже не возвращался к происшествию. Против обыкновения весь вечер они молчали, и это было тягостно для обоих.

С последним лучом солнца багровое окно лопнуло. В горницу влетело копье и вонзилось в толстый резной столб, который подпирал потолок. Новотор в эту пору устраивал себе постель, а Юлий со смутным ощущением вины и надежд просматривал последние записи учителя, не особенно, впрочем, вникая.

Копье — тонкий метательный дротик — воткнулось. Юлий замер. Из смежной комнаты выглянул Новотор; он выказал ровно столько спокойствия, сколько требовали обстоятельства.

От тонкого древка пахло тиной — привязчивый запах застоявшейся гнилой воды. Ржавый наконечник походил на зазубренную рыбью кость — неприятная с виду штука. А ближе к заднему концу дротика плотно обмотанная вокруг древка и увязанная нитками бумага.

— Привет от твоих доброжелателей, — обронил Новотор без усмешки.

Юлий принюхался: дурно пахло и от письма, хотя не видно было прелых разводов или засохшей тины.

— Но, может быть, люди ждут ответа? — спросил юноша, обращаясь к темному дверному проему, за которым возился учитель.

— Если ты прочтешь послание дурно пахнущих друзей, — отозвался Новотор, — то жизнь твоя, надо думать, круто переменится. Если не прочтешь, она тоже переменится. К лучшему или худшему — кому это дано знать? Спокойной ночи.

Заделав выбитое окно подушкой, чтобы не летели комары, Юлий вернулся к торчащему в столбе копью. Теперь, когда учитель спал или делал вид, что спит, желание вскрыть письмо не выглядело столь оправданным и естественным, как изначально.

Юноша тоже сделал постель. При свете полной луны копье различалось едва приметной чертой. Юлий — он лежал с открытыми глазами, пытаясь унять сильное, словно от ходьбы в гору, биение сердца, — ничуть не удивился, когда услышал в темноте тихий голос учителя:

— Я понял, что люди погрязли в противоречиях и не хотят этого замечать…

Юлий замер, прислушиваясь, потому что нужно было напрягаться, чтобы не пропустить слово.

— Я понял, что это непоправимо: люди лелеют свои заблуждения из любви к привычке и душевному покою. Я пришел в отчаяние, когда увидел, сколько напутано и наврано. Проще и разумнее было начать с начала — с нового, не оскверненного еще ни ложью, ни лицемерием языка. Такие горы многопудовой лжи налипли на каждое наше привычное понятие, что каждое слово нужно чистить и чистить, чтобы добраться до сути. А у меня уж не оставалось на это времени. Я с ужасом чувствовал, что и века не хватит, чтобы опровергнуть тысячелетнюю ложь. Разобраться бы хоть со своей правдой. И я решил создать новые, девственные слова и новый язык. Меня сочли сумасшедшим. Трудно было ожидать от них иного… А потом я понял, что они правы. Тогда я обрел спокойствие и чистоту помыслов. Я добровольный сумасшедший.

Новотор замолк. Юлий лежал, прислушиваясь к ровному дыханию учителя.

И, наверное, прошло немало времени, когда отчетливый громкий вскрик заставил его подняться. Он различил брань схватившихся между собой людей, звон железа, проклятия, вопли. Вышел в сени и там постоял. Юлий прекрасно знал, кто были эти всадники без лошадей — следы копыт, что попадались по всему острову, принадлежали болотным чертям. Верно, это и были те самые дурно пахнущие доброжелатели, которые прислали письмо.

Будить учителя он не стал, а вернулся к себе. По правде говоря, его опять прохватил озноб. Все же Юлий пытался вновь улечься, закрыть глаза и овладеть собой, как это и пристало философу.

Кажется, он действительно задремал, когда раздался вызывающий стук в дверь.

— Зажги свет, — сказал из другой комнаты Новотор спокойно. — Сдается мне, за тобой пришли.

Дрожащими руками юноша принялся высекать искру. Вышел полуодетый Новотор. В дверь непочтительно колотили.

— Государь! Княжич Юлий! — послышалась слованская речь. — Скорее! Честь и великий князь!

Потом кто-то сказал с недоумением и тревогой:

— Может, их нет?

— Черт знает, в таком случае, куда они подевались!

— Не поминайте черта, Дудырь! — сдавленный смешок.

— Я слышал: какая-то тарабарщина!

— Государь! Отзовитесь! Мы несем вам освобождение.

— Освобождение! — презрительно пробормотал Новотор. — Что они знают о свободе?

— Он испугался, — разговор за дверью продолжался в полный голос. — Ломайте, Дудырь.

Затрещали раздираемые железным острием доски. Но стоило Юлию тронуть засов, как все там мгновенно стихло.

На крыльце, чуть отступив с обнаженными мечами, стояли двое. А третий, ступенькой ниже, держал фонарь. Обыкновенные люди. Каких Юлий не видел уже более пяти лет.

Хладнокровие юноши, его бесстрастный взгляд вызвали среди освободителей замешательство. Старший из спасителей — длиннолицый с тощими усами и бородкой молодой человек — спохватился обнажить голову. Товарищи последовали его примеру.

— Мы ждали на берегу, как было условленно, — горячо заговорил старший. — Время упущено. Пришлось прорываться силой. Они послали отряд, который нам удалось перехватить. Будет погоня. Мешкать нельзя. Бросьте все, идемте.

Юлий помолчал, подбирая полузабытые выражения.

— Напротив, — возразил он, — я все возьму с собой.

В горнице Новотор при двух далеко расставленных свечах торопливо метался, сгребая разбросанные рукописи и книги. Все это богатство он кидал навалом в большой кожаный мешок, уже на четверть заполненный. Посланцы свободы вступили в горницу вслед за Юлием.

— Мы напрасно прождали три часа, — вернулся к прежнему старший, с некоторым удивлением приглядываясь к торчащему в столбе копью: невостребованное письмо отчетливо белело на древке.

— Поднимай мешок, кладем на плечи, — отозвался Юлий. И хотя речь его звучала не особенно складно, они поняли.

Старший срезал письмо и, не разворачивая, сжег его. Двое его соратников закряхтели, взяв неимоверной тяжести мешок.

За воротами острога в мертвом свете луны Юлий наткнулся на труп. Тускло отсвечивали доспехи — то, наверное, был стражник, один из тюремщиков, обитавших на соседнем острове. Отдельной кочкой валялся его смятый шлем. А голова… уцелели залитые темными потеками подбородок и нос, остальное стало одной черной раной. Он поспешно отвернулся, но уже не мог избежать пронзительной мысли, что эта смерть связана с непрочитанным письмом и трехчасовой задержкой… бессмысленной, если все к тому и пришло — к побегу. С содроганием юноша осознал, что черневшие в ночном безмолвии там и здесь кочки были недавно живой, ощущающей боль плотью.

— Идемте, государь, — потянул его старший.

Свернули в поле, на тропинку, и молча спустились к берегу болота. Юлий так и не нашел случая полюбопытствовать, от чьего имени пришли освободители, в чем заключалась угрожавшая ему опасность. А Новотора это и вовсе не занимало. Старый учитель присматривал за мешком, и когда носильщики спотыкались, он ворчал, как настороженный пес.

На болоте, там, где поросший откос переходил в топкую равнину, лежала плоскодонная лодка и поджидал вооруженный шестом человек. Все погрузились. Лодочник передал фонарь на нос, потом толкнул шестом откос.

Осевшая в тине лодка, понятно, не шелохнулась. Но снизу вдруг ударило, и все дернулись, хватаясь за борта. Лодка рывком подалась вперед. Сама собой, без участия шеста. Из близких зарослей камыша скользнули мохнатые тени и шумно плюхнулись у бортов. Лодка приподнялась в грязи, у бортов бурлило и чавкало. И Юлий, обомлев, разглядел мелькнувшие в тине глаза, короткие, словно сучок, рожки. Черти дружно наддали, суденышко пошло-пошло, все шибче — быстрее, чем успевал махать шестом лодочник.

Юлий покосился на спутников. Они хранили важное спокойствие, тем более изумительное, что все тряслось, и дребезжал, мотаясь под лавкой, пустой котелок. Черти, облепившие лодку с боков, откровенно пыхтели и хлюпали, но лодочник не садился, изображая работу. Правда, дальше от берега лодка пошла ровнее, без судорожных толчков. Попадались обширные плесы, пришлось взяться и за весло. Черти осели, показываясь все меньше. Верно, плыли в глубине, готовые подхватить суденышко на вязком месте.

Остров ушел в туман, никто из спутников и словом не помянул недавних помощников. Только по тому, как оживились люди, устраиваясь естественней и удобнее, можно было понять, что не один только Юлий испытал облегчение, когда черти ушли на дно. Сделали свое дело и канули, не попрощавшись.

На заре они высадились в топком лесу, где застоялся дурманящий дух багульника, и плутали, пока окончательно не посветлело. Где-то запел рог, все насторожились. Спутники Юлия отвечали криками и скоро выбрались на лесную тропу, где встретили высланных на подмогу всадников. Решено было, что пешие остаются с книгами и Новотором, чтобы пробираться своим ходом. А княжич поспешит вперед с проводником (им был один из верховых, простой ратник в кольчуге) и с Ананьей — тоже из числа прибывших.

Ананья распоряжался с немногословной уверенностью. Когда дорога позволила ехать рядом, Юлий убедился, что Ананья, по телосложению чуть ли не мальчик, давно вошел в зрелые лета. И уж во всяком случае, достиг знаменательного возраста, когда юноша или молодой мужчина начинает с особым тщанием следить за внешностью. Об этом свидетельствовали завитые мельчайшими кудряшками волосы; выбиваясь из-под шляпы, они как будто отдавали паленым железом. Выпуклые губы свидетельствовали о свежести вожделений, а узкие, прищуренные глаза наводили на мысль о склонности к далеко идущим расчетам, которые только и умеряли вожделения. Великоватый, чтобы не сказать безобразный, нос, кончавшийся знатным бугорком, предвещал, возможно, ущемленное самолюбие.

Эти и другие того же рода, может быть, спорные наблюдения были, однако, чужды Юлию, отвыкшему от людей. Столкнувшись с таким исключительным человеком, как Ананья, Юлий мало что понимал в нем. Во взглядах, которые княжич бросал на спутника, сказывалось простодушие — так можно разглядывать занятную редкость, внутреннее устройство которой и назначение заведомо неизвестны. Оторванный от последних придворных веяний, как мог оценить Юлий сине-зеленый наряд спутника и изысканный вкус его носителя? Невероятное количество разрезов, которые превращали пышные рукава куртки и штаны в некую портняжную загадку, повергли княжича в изумление. В росистых зарослях порхали и вовсю чирикали птицы. Солнце не поднялось над лесом, но его мощные лучи пробивались между верхушек. По низинам таился вчерашний еще туман. Все эти хорошо известные Юлию чудеса однако блекли перед пышно цветущими лохмотьями щеголя.

— Меня зовут Ананья, государь, — напомнил всадник, поджав губы. — Ананья, — повторил еще раз, как бы делая внушение. — Я ближайшее доверенное лицо окольничего владетеля Рукосила. Легкомысленный и совсем не подходящий для леса наряд, который вызывает у вас повышенный интерес…

— Да? — пробормотал Юлий, пораженный проницательностью спутника.

— …Я должен был надеть по долгу службу и в силу целого ряда не зависящих от меня обстоятельств. Я не легкомысленный человек, государь. — Ананья приподнял шляпу. Для этого пришлось ему придержать лошадь — будучи человеком не легкомысленным, он оказался в то же время неважным наездником и не решился раскланяться на скаку.

Юлий тоже натянул узду. Дорога покинула лес, за неровным полем с тощими хлебами виднелись соломенные крыши.

— Едемте, мешкать не приходится, — тотчас попрекнул Юлия Ананья и показал на ответвление дороги вдоль опушки. — Через четырнадцать верст этой дорогой мы достигнем охотничьего замка Екшень.

— Ага! — виновато сказал Юлий, выражая доброжелательной улыбкой готовность скакать в охотничий замок Екшень или любое другое место по выбору своего спутника.

Они тронули лошадей и пустились мягкой рысью по рыхлому, подернутому кое-где травой песку.

— Я оставил замок глубокой ночью и не могу знать, как обстоят дела на нынешний час, — сообщил Ананья со значением. — Вчера вечером великий государь Любомир Третий дал согласие удалить от двора княгиню Милицу, лишить ее всех прав и преимуществ, вытекающих из положения государевой супруги. Вы меня понимаете?

— Да, почти, — вежливо отвечал Юлий. — Только говорите чуть медленнее.

— Указ не был подписан вчера вечером. Вы меня понимаете?

— Ага, — сказал Юлий. — То есть отец не поставил подпись. Правильно?

— То есть, если указ и до сих пор не подписан, всех участников заговора скорее всего ждет смерть.

— А вы участник заговора? — живо полюбопытствовал Юлий.

— Да, — строго отвечал Ананья.

— Ая?

— И вы тоже.

— Занятно, — задумчиво пробормотал Юлий.

Ананья бросил на него взгляд и некоторое время словно бы затруднялся продолжать. Потом он начал ровным голосом, медленно и как бы даже ласково проговаривая слова:

— Великий государь колеблется. Он еще не принял окончательного решения. Решается судьба страны. И ваша, государь, тоже. Окольничий Рукосил надеется, что вы сможете оказать на великого государя… вы сможете его уговорить.

— Не уверен. Думаю, что не смогу. Что же я могу сделать в таком случае? — отозвался Юлий, не запнувшись на долгой и сложно построенной фразе.

— Теперь я вас не понимаю, государь.

— Что я могу сделать против судьбы?

Ананья промолчал.

Приглядываясь к расстилавшимся вокруг перелескам в ожидании надолбов и частоколов, рвов, насыпей и башен, Юлий запоздало сообразил, что каменная ограда, заключающая в себя купы старых лип и вязов, и есть единственное оборонительное сооружение замка. Название Екшень всплывало откуда-то из глубин детской памяти. Представлялось ему нечто более внушительное, чем эта загородная усадьба. Но это оказался всего лишь большой дом под тростниковой крышей, которая придавала основательному каменному сооружению сходство с хижиной. Крутая кровля, немногим не достигавшая верхушек столетних деревьев, указывала на достаточные размеры хижины.

Праздные размышления княжича прервал не забывавший о деле человек Рукосила. Он предложил спешиться. Коней оставили на попечение проводника, и тот увел их в рощу. Покинув дорогу, боковой тропинкой прошли к сельскому на вид мостку. Дальше тропинка привела к стене, где была обитая железными полосами основательная калитка. Ананья достал ключ и отомкнул ее.

Юлий бездумно следовал за поводырем. Но когда, миновав хозяйственные задворки, вошли в дом и поднялись на второй этаж, у двустворчатых резных дверей, где Ананья остановился, выразив нечто значительное и лицом, и каким-то неуловимым телодвижением, — остановился и предостерегающе поднял палец, — здесь, у последнего рубежа, Юлий почувствовал, как заныло сердце.

В просторном покое, решетчатые окна которого, затененные снаружи деревьями, давали мало света, Юлий увидел трех человек. Он сразу узнал Милицу. Потом понял, что один из двух мужчин — это его постаревший, поседевший отец Любомир Третий, великий государь, великий князь слованский и иных земель обладатель. Другой, вероятно, был окольничий Рукосил — кто же еще?

Все такая же юная, тоненькая, в весеннем зеленом наряде мачеха сидела в стороне от мужчин на жестком прямом стуле. Она вздрогнула, когда растворилась дверь — испуганно вздрогнула, сказал бы Юлий, если бы умел наблюдать людей. Большие, как у настороженней лани, глаза ее обратились к пасынку… и поспешно потупились. Скромно убранные, гладкие волосы покрывала прозрачная серебристая накидка, она же мягким облаком окутывала плечи.

Супруг ее Любомир и окольничий Рукосил стояли друг против друга по противоположным торцам очень длинного, захламленного стола. Даже Юлий, так плохо понимавший людей, заметил их напряженные позы. Любомир, изогнувшись станом, опирался на столешницу костяшками пальцев. И точно так же навстречу собеседнику изогнулся Рукосил, точно так же упираясь в столешницу костяшками пальцев. Пространство стола между ними было завалено воинственным снаряжением: мечи и ножи, рогатины и самострелы, охотничьи рога и грязный сапог со шпорой.

Оглянувшись, Юлий обнаружил, что верный проводник его, Ананья, исчез.

— Здоров ли ты, сынок? — молвил Любомир с едва уловимой запинкой.

Юлий не ответил на вопрос, но отец этого не заметил.

Милица глянула с простодушным, почти детским любопытством.

Наверное, Юлий так плохо понимал людей, что ему чудились невероятные вещи. И еще Юлию казалось, что Любомир испытывает настоятельную потребность чего-нибудь сказать, но не может придумать вопроса. А Рукосил знает множество разнообразных вопросов, но молчит.

— Так ты что, хочешь, наверное, вернуться к своим э… научным занятиям? — спросил, наконец, Любомир.

— Не знаю, государь, — честно ответил Юлий.

— Чему ты учился?

— Тарабарскому языку, государь. И всем тарабарским наукам.

Любомир болезненно крякнул:

— Ну что же… Иди. Позднее… потом я с тобой поговорю.

В нездоровом лице его было одно нетерпение. Отец, своевольно-изменчивый в счастливые времена, теперь, в трудный для себя час, чувствовал себя глубоко несчастным от невозможности покончить со множеством навалившихся сразу неудобств. Одним из таких неудобств явился, очевидно, и княжич.

Глаза Юлия наполнились слезами, он застыл.

— Позвольте, государь, напомнить вам, что тарабарского языка не существует в природе. Это насмешка, — ровным, но достаточно громким и внятным голосом заговорил Рукосил. — Тарабарщиной называют всякую бессмыслицу и чушь!

— Это не так! Совсем не так! — воскликнул Юлий. Но поскольку заговорил он по-тарабарски, Рукосил, хоть и прервался, чтобы с почтительным поклоном выслушать княжича, едва ли принял его болботание на свой счет. — Простите, — добавил Юлий, переходя на слованский, — но ваши слова не соответствуют действительности. Тарабарский язык существует.

Рукосил еще раз поклонился и продолжал:

— Вы сами видите, государь. Оставим в стороне неразгаданную смерть Громола. Он погиб, достойнейший из достойных. Явился другой наследник — Юлий…

— Послушайте, Рукосил, — возразил Любомир, поморщившись, — помнится, вы настаивали… удалить княжича от двора.

— Благодарю, государь, у вас точная память. Так оно и было — настаивал. И я был прав, потому что вот он, наследник — живой. Он перед вами.

Великий князь терзался, не умея остановить поток дерзких речей. Мнилось Юлию, что Рукосил изъясняется так гладко и складно именно потому, что чувствует себя вправе мучить присутствующих.

— Почему ты молчишь? — воскликнул вдруг князь, обращаясь к супруге.

Милица вздрогнула, но занавешенных тяжелыми ресницами глаз не подняла.

— …Считая, может быть, излишним покушаться на жизнь наследника, Милица… — продолжил окольничий.

— Великая княгиня Милица! — сварливо поправил Любомир.

— Великая княгиня Милица задумала уничтожить наследника нравственно, искалечить и ум, и жизненные понятия наследника. Сделать его посмешищем для умных людей и лишить народной поддержки.

— Не надо преувеличивать, Рукосил.

— Единственным наставником, товарищем и собеседником юноши в его полном удалении от общества был назначен некий сумасшедший старик дока Новотор Шала. Еще в семьсот пятьдесят девятом году этот сумасброд решением ученого совета был отстранен от преподавания в Толпенском университете на факультете богословия, государь.

— Но ведь он клевещет, разве не видите?! — в волнении воскликнул Юлий по-тарабарски, оглядываясь так, словно он желал призвать в свидетели низкой лжи собравшиеся вокруг толпы.

— Этот человек… сумасшедший, он тут? — спросил Любомир.

— Его сюда доставят.

С некоторым трудом, словно насилуя себя, государь обратил взор к сыну: дико озирающемуся, бормочущему невесть какую ахинею.

— Хорошо, Рукосил, я все подпишу. Давайте. Я устал, — сказал он упавшим, плаксивым голосом. Ближе к середине стола возле грязного сапога лежал пергамент и несколько разбросанных перьев. — Боже мой, Рукосил, ты мучаешь меня вторые сутки. — Одно из перьев он обмакнул в плоскую чернильницу с узким горлышком и подвинул исписанный на четверть или на треть лист. — Мила, Мил, а? — сказал он вдруг изменившимся голосом и поднял голову. — Ну что, Мила, а? Как?

Но Милица не считала нужным его утешать.

— Подпишите, государь, — прошептала она едва слышно.

Любомир ждал, ждал, все еще надеясь, что она будет продолжать.

— Но как ты могла?.. Изменить мне! — глубоким задыхающимся голосом, который волновал Юлия, наполняя его жалостью, говорил отец. — И с кем? — Он всхлипнул. — Сопливый мальчишка. Боже мой! Боже мой! Как я устал от всех вас, боже!

Милица поднялась и произнесла, обращаясь по-прежнему куда-то вниз, к полу:

— Государь, позвольте мне удалиться. Позднее вы поймете, государь. Я… я ничего не могу сказать. — Милица явно волновалась. — Сделайте, как вам подсказывает совесть и разум.

Покидая зал, последний взгляд она кинула на Юлия.

— Но ты не можешь не признать, Рукосил, что великая княгиня ведет себя благородно! — сказал Любомир словно бы с надеждой.

— Потом, государь, я объясню, — чуть-чуть заторопился Рукосил.

— Будь прокляты эти объяснения! Будь проклята эта ясность! Я подпишу, Рукосил, но будьте вы все тоже прокляты!

Яркие губы Рукосила слагались в нечто похожее на усмешку, но глаза его, окруженные тенью, оставались холодны и бесстрастны, в этом холодно изучающем взоре не оставалось места для расхожих чувств, вроде презрения. Во всем облике Рукосила преобладало нечто умственное; высоколобая голова его в обрамлении чудесных кудрей — это горделивое произведение природы, изящество которого подчеркивала крошечная острая бородка и ухоженные усы, — покоилась, как на некой подставке, на высоком глухом воротнике, обрамленном плоско распростертыми из-под щек кружевами. Неосторожно сунувшись, об острые края угловатых, жестких кружев можно было, пожалуй, и порезаться.

Придвинувшись к великому князю ближе, чем это дозволяли правила придворного обихода, окольничий наблюдал брезгливую гримасу Любомира, отражавшую его мучительное недовольство собой и всем на свете. Несчастное лицо Любомира выражало недоумение, которое испытывает привыкший ко всяческим душевным удобствам человек, внезапно обнаружив непрочность своего существования.

Но подписи по-прежнему не было.

— Государь, — с особой мягкостью заговорил Рукосил. — Гниющую плоть проще отсечь — иначе можно погубить и тело. Сейчас на ваших глазах пелена наваждения, она застилает свет истины. Но какое счастье глядеть на мир открытыми смелыми глазами, ничего не опасаясь!

Любомир усмехнулся. Именно так: усмехнулся среди завораживающих внушений Рукосила. Смятение и подавленность государя были, может статься, не столь велики, как это мнилось плохо разбиравшемуся в людях Юлию. Казалось, отец нуждался не столько в утешении, сколько в уговорах.

— А что, Юлий, мой мальчик, ты-то что скажешь? — повернулся Любомир к сыну.

Рукосил резко, едва ли не грубо выпрямился и отстранился от великого князя, чтобы сделать несколько сердитых шагов по комнате. Он подошел к окну и уставился во двор.

— Вы обвиняете государыню Милицу в чернокнижии? — спросил Юлий.

— И в этом тоже, — горестно кивнул Любомир.

— Тогда я скажу… Чтобы разоблачить могущественную колдунью, нужно и самому быть великим колдуном и волшебником.

Рукосил у окна, если не вздрогнул, то, во всяком случае, должен был сдержать порывистое намерение оглянуться. А Любомир опять ухмыльнулся. Похабная получилась улыбочка.

— Так-так, сынок. Значит, ты считаешь, что оба хороши?

— Я не взял бы на себя смелость судить, кто плох и кто хорош.

— Делайте, что хотите, государь, — не оборачиваясь, молвил Рукосил. — Только изъявите мне свою окончательную волю. С вашего позволения я удалюсь в Каменец и буду вести жизнь сельского хозяина. Я хотел бы разводить пчел, государь.

— Но как же быть, Рукосил? Надо же что-то делать…

— Напишите два указа! — презрительно бросил Рукосил.

— Каких таких два ука-аза? — протянул Любомир в высшей степени озадаченно.

— Первый как есть: Милицу взять под стражу, Рукосилу поручить следствие. Другой наоборот: Рукосила взять под стражу, Милице поручить следствие. И подпишите оба.

— Но, Рукосил… Как же я могу подписать два исключающих друг друга указа? Ты даешь мне дурной совет.

Рукосил обернуться не соизволил. В мелких, частых стеклах окна перед ним играло темной листвой пробивавшее сквозь вершины лип солнце. Со двора слышались резкие, грубые голоса.

— Ты оставляешь меня без руководства, — опять пожаловался Любомир. — Ну хорошо, — сказал он, наконец, не дождавшись ответа, — я подумаю над твоими словами. — И гаденько хихикнул, покосившись на окольничего.

Государь подвинул указ и быстро поставил подпись — витиеватую закавыку под торжественно начертанными строками. Потом перевернул пергамент и набросал несколько строчек, под которыми тоже расписался.

— Ну вот, Рукосил, ты получил, что хотел, — сказал он с усмешкой.

— Я забочусь о вашей пользе, государь. — Рукосил резво повернулся, сразу же возвратив великому князю свое расположение.

Но Любомир не позволил окольничему разговориться.

— Юлий, сынок, — сказал он, ухватив большой лист пергамента двумя пальцами и вздернув его над столом для просушки. — Передай-ка указ начальнику стражи, пусть исполняет. Дословно передай: исполнить немедленно!

Подавшись было, чтобы перенять лист, Рукосил повел протянутой за указом рукой, превращая движение в благоволительный жест, которым и отпустил Юлия. Вожделенный успех после изнурительных трудов и ожидания заставил окольничего забыться настолько, что, избежав одной неловкости, он немедленно впал в другую: манием руки как бы подтвердил государево распоряжение. Это нечаянное проявление гордыни не ускользнуло от Любомира, он глянул на Рукосила исподлобья.

А Юлий поспешил оставить окольничего и великого князя в обоюдной задумчивости. Он попробовал первую попавшуюся дверь, одну из трех, и очутился в двусветной прихожей, где стояли по стенам крытые коврами сундуки. Покой был так велик, что поднявшиеся навстречу латники не сразу успели преградить Юлию путь.

— Кто из вас начальник стражи? — осведомился он, показывая сложенный вдвое лист.

Княжича тут не признали, но покрытый письменами лист произвел впечатление. Один из латников сообщил, что сотник Дермлиг «велел никого не пропускать». Из этого можно было уразуметь, что самого начальника стражи Дермлига в прихожей нет.

— А здесь сказано пропустить? — осведомился наиболее осторожный и вдумчивый из латников.

— Пропустить, — подтвердил Юлий и развернул указ.

«…Великую государыню Милицу немедленно взять под стражу и стеречь накрепко, отнюдь не допуская ее до сношения со своими сообщниками. Окольничего Рукосила назначить судьей Казенной палаты. Поручить сказанному Рукосилу чрезвычайное следствие о преступлениях великой государыни Милицы. Всем начальствующим и чиновным людям в столице и уездах оказывать вышереченному Рукосилу всемерное содействие по делам чрезвычайного следствия. Любомир, князь».

Все это уместилось на половине листа, а нижняя, подогнутая половина оставалась чиста. Но когда Юлий глянул оборот, он обнаружил там еще один указ прямо противоположного смысла: немедленно взять под стражу окольничего Рукосила. Поручить государыне Милице ведение чрезвычайного следствия по делу о государственной измене вышереченного окольничего. Любомир, князь.

Нигде не содержалось ни малейшего намека на то, какой из указов должен был принят к исполнению. Напрасно Юлий искал помету, из которой можно было бы уяснить, какое распоряжение было последним и потому перекрывало бы своим действием предыдущее. И с той, и с другой стороны листа значилось одно: месяца зарева 26 день, 768 года.

Искушение вернуться за разъяснениями Юлий преодолел, сообразив, что путаница входила, очевидно, в намерения отца. Великий князь забавлялся. А может быть, что вернее, решил переложить свои мучительные колебания на плечи подручных людей. Кто-то иной должен был расплачиваться за душевное смятение государя. И кто-то иной, не Любомир, должен был принять на себя ответственность.

Только напрасно князь полагал, что это будет Юлий. Любомир плохо знал своего сына, то есть совсем не знал. Княжич принял чреватую зловещими последствиями головоломку, как рядовую игру ума, не слишком даже занимательную. Просто невнятица. Самодурство.

Он невесело хмыкнул и сложил пергамент в точности, как получил его из рук государя — указом, что против Милицы, наружу. Получив у стражников дополнительные разъяснения, он отыскал дорогу на верхнюю площадку огромной мраморной лестницы, что вела к выходу. Снизу от хлопнувших двойных дверей, трепеща развевающимися разрезами, прытко взбегал Ананья, верный человек Рукосила.

— Что у вас? — выпалил он, задыхаясь. — Дайте!

И вмиг цапнул указ. Ему достало взгляда, чтобы ухватить суть. Сложив указ заново, вернул его Юлию.

— Милица у дверей, — просипел он взвинченным полушепотом и глянул вниз. — Спрячьте. Только Дермлиг.

Еще раз пугано озирнувшись (со двора доносился шум толпы), Ананья юркнул в одну из дверей.

Юлий едва одолел десяток ступеней вниз, когда распахнулись двери, слуга прянул в сторону, изогнувшись в поклоне. Через порог ступила, гордо откинув увенчанную цветами голову, подобрав полы всколыхнувшегося багрянцем платья, великая государыня Милица. За нею теснилась свита.

— Прочь с дороги! — молвила она, быстро всходя по ступеням. Потому что Юлий так и застыл посредине пролета, сжимая в руке указ.