Путешественник Дженнингс Гэри

У аптекарей на базаре было множество кувшинчиков и пиал со всякими средствами, которыми можно было наводить красоту, как для женщин, так и для мужчин: черная al-kohl (сурьма) и зеленый малахит, темно-коричневая басма и рыжая хна, усиливающие яркость глаз бальзамы, духи из девясила, мирры, ладана и розового масла. Там были крошечные мешочки почти неощутимо тонкого песка, как пояснил Джамшид, семена папоротника, которые использовали чародеи, умевшие правильно произносить магические заклинания, делающие их телесную суть невидимой. Там было масло, которое называлось терьяк[128], выжатое из лепестков и головок мака. Джамшид сказал, что его прописывают лекари для облегчения спазмов и сильных болей, но что любой человек, устав от возраста или страданий, может купить терьяк и принимать его как простое средство ухода от невыносимой жизни.

Еще багдадский базар блистал и сверкал от обилия драгоценных металлов, камней и ювелирных украшений. Но из всех драгоценностей, которые там продавались, меня особенно поразила одна. Какой-то торговец предлагал исключительно наборы для некой настольной игры. В Венеции она имеет совершенно невыразительное название «игра в квадраты», у нас дома в нее играют дешевыми фигурками, вырезанными из простого дерева. В Персии же эта забава называется «война шахов», а игральные наборы здесь – это произведения искусств, по цене сопоставимые лишь с богатством настоящего шаха или кого-нибудь, равного ему. Обычная настольная игра, предлагаемая на продажу этим багдадским торговцем, состояла из досок, заполненных перемежающимися клетками черного дерева и слоновой кости, самих по себе стоивших очень дорого. Фигуры с одной стороны – шах и его генерал, два слона, два всадника, два воина на колесницах и восемь солдат-пехотинцев – были сделаны из золота и украшены драгоценными камнями, а шестнадцать фигур напротив – из серебра, инкрустированного драгоценностями. Я не помню, сколько стоила эта настольная игра, но она меня просто потрясла. У торговца были и другие наборы: шахи, изготовленные из фарфора и жадеита, редких пород дерева и чистого хрусталя, причем все фигуры были сделаны необыкновенно изысканно, настоящие миниатюрные копии живых монархов, генералов и их армий.

Были на базаре и продавцы скота – разумеется, лошадей и пони, ослов и верблюдов, а также и других животных.

Некоторых из них, вроде большого лохматого медведя, который, как я подумал, очень напоминал дядю Маттео, я знал только понаслышке и никогда не видел прежде. Изящного оленя, называемого здесь газелью, персы приобретали для того, чтобы украсить свои сады. Дикую желтую собаку – шакала – охотник мог приручить и натаскать на дикого вепря. (Охотники-персы выходят в одиночку, вооруженные только ножом, на дикого льва, но опасаются встречи с дикой свиньей. Поскольку мусульмане избегают даже упоминаний о свинине, смерть от клыков вепря представляется им просто ужасной.) На рынке, где продавали животных, я увидел также и shuturmurq. В переводе это значит «птица-верблюд»: он и вправду выглядел так, словно был отпрыском двух столь разных созданий. У птицы-верблюда тело, перья и клюв – как у гигантского гуся, но его длинная шея лишена перьев, как у верблюда, а две ноги – такие же длинные и неуклюжие, как все четыре у верблюда, ступни широкие, как лапы, и он, подобно верблюду, не может летать. Джамшид сказал, что shuturmurq ловят и продают лишь ради одной только ценной вещи – колышущихся перьев, растущих у него на заду. Также на багдадском рынке продавали обезьян; эту породу моряки для смеху иногда привозили в Венецию, у нас дома их называли simiazze (шимпанзе), и они были такими же большими и уродливыми, как и дети эфиопов. Джамшид же назвал этих животных nedjis, что означает «невыразимо грязный», но не объяснил, почему их так называют и кто и с какой целью этих обезьян покупает.

Встретились нам на базаре также и fardarbab (предсказатели будущего). Это были сморщенные старики с оранжевыми бородами, которые сидели на корточках перед подносами с тщательно просеянным песком. Тот, кто заплатил монету, тряс поднос, и песок образовывал различные узоры, которые старик прочитывал и разъяснял. Немало тут было и святых нищих дервишей, таких же оборванных, покрытых струпьями, грязных и отвратительных, как и в любом европейском городе. Правда, у багдадских имелась одна отличительная черта: они танцевали, скакали, выли, кружились и бились в таких жутких конвульсиях, словно у них случился приступ эпилепсии. Как я полагаю, это было небольшое представление, за которое они выпрашивали бакшиш.

Однако при входе на базар нам пришлось ответить на вопросы местного, если я правильно понял, сборщика налогов. Мы убедили его, что имеем средства, чтобы делать покупки и оплатить jizya – пошлину, взимаемую с продавцов и покупателей немусульман. Визирь Джамшид, хотя и сам был придворным, по секрету сообщил нам, что такого рода мелких чиновников и городских служащих народ презирает и называет словом «batlanim», что значит «бездельник». Когда мой отец отдал такому «бездельнику» один из наших мешочков мускуса, которого было достаточно даже для того, чтобы купить «войну шахов», сборщик налогов проворчал с подозрением:

– Получили это от армянина, говорите? Тогда, возможно, здесь вовсе даже не мускус кабарги, а кусок его печени. Сейчас проверим.

«Бездельник» достал иглу, нитку и зубчик чеснока. Он вдел нитку в иголку и несколько раз продел ее через чеснок, пока та не пропиталась запахом чеснока. Затем он взял мешочек с мускусом и один раз протянул нить через него. После чего принюхался к нитке и удивился.

– Запах исчез, полностью впитался. Поистине, мускус у вас неподдельный. И где это вам удалось встретить честного армянина?

Наконец он выдал нам ferman – документ, разрешающий торговать на базаре в Багдаде.

Джамшид привел нас к загону с рабами; их продавал перс, которого визирь порекомендовал как надежного. Мы стояли в толпе предполагаемых покупателей и просто зевак, пока торговец подробно излагал происхождение, историю, особенности и достоинства каждого раба, которого выводили на деревянный помост его дюжие помощники.

– Вот образцовый евнух, – сказал торговец, представляя тучного, лоснившегося чернокожего мужчину, у которого для раба был слишком уж радостный вид. – Ручаюсь, что он спокойный и послушный, никогда не был замечен в воровстве больше разрешенного. Он станет отличным слугой. Однако если вы ищете истинного хранителя ключей, вот не простой, а настоящий евнух. – Торговец показал на молодого белокожего мужчину, светловолосого и мускулистого, который был красив, но выглядел слегка меланхолично, как, по-видимому, и ожидалось от раба. – Можете сами, если желаете, проверить товар.

Тут дядя сказал визирю:

– Разумеется, я знаю, кто такой евнух. У нас в стране тоже такое проделывают: сладкоголосых мальчиков кастрируют, чтобы их пение и впредь оставалось таким же сладким. Но как могут лишенные пола создания различаться на простых и настоящих евнухов? Наверное, имеется в виду, что один эфиоп, а другой славянин?

– Нет, мирза Поло, – ответил Джамшид и пояснил по-французски, чтобы мы не запутались в незнакомых словах на фарси: – Обычный евнух лишается своих яичек еще в детстве, чтобы он вырос покорным и послушным, а не своевольным по натуре. Это легко сделать. Мошонку ребенка туго перетягивают нитью у самого основания, по прошествии нескольких недель она уменьшается, чернеет и отваливается. Этого вполне достаточно, чтобы получить хорошего слугу, но и только.

– А разве евнух может еще для чего-нибудь пригодиться? – спросил дядя Маттео, уж не знаю – искренне или с сарказмом.

– Конечно, он может стать хранителем ключей, но для этого евнух должен занимать исключительно привилегированное положение. Ведь ему предписано находиться при anderun и следить за покоями, в которых живут жены и наложницы его господина. А эти женщины, особенно если хозяин не слишком балует их в своей постели, могут быть очень предприимчивыми и изобретательными даже с вялой мужской плотью. Потому-то раб такого рода должен быть лишен всей своей оснастки – не только камушков, но и отростка. И для этого требуется очень серьезная операция, ее совсем не просто сделать. Посмотрите туда и обратите внимание на товар, который изучают покупатели.

Мы посмотрели. Торговец приказал обоим рабам скинуть шаровары, и они стояли, обнажив свои промежности под испытующим взглядом престарелого персидского иудея. Толстый чернокожий мужчина не имел внизу волос, у него не было мошонки, но член был внушительной величины, хотя и неприятного пурпурно-черного цвета. Я подумал, что женщина в гареме, готовая пойти на риск ради мужчины и развращенная настолько, чтобы пожелать почувствовать внутри себя подобную штуку, может придумать, как укрепить ее и придать ей жесткость. Однако у гораздо более приятного на вид молодого славянина не было даже вялого придатка. Он демонстрировал лишь поросль светлых волос на «артишоке»: что-то наподобие маленького белого кончика причудливо выступало из волос, в противном случае его пах был бы совсем как у женщины.

– Bruto barabo![129] – проворчал дядя Маттео. – Как это делается, Джамшид?

Без всякого выражения, словно он читал медицинский текст, визирь сказал:

– Раба приводят в комнату, прокуренную дымом от листьев банджа, сажают в горячую ванну и дают выпить терьяк – все это делается, чтобы притупить боль. Хаким (то есть лекарь) во время операции берет длинную тесьму и туго обматывет ею пенис раба от самого кончика к основанию, захватывая также и мошонку с яичками, так что все органы становятся одним целым. Затем, используя очень острое лезвие, хаким отсекает все разом. Он сразу же прикладывает к ране, чтобы остановить кровь, истолченный в порошок изюм, грибы-дождевики и квасцы. Когда кровотечение прекращается, хаким вставляет внутрь чистое птичье перо, которое останется там в течение всей жизни раба, так как основная опасность этой операции заключается в том, что мочеточник может оказаться закрытым после извлечения пера. Если три-четыре дня спустя моча не станет проходить через перо, раб обязательно умрет. Как ни печально, это обычно происходит в трех случаях из пяти.

– Capon mal capona![130] – воскликнул отец. – Это звучит отвратительно. Вы и правда наблюдали эту процедуру?

– Да, – ответил Джамшид. – Я наблюдал с некоторым интересом, когда это проделывали со мной.

Я должен был понимать, как это связано с его постоянным меланхоличным внешним видом, и вполне мог бы промолчать. Но вместо этого выпалил:

– Но вы же не толстый, визирь, и у вас есть борода!

Джамшид не сделал мне замечания за мою наглость, а спокойно ответил:

– У тех, кого кастрировали в младенчестве, никогда не растет борода, а их тела становятся тучными и женственными, часто отрастают даже большие груди. Но если операция сделана уже после того, как раб вступил в пору половой зрелости, он остается мускулистым и мужественным, по крайней мере внешне. Я был взрослым мужчиной, имел жену и сына, когда на нашу деревню напали курдские работорговцы. Курды разыскивают только здоровых рабов для работы, и поэтому моих жену и малыша пощадили: их просто изнасиловали несколько раз, а затем убили.

Мы потрясенно молчали, испытывая неловкость, но Джамшид добавил почти небрежно:

– Ах, ну разве я могу жаловаться? Может, не случись этого, я по сей день так и сажал бы просо. Однако лишенный естественных мужских желаний – пахать землю и воспитывать потомство, – я свободен вместо этого воспитывать свой интеллект. Теперь я поднялся до поста визиря шахиншаха Персии, а это не так уж мало.

Легко выбросив из головы предмет нашего разговора, он сделал торговцу рабами знак подойти и выслушать наши требования. Торговец оставил своих помощников приглядывать за осмотром двоих рабов, которых уже выставили на продажу, и подошел к нам, улыбаясь и потирая руки.

Я был почти уверен, что отец купит мне миловидную девушку-рабыню, которая способна на большее, чем слуга, или хотя бы молодого человека моего возраста, который станет мне товарищем. И поэтому то, что сказал отец торговцу, мне совершенно не понравилось, а требования его были следующие:

– Пожилой мужчина, имеющий опыт путешествий, и чтобы до сих пор был в состоянии путешествовать. Разбирающийся в дорогах Востока – так, чтобы он мог и защищать, и наставлять моего сына. И пожалуй… – он бросил косой взгляд на визиря, – не евнух. Не по душе мне эти восточные обычаи.

– У меня есть как раз такой человек, мессиры, – сказал торговец, прекрасно говоривший по-французски. – Зрелый, но не старый, лукавый, но не коварный, опытный, но не расположенный командовать. Но куда же он подевался? Ведь был здесь еще мгновение назад…

И хозяин отправился на поиски в свое стадо, или, правильнее сказать, в свои стада, потому что в загоне было не только множество рабов, но также и некоторое количество крошечных окрашенных хной персидских лошадок, которые таскали повозки от города к городу. Загон был частично огорожен, а частично прикрыт этими повозками, в которых торговец со своими помощниками и живым товаром путешествовали днем и спали ночью.

– Этот человек – просто идеальный слуга для вас, мессиры, – продолжал торговец, нервно оглядываясь. – Он принадлежал многим хозяевам, а потому много путешествовал и знает множество земель. Он говорит на нескольких языках и обладает многочисленными талантами. Но где же он?

Мы продолжили обходить рабов – мужчин и женщин, которые были связаны легкой цепью, соединявшей их ножные оковы, – и миниатюрных лошадей, которые не были связаны. Торговец уже явно сильно встревожился, так как потерял того самого раба, которого собирался продать.

– Я освободил его из связки, – бормотал он, – и приковал к одной из своих лошадей, которую он должен был почистить для меня…

Его речь прервало громкое и пронзительное лошадиное ржание. Маленькая лошадка с развевающимися рыжими гривой и хвостом стремительно выскочила из одной из крытых повозок. Она буквально взлетела вверх на какое-то мгновение, как волшебный стеклянный конь, о котором рассказывала шахрияр Жад, так как ей пришлось перепрыгнуть через кровать и смести скамейку, предназначенную для возницы, чтобы оказаться на земле. Когда лошадь, высоко подпрыгнув, описала дугу, цепь, привязанная к ее ноге, проделала то же самое, и человек на другом ее конце вылетел из повозки, как пробка из бутылки. Он тоже пролетел через входное отверстие повозки и ударился о землю, подняв пыль. Поскольку лошадь все еще пыталась убежать, она протащила человека и подняла буквально облако пыли, прежде чем торговец рабами сумел схватить испуганное животное за уздечку и положить конец этому короткому представлению. Рыжая грива маленькой лошадки была расчесана до блеска, но ее хвост был растрепан. То же самое можно было сказать и о нижней части тела мужчины, поскольку его шаровары путались у него между ног. Он сел на мгновение, чтобы перевести дыхание, но смог издать только несколько слабых восклицаний на разных языках. Затем он поспешно привел в порядок свою одежду, потому что торговец рабами подошел к нему, встал рядом и принялся изрыгать проклятия, пиная несчастного ногами до тех пор, пока тот не встал. Раб был примерно ровесником моего отца, только его неряшливая борода, казалось, отросла всего лишь недели за две и плохо прикрывала скошенный подбородок. Поросячьи глазки хитро поблескивали, а большой мясистый нос нависал над такими же мясистыми губами. Он был не выше меня, но гораздо толще, с пузом, которое отвисало на манер его носа. Вообще этот человек напоминал птицу-верблюда.

– Моя новая кобыла! Да я ведь только что ее купил! – Торговец был в ярости и продолжал избивать раба. – В жизни не встречал таких негодяев!

– Непослушная лошадь заблудилась, хозяин, – вопил негодяй, защищая руками голову. – Мне пришлось последовать…

– Лошадь заблудилась? И залезла в повозку? Ты лжешь мне с такой же легкостью, с какой вступаешь в сношения с невинными животными! Ты отвратительный извращенец!

– Вы должны мне верить, хозяин, – продолжал вопить извращенец. – Ваша кобыла могла уйти далеко и потеряться. Или я мог оседлать ее и убежать.

– Bismillah, мне бы этого очень хотелось! Ты оскорбляешь саму благородную систему рабства!

– Тогда продай меня, хозяин, – хныкал оскорбитель. – Всучи меня какому-нибудь ничего не подозревающему покупателю и прогони с глаз долой.

– Estag farullah! – Торговец принялся молить Небеса в полный голос. – Аллах да простит мне мои грехи, я думал, что именно так и сделаю. Эти господа собирались купить тебя, мерзкая дрянь, но теперь они увидели, как тебя поймали, как раз когда ты чуть не изнасиловал мою лучшую кобылу!

– О! Поверьте мне, хозяин, ничего особенного, – заявил этот мерзавец, осмеливаясь говорить с благочестивым негодованием. – Я знавал множество кобыл и получше.

Лишившись дара речи, торговец сжал кулаки и зубы и прорычал: – Arrgh!

Возможно, это ругательство оказалось бы не единственным, если бы Джамшид не прервал его, сказав сухо:

– Мирза торговец, я заверил мессиров, что вы надежный человек и ваш товар тоже заслуживает доверия.

– Клянусь Аллахом, так оно и есть, мирза визирь! Я не продам, а отдам им даром этот ходячий гнойник! Клянусь, теперь, когда я узнал его истинную природу, я не продам его даже старой жене шайтана! Я искренне прошу прощения у вас, мессиры. И это создание тоже сейчас извинится. Ты слышишь меня? А ну извиняйся за отвратительное представление. Немедленно выражай свою покорность! Говори же,

Ноздря!

– Ноздря? – воскликнули мы в изумлении.

– Это мое имя, добрые хозяева, – пояснил раб, в тоне его не было слышно извинения. – У меня имеются и другие имена, но чаще всего я называюсь Ноздрей, и для этого есть причина.

Он приложил грязный палец к кончику носа и поднял его вверх, так что мы смогли увидеть: вместо двух ноздрей у раба оказалась одна большая. Зрелище само по себе было достаточно омерзительным, но оно еще и усугублялось обилием торчащих оттуда волос, покрытых соплями.

– Сие мелкое наказание я понес однажды за еще меньшее преступление. Не относитесь ко мне с предубеждением из-за этого, добрые хозяева. Как вы понимаете, я не обычный человек, кроме того, у меня есть бесчисленные достоинства. Я был моряком, прежде чем попал в рабство, и путешествовал повсюду, от моего родного Синда до далеких берегов…

– Ges Maria Ispo[131], – сказал дядя Маттео удивленно. – Язык этого человека такой же проворный, как и его средняя нога!

Это нас так поразило, что мы позволили Ноздре продолжить свою болтовню.

– Я бы и сейчас путешествовал, но, к несчастью, меня захватили в рабство. Я как раз занимался любовью с самкой шакала, когда на меня напали охотники за рабами, а вы, господа, без сомнения, знаете, как михраб суки обхватывает любящий ее zab и удерживает его. Потому-то я и не мог бежать быстро с сукой шакала, которая свисала у меня спереди, подскакивала и скулила. В результате меня схватили, моя карьера моряка закончилась и началась карьера раба. Но без ложной скромности могу сказать, что вскоре я стал совершенно необыкновенным рабом. Вы заметили, что я говорю сейчас на sabir, торговом языке Запада, а теперь послушайте, благородные хозяева, я говорю еще на фарси, торговом языке Востока, и на своем родном синдхи, на пушту, хинди и языке панджаби. Я также сносно изъясняюсь на арабском, преуспел в нескольких тюркских диалектах и…

– Ты не можешь заткнуться сразу на всех?

Ноздря продолжил небрежно:

– У меня еще есть много достоинств и талантов, о которых я даже не начал говорить. Я хорошо лажу с лошадьми, как вы уже могли заметить. Я вырос среди них…

– Ты только что сказал, что был моряком, – заметил дядя.

– Правильно, я стал моряком, когда уже вырос, проницательный хозяин. А еще я разбираюсь в верблюдах, умею рассчитывать и составлять гороскопы тремя способами – арабским, персидским и индийским. Я отклонил предложения многих известных хаммамов, которые хотели нанять меня как непревзойденного мойщика. Я умею окрашивать седые бороды хной и убирать морщинки, используя мазь из ртути. Своей единственной ноздрей я умею играть на флейте лучше, чем музыкант делает это ртом. Также отверстие сие может быть использовано и для иных целей…

Тут отец, дядя и визирь воскликнули в унисон: – Dio me varda!

– Этот человек и у личинки вызовет отвращение!

– Убери его, мирза торговец! Он пятно на городе Багдаде! Оставь его где-нибудь стервятникам!

– Я слышал и подчиняюсь, о визирь, – ответствовал торговец. – Позвольте показать вам другой товар?

– Поздно, – коротко сказал Джамшид, хотя он и мог бы сказать очень многое о торговце и его товаре. – Во дворце уже ждут нашего возвращения. Пойдемте, мессиры. Всегда есть завтра.

– И завтрашний день будет более ясным, – добавил торговец, мстительно глядя на раба.

Итак, мы покинули загон с рабами, а затем и базар и отправились в обратный путь вдоль улиц и садов. Мы уже подходили к дворцу, когда дядя заметил:

– Подумать только! А ведь этот презренный негодяй Ноздря так и не извинился!

Глава 3

Слуги снова переодели нас в нарядное платье, и мы опять присоединились к шаху Джаману, чтобы принять участие в вечерней трапезе. И снова еда оказалась восхитительной – всё, за исключением ширазского вина. Помню, что на десерт в тот день были сладости sheriye, которые представляют собой сорт пасты вроде нашей fetucine[132] лапши. Их делают из сливок с миндалем, фисташек и узких полосок золотой и серебряной фольги, таких тонюсеньких, что их тоже можно есть.

Пока мы обедали, шах сказал нам, что его светлейшая первая дочь, шахразада Магас, испросила дозволения отца составить мне компанию и сопровождать гостя во время пребывания в Багдаде, с тем чтобы показать город и его окрестности, разумеется в сопровождении дуэньи, и что сие позволение было ей дано. Отец бросил на меня косой взгляд, но поблагодарил шаха за его доброту и за доброту шахразады. После этого отец объявил, что поскольку теперь я точно буду в хороших руках, то совершенно необязательно покупать раба, который бы присматривал за мной. Таким образом, утром он мог со спокойной душой отправиться на юг в Ормуз, а Маттео – в Басру.

Я проводил дядю с отцом на рассвете; каждый из них ехал в сопровождении дворцовых стражников, которым шах поручил служить гостям и защищать их во время путешествия. После этого я отправился в сад, где меня уже ждала шахразада Магас (разумеется, со своей бдительной тенью, бабушкой), вознамерившаяся сегодня под ее присмотром показать мне город. Приветствуя шахразаду, я произнес традиционное «салям», ни словом не упомянув о ее намеках, да и сама Магас за весь день тоже ничего не сказала на этот счет.

– Рассвет – самое подходящее время, чтобы посмотреть нашу дворцовую мечеть, – заявила она и сопроводила меня в молельный дом, где предоставила наслаждаться его внутренним убранством, которое действительно оказалось восхитительным. Огромный купол был покрыт мозаикой из голубых и серебряных плиток и увенчан золотым шаром; все это сияло в лучах восходящего солнца. Шпиль минарета напоминал гигантский, великолепно сделанный подсвечник, покрытый богатой гравировкой и мозаикой из драгоценных камней. Именно там мне и пришло в голову одно интересное соображение, которое я вам сейчас и поведаю.

Я уже знал, что мужчинам-мусульманам предписывается содержать своих женщин изолированно, в молчании и бездействии, скрытыми от посторонних глаз – в pardah[133], как персы это называют. Я знал, что по законам пророка Мухаммеда, который записал их в Коране, женщина – это всего лишь имущество мужчины, наряду с оружием, скотом или одеждой. Она отличается от остального его имущества только тем, что он время от времени совокупляется с ней, причем это происходит с единственной целью – произвести детей, которые ценятся лишь в том случае, если они мальчики. Правоверным мусульманам, как мужчинам, так и женщинам, не пристало обсуждать отношения между полами, даже дружеские, хотя мужчина может откровенно и с вожделением рассказывать о своих отношениях с другими мужчинами.

Однако когда я в то утро смотрел на дворцовую мечеть, то подумал, что ислам, подвергая осуждению нормальные сексуальные отношения, не в состоянии подавить всего, что их выражает. Посмотрите на мечеть, и вы увидите, что ее купола скопированы с женской груди – вздымающиеся соски поднимаются в небо, а минареты представляют собой мужские половые члены в состоянии эрекции. Возможно, мои аналогии и ошибочны, хотя я так не думаю. Коран узаконил неравенство между мужчинами и женщинами. Он объявил нормальные отношения между полами неприличными и запретными, постыдно извратив их. Однако сами мусульманские храмы смело заявляют, что пророк ошибался и что Аллах заставил мужчину и женщину хранить верность друг другу и иметь единую плоть.

Мы с шахразадой вошли во внутреннее помещение мечети, удивительно просторное и с высоким потолком. Оно было красиво украшено, конечно же, узорами, а не картинами и статуями. Стены были покрыты мозаичными орнаментами из ляпис-лазури, перемежающейся с белым мрамором таким образом, что общий цвет помещения был бледно-голубым – мягким и успокаивающим.

Поскольку в мусульманских храмах нет никаких изображений, там нет и алтаря, нет священников, музыкантов или хористов, а также церемониальных принадлежностей, вроде наших курильниц, купелей и канделябров. В мечетях не проводят месс, исповедей или других подобных этим обрядов, мусульмане следуют тольо одному ритуальному правилу: во время молитвы все они простираются ниц в направлении священного города Мекки, места рождения их пророка Мухаммеда. Поскольку Мекка находится юго-западнее Багдада, то дальняя стена мечети, в которую мы зашли, тоже смотрела на юго-запад. В центре ее имелась неглубокая ниша, чуть выше человеческого роста, также выложенная сине-белой мозаикой.

– Это михраб, – пояснила шахразада Мот. – Хотя в исламской религии нет священников, иногда перед нами выступает какой-нибудь посетивший нас мудрец. Например, имам, который так глубоко изучил Коран, что обрел власть над его священными догматами. Или муфтий, тоже большой знаток скоротечных законов, установленных пророком (да пребудет с ним мир). Или ходжа – так называются те, кто совершил долгое паломничество в Святую Мекку. Чтобы руководить молитвой, мудрец занимает место прямо в михрабе.

– Я думал, что слово «михраб» означает… – Тут я смущенно замолчал, а шахразада улыбнулась мне озорной улыбкой.

Я чуть было не сказал, что решил, будто слово «михраб» означает интимное женское место, которое венецианская портовая девчонка когда-то грубо обозвала своей pota, а знатная венецианская госпожа утонченно назвала mona. А затем я заметил, какую форму имеет ниша мих-раб в стене мечети: она точно воспроизводила женские половые органы, будучи слегка овальной и суживающейся кверху, чтобы закрыть стрельчатую арку. Я побывал внутри многих мечетей, и в каждой эта ниша была именно такой формы. Пожалуй, это еще одно дополнительное подтверждение моей теории о том, что подавляемая в людях сексуальность повлияла на исламскую архитектуру. Итак, слово «михраб» имеет два значения, и сомневаюсь, что кто-нибудь из мусульман знает, которое из них является первым, а какое вторым.

– А это, – сказала Мот, показывая наверх, – окна, через которые солнце отсчитывает каждый прошедший день.

Без сомнения, отверстия сии самым тщательным образом расположили по верхнему периметру купола, и как только солнце вставало, оно освещало внешнюю сторону купола; там имелись вставки из плиток с арабскими письменами, которые вплетались в мозаику. Шахразада прочитала вслух слова на плитках, которые освещали солнечные лучи. По всей видимости, сегодня по мусульманскому летоисчислению был третий день месяца Джумад-ус-сани 670 года от Хиджры Пророка[134], или, по персидскому календарю, 199 год их эры. Узнав это, мы вместе с шахразадой Мот, бормоча и подсчитывая на пальцах, перевели дату в христианское летоисчисление.

– Сегодня же двадцатое сентября! – воскликнул я. – Мой день рождения!

Шахразада поздравила меня и сказала:

– У нас принято дарить в день рождения подарки. А у христиан тоже есть такой обычай?

– Вообще-то, да.

– Ну тогда я сделаю тебе подарок сегодня ночью, если ты достаточно храбр и не побоишься получить его. Я подарю тебе ночь zina.

– Что такое zina? – спросил я, хотя и подозревал, что догадываюсь.

– Это недозволенная связь между мужчиной и женщиной. Это haram, что значит «запретное». Если ты надумаешь получить свой подарок, мне придется украдкой впустить тебя в свои покои, в anderun дворца, что тоже запрещено.

– Я буду храбрым и рискну! – воскликнул я искренне. И тут кое-что вспомнил. – Но… простите мне дерзкий вопрос, шахразада Мот, я слышал, что мусульманские женщины кое-чего лишены – они не испытывают восторга при zina. Мне говорили, что им якобы делают некое обрезание, хотя я и не могу представить себе каким образом.

– О да, tabzir, – беззаботно пояснила она, – это у нас проделывают почти со всеми женщинами еще в младенчестве. Но никак не с девочками царской крови или с кем-нибудь, кто в будущем может стать женой или наложницей шаха. И разумеется, мне этого тоже не делали.

– Я очень рад за вас, – сказал я совершенно искренне. – Но что же все-таки происходит с остальными несчастными женщинами? Что такое tabzir?

– Позволь мне показать тебе, – сказала она.

Я испугался, ожидая, что шахразада разденется прямо тут же, и сделал предостерегающий жест в направлении бдительной бабушки.

Но Мот только хихикнула в ответ и шагнула к нише проповедника в стене мечети, спросив:

– Представляешь ли ты себе устройство женского тела? Тогда ты должен знать, что вот здесь, – она показала на верхушку арки, – прямо у самого михраба, у женщины есть мягкий, похожий на пуговку выступ. Он называется zambur.

– Ах, – сказал я, догадавшись наконец, что красавица имела в виду клитор. – В Венеции его называют lumaghtta. – Я старался говорить бесстрастно, как врач, но знал, что покраснел.

– Точное расположение zambur может слегка отличаться у разных женщин, – продолжала Мот; сама она оставалась при этом совершенно спокойной. – И размер его тоже может быть разным. Мой собственный zambur похвально большой, при возбуждении он увеличивается до размера первой фаланги моего мизинца.

Одна только мысль об этом заставила мой член возбудиться и увеличиться. Поскольку здесь находилась бабушка шахразады, я снова порадовался тому, что на мне были просторные одежды.

А Мот между тем весело продолжала:

– Поэтому я пользуюсь большим спросом среди других женщин anderun: мой zambur может служить им почти так же хорошо, как и мужской zab. Женские игры у нас называются halal, это значит разрешенные, незапретные.

Если до этого мое лицо было розовым, то теперь оно, должно быть, стало коричневато-малинового цвета. Уж не знаю, заметила ли сие Мот, однако это ее не остановило.

– У каждой женщины zambur – это самое чувствительное местечко, самая суть ее женского естества. Если он не возбудится, она останется невосприимчивой к любовным объятиям. Получая совсем мало наслаждения от сношения с мужчиной, она не будет стремиться к нему. В этом и заключается причина, по которой делают tabzir – обрезание, как ты его называешь. У взрослой женщины, пока она не возбудится, zambur скромно прикрыт губами ее михраба. Но в младенчестве у девочки он выступает между маленькими губками. И хаким может легко отрезать его простыми ножницами.

– Бог мой! – воскликнул я. От ужаса мое собственное возбуждение моментально прошло. – Разве можно творить такое?! Ведь женщину, по существу, превращают в евнуха.

– Очень похоже, – спокойно согласилась Мот, как будто ей все это вовсе не казалось таким уж страшным. – Девочка подрастает и становится женщиной, которая добродетельно холодна и избегает сношений с мужчинами, совершенно не стремясь к ним. Образцовая мусульманская жена.

– Образцовая?! Но какой супруг захочет иметь такую жену?

– Мусульманин, – просто сказала она. – Такая жена никогда ему не изменит, ибо не в состоянии представить сам акт zina или еще что-нибудь запретное. Она даже никогда не будет дразнить своего мужа, флиртуя с другим мужчиной. Если женщина правильно соблюдает par-dah, она никогда даже не увидит другого мужчину – пока не даст жизнь мальчику. Понимаешь, tabzir никак не влияет на материнство. Обрезанная женщина может стать матерью, и в этом она превосходит евнуха, который не способен стать отцом.

– Даже если и так, все равно – какая страшная судьба.

– Эта судьба определена пророком (да пребудет с ним мир). Тем не менее я рада, что наши женщины лишены подобных неудобств, которые предписаны простому народу. Ну а теперь о твоем подарке ко дню рождения, молодой мирза Марко…

– Как жаль, что еще только утро, – сказал я, глядя на медленно перемещающиеся солнечные лучи. – Это будет самый долгий день рождения в моей жизни, в ожидании ночи zina с вами.

– О нет, не со мной!

– Что?

Мот хихикнула.

– Ну, не совсем со мной.

Сбитый с толку, я снова спросил:

– Что?

– Ты привел меня в смущение, Марко, спросив о tabzir, и поэтому я не объяснила, что за подарок приготовила для тебя. Прежде чем я начну свое объяснение, ты должен принять во внимание, что я еще девственница.

Я снова начал с обидой:

– Вы говорили совсем не как…

Но она прижала палец к моим губам.

– Это правда, мне не сделали tabzir, и я не холодна, и, возможно, меня не назовешь вполне девственнй, поскольку я сама приглашаю тебя сделать нечто запретное. Правда также и то, что у меня самый очаровательный zambur и я очень люблю играть с ним, но только разрешенными способами, которые не нарушат мою девственность. Видишь ли, я всегда должна помнить о sangar. Эту девственную плеву нельзя нарушать до тех пор, пока я не выйду замуж за какого-нибудь шаха, иначе никто не возьмет меня в жены. Да и вообще в таком случае будет счастьем, если мне не отрубят голову за то, что я позволила какому-то мужчине лишить меня девственности. Нет, Марко, даже не мечтай заняться со мной zina.

– Я в смущении, шахразада Мот. Вы же ясно сказали, что тайком впустите меня в свои покои…

– Я так и сделаю. И останусь там, чтобы помочь тебе заниматься zina с моей сестрой.

– С вашей сестрой?

– Тише! Старая бабушка глуха, но иногда она может читать простые слова по губам. Теперь молчи и слушай. У моего отца множество жен, поэтому у меня есть много сестер. Одна из них очень любит zina, хотя и никогда не сможет получить ее достаточно. И именно zina с моей сестрой станет подарком к твоему дню рождения.

– Но если она тоже благородная шахразада, разве она не должна так же беречь девственность, как и…

– Я же сказала, молчи. Да, моя сестра так же благородна, как и я, но есть причина, по которой она уже больше не дорожит своей девственностью. Ты все узнаешь сегодня ночью. И до этого времени я больше ничего не скажу, а если ты будешь забрасывать меня вопросами, то вообще расторгну наше соглашение и ты останешься без подарка. А теперь, Марко, давай насладимся сегодняшним днем. Позволь мне приказать вознице покатать нас по городу.

Подъехавшая коляска оказалась в действительности изящной двуколкой, в которую была впряжена одна небольшая персидская лошадка. Возница помог мне поднять дряхлую бабку и усадить ее рядом с ним спереди, а мы с шахразадой уселись внутрь двуколки на сиденье. После того как повозка прокатилась по саду и выехала за дворцовые ворота в Багдад, Мот заметила, что сегодня еще не завтракала. Она открыла суконную сумку, достала из нее какие-то желтовато-зеленые фрукты и откусила от одного, предложив второй мне.

– Banyan, – назвала она его. – Разновидность фиги.

Я вздрогнул при упоминании о фигах и вежливо отказался, не став докучать шахразаде рассказом о несчастье, приключившемся со мной в Акре, и упоминанием о том отвращении, которое вызывали у меня фиги. Мот явно обиделась, когда я отказался, и я спросил девушку, в чем дело.

– Ты знаешь, – сказала она, наклонившись к моему уху, и зашептала так, чтобы не услышал возница, – что это запретный плод, которым первая женщина совратила первого мужчину?

Я прошептал в ответ:

– Я предпочитаю совращение без всяких плодов. И, кстати…

– Я же просила тебя пока не говорить об этом. Подожди до ночи. Во время нашей утренней поездки я еще несколько раз пытался завести разговор на эту тему, но шахразада каждый раз игнорировала меня. Она вообще говорила лишь тогда, когда хотела привлечь мое внимание к тому или иному месту, и рассказала мне немало интересного.

Она, например, сказала:

– Вот мы и на базаре, на котором ты уже побывал, но который трудно сегодня узнать: он такой пустынный и тихий. Это потому, что сегодня Jum – пятница, как вы ее называете. Аллах предписал, что это будет день отдыха, когда нельзя трудиться, заниматься делами или торговать.

Некоторое время спустя шахразада опять заговорила:

– А теперь посмотри вон туда, на луг, усаженный деревьями. Это кладбище, которое мы называем «Город безмолвия».

И еще она сказала:

– То большое здание – Дом иллюзий, благотворительное заведение, средства на которое дает мой отец шах. Здесь держат взаперти под присмотром всех, кто сошел с ума, а это часто происходит с людьми во время летней жары. Несчастных регулярно осматривает хаким, и если к ним возвращается разум, то их выпускают.

На окраине города мы переехали мост через маленький поток, и я был поражен необычным, удивительно глубоким синим цветом воды. Затем мы пересекли еще один поток, и тот оказался невероятного ярко-зеленого цвета. Ну а когда мы переехали и третий – красный как кровь, – я наконец высказал вслух свое изумление.

Шахразада пояснила:

– Вода во всех этих потоках таких странных цветов из-за краски, в которую мастера окрашивают qali. Ты никогда не видел, как делают qali? Тебе следует посмотреть. – И она сказала вознице, куда надо ехать.

Я ожидал, что мы снова вернемся в Багдад, в какую-нибудь городскую мастерскую, но повозка покатила дальше и остановилась возле холма, посередине которого имелся похожий на пещеру вход. Мы с Мот вылезли из двуколки, взобрались по холму и, пригнув головы, вошли внутрь.

Некоторое время нам пришлось идти, согнувшись, по короткому темному туннелю, а потом мы оказались в расширяющейся кверху огромной пещере, полной людей; пол ее был уставлен рабочими столами, скамьями и бочками с красящим веществом. Пещера казалась темной, пока мои глаза не привыкли к полумраку, который рассеивали многочисленные свечи, лампы и факелы. Лампы стояли на различных предметах мебели, факелы были пристроены здесь и там на стенах, часть свечей прикреплялись к стене при помощи воска, а остальные носили в руках многочисленные работники.

Я сказал шахразаде:

– Вы же говорили, что сегодня день отдыха.

– Для мусульман, – пояснила она. – А это рабы, христиане – славяне, лезгины и другие. Им разрешается отдыхать в воскресенье.

Лишь немногие из рабов были взрослыми мужчинами и женщинами, они выполняли различные работы вроде смешивания красок в бочках, на полу в пещере. Остальные оказались детьми – они трудились наверху. Это напомнило мне одну из волшебных историй шахрияр Жад, но все происходило в действительности. С высокого купола пещеры свисал гигантский гребень с нитями – сотнями нитей, – они тянулись параллельно и очень близко друг к другу; эта сеть была такой же высоты и ширины, как и пещера, очевидно, плетение для гигантского qali, предназначавшегося для огромного помещения где-нибудь в дворцовых покоях. Высоко напротив этой стены с плетением свободно висели веревки, которые прикреплялись к потолку где-то еще выше, в темноте, а на веревках этих болталось множество детей.

Все маленькие мальчики и девочки были совершенно голые – Мот пояснила, что это из-за того, что в пещере очень жарко, – они висели по всей ширине плетения, но на разных уровнях: кто-то выше, кто-то ниже. Сверху qali был уже частично завершен, и я смог рассмотреть его: даже на этой стадии работы на нем выделялся великолепный разноцветный орнамент из садовых цветов. К голове каждого висевшего ребенка была прикреплена воском свеча. Все детишки были заняты работой, но какой именно, я не мог разглядеть; казалось, они своими маленькими пальчиками дергали незаконченный нижний край qali.

Шахразада пояснила:

– Они ткут основу, продевая нити через плетение. У каждого раба в руках челнок и моток нити одного какого-то цвета. И дети туго вплетают ее в соответствии с орнаментом.

– Но как, черт побери, – спросил я, – ребенок может не запутаться среди такого количества других детей и нитей? Это ведь невероятно сложная работа.

– Мастер qali поет им, – сказала Мот. – Наш приход прервал его. А теперь смотри, он начинает снова.

Это было поразительно. Человек, которого шахразада называла мастером qali, сел за стол. Перед ним лежал огромный лист бумаги, расчерченный на огромное количество аккуратных маленьких квадратиков; на них был наложен рисунок – полный план орнамента qali, с указанием различных цветов, а их там было великое множество. Мастер qali вслух считывал орнамент, напевая в определенном порядке:

– Один, красный!.. Тринадцать, голубой!.. Сорок пять, коричневый!..

А теперь представьте, какое это непростое искусство. Ма стера должны были услышать далеко под сводом пещеры и безошибочно понять все находившиеся там мальчики и девочки. Ему приходилось при помощи модуляций голоса заставлять их работать в определенном ритме. Таким образом, слова мастера были обращены то к одному маленькому рабу, то к другому, по очереди разъяняя каждому, когда он должен взяться за свой челнок. Мало того, мастер пел свои слова то низко, то высоко, что обозначало, как далеко раб должен просунуть в переплетение нить и где закрепить ее. Подобным воистину удивительным способом, как пояснила мне Мот, рабы будут делать qali, нитка за ниткой, ряд за рядом, и так до самого пола пещеры, а когда ковер будет закончен, он окажется таким совершенным по своему исполнению, словно его расписал один-единственный художник.

– Такой qali в конечном счете обходится недешево, – сказала шахразада, когда мы повернулись, чтобы уйти из пещеры. – Ткачи должны быть, насколько это возможно, юными, тогда они обладают небольшим весом и маленькими проворными пальчиками. С другой стороны, совсем непросто научить такой ответственной работе малышей. К тому же они часто теряют сознание от жары, падают вниз, разбиваются и умирают. А те, кто проживет достаточно долго, почти наверняка ослепнет от требующей пристального внимания работы и слабого освещения. Когда кто-нибудь из них умирает, другой выученный мастерству ребенок-раб уже должен быть наготове.

– Так вот почему, – заметил я, – даже самый маленький qali такой дорогой.

– А теперь представь, сколько бы он стоил, – ответила шахразада, когда мы снова вышли на дневной свет, – если бы его делали взрослые.

Глава 4

Повозка покатила обратно в город, въехала в Багдад, и вскоре мы снова оказались в дворцовом саду. Раз или два я попытался выведать у шахразады, хотя бы намеком, что же все-таки должно произойти ночью, но она упорно отмалчивалась. Лишь когда мы вылезли из повозки и Мот вместе с бабкой собрались покинуть меня, чтобы отправиться в свои покои в anderun, красавица все же вспомнила о нашем свидании.

– Когда взойдет луна, – сказала Мот, – снова приходи к gulsa’at. Впереди меня поджидало небольшое испытание. Когда я вернулся в свою комнату, слуга Карим сообщил, что меня удостоили чести отобедать этим вечером с шахом Джаманом и шахрияр Жад. С их стороны это, без сомнения, было проявлением доброты; я ведь был совсем юным, и хозяева не хотели, чтобы я скучал в отсутствие дяди и отца. Однако, признаюсь, я не слишком-то оценил эту честь и во время обеда испытывал желание, чтобы трапеза побыстрей закончилась. Причина, полагаю, вам ясна: я чувствовал себя весьма нервно в присутствии родителей девушки, которая пригласила меня заняться этой ночью zina. (О второй девушке я знал только, что отцом ее был шах, но понятия не имел, кто мог быть ее матерью.) Кроме того, я в предвкушении ночи буквально глотал слюнки, хотя даже толком не знал, что должно было произойти. Из-за того, что мои слюнные железы выделяли такое количество жидкости, я с трудом мог есть прекрасную еду, предпочитая не поддерживать разговор. К счастью, болтливость самой Жад позволяла гостю лишь изредка встав лять замечания вроде: «О да, светлейшая шахрияр», «Да неужели?» или «Не может быть!». Когда хозяйка говорила, ничто не могло прервать ее, однако она, похоже, так и не рассказала ничего существенного.

– Я слышала, – заметила шахрияр, – что сегодня вы посетили тех, кто делает qali?

– Именно так, светлейшая шахрияр.

– А знаете, что в стародавние времена существовали волшебные qali, которые могли переносить людей по воздуху?

– Да неужели?

– Представьте себе, человек мог встать на qali и приказать ему отнести себя далеко, куда-нибудь на край земли. И qali летел над горами, морями и пустынями, доставляя хозяина туда в мгновение ока.

– Не может быть.

– Да. Я расскажу вам историю об одном принце. Возлюбленного некой знатной девушки похитила гигантская птица Рухх, и он оказался в безлюдном месте. Как-то юноша добыл у джинна один из волшебных qali…

И вот наконец история закончилась, а вместе с ней трапеза и мое нетерпеливое ожидание, и я, как юноша из той сказки, поспешил к своей возлюбленной. Шахразада поджидала меня у цветочных часов, она впервые была одна, без сопровождающей ее старой карги-дуэньи. Красавица взяла меня за руку и повела по дорожкам сада, вокруг дворца, к крылу, о существовании которого я не знал. Его двери охранялись так же, как и остальные входы во дворце, но Мот велела мне вместе с ней затаиться за цветущим кустом и подождать, пока стражники не отвернутся. Они сделали это одновременно, словно по команде, и я подумал, уж не подкупили ли их. Мы оба незамеченными проскользнули внутрь – по крайней мере, нас никто не остановил, – и девушка провела меня по нескольким коридорам, в которых, как ни странно, совсем не оказалось стражников. Завернув за угол, мы наконец вошли в неохраняемую дверь.

Мы оказались в покоях шахразады. Они были увешаны многочисленными роскошными qali, а также тонкими просвечивающими занавесками и драпировками, разноцветными, словно шербет. Все были завязаны узлами и висели рядами в восхитительном беспорядке. Комната от стены до стены была, словно ковром, устлана разноцветными диванными подушками: их оказалось такое множество, что я не мог понять, где же тут диван, а где постель шахразады.

– Добро пожаловать в мои покои, мирза Марко, – сказала хозяйка. – А теперь смотри.

И она каким-то неуловимым движением развязала что-то вроде единственного узелка или застежки, которая поддерживала ее одежды, поскольку те сразу же соскользнули с нее. Шахразада стояла передо мной в теплом свете ламп, одетая лишь в свою красоту и вызывающую улыбку; ее единственным украшением была тоненькая веточка с тремя блестящими вишенками в распущенных черных волосах.

На фоне бледной расцветки комнаты Мот выделялась яркими цветами – красным и черным, зеленым и белым: красные вишни в черных локонах, зеленые глаза, длинные черные ресницы и красные губы на лице цвета слоновой кости. Соски девушки тоже покраснели, а черные завитки волос внизу живота выделялись на белоснежном теле. Она улыбалась все шире, наблюдая, как мой взгляд скользит по ее обнаженному телу вниз и снова поднимается вверх, чтобы задержаться на трех живых украшениях в ее волосах. Шахразада пробормотала:

– Яркие, как рубины, не так ли? Но гораздо более ценные, чем рубины, потому что вишни увянут. А может, вместо этого, – спросила Мот, обольщающе проведя красным кончиком языка по верхней губке, – их съедят? – И звонко рассмеялась.

Я стал задыхаться, словно, прежде чем оказаться в этой комнате, пробежал весь Багдад. Я неуклюже двинулся к ней. Шахразада позволила мне приблизиться на расстояние вытянутой руки, после чего остановила, потянувшись, чтобы дотронуться до моей самой выступающей части тела.

– Хорошо, – сказала она, одобряя то, к чему прикоснулась. – Ты совершенно готов, чтобы страстно заняться zina. Снимай одежду, Марко, а я позабочусь о лампах.

Я послушно разделся, не отводя от девушки зачарованного взгляда. Она грациозно двигалась по комнате, гася один фитиль за другим. Когда Мот на мгновение остановилась перед одной из ламп, то, хотя она и стояла, плотно сдвинув ноги вместе, я разглядел крошечный треугольник между бедрами и холмиком «артишока», через который проникал свет, подобный путеводной звезде. В это мгновение я вспомнил, что сказал когда-то давно венецианский мальчишка: это знак «женщины, чрезвычайно приятной в постели». Когда шахразада погасила все лампы, она подошла ко мне в темноте.

– Я бы хотел, чтобы вы оставили лампы гореть, – сказал я. – Вы такая красивая, Мот, и мне очень нравится смотреть на вас.

– Ах, но лампы губительны для мотыльков, – ответила она и рассмеялась. – Лунного света, который проникает в окно, достаточно для того, чтобы ты мог разглядеть меня и не увидеть ничего другого. А теперь…

– А теперь! – эхом повторил я, радостно соглашаясь, и потянулся, чтобы коснуться ее груди, но девушка ловко увернулась.

– Подожди, Марко! Ты забываешь, что вовсе не я твой подарок ко дню рождения.

– Да, – пробормотал я. – Правильно. Теперь я вспомнил, что речь шла о вашей сестре. Но тогда зачем вы разделись, Мот, если на самом деле она?..

– Я же сказала, что все объясню. Вот что, Марко, попридержи-ка руки. А теперь слушай. Итак, моя сестра, тоже шахразада благородных кровей, не пдвергалась удалению tabzir, когда была ребенком, ибо ожидалось, что однажды она выйдет замуж за какого-нибудь шаха. Потому-то она полноценная женщина – все ее органы не тронуты, и женское естество полностью сохранилось. К сожалению, бедная девочка выросла уродливой. Просто безобразной. Я даже не могу сказать тебе, насколько именно.

Я удивленно заметил:

– Но я не видел во дворце никого с такой внешностью.

– Конечно нет. Она не хочет, чтобы ее видели. Бедняжка мучается от уродства, но сердце у нее нежное. Поэтому она предпочитает все время находиться в своих покоях в anderun, где не имеет возможности никого увидеть: ни ребенка, ни евнуха. Сестра боится столкнуться с какими-нибудь глупцами, мнящими себя остряками.

– Mare mia[135], – пробормотал я. – Насколько же она безобразна, Мот? У нее уродливо только лицо? А может, она калека? Горбатая? Да что с ней такое?

– Тише! Сестра ждет прямо за дверью и может нас услышать.

Я понизил голос:

– Так скажи мне, что же с ней и как зовут эту девушку?

– Бедняжку зовут шахразада Шамс, и это очень грустно, потому что ее имя означает Солнечный Свет. Вот что, давай не будем говорить о ее удивительном уродстве. Хватит и того, что моя несчастная сестра давно потеряла всякую надежду на то, чтобы выйти замуж или привлечь хотя бы временного возлюбленного. Ни у одного мужчины, кто увидел бы ее при свете дня или ощутил в темноте, копье не осталось бы готовым к zina.

– Che brada![136] – пробормотал я, почувствовав легкую волну дрожи. Не будь рядом со мной Мот, мое собственное копье после таких слов наверняка тоже поникло бы.

– Тем не менее заверяю тебя, что женские части ее тела совершенно нормальны. И совершенно нормально, что они жаждут, чтобы их заполнили и переполнили. Вот почему мы вместе разработали план. Видишь ли, я очень люблю свою сестру Шамс и принимаю в ней участие. Поскольку она не раскрывает своего тайного убежища мужчине, который пробуждает у нее желание, я приглашаю его сюда и…

– Так, значит, вы проделывали это прежде! – в смятении упрекнул ее я.

– Глупый неверный, конечно, мы делали это! Множество раз. Вот почему я обещаю тебе, что ты получишь наслаждение. Потому что много других мужчин до тебя уже получили его.