Ацтек Дженнингс Гэри

Вооруженный Скорпион сидел на краю камня в позе невозмутимого ожидания, держа безопасный меч в правой руке и придерживая левой лежавшую на коленях палку.

Его первым противником стал один из тех двух воителей-Ягуаров, которые помогли пленному добраться до площади. Мешикатль вскочил на Камень Битв слева от Вооруженного Скорпиона, тогда как меч воин аколхуа, напомню, держал в правой руке. Но безногий воитель отреагировал совершенно неожиданным для противника образом. Даже не пошевелив своим мечом, он резко взмахнул палкой и нанес нападавшему удар в подбородок. Одного этого удара оказалось достаточно, чтобы воин рухнул наземь без чувств, со сломанной челюстью. Толпа восхищенно загудела: люди, выражая восторг, ухали как совы. Вооруженный Скорпион остался сидеть в той же небрежной позе, только палка переместилась с колен на левое плечо.

Теперь настала очередь второго воителя-Ягуара, помогавшего пленнику. Предположив, что первая победа была совершенно случайной, он тоже вспрыгнул на камень слева от Вооруженного Скорпиона, занеся обсидиановый клинок и не сводя взора с макуауитль сидящего. Но Вооруженный Скорпион опередил его: хлесткий удар палки обрушился на шлем нападавшего, как раз между ушами ягуара. Мешикатль мгновенно свалился с камня, череп его раскололся, и он умер прежде, чем лекарь успел подбежать к месту падения. Толпа взревела.

Третьим противником оказался воитель-Стрела, уже усвоивший, что в руках пленника даже простая палка является серьезным оружием. Он вспрыгнул на камень справа, одновременно замахнувшись своим макуауитль. Вооруженный Скорпион вновь вскинул палку, но лишь для того, чтобы отклонить меч противника. Сам он на сей раз воспользовался своим макуауитль, но не так, как ожидал мешикатль. Вместо того чтобы, как это обычно делается, размахнуться и нанести рубящий удар, он резко ткнул твердым тупым концом в горло воителя-Стрелы, прямо в тот самый бугорок хряща, который вы, испанцы, называете адамовым яблоком. Мешикатль захрипел, упал и умер в конвульсиях от удушья прямо на камне.

Когда стражники убрали обмякший труп, толпа уже безумствовала, причем ее восторженные крики были адресованы отнюдь не воинам мешикатль, но чужеземцу. Даже правители и вожди на пирамиде возбужденно переговаривались. Ни один из присутствующих не мог припомнить, чтобы пленник, даже вполне здоровый, не говоря уж об увечном, хоть раз одолел трех противников подряд.

Четвертый воин был, несомненно, самым опасным, ибо являлся левшой, что большая редкость. Практически все наши бойцы, будучи правшам от природы, обучались владеть оружием, используя правую руку, и всю жизнь сражались именно ею. Неудивительно, что, столкнувшись с левшой, обычный воин оказывается в замешательстве, ибо чувствует себя так, словно его атакует собственное зеркальное отражение.

Этот левша, воитель-Орел, взобрался на Камень Битв не спеша, с жестокой, самоуверенной улыбкой. Вооруженный Скорпион сидел, как прежде, – с палкой в левой руке и мечом без лезвия в правой. Воитель-Орел, держа макуауитль в левой руке, сделал ложный выпад и метнулся вперед. В тот же самый миг Вооруженный Скорпион проделал фокус, которому позавидовал бы любой из выступавших недавно жонглеров. Он подбросил палку и макуауитль в воздух и поймал их, поменяв руки. Мешикатль при виде такого проворства попытался было отпрянуть, но не успел. Меч и палка пленника обрушились на запястье его левой, державшей оружие руки с обеих сторон, и оно оказалось зажатым двумя деревяшками, как клещами или крепким клювом попугая. В тот же миг Вооруженный Скорпион впервые приподнялся, переместившись из сидячего положения на колени и обрубки ног, и с невероятной силой крутанул этот деревянный клюв. В результате пленник вывернул воителю-Орлу руку, и тот упал на спину. Тлашкалтек тут же приставил свой деревянный клинок к горлу лежавшего перед ним противника, а затем, отбросив меч и палку в сторону, навалился на него всей тяжестью своего тела. После этого Вооруженный Скорпион поднял голову и посмотрел вверх – на пирамиду и на вождей.

Ауицотль, Несауальпилли, Чимпалопока и остальные стоявшие на террасе совещались, их жесты выдавали восхищенное изумление. Потом Ауицотль подошел к краю площадки и махнул рукой. Правильно поняв его жест, Вооруженный Скорпион откинулся назад и отпустил противника. Тот сел, потирая горло, с таким потрясенным видом, словно не мог поверить в случившееся. Затем их обоих подняли на террасу. Я последовал за ними, светясь от гордости за моего «возлюбленного сына».

– Вооруженный Скорпион, – обратился к нему Ауицотль, – ты совершил нечто неслыханное и непостижимое. Тебе пришлось сражаться на Камне Битв, будучи более тяжко изувеченным, нежели кто-либо из избиравших этот путь до тебя. Однако ты единственный при этом одолел всех противников. Этот хвастун, которого ты победил последним, займет твое место, став ксочимикуи. А ты свободен и можешь возвращаться домой в Тлашкалу.

Но Вооруженный Скорпион решительно покачал головой:

– Нет, владыка Глашатай, это невозможно. Раз мой тонали привел меня к пленению, значит, боги возжелали моей смерти. Постыдно вернувшись домой живым, я посрамил бы этим свой род, своих братьев-воителей и всю Тлашкалу. Благодарю тебя, мой господин, но я получил то, о чем просил, – один последний бой, и это был славный бой. А вот воитель-Орел пусть живет: боец-левша слишком ценен, чтобы его лишиться.

– Если таково твое желание, – сказал юй-тлатоани, – мы оставим жизнь этому человеку. Мы готовы исполнить и любую другую твою просьбу.

– Я желаю встретить Цветочную Смерть и поскорее отправиться в загробную обитель воинов.

– Будет исполнено, – промолвил Ауицотль, после чего добавил: – А препроводить тебя туда будем иметь честь я сам и Чтимый Глашатай Несауальпилли.

После этого Вооруженный Скорпион, соблюдая традицию, обратился к своему пленителю, то есть ко мне, с вопросом: не желает ли «почтенный отец» поручить «возлюбленному сыну» передать что-либо богам?

– Желаю, мой возлюбленный сын, – молвил я с улыбкой. – Скажи богам, что я прошу их наградить тебя после смерти так, как ты заслужил того при жизни. Я хочу, чтобы ты во веки веков наслаждался блаженством лучшего из загробных миров.

Он кивнул, обнял за плечи двух Чтимых Глашатаев, и те подняли его по оставшимся ступеням к каменному жертвеннику. Собравшиеся жрецы, пребывая в почти безумном восторге от сопутствовавших первому дню торжеств благоприятных предзнаменований, устроили настоящее представление, размахивая горшочками с благовониями, подкрашивая дым жаровен, бросая в огонь специальные порошки и декламируя нараспев заклинания. Воитель-Ягуар Вооруженный Скорпион, умирая, удостоился двойной чести: Ауицотль вскрыл его грудь обсидиановым ножом, а Несауальпилли, приняв сердце героя в ковш, отнес его в храм Уицилопочтли и вложил в отверстые уста бога.

На этом, во всяком случае до наступления ночного празднования, мое участие в церемонии закончилось, и я, тихонько спустившись с пирамиды, отошел в сторонку. После блистательного отбытия в мир иной Вооруженного Скорпиона все остальное уже выглядело не таким интересным. Если что и впечатляло, так это масштабы самого действа: в тот день Цветочная Смерть была дарована тысячам ксочимикуи, никогда еще прежде число жертв не оказывалось столь огромным.

Ауицотль вложил сердце второго пленника в рот статуи Тлалока, а потом они с Несауальпилли снова спустились к террасе пирамиды. Они и другие правители расступились в стороны и сначала наблюдали за церемонией, а потом, разбившись на группы, принялись беседовать между собой о предметах, ведомых лишь власть имущим. Тем временем длинные колонны пленников стекались по улицам Тлакопана, Истапалапана и Тепеяка к Сердцу Сего Мира. Пройдя между тесными рядами зрителей, они один за другим поднимались вверх по лестнице пирамиды. Сердца первых ксочимикуи, во всяком случае первых двух сотен пленников, вкладывались в уста Тлалока и Уицилопочтли до тех пор, пока полые внутренности статуй не заполнились доверху и кровь не стала изливаться назад из каменных ртов. Разумеется, со временем втиснутым в полости изваяний сердцам предстояло сгнить и освободить место для новых жертв, но в тот день сердец оказалось слишком много, и те, которые не вмещались в полости статуй, бросали в специально принесенные чаны. Когда чаны переполнялись грудами дымящихся (некоторые из них еще слабо пульсировали) сердец, младшие жрецы хватали их и спешили с ними вниз по лестнице Великой Пирамиды. Они сбегали на площадь и разносили эти, оказавшиеся лишними дары к другим пирамидам – сначала в Теночтитлане и в Тлателолько, а потом и в другие города на берегу нашего озера.

Пленники нескончаемой чередой поднимались по правой стороне лестницы, тогда как вскрытые трупы их предшественников сбрасывали вниз слева. Расставленные вдоль всей лестницы служители храмов следили, чтобы трупы не задерживались на склонах: они сталкивали их ногами, в то время как желоб между лестницами нес вниз непрерывный поток крови, которая лужами растекалась у ног запрудившей площадь толпы. Убив около двух сотен ксочимикуи, жрецы отбросили все попытки соблюдать детали церемониала. Они отложили в сторону горшочки с благовониями, флаги и священные жезлы, прервали пение заклинаний и просто, подобно «поглощающим» на поле боя, выполняли свою кровавую работу. Торопливо, а потому не очень аккуратно.

Поспешное запихивание сердец в изваяния привело к тому, что внутри храмов кровью оказались заляпаны не только полы, но стены и даже потолки. Кровь изливалась из дверей храмов и стекала с жертвенного камня, так что очень скоро ею оказалась залита вся площадка.

К тому же многие пленники, сколь бы покорно ни воспринимали они свою участь, ложась под нож, непроизвольно опустошали мочевые пузыри, а то и кишечник. Жрецы, и без того то немытые, облаченные, как всегда, в грязные черные одеяния, превратились в движущиеся сгустки красного и коричневого – сворачивавшейся крови, слизи и присохшего кала.

У основания пирамиды так же торопливо, в запарке, трудились рубщики. Они отсекали у Вооруженного Скорпиона и других благородных воителей-тлашкалтеков головы, чтобы потом выварить их, очистить черепа от плоти и выставить на площади – на специальном уступе, предназначенном для демонстрации черепов наиболее примечательных ксочимикуи. Отрубленные бедра тех же воителей предназначались для торжественного ночного пира воинов-победителей. По мере того как к ним сверху сбрасывали все больше и больше тел, рубщики уже отрезали только самые лакомые кусочки, которые или сразу же отправлялись в зверинец, на корм животным, или откладывались для заготовки впрок, чтобы впоследствии, засоленными или копчеными, послужить пропитанием самым жалким беднякам или оставшимся без хозяев рабам.

Разделанные тела мальчишки-подручные оттаскивали к ближайшему каналу и складывали на большие грузовые лодки, которые по мере заполнения отплывали на материк: в цветочный питомник Шочимилько, к прибрежным садам и нивам, где тела предстояло захоронить, чтобы они, разложившись, удобрили почву. Каждую группу лодок с трупами сопровождал акали поменьше, на котором везли слишком мелкие для каких-либо иных целей кусочки жадеита, один такой кусочек следовало вложить в рот или кулак каждого мертвеца, прежде чем тот будет предан земле. Мы никогда не отказывали побежденным врагам в этом талисмане из зеленого камня, служившем пропуском в загробный мир.

Пленники между тем все шли и шли. Кровь, смешанная с испражнениями, лилась с вершины Великой Пирамиды таким потоком, что сточный желоб забился, и густая жижа, перелившись через его края, стала медленным водопадом стекать по ступеням, перекатываясь через трупы и омывая ноги бредущих вверх пленников, отчего иные из них, поскользнувшись, падали. Та же жижа струилась по всем четырем гладким стенам Великой Пирамиды и растекалась по Сердцу Сего Мира. И если в то утро Великая Пирамида блестела, как покрытый снегом пик Попокатепетль, то после полудня она больше напоминала блюдо с нагроможденными на него грудками дичи, изобильно политое поваром густым красным соусом моли. Но это было естественно: ведь вся эта церемония и задумывалась как великое пиршество богов, обладающих большим аппетитом.

Отвратительно, ваше преосвященство? Думаю, отвращение и тошноту вам внушает мысль об огромном числе людей, почти одновременно преданных смерти. Но, ваше преосвященство, если смерть есть не продолжение существования, а уход в ничто, то может ли существовать мера, измеряющая это ничто? Ведь ничто, на сколь великую цифру его ни умножь, даст в результате лишь то же самое ничто, и ничего другого. Говорят, что со смертью каждого человека умирает все ведомое ему мироздание. Все сущее в этой вселенной: люди и животные, друзья и враги, каждый цветок, облачко, ветерок, всякая мысль и любое чувство – все уходит в небытие. Так что, ваше преосвященство, каждая отдельная смерть есть несчетное число смертей, и каждый день уносит в ничто неисчислимое множество вселенных.

Вы недоумеваете, какому злобному демону может быть угодно единовременное умерщвление такого множества людей? Отвечу. Такие жертвы угодны многим богам, включая и Господа-Вседержителя христиан...

Нет, ваше преосвященство, по моему убогому разумению, я вовсе не богохульствую. Я лишь повторяю то, что слышал от братьев-миссионеров, наставлявших меня в христианском вероучении. Если они говорили правду, то ваш Господь Бог некогда пришел в негодование, видя испорченность и греховность сотворенных им людей, а потому в праведном гневе утопил их всех одновременно, наслав на Землю Великий Потоп. Помнится, он оставил в живых лишь одного лодочника с семьей, дабы его потомство заселило мир заново. Знаете, размышляя об этом, я всегда удивлялся его выбору, потому как лодочник оказался склонным к пьянству, сыновья его были людьми, мягко говоря, со странностями, а все их потомки постоянно ссорились и враждовали друг с другом»

Должен, однако, сказать, что и по нашим поверьям мир тоже уничтожался, причем тем же самым способом – наводнением и по тем же самым причинам – в силу недовольства богов поведением сотворенных ими людей. Однако наши предания, видимо, уходят дальше в глубь времени, чем ваши, ибо, согласно рассказам наших жрецов, еще до потопа человечество уже погибало трижды. В первый раз его пожрали ягуары, во второй – погубила всеразрушающая буря, а в третий – сжег пролившийся с небес огненный дождь. Разумеется, все эти ужасы происходили вязанки вязанок лет назад, и даже самое последнее, великое наводнение случилось настолько давно, что самые мудрейшие тламатини не смогли точно вычислить, когда именно оно было.

Таким образом, боги четырежды создавали Сей Мир и населяли его человеческими существами, и четыре раза объявляли они свое творение неудачным, полностью его уничтожали и начинали все заново. Поэтому все мы, ныне живущие, представляем собой результат пятой предпринятой богами попытки. Однако, если верить жрецам, наш мир тоже несовершенен, а значит, рано или поздно и он будет предан уничтожению, чтобы боги опять смогли начать все заново. На сей раз его погубит землетрясение.

Разумеется, когда именно небеса обрушат на нас свой гнев, никому не ведомо, но у нас считалось, что земля может начать содрогаться в один из пяти «пустых дней» в конце года, поэтому мы и старались в это время вести себя тише воды ниже травы. Еще более вероятным казалось, что конец света придется на исход самого знаменательного, пятьдесят второго года в вязанке. Вот почему именно в это время мы истовее всего молились и каялись, совершали самые обильные жертвоприношения и исполняли обряд Нового Огня.

Точно так же, как мы не знали, когда следует ждать рокового землетрясения, так неведомым для нас оставалось и то, за какие именно прегрешения боги наслали на предыдущие поколения людей ягуаров, бури, огненный ливень и потоп. Однако нам казалось весьма вероятным, что наши предшественники относились к богам с недостаточным почтением и предлагали им скудные, не удовлетворявшие их жертвы. Вот почему мы в свое время изо всех сил старались не повторить их ошибок и не проявить подобной небрежности.

Да, это правда, мы убили бесчисленное количество ксочимикуи, дабы умилостивить Тлалока и Уицилопочтли в день освящения Великой Пирамиды. Но, ваше преосвященство, попытайтесь взглянуть на это нашими глазами. Ни один человек не отдавал при этом больше, чем свою собственную жизнь. Каждый из пленников умирал лишь один раз, что рано или поздно все равно с ним бы случилось. А ведь, умирая таким образом, он обретал самую достойную кончину из всех возможных. С позволения вашего преосвященства, я, хотя и не помню их точных слов, снова сошлюсь на братьев-миссионеров, учивших, что схожее представление о смерти бытует и среди христиан. Вроде бы там наивысшее проявление любви состоит в том, что человек жертвует жизнью ради своих близких, общего дела и Святой Веры.

Благодаря наставлениям ваших миссионеров мы, мешикатль, теперь знаем, что раньше, даже совершая правильные поступки, мы руководствовались неверными побуждениями. Однако я вынужден с прискорбием напомнить вашему преосвященству, что на этой Земле еще обитают непокоренные белыми людьми народы, владения коих не включены в состав провинции Новая Испания. Тамошние жители по невежеству своему до сих пор считают, будто приносимый в жертву испытывает лишь кратковременную боль в миг Цветочной Смерти, после чего ему обеспечено вечное блаженство в загробном мире. Этим дикарям ничего не известно о христианском Господе Боге, который не ограничивает человеческие страдания земной жизнью, но и после смерти ввергает людей в Ад, обрекая на вечные муки.

О да, ваше преосвященство, я знаю, что Ад существует только для того множества испорченных людей, которые заслужили вечное страдание, тогда как немногие избранные праведники отправляются в Рай, где обретают несказанную благодать. Но ведь ваши миссионеры учат, что в этот самый Рай нелегко попасть даже христианам, тогда как Ад весьма вместителен и угодить туда проще простого. После обращения в Христову веру я посетил множество служб и проповедей и пришел к выводу, что христианство оказалось бы куда более привлекательным для язычников, умей священники вашего преосвященства описывать прелести Рая так же живо и впечатляюще, как они описывают ужасы Ада.

Очевидно, ваше преосвященство не желает слушать мои неуместные рассуждения, даже чтобы опровергнуть или оспорить их, и предпочитает вместо этого удалиться? Ну что ж, я ведь всего лишь новообращенный христианин и, вероятно, слишком дерзко высказываю свое мнение, не успев глубоко постичь незнакомое для меня учение. Поэтому я лучше оставлю тему религии и продолжу свой рассказ.

Праздничный пир воинов, состоявшийся в тогдашнем пиршественном зале этого самого Дома Песнопений в ночь после освящения Великой Пирамиды, имел, разумеется, некую связь с нашей религией, но это вряд ли вас заинтересует. Существовало поверье, что, вкушая жареное мясо принесенных в жертву пленников, победители таким образом вбирают в себя их силу и боевой дух. Однако «почтенному отцу» строго запрещалось вкушать плоть «возлюбленного сына». Иными словами, никто не мог есть мясо пленника, захваченного им лично: с точки зрения нашей религии это было еще более мерзким грехом, чем кровосмешение. Вот почему, в то время как все прочие старались заполучить хоть маленький кусочек плоти несравненного Вооруженного Скорпиона, мне пришлось довольствоваться мякотью бедра менее значимого воина.

Как мы могли это есть, мои господа? А что, мясо было прекрасно приправлено специями и хорошо прожарено. Да и гарниров тоже хватало: бобы, тортильи, тушеные томаты. Потом мы запивали все это шоколадом и...

Тошнотворно, мои господа? Почему, совсем наоборот! Мясо было весьма вкусное, нежное и хорошо приготовленное. Поскольку эта тема так возбуждает ваше любопытство, скажу, что человеческая плоть по вкусу очень похожа на мясо тех животных, которых вы привезли из-за моря и называете свиньями. Пожалуй, именно это сходство и питает слухи о том, что вы, испанцы, находитесь в близком родстве со свиньями и даже, хоть и не вступаете с ними в законные браки, способны к скрещиванию с этими животными.

Ййа, почтенные братья, не делайте такие лица! Сам-то я никогда не верил этой болтовне, ибо прекрасно понимаю, что ваши свиньи – всего лишь одомашненные животные, родственные диким вепрям нашей земли, и не думаю, чтобы испанец был способен совокупиться с одним из них.

Конечно, ваша свинина гораздо ароматнее и нежнее, чем грубое мясо наших диких вепрей. Но случайное сходство вкуса свинины и вкуса человеческой плоти, вероятно, стало причиной того, что наши низшие сословия быстро пристрастились жадно пожирать свинину, испытывая при этом куда большую благодарность к испанцам за знакомство с этими животными, нежели за знакомство с учением Святой Церкви.

Так вот, в том ночном пиру, что было вполне справедливо, участвовали почти исключительно воины аколхуа, прибывшие в Теночтитлан в свите Несауальпилли. Чималпопоку представляло лишь символическое число пировавших текпанеков, а нас, мешикатль, было всего трое: я сам и мои непосредственные начальники – куачик Пожиратель Крови и воитель-Стрела Ксокок. Среди аколхуа оказался и тот солдат, которому в битве сперва отсекли, а потом пришили нос. Он с печалью поведал нам, что операция не увенчалась успехом: пришитый нос не прижился, почернел и в конце концов все-таки отвалился. Разумеется, мы дружно уверяли его, что он и без носа выглядит совсем неплохо, но этот воин, будучи человеком воспитанным, сидел в сторонке, чтобы не портить нам аппетит.

Каждому гостю предоставили весьма соблазнительно одетую женщину-ауаниме, которая накладывала ему с общих блюд лакомые кусочки, набивала и разжигала курительную трубку, наливала шоколад и октли и при желании удалялась с ним в один из расположенных вокруг трапезной и отделенных от нее занавесками маленьких альковов.

Да, господа писцы, вижу по вашим лицам, что вам неприятно это слышать, но ведь меня позвали сюда рассказывать правду. И то пиршество, на котором подавали человеческое мясо, и последующие греховные совокупления – все это происходило прямо здесь, в этом здании, где ныне находится резиденция благочестивого епископа.

Признаюсь, мне трудно припомнить все подробности, ибо в ту ночь я выкурил впервые в жизни покуитль (причем не один) и выпил много октли. Пробовать перебродивший сок магуйиш мне доводилось и раньше, но в тот раз я впервые употребил его в количестве, достаточном, чтобы затуманить сознание. Припоминаю, что собравшиеся воины похвалялись своими подвигами как в недавней битве, так и в прошлых войнах, а также что несколько раз провозглашались тосты за мою первую победу и мое быстрое повышение в чине. В какой-то момент все три Чтимых Глашатая оказали нам честь своим кратким появлением и подняли с нами чашу октли. Я смутно помню, что благодарил Несауальпилли – пьяно, неискренно и, возможно, бессвязно – за его щедрые дары, но что он ответил, да и ответил ли вообще, этого моя память не сохранила.

В конце концов, надо думать, под влиянием октли, я набрался смелости и увел одну из ауаниме в альков. Помнится, то была хорошенькая молодая женщина с волосами, искусно выкрашенными в цвет гиацинта. Поскольку главным ее занятием было доставлять удовольствие воинам, она хорошо знала свое дело и кроме обычного соития научила меня некоторым неведомым мне ранее способам наслаждения: испробовать их все и не выбиться при этом из сил мог только молодой человек, неутомимый и исполненный энергии. Я, со своей стороны, «ласкал ее цветами», то есть опробовал на партнерше кое-что из того, чему научился, глядя на сцену соблазнения Самой Утонченности. Эти знаки внимания ауаниме восприняла с явным удовольствием: по роду занятий она совокуплялась много и часто, но исключительно с мужчинами, причем в основном с грубыми, так что с подобной изысканностью никогда не сталкивалась. Полагаю, что женщина запомнила все эти уловки и включила их впоследствии в собственный любовный арсенал.

Наконец, насытившись близостью женщины, едой, курением и выпивкой, я решил немного побыть один. В пиршественном зале к тому времени стало темно от трубочного дыма, запах которого мешался с запахами остатков пищи, человеческого пота и вара, горевшего в светильниках. От всего этого меня замутило, и я, покинув Дом Песнопений, нетвердой походкой направился к Сердцу Сего Мира. Там, однако, в мои ноздри ударила еще худшая вонь, так что меня скрутило еще пуще. Площадь кишела рабами, которые отскребали и оттирали запекшуюся повсюду кровь. Я поспешно вышел за Змеиную стену и оказался у входа в зверинец – в тот самый, который когда-то посещал с отцом.

– Здесь не заперто, – произнес знакомый голос. – Звери все в клетках, к тому же они сегодня вялые, потому что наелись до отвала. Может, зайдем?

Хотя было уже далеко за полночь, я почти не удивился, Увидев старого знакомого – согбенного и сморщенного, коричневого, как какао, старика, который впервые встретился мне как раз у этого зверинца, а потом время от времени появлялся в моей жизни.

Я заплетающимся языком пробормотал приветствие, в ответ на которое старик сказал:

– Давай после всех этих обрядов, ритуалов, пиршеств и прочих сугубо человеческих радостей пообщаемся с теми, кого мы называем зверями.

Я последовал за ним внутрь, и мы двинулись по дорожке между клетками. Все хищники были накормлены до отвала мясом от жертвоприношений, но постоянно текущая вода уже смыла почти все следы их трапезы, удалив даже запах. То там, то сям койот, ягуар или один из больших удавов открывали при нашем приближении сонный глаз, а потом закрывали его снова. Даже из ночных животных бодрствовали лишь немногие: летучие мыши, опоссумы, обезьяны-ревуны, но они тоже были вялыми и издавали лишь негромкие невнятные звуки.

Спустя некоторое время мой спутник сказал:

– А ты проделал долгий путь за короткое время, Выполняй!

– Микстли, – поправил я его.

– Ну, значит, опять Микстли. Всякий раз, когда я встречаю тебя, у тебя другое имя и ты занимаешься новым делом. Ты как та ртуть, которую используют золотых дел мастера, способен приноровиться к любой форме, но не ограничиваешься ею надолго. Что ж, теперь ты еще и приобрел опыт в сражении. Останешься воином?

– Конечно нет, – ответил я. – Ты ведь сам знаешь, что я не гожусь для этого, поскольку у меня слабое зрение. Да и желудок мой к этому не приспособлен.

Старик пожал плечами.

– Всего несколько походов, и воин огрубеет так, что желудок его больше не побеспокоит.

– Меня он беспокоит не столько в походе или перед битвой, сколько после победы. Вот как сейчас... – Я громко рыгнул.

– Ты впервые в жизни напился, – усмехнулся старик. – Ничего, к этому тоже привыкаешь. У воина зачастую это становится потребностью.

– Думаю, что вполне могу без этого обойтись, – сказал я. – В последнее время мне много чего довелось попробовать впервые, и было бы неплохо сделать передышку: обойтись некоторое время без приключений и происшествий. Думаю, я могу рассчитывать на то, что Ауицотль возьмет меня во дворец писцом.

– Бумаги и горшочки с краской, – промолвил мой спутник пренебрежительно. – Микстли, этой скучной ерундой ты сможешь заняться, когда станешь таким же старым и дряхлым, как я. Прибереги такую жизнь до той поры, когда сил у тебя хватит только на то, чтобы записывать свои воспоминания. А пока собирай приключения и впечатления, чтобы потом было что вспомнить. Очень советую тебе попутешествовать. Отправляйся в дальние страны, заводи знакомства с новыми людьми, пробуй невиданные блюда, наслаждайся самыми разнообразными женщинами, любуйся незнакомыми пейзажами, радуйся новому и незнакомому. Кстати, насчет того, что в жизни все надо посмотреть: ведь в прошлый раз, когда ты был здесь, ты так и не увидел текуани. Идем.

Он открыл дверь, и мы вошли в зал, где демонстрировались «люди-животные», уроды и чудовища. Их не держали в клетках, как настоящих зверей. Каждый занимал помещение, которое вполне можно было бы назвать личной комнатой, только у этой «комнаты» не было одной стены, так что посетитель вроде меня всегда мог увидеть обитателей людского зверинца за теми занятиями, которыми они ухитрялись заполнять свою бесцельную жизнь и пустые дни. Стояла ночь, так что все, мимо кого мы проходили, спали на своих постелях, и я разглядывал их без стеснения. Там были мужчины и женщины с совершенно белой кожей и белыми волосами, карлики, горбуны и иные, еще более причудливого обличья уроды.

– Как они оказались здесь? – шепотом спросил я.

Старик ответил, не потрудившись даже понизить голос:

– Некоторые, кого изуродовало увечье, пришли сюда сами, по доброй воле. Других, родившихся уродами, привели сюда родители. В любом случае, за текуани платят, и плату получают или его родные, или те, на кого он укажет сам. А поскольку платит Чтимый Глашатай щедро, то попадаются родители, которые буквально молятся о том, чтобы у них родился уродец и они могли разбогатеть. Самому текуани, конечно, это богатство ни к чему, поскольку здесь он до конца жизни получает все необходимое. Но некоторые из них, самые необычные, стоят баснословно дорого. Вот этот карлик, например.

Карлик спал, но я был даже рад тому, что не вижу его бодрствующим, поскольку у этого человека имелась только половина головы. От выдающейся вперед верхней челюсти и до ключицы – причем у него не было ничего, ни нижней челюсти, ни кожи, – шло открытое белое дыхательное горло; виднелись красные жилы, кровеносные сосуды и пищевод, который открывался сразу позади зубов и шел между его надутыми маленькими беличьими щеками. Карлик лежал, откинув свою кошмарную половину головы назад, и дышал, булькая и присвистывая.

– Он не может жевать или глотать, – сказал мой проводник, – поэтому пищу в него приходится заталкивать по этому верхнему концу пищевода. Поскольку, чтобы принять пищу, карлику приходится запрокидывать голову назад и он не может видеть, чем его кормят, иные из посетителей играют с ним злые шутки. Какой только гадости ему не давали: и слабительное и кое-что похуже. Бывало, этот несчастный оказывался на волосок от смерти, но он настолько жаден и глуп, что все равно откидывает голову назад, завидев посетителя, который собирается его покормить.

Меня передернуло, и я поспешно прошел дальше. Следующий текуани, казалось, не спал, ибо один его глаз был открыт, тогда как второй вообще отсутствовал. Не было и глазницы – просто гладкая кожа – и шеи: безволосая голова начиналась прямо от узких плеч. Конусообразный торс расширялся книзу и покоился на раздутом основании так же прочно, как пирамида, ибо ног у странного существа не было. А вот руки имелись, причем почти нормальные, только вот пальцы на обеих руках были соединены, как будто сплавлены вместе, образуя некое подобие плавников зеленой черепахи.

– Это существо называется женщина-тапир, – заявил коричневый старик, и я знаком попросил его говорить потише. – Нечего стесняться, скорее всего, она спит. Один глаз у нее зарос кожей, а другой лишился век, поэтому и кажется, будто он смотрит. Да и вообще, обитатели людского зверинца быстро привыкают к тому, что их обсуждают вслух.

Но мне совершенно не хотелось обсуждать это жалкое создание. Почему ее назвали в честь тапира, я уже понял: нос несчастной имел форму свисающего хоботка, прикрывавшего рот, если таковой у нее вообще имелся. Правда, не скажи мне старик, что перед нами женщина, я не смог бы определить пол этого создания. Голова вовсе не походила на человеческую, да и различить грудь на сформированном из тестообразной плоти торсе было решительно невозможно. Никогда не закрывающийся глаз смотрел прямо на меня.

– Карлик без челюсти и родился в таком плачевном состоянии, – сказал мой проводник. – Но эта женщина была совершенно нормальной и уже взрослой, когда ее искалечило в результате какого-то несчастного случая. Судя по отсутствию ног, там не обошлось без чего-то режущего или рубящего, все же прочее наводит на мысль об огне. Знаешь, огонь ведь не обязательно сжигает плоть. Порой она просто размягчается, растягивается, тает, так что из нее можно лепить...

Тут у меня скрутило желудок, и я через силу пробормотал:

– Не будь жестоким, помолчи. Она ведь может нас услышать.

– Она! – Старик насмешливо хмыкнул. – Ну конечно, ты ведь всегда очень любезен с женщинами. – Он сделал в мою сторону чуть ли не обвинительный жест. – Кажется, ты только что выбрался из постели одной красотки? А не хочешь ли сейчас совокупиться и с этой, раз ты считаешь, что про такое существо можно сказать «она».

От одной лишь мысли об этом меня нестерпимо затошнило. Я сложился пополам, и меня прямо там, перед этой чудовищной живой кучей, вырвало всем, что я съел и выпил за эту ночь. А когда, опустошив желудок и восстановив дыхание, я бросил извиняющийся взгляд на открытый глаз, из него, не знаю уж, был ли он бодрствующим или просто слезящимся, выкатилась единственная слеза. Обнаружив, что, пока меня рвало, мой проводник исчез, я повернул обратно, прошел через зверинец и вышел наружу.

Но на этом мои неприятности не закончились. Когда уже под утро я добрался до ворот дворца Ауицотля, стражник сказал:

– Прости за беспокойство, текуиуа Микстли, но тебя очень хотел видеть придворный лекарь. Не зайдешь ли ты сначала к нему?

Стражник проводил меня к комнатам придворного целителя, который, стоило мне постучаться, тут же отворил дверь. Лекарь не спал и был полностью одет. Караульный, отсалютовав, отбыл на свой пост, а хозяин покоев окинул меня взглядом, в котором смешались сочувствие, любопытство и профессиональная целительская елейность. Мне подумалось, уж не дожидался ли он меня, чтобы вручить снадобье от тошноты, которая до сих пор еще не прошла, но его вопрос оказался совершенно неожиданным:

– Скажи, мальчик по имени Коцатль – это ведь твой раб?

– Да. Он что, заболел?

– Да нет, несчастный случай. Он ранен. Скажу сразу, рана не смертельная, но и пустяковой ее не назовешь. Когда толпа стала расходиться с площади, мальчика нашли лежащим без сознания рядом с Камнем Битв. Похоже, он стоял слишком близко от бойцов.

Надо же, а ведь я ни разу не вспомнил сегодня о Коцатле с того самого момента, как поручил ему высматривать в толпе Чимальи.

– Выходит, господин целитель, его порезали?

– Да. Рана серьезная... и странная.

Не сводя с меня взгляда, лекарь взял со стола окровавленную тряпицу, развернул ее и показал мне то, что там находилось: не полностью развившийся мужской член.

– Как мочка уха... – пробормотал я.

– Что?

– Ничего, так... Говоришь, рана не смертельная?

– Наверное, мы с тобой сочли бы, что она хуже смертельной, – сухо произнес целитель, – но мальчик выживет, это точно. Он потерял много крови и весь в синяках и кровоподтеках, но это, скорее всего, из-за тесноты и давки. Так или иначе, он не умрет и, будем надеяться, не станет слишком уж сокрушаться о своей потере, ибо еще не имел возможности осознать ценность того, чего так рано лишился. Рана чистая, грязь в нее не попала, так что к тому времени, когда мальчик оправится от потери крови, она уже заживет. Я позаботился о том, чтобы, когда она будет затягиваться, там, где надо, осталось маленькое отверстие. Сейчас раб находится в твоих покоях, текуиуа Микстли, и я взял на себя смелость положить больного мальчика не на его тюфяк, а на твою постель. Она помягче.

Поблагодарив лекаря, я поспешил вверх по лестнице. Коцатль лежал на моей пышной постели, укрытый одеялом. Дыхание его было слабым, болезненно раскрасневшееся лицо свидетельствовало о легком жаре. Осторожно, чтобы не разбудить мальчика, я сдвинул покрывало. Он был голый, не считая повязки между ног, удерживаемой обмотанной вокруг бедер лентой. На плече Коцатля, явно на том месте, за которое нападавший схватил его одной рукой, в то время как другая орудовала ножом, остался синяк. Больше никаких упомянутых лекарем кровоподтеков я не видел, до тех пор пока Коцатль, вероятно ощутив прохладу ночного воздуха, не пробормотал что-то во сне и не перевернулся, показав спину.

– Твоя бдительность и верность не останутся без награды, – сказал я мальчику, хотя плохо представлял себе, в чем эта награда будет заключаться.

Как выяснилось, исполненный жажды мести Чимальи в тот день и вправду укрывался в толпе, но поскольку я почти все время находился на виду и у него не было возможности исподтишка напасть на меня, он выбрал в жертву моего раба. Но зачем было его калечить, ведь мальчик не сделал Чимальи ничего дурного?

Однако потом я припомнил странное выражение на лице целителя и сообразил, в чем тут дело. Лекарь подумал, что, во всяком случае по мнению нападавшего, мальчик был для меня тем же, кем являлся для Чимальи Тлатли. Он нанес удар ребенку не для того, чтобы лишить меня раба, которого легко заменить, но желая искалечить моего предполагаемого любовника. Он выбрал такой способ мести, чтобы посмеяться надо мной. И тут я заметил еще кое-что: на худенькой спине Коцатля блестел знакомый красный отпечаток ладони Чимальи. Только на сей раз художник смочил руку не собственной кровью.

Поскольку я вернулся так поздно или так рано, что небо над раздвинутым потолком уже начинало бледнеть, а также поскольку голова моя и желудок по-прежнему ужасно болели, я присел на ложе Коцатля, не пытаясь задремать, но погрузившись в раздумья.

Я вспоминал злобного, порочного Чимальи в те годы, когда он еще не стал ни злобным, ни порочным, когда он еще был моим другом. Мы с ним были примерно в возрасте Коцатля, когда я вел Чимальи через весь Шалтокан с тыквой на голове, чтобы скрыть его непокорную шевелюру. Я вспомнил, как товарищ сочувствовал мне, когда ему предстояло отправиться в калмекактин, а мне нет, и как он подарил мне набор своих особым образом составленных красок.

Это навело меня на мысль о другом неожиданном подарке, который я получил всего несколько дней тому назад. Все, что доставили в мои покои, стоило очень дорого, за исключением свертка с необработанными осколками обсидиана, которые здесь, в Теночтитлане, не представляли никакой ценности. В каньоне реки Ножей, протекавшей совсем недалеко, к северо-востоку от города, этих камней можно было без труда набрать сколько угодно. Однако далеко на юге, где природных залежей обсидиана практически не имелось, такого рода камни, шедшие на изготовление инструментов и оружия, ценились почти на вес жадеита. Этот «никчемный» сверток заставил меня вспомнить о честолюбивых планах и мечтах, которые я лелеял, будучи мальчишкой-поденщиком на чинампа Шалтокана.

Когда по-настоящему рассвело, я тихонько помылся, почистил зубы, переоделся в чистую одежду, спустился по лестнице и, найдя дворцового управляющего, спросил его, не снизойдет ли юй-тлатоани до того, чтобы принять меня в столь ранний час. Ауицотль милостиво согласился, и меня в скором времени провели в украшенный трофеями тронный зал.

– Мы слышали, – промолвил первым делом правитель, – что вчера твоего маленького раба случайно ранили клинком.

– Так оно и было, Чтимый Глашатай, – ответил я, – но он поправится.

Я не собирался заявлять о злонамеренном покушении и требовать розыска Чимальи, ибо в таком случае мне пришлось бы поведать правителю о том, какое отношение все мы – и я, и Чимальи, и Коцатль – имели к последним дням его дочери. Это вполне могло навести Ауицотля на мысль казнить и меня, и мальчика, а уж потом послать воинов ловить Чимальи.

– Нам жаль, – сказал правитель, – но, к сожалению, толпа, увлекаясь поединками, забывает об осторожности, так что несчастные случаи при этом вовсе не редкость. Мы можем выделить тебе другого раба, пока твой не поправится.

– Благодарю тебя, владыка Глашатай. Раб мне не нужен, но я пришел просить тебя о другой милости. Мне досталось небольшое наследство, которое я хотел бы вложить в товары и попытать счастья в торговле.

Мне показалось, что юй-тлатоани презрительно скривил губы.

– В торговле? Хочешь открыть лавку на рынке Тлателолько?

– Нет-нет, мой господин. Я хочу стать почтекатль, странствующим купцом.

Он откинулся назад и молча уставился на меня из-под медвежьих клыков. То, о чем я просил, было приблизительно таким же повышением в гражданском статусе, как и тот чин, который я получил на военной службе. Хотя с точки зрения закона почтека принадлежали к простонародью, они составляли высший его слой. Изворотливость и удача могли сделать купца богаче большинства знатных пипилтин, да и привилегиями почтека обладали почти такими же, как и знать. Действие большинства общепринятых законов не распространялось на купцов: те подчинялись своим собственным, особым правилам, которые они сами принимали и сами же следили за их соблюдением. У почтека имелся даже собственный главный бог Йакатекутли – Владыка, Указующий Путь. Это замкнутое сообщество ревностно охраняло свои ряды, не пуская в него посторонних, так что стать почтекатль мог далеко не каждый желающий.

– Ты, едва начав служить, был повышен в звании, – ворчливо произнес Ауицотль, – но готов пренебречь этим, чтобы закинуть за плечи мешок с безделушками и надеть дорожные сандалии с толстой подошвой? Стоит ли нам напоминать тебе, молодой человек, что мы, мешикатль, прославились и возвысились как народ доблестных воинов, а не бродячих торговцев?

– Возможно, владыка Глашатай, нынче война уже не имеет того значения, что прежде, – заявил я, дерзко выдержав его хмурый взгляд. – По моему разумению, странствующие купцы, расширяя влияние и преумножая богатства Теночтитлана, приносят больше пользы, чем все наши армии. Ведь купцы завязывают отношения с народами, живущими слишком далеко, чтобы их можно было легко подчинить, но обладающими весьма ценными товарами, которые они готовы охотно продать или обменять.

– Послушать тебя, так можно подумать, будто торговля – легкое дело, – прервал меня Ауицотль. – Позволь нам сказать тебе, что зачастую она сопряжена с опасностями не меньшими, чем солдатское ремесло. Караваны почтека выходят отсюда с весьма ценными грузами и по дороге сплошь и рядом подвергаются нападениям дикарей или разбойников. Но даже если им удается добраться до места благополучно, нередко случается, что в дальних землях у купцов попросту отбирают все их товары, не заплатив какого-либо возмещения. Принимая все это во внимание, мы выделяем для защиты купеческих караванов значительные воинские отряды. А теперь скажи нам, с какой стати мы должны превращать своих головорезов в нянек? По-твоему, для казны это выгоднее?

– Позволю себе, со всем должным уважением, предположить, что Чтимый Глашатай и сам знает ответ на этот вопрос. В так называемый отряд «нянек» Теночтитлан направляет лишь бойцов, вооруженных воинов. Об обозе из носильщиков не идет и речи, ибо почтека сами несут не только свои товары, но и необходимую им в пути снедь, если только не покупают ее по дороге. В отличие от армии купцам нет нужды добывать провизию грабежом, наживая тем самым новых врагов.

Благополучно прибыв к месту назначения, они производят выгодный торг и, вернувшись с твоими воинами домой, вносят весомый вклад в казну. Все встретившиеся им на пути грабители получают суровый урок, который отбивает у них охоту разбойничать. Живущие в далеких землях народы усваивают, что мирная торговля приносит всем взаимную выгоду. Каждое следующее путешествие по уже проторенному маршруту легче и безопаснее предыдущего. Думаю, со временем купцы и вовсе смогут обходиться без сопровождения воинов.

– А что станет с нашими воинами, если Теночтитлан прекратит расширять свои владения? – раздраженно спросил Ауицотль. – Если жители Мешико перестанут стремиться к еще большему могуществу, а предпочтут сидеть сложа руки, жирея за счет торговли? Если некогда уважаемые и внушающие страх мешикатль превратятся в ораву торгашей, спорящих насчет цен и прибылей?

– Мой господин преувеличивает, – смиренно промолвил я. – Никто не говорит об отказе от войн: пусть наши солдаты покоряют ближние земли вроде Мичоакана, а торговцы тем временем будут исследовать дальние и связывать между собой народы узами взаимной выгоды. Тогда не будет надобности в границах между их странами и землями, завоеванными Мешико.

Ауицотль смерил меня долгим задумчивым взглядом, и мне показалось, будто точно так же на меня взирает и венчавшая его чело голова свирепого медведя. Потом он сказал:

– Хорошо. Ты поведал нам о том, чем занятие странствующего торговца полезно и привлекательно для тебя. А теперь объясни, что выиграет торговля, если в сообщество странствующих купцов вступишь и ты?

– Торговля и торговое сословие от этого особо не выиграют, – честно признался я. – Но могу изложить некоторые причины, по которым это может оказаться выгодным для юй-тлатоани и его Изрекающего Совета.

Властитель изумленно поднял кустистые брови:

– Ну что ж, поведай.

– В отличие от большинства странствующих торговцев, разбирающихся только в цифрах да подсчетах, я обучен ремеслу писца. Как уже мог убедиться Чтимый Глашатай, я умею чертить точные карты и составлять подробные описания местности. Иными словами, по возвращении из путешествия я мог бы представить детальные планы владений других народов, снабженные сведениями об их богатствах, численности населения, вооружении, наличии крепостей и тому подобном... – Слушая меня, правитель сдвинул брови, и я решил, что пора закончить свое выступление на смиренной ноте: – Конечно, я понимаю, что должен сперва убедить самих почтека, что достоин того, чтобы быть принятым в их избранное общество...

– Не думаю, чтобы они стали слишком уж упрямиться, отвергая того, кто будет рекомендован их юй-тлатоани, – сухо заметил Ауицотль. – И это все, о чем ты нас просишь? Чтобы мы помогли тебе стать странствующим купцом?

– Если это будет угодно моему господину, я бы хотел бы взять с собой двух спутников. Я не прошу, чтобы мне выделили отряд солдат, но был бы доволен, получив в качестве охранника куачика Икстли-Куани. Я давно знаю его и полагаю, что он один стоит целого отряда. А еще прошу дозволения взять с собой мальчика Коцатля: когда я соберусь в дорогу, он уже поправится.

Ауицотль пожал плечами.

– Что касается куачика, то мы издадим указ об увольнении его с воинской службы: так и так он по возрасту годится уже только для возни с малолетками да новичками. Ну а раб принадлежит тебе, и ты волен распоряжаться им сам, по своему усмотрению.

– Мой господин, я предпочел бы взять с собой Коцатля не как раба. Этот мальчик верно служил мне, и теперь, когда с ним случилось несчастье, мне хотелось бы отблагодарить его, подарив свободу. Могу я просить Чтимого Глашатая официально сделать его свободным человеком? Он будет сопровождать меня не как раб, но как партнер, имеющий свою долю в этом предприятии.

– Мы поручим писцу подготовить указ о его освобождении, – ответил Ауицотль. – А пока мы не можем удержаться от замечания о том, что это будет самая странная по составу купеческая экспедиция, когда-либо отправлявшаяся из Теночтитлана. Куда ты совершишь свое первое путешествие?

– В земли майя, владыка Глашатай, и обратно, если боги позволят. Икстли-Куани бывал там раньше, и это одна из причин, почему я хочу, чтобы он мне сопутствовал. Надеюсь, что мы вернемся со сведениями, представляющими интерес и ценность для моего господина.

Я не стал добавлять, что страстно надеялся вернуться еще и с восстановленным зрением. Говорили, что лекари майя способны творить чудеса, и это стало самой главной причиной, побудившей меня отправиться именно в их страну.

– Твои просьбы будут исполнены, – провозгласил Ауицотль. – Ты будешь приглашен в Дом Почтека для собеседования.

Он поднялся со своего покрытого шкурой гризли трона, давая понять, что беседа окончена.

– Нам будет интересно потолковать с тобой снова, почтекатль Микстли, когда ты вернешься. Если вернешься.

Придя обратно в свои покои, я обнаружил, что Коцатль проснулся, сидит на постели и, закрыв лицо руками, рыдает так горестно, словно его жизнь кончена. В известном смысле, так оно и было. Но когда я вошел, на его лице сначала отразилось изумление, потом радостное узнавание, и наконец оно осветилось лучезарной улыбкой.

– Я думал, ты умер, – простонал мальчик и, выбравшись из одеял, неуклюже заковылял ко мне.

– А ну обратно в постель! – скомандовал я, поднял его и отнес назад, причем Коцатль все время без умолку тараторил:

– Кто-то схватил меня сзади, я не успел ни убежать, ни вскрикнуть. А когда очнулся, лекарь сказал, что во дворце ты еще не появлялся, вот я и решил, что тебя убили. А на меня напали для того, чтобы я не смог тебя предупредить. Потом я опять потерял сознание, а когда пришел в себя – один, на твоей постели, – то и вовсе решил...

– Тсс, малыш, – сказал я, подтыкая ему одеяло. – Успокойся!

– Но я подвел тебя, хозяин, – проскулил он. – Я упустил твоего врага!

– Нет. Чимальи до меня не добрался, потому и набросился на тебя. Я в большом долгу перед тобой и позабочусь, чтобы этот долг был уплачен. Обещаю, что, когда придет время и Чимальи снова окажется в моей власти, ты сам решишь, какая кара ему подходит. А сейчас, – печально пробормотал я, – скажи, ты знаешь, что за рану тебе нанесли?

– Да, – ответил мальчик, закусив губу, чтобы она не дрожала. – Когда это произошло, я лишь почувствовал страшную боль и потерял сознание. Добрый целитель позволил мне оставаться в обмороке до тех пор, пока он... пока он делал то, что мог. Но потом лекарь поднес к моему носу что-то пахнувшее так сильно, что я чихнул, очнулся и увидел, где он меня зашил.

– Бедняжка, – сказал я.

Мне очень хотелось утешить мальчика, но я не знал как. Коцатль пробежал рукой вниз по одеялу, осторожно ощупывая себя, и робко спросил:

– Это что, я теперь стал девчонкой?

– Что за глупости? С чего ты взял?

– Ну да, – фыркнул он, – думаешь, я не знаю, чем отличаются мужчины от женщин? Я видел раздетую женщину, помнишь нашу бывшую госпожу в Тескоко? У нее между ног вместо тепули была дырочка. И у меня, я посмотрел, когда целитель накладывал повязку, теперь осталось то же самое.

– Вовсе это не то же самое, – твердо заявил я, – а ты никакая не девчонка. Ты куда в большей степени мужчина, чем этот подлец Чимальи, нанесший тебе удар сзади, исподтишка, как делают только женщины. Знаешь, Коцатль, многие воины получали в бою похожие раны, и это ничуть не помешало им остаться бойцами. Некоторые даже становились еще более грозными и свирепыми, чем раньше.

– Тогда почему, – упорствовал мальчик, – у всех, кто узнает о моей ране, и у лекаря, и у тебя, господин, такие унылые физиономии?

– Видишь ли, – ответил я, – дело в том, что из-за этой раны ты никогда не сможешь стать отцом.

– Вот как? – воскликнул он, к моему удивлению только обрадовавшись. – Это не страшно. Честно скажу, я сам никогда не видел ничего хорошего в том, чтобы быть ребенком, и не желаю этого несчастья ни для кого другого. Но... выходит, я не смогу быть и мужем?

– Не обязательно. Просто тебе подойдет не всякая жена. А только такая, которой будет довольно того супружеского удовлетворения, какое ты сможешь ей дать. Ты ведь доставлял удовольствие некой, не будем поминать ее по имени, госпоже в Тескоко?

– Она сказала, что да. – Мальчик снова улыбнулся. – Спасибо за то, что успокоил меня, хозяин. Я ведь раб и не смогу многого добиться в жизни, поэтому хотел бы обзавестись хотя бы женой.

– Отныне, Коцатль, ты больше не раб, а я тебе не хозяин.

Улыбка мальчика растаяла, и на лице его появилась тревога.

– Что случилось?

– Да ничего особенного, просто мы с тобой теперь не хозяин и раб, а двое друзей. Ясно?

– Но раб без хозяина – самое несчастное, ничтожное существо, лишенное всяких корней, – произнес он дрожащим голосом.

– Так то раб, а ты свободный человек. Да еще вдобавок имеющий верного друга, который всегда готов ему помочь. Ты и сам видел, Коцатль, что у меня завелось небольшое состояние, и я собираюсь его преумножить. Как только ты выздоровеешь и сможешь путешествовать, мы отправимся на юг, в чужие края. Мы с тобой теперь будем почтека. Что скажешь? Мы будем торговать и богатеть вместе, так что участь превратиться в несчастное существо, лишенное всяких корней, тебе ничуть не грозит. Я только что вернулся от Чтимого Глашатая и спросил у него дозволения на это предприятие. А еще он обещал подготовить специальный указ, согласно которому ты больше не раб, а мой партнер и друг.

Мальчик улыбнулся сквозь слезы, положил свою ручонку мне на запястье, впервые позволив себе коснуться меня без приказа или разрешения, и пробормотал:

– Настоящим друзьям не нужны никакие указы правителей.

Некоторое время назад сообщество купцов Теночтитлана возвело собственное здание, в котором размещались склады, где хранились товары всех его членов, проводились встречи, а также находились конторы счетоводов, деловые архивы и тому подобное. Дом Почтека располагался недалеко от Сердца Сего Мира и хотя уступал размерами резиденции правителя, но выглядел настоящим дворцом.

При Доме Почтека имелись кухня и трапезная, где членам сообщества и гостям подавали еду и напитки, а также постоялый двор, на котором приезжие купцы могли остановиться на ночь. Один из многочисленных слуг с важным видом препроводил меня в роскошную палату, где я предстал перед тремя пожилыми почтека.

Я явился на беседу с намерением вести себя почтительно, но без робости и заискивания, а потому, сделав подобающий жест целования земли, расстегнул застежку плаща и, не оглядываясь и не дожидаясь приглашения, сел. Слуга, хоть и удивился подобному поведению со стороны простолюдина, однако каким-то загадочным образом ухитрился поймать мой плащ и подставить сиденье.

Один из трех старейшин купеческого сообщества ответил на мое приветствие легким движением руки и велел слуге принести нам шоколад. Некоторое время все трое молча рассматривали меня, словно снимая глазами мерку. В соответствии с традицией почтека не выпячивать, а скорее скрывать свое богатство, одеты эти важные господа были просто, без каких-либо украшений. Впрочем, достаток этих людей все равно выдавали дородные фигуры, ибо все купцы питались очень хорошо, и холеные руки, не привыкшие к физической работе. Да и покуитлин, которые курили двое из них, были оправлены в чеканное золото.

– У тебя превосходные рекомендации, – сказал первый старейшина язвительно, словно бы сожалея, что не может тотчас отвергнуть мою кандидатуру.

– Но чтобы вступить в сообщество, необходимо иметь еще и достаток, – добавил второй. – Давай посмотрим, что у тебя есть.

Я передал старейшинам список полученных мною товаров и ценностей, и они, попивая вместе со мной пенистый шоколад, приправленный для вкуса и аромата золотистыми лепестками магнолии, знакомились с ним, передавая друг другу.

– Неплохо, – сказал один.

– Но не бог весть что, – заметил другой.

– Сколько тебе лет? – спросил третий.

– Двадцать один, мои господа.

– Ты очень молод.

– Надеюсь, это не препятствие, – сказал я. – Великому Постящемуся Койоту было всего шестнадцать, когда он стал Чтимым Глашатаем Тескоко.

– Если предположить, что ты, юный Микстли, все же не стремишься занять трон, то каковы твои планы?

– Честно говоря, мои господа, я полагаю, что чудесные ткани, расшитые накидки и тому подобное – не самые подходящие товары для сельских жителей. Все это я постараюсь продать здесь знатным людям, которые смогут заплатить за такие вещи настоящую цену. Выручка пойдет на приобретение товаров попроще и подешевле, но таких, какие изготовляются только у нас в Мешико. С ними я отправлюсь на юг, где буду обменивать на товары, обычные для тех краев, но редкие и дорогие у нас.

– Именно этим мы все здесь и занимаемся, причем не один год, – промолвил один из купцов, на которого сказанное мною явно не произвело впечатления. – Но ты совершенно не учел дорожные расходы. Например, того, что тебе придется потратиться на носильщиков.

– Я не собираюсь нанимать носильщиков.

– Вот как? Выходит, твои партнеры и ты сам потащите все на себе? Поверь мне, молодой человек, это плохой способ сэкономить. Наемному носильщику платят поденно, в соответствии с договоренностью, а с компаньонами тебе придется делиться прибылью.

– Учитывая, что со мной отправятся только двое спутников, это не такой уж большой расход.

– Три человека? – насмешливо уточнил старший и постучал по моему списку. – Да нагруженные одним только обсидианом ты и твои друзья свалитесь с ног раньше, чем переберетесь через южную дамбу.

– Мне не придется таскать товары самому или нанимать носильщиков, – терпеливо объяснил я, – потому что для этого куплю рабов.

Все трое сочувственно покачали головами.

– На одного крепкого раба ты потратишь столько же, сколько стоят услуги целого отряда носильщиков.

– Но носильщиков, – возразил я, – мне пришлось бы кормить, одевать и обувать. И не только всю дорогу туда, но и обратно.

– А твои рабы пойдут на пустой желудок и босые? Ну уж и придумал, нечего сказать...

– Распродав товары, которые несли рабы, я продам и самих рабов. За них можно будет выручить хорошую цену.

Старейшины слегка удивились, такое явно не приходило им в голову. Но один все-таки скептически заметил:

– Но ведь в таком случае ты останешься в диких южных краях и без рабов, и без носильщиков. Кто же доставит домой твои приобретения?

– Я собираюсь закупать только те товары, которые имеют большую ценность при малом весе и объеме. В отличие от других почтека у меня нет намерения скупать жадеит, черепашьи панцири или тяжелые шкуры. Многие торговцы покупают все, что им предлагают, просто потому, что у них есть носильщики, которым все равно надо платить и которых надо кормить, так не гонять нее их без груза? Но я стану обменивать свои товары только на самые лучшие краски, редкостные перья и тому подобное. Конечно, чтобы раздобыть нечто особенное, вполне может потребоваться совершить более длительное и дальнее путешествие. Но даже я один могу принести домой на спине мешок драгоценной краски или перьев птицы кецаль тото, а один такой тюк тысячекратно окупит все вложения.

Трое купцов воззрились на меня с невольным уважением, а один хоть и нехотя, но все же признал вслух:

– Вижу, что ты как следует продумал свое предприятие.

– Моя молодость не помеха, – промолвил я. – Зато у меня много сил, которые так нужны для трудного путешествия. И уйма времени.

– Ты, видно, думаешь, что мы всегда были старыми тучными домоседами, – хмыкнул один из старейшин. – Глянь. – Он распахнул накидку и показал на правом боку четыре глубоких застарелых шрама. – Это следы стрел, которыми наградили меня уичоль в горах северо-запада, когда я покусился на покупку Ока Бога, их священного талисмана.

Другой купец приподнял полу длинной мантии, и я увидел, что у него всего одна ступня.

– Это укус науяки, змеи, обитающей в джунглях Чиапа. Ее яд убивает прежде, чем успеешь сделать десять вдохов, поэтому мне пришлось отсечь ступню еще быстрее. Своими руками, своим собственным макуауитль.

Третий купец нагнулся, продемонстрировав макушку своей головы. Она представляла собой сплошной шрам – красный и сморщенный.

– Я странствовал по северным пустыням в поисках навевающих грезы почек кактуса пейотль. Мне удалось миновать владения псов чичимеков, диких псов теочичимеков и даже бешеных псов цакачичимеков. Но в конце концов я столкнулся с племенем йаки, а по сравнению с этими варварами все перечисленные дикие народы просто безобидные кролики. Мне удалось остаться в живых, но какой-то дикарь йаки носит сейчас мой скальп подвешенным на своем поясе, вместе с волосами многих других людей.

Поняв, что меня поставили таким образом на место, я сказал:

– Мои господа, я восхищаюсь вашими приключениями, преклоняюсь перед вашим мужеством и могу лишь надеяться, что когда-либо хоть немного приближусь к положению столь заслуженных почтека. Пока же я счел бы за честь стать самым младшим из членов вашего почтенного сообщества и был бы глубоко признателен за возможность черпать из сокровищницы ваших знаний, добытых ценой столь великих трудов и опасностей.

Трое старейшин снова переглянулись.

– Ну что? – пробормотал один из них, и его товарищи кивнули.