Путешественник Дженнингс Гэри
– Как же, знаю, – сказал я. – Игла, указывающая на север. У венецианских капитанов кораблей она есть тоже. Инструмент этот у нас называется буссолью.
– Мы именуем его «повозкой, едущей на юг». И могу побиться об заклад, что ее нельзя даже сравнивать с вашими грубыми венецианскими приборами. Вы на Западе все еще пользуетесь кругом, поделенным всего только на триста шестьдесят градусов. Это лишь грубое приближение к истине, до которого додумался кто-то из ваших ограниченных предков, не способных даже как следует сосчитать количество дней в году. Истинная протяженность солнечного года была известна нам, народу хань, три тысячи лет тому назад. Смотри, наш круг поделен ровно на триста шестьдесят пять с четвертью градусов.
Я взглянул: так оно и было. Как следует рассмотрев прибор, я рискнул заметить:
– Точный расчет, точное деление круга, все это, несомненно, так. Но какой в этом прок?
Лин Нган в ужасе уставился на меня.
– Какой в этом прок?
– Наш западный старомодный круг, по крайней мере, легко поделить на четверти. А как может человек, используя этот ваш круг, вычислить правильный угол?
Математик занервничал.
– Но, господин Марко Поло, неужели вы не понимаете, насколько это гениально? Какое упорное наблюдение! Какой изысканный расчет! Насколько наши безупречные вычисления превосходят небрежные расчеты математиков Запада!
– О, я открыто признаю это. Просто, по-моему, ваш круг очень непрактичный. Триста шестьдесят пять с четвертью градусов сведут землемера с ума. Это уничтожит все наши карты. И строитель никогда не сможет возвести дом с правильными углами и прямоугольными комнатами.
Спокойствие Лин Нгана улетучилось окончательно, и он в раздражении повысил голос:
– Вы там, на Западе, беспокоитесь только о том, как накопить знания. Вы совершенно не заботитесь о том, как овладеть мудростью. Я говорю вам о чистой математике, а вы мне о плотниках!
Я робко заметил:
– Я несведущ в философии, господин Лин Нган, но знавал нескольких плотников. Они подняли бы на смех этот китайский круг.
– На смех! – воскликнул он сдавленным голосом.
Я впервые видел, как обычно мудрый и невозмутимый философ-созерцатель позволил себе прийти в ярость, что считается у хань неприличным. Поэтому я благоразумно попрощался с математиком и почтительно удалился из его покоев. Я опять столкнулся с хвалеными китайскими изобретениями и в очередной раз испытал разочарование. Математик наверняка счел меня невежей.
Однако во время похожей беседы в придворной астрономической обсерватории я ухитрился держаться с уверенностью и апломбом. Обсерватория представляла собой самую высокую террасу дворца и не имела крыши. Она была забита очень большими и сложными инструментами: армиллярными сферами, солнечными часами, астролябиями и алидадами. Все они были искусно сделаны из мрамора и меди. Придворный астроном, Джамаль-уд-Дин, был персом. Как он сам объяснил мне, все эти инструменты были изобретены и созданы много лет назад у него на родине, поэтому он лучше всех знал, как с ними работать. Под его началом находилось около полудюжины астрономов, все хань, потому что, как сказал господин Джамаль, у хань хранились скрупулезные записи наблюдений астрономических обсерваторий за гораздо больший срок, чем у других народов. Мы с Джамалем-уд-Дином беседовали на фарси, и он переводил мне замечания, которые делали его коллеги.
Я начал с того, что искренне признался:
– Господа, единственное, что я знаю из астрономии, – это библейская запись о том, как пророк Джошуа для того, чтобы продлить время битвы, заставил солнце остановиться в небе.
Джамаль искоса взглянул на меня, но перевел это пожилым хань. Казалось, мое замечание удивило их и заинтересовало. Посовещавшись, астрономы вежливо переспросили:
– Он остановил солнце, да, этот Джошуа? Очень интересно. Когда это произошло?
– О, много-много лет тому назад, – ответил я. – Когда израильтяне сражались против аморитов. Это случилось задолго до того, как родился Христос и началось христианское летоисчисление.
– Это очень интересно, – повторили они после того, как снова посовещались между собой. – Нашим астрономическим записям, содержащимся в «Шу-цзин»[199], более трех тысяч пятисот семидесяти лет, и в них нет ни малейшего упоминания об этом случае. Предположим, что вселенское событие такой природы действительно имело место, тогда об этом толковали бы все подряд, и уж его точно не обошли бы вниманием астрономы того времени. Как вы считаете, это случилось еще раньше?
Почувствовав, что бедные старики явно перепугались оттого, что я знаю больше их по истории астрономии, я милостиво сменил тему разговора:
– Хотя я почти не обучен вашей профессии, господа, но отличаюсь любопытством. Я сам часто смотрел на небо и даже придумал некоторые собственные теории.
– Правда? – спросил господин Джамаль и, посоветовавшись с остальными, добавил: – Нам бы хотелось удостоиться чести услы шать их.
Итак, с приличествующей скромностью, но без всяких уловок и хитростей я рассказал астрономам об одном выводе, к которому сам пришел: что Солнце и Луна находятся на своих орбитах ближе всего к Земле утром и вечером, чем в иные часы.
– Это легко заметить, господа, – сказал я. – Просто посмотрите на Солнце на восходе и закате. Или лучше понаблюдайте за восходом полной Луны, на нее можно смотреть, не причиняя боли глазам. Когда она восходит с другой стороны Земли, она огромна. Но затем Луна уменьшается, пока не достигнет зенита, и тогда от нее остается лишь небольшая ее часть. Я видел это явление много раз, наблюдая за восходом Луны с берега Венецианской лагуны. Очевидно, сие небесное тело удаляется от Земли в процессе ее движения по орбите. Ибо в противном случае нам придется признать, что Луна уменьшается и съеживается, пока движется, а подобное объяснение, на мой взгляд, было бы слишком глупо.
– Глупо, воистину, – пробормотал Джамаль-уд-Дин. После чего все астрономы в явном изумлении дружно покачали головами и некоторое время молчали. Наконец один из мудрецов, очевидно, решил проверить степень моих познаний в астрономии, потому что через Джамаля задал мне другой вопрос:
– А каково ваше мнение, Марко Поло, о солнечных пятнах?
– Ах, – сказал я, обрадовавшись, что могу ответить сразу. – Это очень опасное уродство. Ужасная вещь.
– Объясните почему? Наши мнения о том, что они означают в универсальной схеме вещей – зло или добро, – разделились.
– Ну, я не знаю, я бы не сказал, что это зло. Уродство – да, скорее всего. В течение долгого времени я полагал, что все монгольские женщины уродливы, пока не увидел монголок здесь, во дворце.
Астрономы выглядели сбитыми с толку, а господин Джамаль нерешительно спросил:
– Какое отношение это имеет к теме разговора?
Я ответил:
– Я понял, что лишь монголки-кочевницы, то есть те, кто проводит свою жизнь на открытом воздухе, все в веснушках и пятнах, а их кожа покрыта загаром. Более цивилизованные монгольские дамы при дворе, наоборот…
– Нет, нет, нет, – произнес Джамаль-уд-Дин. – Мы говорим о пятнах на Солнце.
– Что? Вы хотите сказать, что на Солнце есть пятна?
– Воистину так. Пыль из пустыни, которую постоянно приносит ветер, обычно является бедствием, но у нее есть и одна положительная особенность. Иногда она почти полностью закрывает Солнце, так что мы можем смотреть прямо на него. Мы видели – несколько раз, совершенно независимо друг от друга, и достаточно часто, чтобы не сомневаться в этом, – что порой на сверкающей поверхности Солнца появляются темные пятна и пятнышки.
Я, улыбнувшись, заметил:
– Понимаю. – И принялся смеяться, ведь именно этого и ожидал от меня главный астроном. – Вы шутите. Я удивлен, господин Джамаль. Полагаю, что нам с вами все-таки не следует смеяться над усилиями этих несчастных хань.
Теперь он выглядел еще более озадаченным, чем прежде.
– А сейчас о чем мы говорим?
– Вы же смеетесь над особенностью их зрения. Пятна на Солнце, надо же такое придумать! Бедняги, это не их вина, что они так устроены. Всю жизнь смотреть сквозь такие узкие веки. Ничего удивительного, что у хань перед глазами появляются какие-то пятна! Однако шутка хорошая, господин Джамаль. – Согнувшись в принятом у персов поклоне, все еще смеясь, я удалился.
Придворные садовник и гончар были хань, и каждый из них надзирал за множеством молодых учеников-хань. Потому-то, когда я навестил их, меня снова попотчевали типичным для этого народа зрелищем – щедро расточаемой и совершенно неуместной изобретательностью. На Западе те, кто занимается подобным делом, относятся к слугам низшей категории, которые привыкли копаться в грязи, а не к умным людям, таланты коих, на мой взгляд, можно использовать лучшим образом. Но придворные садовник и гончар, казалось, гордились тем, что используют свой ум, рвение и мастерство, служа компосту и гончарной глине, и с не меньшим энтузиазмом готовили новое поколение юношей к такой же жизни, полной грязного, презренного физического труда.
Мы беседовали с придворным садовником в огромной теплице, целиком построенной из рам с вставленными в них стеклами из слюды. За несколькими большими столами сидели, согнувшись над ящиками, его многочисленные помощники. В ящиках этих было множество чего-то, похожего на стебли крокусов, с которыми юноши что-то делали при помощи крошечных ножичков.
– Это луковицы китайской лилии, которые готовят к посадке, – пояснил господин садовник. (Когда я позже увидел, как они цветут, то узнал в них цветок, который мы на Западе называем нарциссом.) Он показал одну из сухих луковиц и сказал: – Два очень точных маленьких надреза позволят луковице расти в форме, которую мы считаем самой привлекательной для этого цветка. По бокам ее появятся два раздельных стебля. Но затем, дав листья, стебли снова склонятся вовнутрь.
Таким образом, восхитительные цветки, когда они расцветут, склонятся друг к другу, как руки, сложенные для объятия. К природной красоте цветка мы добавим изящество линий.
– Замечательное ремесло, – пробормотал я, воздержавшись от того, чтобы высказать свое мнение: я полагал, что этим незначительным делом ни к чему заниматься такому количеству людей.
Мастерская придворного гончара, такая же огромная, как теплица, располагалась в подвале и освещалась при помощи ламп. Здесь делали не грубую столовую посуду, а настоящие произведения искусства из прекрасного фарфора. Гончар показал мне лари с различной глиной, емкости для смешивания, гончарные колеса, печи для обжига и кувшины с красками и глазурями, состав которых, как он уверил меня, был «совершенно секретным». Затем хозяин мастерской подвел меня к столу, где работало около дюжины помощников. В руках у них были фарфоровые вазы в виде бутонов и изящные маленькие безделушки в виде луковиц с высокими узкими горлышками, но все они были цвета сырой глины. Подмастерья расписывали их, подготавливая к обжигу.
– Почему у всех этих юношей сломанные кисти? – спросил я, потому что абсолютно все молодые помощники умело действовали прекрасными кистями с длинными кривыми ручками.
– Они не сломаны, – ответил господин гончар. – Кисти изогнуты специально. Подмастерья рисуют орнамент из цветов, птиц, болотных растений и прочего – полагаясь исключительно на свой талант и вдохновение – внутри вазы. Когда работа будет закончена, рисунок останется невидим до тех пор, пока вазу не поставят перед огнем, и тогда на тонком, как бумага, белом фарфоре проявится красочная, изящная и туманная картина.
Он подвел меня к другому столу и сказал:
– А здесь у нас новички, которые только начали постигать искусство. – Постигать искусство? – переспросил я. – Но они же играют с яичными скорлупками.
– Да. Фарфоровые предметы, иногда огромной ценности, к сожалению, бьются. Эти парни учатся их чинить. Но, разумеется, они практикуются не на дорогих предметах. Я беру яйца, разбиваю их и даю каждому юноше перемешанные скорлупки двух яиц. Он должен разобрать их, найти отдельные фрагменты и вновь составить оба яйца. Что он и делает, соединяя каждый осколок скорлупки при помощи медных заклепок, которые вы видите здесь. И только когда ученик сможет восстановить яйцо целиком так искусно, словно оно и не было разбитым, ему разрешат работать с настоящими фарфоровыми изделиями.
Больше нигде на земле я не видел столько примеров, когда талантливые работники посвящают свои жизни таким незначительным де лам, а люди незаурядного ума занимаются ерундой, растрачивая мастерство и трудолюбие на пустяки. Я имею в виду не только придворных ремесленников. Такое же положение вещей я наблюдал и среди министров, наиболее приближенных к Хубилаю.
Министр истории, например, хань по происхождению, выглядел очень эрудированным, свободно говорил на нескольких языках и, казалось, помнил наизусть всю историю Запада, так же как и Востока. Однако он выполнял совершенно бессмысленную, на мой взгляд, работу. Когда я спросил этого человека, чем он занят в настоящий момент, он встал из-за огромного письменного стола, открыл дверь в свой кабинет и показал мне еще большую смежную с ним комнату. Она была полна небольших письменных столов, которые стояли впритык друг к другу; за каждым столом сидел, согнувшись, писец, старательно что-то делающий; его почти не было видно за книгами, свитками и пачками документов.
На хорошем фарси министр истории сказал:
– Великий хан Хубилай четыре года тому назад издал декрет, что во время его правления будет положено начало династии Юань, в которую войдут все его преемники. В переводе «юань» означает «величайший» или «главный». Он недаром выбрал этот титул, который заставляет бледнеть недавно угасшую династию Цзинь, и Сиань, которая была до нее, и все остальные династии, которые существовали здесь с начала цивилизации. Поэтому я компилирую, а мои помощники записывают ярко сверкающую историю, чтобы быть уверенными, что будущие поколения узнают о превосходстве династии Юань.
– Написание будет окончено, разумеется, – сказал я, глядя на склоненные головы и подергивающиеся кисточки для чернил. – Но много ли можно написать, если династии Юань всего четыре года?
– Много, если уметь записывать текущие события, – откровенно ответил министр истории. – Самое трудное – это переписать те события во всей истории, которые произошли прежде.
– Что? Как это – переписать? История есть история, господин министр. История – это то, что произошло.
– Не совсем, господин Марко Поло. История – это то, что люди помнят, о том, что произошло.
– Не вижу разницы, – заметил я. – Если, скажем, опустошительный разлив Желтой реки произошел в таком-то году, разве не сделает кто-нибудь запись об этом событии? Полагаю, что люди запомнят само наводнение и его дату.
– О да, но не сопутствующие сему событию обстоятельства. Предположим, что правивший в то время император быстро пришел на помощь жертвам наводнения: спас людей и помог им спасти землю, дал им новые участки и помог дальнейшему процветанию подданных. Если описания этих достойных всяческой похвалы деяний остались в архивах как часть истории того времени, тогда в сравнении с ними династия Юань будет проигрывать по своей щедрости. Таким образом, мы слегка изменим историю, сделав запись о том, что тот император был бесчувственным к страданиям людей.
– И тогда представители династии Юань покажутся в сравнении с ним добрыми? Но предположим, что Хубилай-хан и его преемники проявят себя действительно бесчувственными к подобным катастрофам?
– Тогда нам придется снова все переписывать и делать прежних правителей еще более жестокосердными. Я надеюсь, вы понимаете теперь всю важность моей работы: здесь требуются прилежание и творческий подход. Это занятие не для ленивого или глупого. История – это не просто ежедневная запись событий, подобно записям в вахтенном корабельном журнале. История – это изменчивый процесс, и для историка всегда найдется работа.
Я заметил:
– Исторические события можно толковать по-разному, а как же быть с текущими событиями? Например, в одна тысяча двести семьдесят пятом году от Рождества Христова некий Марко Поло прибыл в Ханбалык. Что можно извлечь из такой мелочи?
– Если это действительно мелочь, – сказал министр, улыбаясь, – тогда о ней вовсе не надо упоминать в истории. Но, возможно, позже она станет важной. Таким образом, я сделаю запись даже о такой мелочи, а со временем будет ясно, как внести ее в архивы – как радостное событие или же, напротив, как достойное сожаления.
Он снова вернулся к своему письменному столу, открыл большую кожаную папку и просмотрел бумаги, которые в ней находились. Министр взял одну и прочел:
– «В час Собаки шестого дня седьмой луны, в год Кабана, три тысячи девятьсот семьдесят третий по ханьскому летоисчислению, на четвертом году правления династии Юань, вернулись из западного города Ве-не-си в город Хана два чужеземца – По-ло Ник-ло и По-ло Матхео, – привезя с собой молодого По-ло Мах-ко». Теперь остается подождать, чтобы узнать: станет ли Ханбалык лучше из-за присутствия этого молодого человека? – Он бросил на меня искоса озорной взгляд. Министр больше не читал по бумажке. – Или же сей гость окажется просто надоедливым человеком, который досаждает занятым чиновникам и отрывает их от срочных дел?
– Все, ухожу, – рассмеялся я. – Еще только один вопрос, господин министр. Если вы можете целиком написать новую историю, не может ли кто-нибудь другой переписать впоследствии и вашу историю?
– Конечно может, – сказал он. – Кто-нибудь однажды так и сделает. – Мой вопрос явно изумил его. – Когда Цзинь, последняя правящая династия, была еще совсем молодой, тогдашний министр истории тоже переписал все, что произошло прежде. А придворные историки продолжили вести записи таким образом, чтобы период династии Цзинь оказался Золотым веком на все времена. Династии приходят и уходят. Например, Цзинь правила всего лишь сто девятнадцать лет. И вполне может так случиться, что век династии Юань и всего, что я здесь создаю, – он махнул рукой, показывая на свой кабинет и комнату, полную писцов, – не продлится дольше, чем моя жизнь.
Я почтительно удалился, удержавшись от соблазна предложить министру вместо того, чтобы напрасно тратить свои знания и эрудицию, лучше использовать силу мускулов, помогая укладывать блоки «кара» для нового холма, который воздвигали в дворцовых садах. Уж его-то, в отличие от груды ложных утверждений, которые министр нагромоздил в столичном архиве, будущие поколения вряд ли разберут и уничтожат.
Вывод, к которому я пришел, – огромное количество придворных Хубилая занимается ерундой, – я не стал тут же поверять великому хану во время моей еженедельной аудиенции. Однако он сам начал говорить на тему, довольно схожую. Оказалось, что Хубилай недавно подсчитал, какое множество всевозможных святых людей в тот момент проживало в Китае, что привело его в дурное расположение духа.
– Жрецы, – ворчал правитель, – ламы, онахи, несториане, маланги, имамы, миссионеры. Все они срослись с паствой, на которой жиреют. Я имею в виду вовсе не то, что они лишь читают проповеди, а затем протягивают свои чаши для подаяний. Едва только они собирают хоть несколько верующих, как сразу призывают этих несчастных, введенных в заблуждение, презирать и ненавидеть всех, кто предпочел какую-нибудь другую веру. Из всех распространяющихся религий только буддисты терпимы ко всем остальным. Я не очень-то расположен что-либо навязывать подданным или противиться какой-либо религии, но серьезно подумываю о законе против проповедников. Издать указ, чтобы все то время, которое проповедники сейчас тратят на всевозможные ритуалы, разглагольствования, молитвы, проповеди и медитации, они проводили отныне, хлопая мухобойкой. Что ты об этом думаешь, Марко Поло? Полагаю, таким образом они сделают неисчислимо больше, чем делают теперь, для того, чтобы этот мир стал лучше.
– Думаю, великий хан, что проповедники занимаются главным образом другим миром.
– Да? Если они сделают этот мир лучше, то заслужат больше уважения в другом. Китай наводнен заразными мухами и теми, кто провозгласил себя святым. Я не могу упразднить мух указом. Но разве ты не согласен, что зато можно приспособить святых для того, чтобы убивать мух?
– Я недавно размышлял, великий хан, как много людей при вашем дворе плохо используются.
– Большинство людей плохо используются, Марко, – многозначительно произнес Хубилай, – и делают работу, неподобающую мужчине. На мой взгляд, только воины, исследователи, ремесленники, художники, повара и врачи достойны уважения. Они изобретают и создают вещи и оберегают людей. Все остальные – падальщики и паразиты, которые зависят от тех, кто действительно что-то делает. Правительственные чиновники, советники, торговцы, астрологи, менялы, писцы, священники, слуги – все они лишь демонстрируют деятельность и называют это работой. Они не делают ничего, только переносят вещи с места на место – обычно не поднимая ничего тяжелей бумаги, – или же существуют лишь для того, чтобы предлагать комментарии, давать советы и просто критиковать тех, кто создает вещи.
Хубилай замолчал, нахмурился и продолжил более эмоционально: – Вах! Таков же стал и я сам с тех пор, как слез с коня! Я больше не держу в руках копье, только печать yin, чтобы выразить при ее помощи свое одобрение или несогласие. По совести, я должен включить в число бездельников и себя самого. Вах!
В этом великий хан, конечно же, был совсем не прав.
Я не считаю себя специалистом по монархам, но, прочитав «Александриаду», пришел к выводу, что завоеватель должен быть идеальным правителем. За время нашего путешествия я уже встретил некоторых из современных мне правителей, и у меня сложилось о них определенное мнение: принц Эдуард, теперь уже король Англии, показавшийся мне всего лишь хорошим солдатом, вынужденным управлять княжеством; жалкий армянский правитель Хампиг; персидский шах Джаман, тряпка и подкаблучник в королевских одеждах. Ильхан Хайду, на мой взгляд, был всего-навсего варваром-военачальником. И один лишь только великий хан Хубилай приближался к моему воображаемому идеалу.
Он был не таким красивым, каким изображали Александра Македонского в «Александриаде», и далеко не таким молодым. Великий хан был чуть не вдвое старше Александра, когда тот умер. К тому же его империя была чуть не втрое больше той, которую получил Александр. Зато в остальных отношениях Хубилай гораздо сильнее походил на классический идеал. Хотя мне уже пришлось испытать благоговение и трепет перед его деспотической властью и склонностью к неожиданным, стремительным и четким, окончательным приговорам и решениям (каждый указ Хубилая заканчивался так: «Великий хан сказал: трепещите все и повинуйтесь!»), приходилось признать, что такая неограниченная власть и столь страстная ее демонстрация, кроме всего прочего, атрибуты, которых и ждут от абсолютного монарха. Александр Македонский тоже их демонстрировал.
Впоследствии, много лет спустя, кое-кто называл меня «наглым лжецом», отказываясь поверить в то, что простой юноша Марко Поло мог быть лично знаком и даже дружески беседовать с самым могущественным человеком на земле. Другие же называли меня «подлым лизоблюдом», презирая как поборника жестокого диктатора.
Согласен, трудно поверить в то, что высочайший и могущественнейший хан всех ханов подарил толику своего внимания простолюдину-чужаку вроде меня, не говоря уже о личной привязанности и доверии Хубилая. Лично я объясняю это следующим образом. Дело в том, что великий хан стоял так высоко над всеми остальными, что в его глазах придворные господа, знать и простые люди, может даже и рабы, казались одинаково далекими от монарха. Не было ничего примечательного в том, что он снизошел до меня и включил чужака в свое окружение. Принимая во внимание историю и происхождение монголов, Хубилай был в Китае даже в большей степени чужаком, нежели я сам.
Что же касается моего мнимого низкопоклонства, в интересах правды замечу, что сам я никогда не страдал от капризов и причуд великого хана.
Правда и то, что я понравился Хубилаю, он доверял мне и сделал меня своего рода наперсником. Однако вовсе не из-за этого я до сих пор защищаю и всячески прославляю великого хана. Я делаю это потому, что в силу своей близости к нему мог видеть лучше других, что Хубилай очень мудро использовал свою власть. Даже проявляя деспотизм, великий хан был искренне уверен, что это пойдет на пользу его империи. Лицемерие, как, впрочем, и жестокость, не были свойственны этому человеку. Наоборот, как философски заметил дядя Маттео, Хубилай был добрым, когда ему не приходилось быть злым.
Хубилай-хан был окружен многочисленными министрами, советниками и различными чиновниками, но он никогда не позволял им оградить себя от его подданных и его империи и вникал в малейшие детали управления ханством. Как я уже видел в самый первый день в ченге, Хубилай мог поручать другим некоторые мелкие дела, даже предварительные разработки важных дел, но во всех серьезных вопросах его слово всегда было последним. Я могу сравнить его и его двор с флотилиями судов, которые я впервые увидел на Желтой реке. Великий хан был chuan – самым большим кораблем на воде, управляемым одним твердым рулем, который держала единственная твердая рука. Все министры Хубилая были san-pan – яликами, которые перевозят грузы от хозяина и к хозяину chuan, выполняя не такие уж важные поручения в мелких водах. И только одного из них – араба Ахмеда, главного министра, вице-правителя и министра финансов, – можно было сравнить с кривобокой hu-pan – плоскодонкой, хитроумным образом построенной для того, чтобы обходить изгибы реки, всегда готовой ловко маневрировать, хотя она и плавает в безопасных водах неподалеку от берега. Однако об Ахмеде, человеке, душа которого оказалась такой же скособоченной, как и плоскодонка hu-pan, я расскажу позже, когда придет его черед.
Хубилаю, как и сказочному prete Zune, приходилось управлять целым скоплением отличающихся друг от друга, совершенно несопоставимых между собой народов, многие из которых были настроены враждебно. Подобно Александру, Хубилай стремился заставить их воплотить самые поразительные идеи, достижения и особенности своих культур, сделав это достоянием всех остальных подданных. Разумеется, Хубилай не был таким праведником, как prete Zune, он даже не был христианином и не поклонялся классическим богам, как Александр Македонский. Насколько я могу судить, Хубилай признавал только одно божество – монгольского бога войны Тенгри, ну и еще некоторых низших монгольских идолов, вроде бога домашнего очага Нагатая. Он интересовался другими религиями и время от времени даже изучал их, в надежде найти лучшую, которая могла бы принести пользу его подданным и объединить их между собой. Отец, дядя и многие другие постоянно убеждали Хубилая выбрать христианство; целые толпы несторианских миссионеров не переставали проповедовать ему свое еретическое сектантское учение; находились в окружении великого хана и другие, кто отстаивал жестокий ислам, нечестивый идолопоклоннический буддизм и еще несколько верований, свойственых хань, включая даже тошнотворный индуизм.
Однако Хубилай никогда не склонялся к тому, что христианство есть истинная вера, он также никогда не нашел и никакую другую, которая бы ему понравилась. Однажды великий хан сказал (я не помню, был ли он в это время удивлен, разгневан или раздражен): «Какая разница, что за бог? Бог есть лишь оправдание набожности».
Возможно, великий хан в конце концов стал тем, кого теологи называют скептиком-пирронистом, но даже это свое неверие он никому не навязывал. Хубилай всегда оставался свободомыслящим и терпимым в этом отношении, позволяя каждому верить в то, во что ему нравится, и поклоняться тому, кому он хотел. Следует признать, что отсутствие у Хубилая веры, моральными принципами которой он мог бы руководствоваться, в конечном итоге вылилось в то, что даже границы добродетели и порока великий хан стал трактовать по своему собственному усмотрению. Таким образом, его представления о милосердии, милости, братской любви и других подобных вещах часто были устрашающе отличными от тех, которые прочно вошли в западного человека благодаря Святой Истинной Вере. Я сам, хотя и не был образцом христианских добродетелей, часто не соглашался с его взглядами и даже приходил в ужас, наблюдая, как Хубилай применяет их на практике. И все-таки ничто из того, что когда-либо сделал этот человек (хотя о многом я тогда и сокрушался), никогда не уменьшило моего восхищения им и моей преданности ему, а также не поколебало моей уверенности в том, что Хубилай-хан был величайшим правителем нашего времени.
Глава 7
В последующие несколько месяцев я был удостоен встречи со всеми министрами великого хана, его советниками и придворными, занимающими должности, о которых я уже говорил на этих страницах. Кроме того, я встретился с очень многими людьми, выше и ниже по положению, чьи титулы я, возможно, еще не упоминал: с тремя министрами – земледелия, рыболовства и животноводства, главным «копателем» Большого канала, министром дорог и рек, министром кораблей и морей, придворным шаманом, министром малых рас и со многими другими.
Из каждой встречи я выносил много нового: интересного, бесполезного или нравоучительного; не стану описывать здесь все подробно. После одной такой встречи я пребывал в смущении, впрочем, как и министр, который меня перед этим принимал. Я имею в виду монгола по имени Амурсама, министра дорог и рек. Неловкость возникла совершенно неожиданно, когда он рассуждал на абсолютно прозаическую тему: организация почтовой службы, которая должна была, по его замыслу, охватить весь Китай.
– На каждой дороге, большой и маленькой, через промежутки в семьдесят пять ли я построил удобные казармы. Жители близлежащих населенных пунктов обязаны поставлять туда хороших лошадей и всадников. Когда понадобится срочно доставить в каком-нибудь из двух направлений послание или посылку, всадник должен галопом проскакать от одного поста до другого. Там он быстро передаст свой груз новому всаднику, который уже ждет его в седле, и тот отправится к следующему посту, и так далее. От рассвета до заката, непрерывно меняя всадников и лошадей, можно доставить легкий груз на такое далекое расстояние, куда обычный караван доберется за двенадцать дней. Мало того, поскольку разбойники не решаются нападать на посланцев великого хана, все доставляется в целости и сохранности.
Позже, когда отец с дядей начали преуспевать в своих торговых предприятиях, я узнал, что это правда. Обычно они вкладывали выручку в драгоценные камни, для хранения которых требовался лишь маленький легкий пакет. Используя лошадиную почту министра Амурсамы, эти пакеты быстро проделывали весь путь от Китая до Константинополя, где другой мой дядя, Марко, складывал их в казну Торгового дома Поло.
Министр продолжил:
– А еще, поскольку на участках пути между конными постами может произойти что-нибудь необычное или важное – наводнение, мятеж, да мало ли что, – через каждые десять ли я устроил посты поменьше – для пеших посыльных. Таким образом, из любого места в государстве можно добежать, за час или даже меньше, до следующего поста. Пешие посыльные сменяются, пока кто-нибудь из них не доберется до ближайшего конного поста, а уж оттуда известия можно быстро переправить дальше. Уже теперь я создал сеть, охватившую весь Китай, но со временем я заставлю свою систему работать в пределах всего ханства, чтобы доставлять известия или важные грузы даже с самой дальней границы Польши. Моя служба уже работает так, что белобокий дельфин, выловленный в озере Дунтинху, которое располагается более чем в двух тысячах ли к югу отсюда, может быть разрублен на куски, упакован в седельные сумки со льдом и привезен в Ханбалык, на кухню великого хана, оставаясь свежим.
– Рыба? – вежливо спросил я. – Разве это важный груз?
– Эта рыба водится только в одном месте, в озере Дунтинху, ее не так-то просто поймать, и потому она предназначается для великого хана. Белобокий дельфин считается самым большим деликатесом, несмотря на его уродство: ростом с женщину, голова как у утки, с мордой, похожей на клюв, а косые глаза, к сожалению, ничего не видят. Это заколдованная рыба.
Я моргнул и спросил:
– А-а?
– Да, на самом деле каждый белобокий дельфин является августейшим потомком жившей когда-то давным-давно принцессы, которая при помощи колдовских чар была превращена в дельфина после того, как окунулась в это озеро, из-за… из-за… прискорбных занятий любовью…
Я удивился тому, что этот типичный монгол, грубый и бестактный, начал вдруг заикаться, подобно стеснительному школьнику. Я взглянул на министра и увидел, что его смуглое лицо залила краска. Он избегал моего взгляда и неуклюже мямлил что-то, стремясь перевести разговор на другую тему. Тогда-то я и вспомнил, кто он такой, после чего, наверняка тоже красный от смущения, извинился, прервал разговор и удалился. Видите ли, я совсем забыл, что этот министр Амурсама и был тем самым господином, про которого мне рассказывали на ченге: его жену, уличенную в измене, было решено предать смерти в присутствии обманутого мужа. Многим из обитателей дворца было любопытно узнать леденящие душу подробности, но они стеснялись обсуждать это с Амурсамой. Тем не менее говорили, что якобы он сам всегда готов навести разговор на этот предмет, а затем вдруг словно бы прикусывал язык и неловко замолкал, что заставляло окружающих тоже ощущать неловкость.
Ну, это я мог понять. Чего я не мог понять, так это поведения другого министра, который, тоже рассуждая на совершенно прозаические темы, вдруг сильно смутился и ни с того ни с сего начал отвечать уклончиво. Это был Пао Ней Хо, министр малых рас. (Как я уже говорил, в Ханбалыке преобладали хань, но в Китае и в южных землях, которые тогда входили в империю Сун, проживало около шестидесяти других народностей.) Министр Пао рассказывал мне долго и утомительно, что обязан следить за тем, чтобы все малые народы Китая в полной мере наслаждались такими же правами, как и хань, находящиеся в большинстве. Это было одно из самых скучных изысканий, которое я выдержал. Министр Пао говорил на фарси – на его посту надо было знать много языков, – и я никак не мог понять, отчего разговор об этом заставляет его нервничать, заикаться, ерзать и сдабривать свою речь бесконечными «э-э», «у-у» и «хм».
– Даже… э-э… покорителей-монголов… у-у… трудно сравнить с нами, хань, – сказал он. – Гм, малые народности все еще немногочисленны. В… э-э… восточных регионах проживают, например, у-у… так называемые уйгуры и, гм, узбеки, киргизы, казахи и… э-э… таджики. Здесь… у-у… на севере, мы можем найти, гм, маньчжуров, тунгусов, хэчжи. Когда… э-э… Хубилай-хан закончит… у-у… покорять, гм, империю Сун, мы присоединим все остальные народы, живущие там. У-у… наси, мяо, пуми, чжуанов. Еще, гм, непокорные юэ, которые населяют… э-э… целую провинцию Юньнань далеко… у-у… на юго-западе…
Он продолжал в том же духе, и я вполне мог бы задремать, не будь мое сознание занято тем, что просеивало все эти «э-э», «у-у» и «гм». Речь министра звучала необычайно скучно. Казалось, она не содержала ничего постыдного или зловещего, что требовалось бы утаить во множестве мусорных междометий. Я никак не мог понять, почему министр Пао говорит так сбивчиво. Сам не знаю почему, но у меня вызвала подозрение эта рваная речь. Я заподозрил, что Пао Ней Хо пытался что-то от меня утаить. Я был в этом уверен. И, как потом оказалось, не ошибся.
Когда министр наконец закончил свою бесконечную речь, я отправился к себе в покои и заглянул в гардеробную, которую разрешил Ноздре использовать в качестве убогой спальни. Раб спал, хотя был уже полдень. Я потряс его и сказал:
– Тебе нечем заняться, грязный раб? Тогда я мигом придумаю для тебя работу.
По правде говоря, с некоторых пор Ноздря стал вести праздный образ жизни. Отец с дядей в нем не нуждались, целиком отдав его в услужение мне. Однако мне вполне хватало Биянту и Биликту, и я использовал Ноздрю только для того, чтобы купить мне комплект удобной одежды в китайском стиле и содержать его в порядке, а также поручал ему время от времени ухаживать за моей лошадью и седлать ее. Как ни странно, Ноздря мало слонялся по дворцу и совсем не совершал пакостей. Казалось, он изжил свои отвратительные привычки и умерил естественное любопытство. Большую часть времени раб проводил в гардеробной, а если и путешествовал, то всего лишь до дворцовой кухни в поисках еды. Изредка я приглашал Ноздрю вместе пообедать в моих покоях. Но я не часто разрешал ему это, потому что у девушек его внешность вызывала отвращение, и они испытывали неловкость, как все монголы, оказавшиеся в обществе простого раба.
Он проснулся и пробормотал:
– О Аллах! Это вы, хозяин? – Ноздря зевнул при этом так, что его отвратительная дырка в носу стала еще шире.
Я сказал сурово:
– Ничего себе – я занят весь день, в то время как мой раб дрыхнет.
Мне важно составить мнение о придворных великого хана, побеседовав с ними с глазу на глаз, а ты вполне мог бы собрать необходимые сведения за их спинами.
Он пробормотал:
– Так я и думал, хозяин, что вы захотите, чтобы я шпионил за их слугами. Но как это сделать? Я здесь чужак и незнакомец, и я до сих пор плохо понимаю монгольский язык.
– Среди слуг много чужеземцев. Пленных брали повсюду. Разговор в помещении для слуг наверняка представляет собой вавилонское
смешение языков. А я очень хорошо знаю, что твоя единственная ноздря прекрасно приспособлена вынюхивать сплетни и скандалы.
– Это честь для меня, хозяин, что вы просите…
– Я не прошу, я приказываю. Впредь все свое свободное время, которое у тебя в избытке, ты будешь проводить, общаясь со слугами и твоими приятелями рабами.
– Хозяин, если честно, я боюсь бродить по этим коридорам. Я могу запутаться и оказаться у Ласкателя.
– Не дерзи, а то я сам отведу тебя к нему. Послушай меня, Ноздря. Теперь каждый вечер ты станешь пересказывать мне все обрывки разговоров и сплетни, которые тебе удастся подслушать.
– Но что именно вас интересует? Неужели все подряд? Большинство разговоров совершенно бессмысленны.
– Будешь пересказывать все, что услышишь. В первую очередь мне интересно узнать все, что только можно, о министре малых рас, придворном по имени Пао Ней Хо. Как только представится возможность искусно повернуть на эту тему разговор, сделай это. Но искусно. А пока что я желаю знать все, что ты услышишь. Трудно предсказать наперед, какая именно пикантная новость окажется для меня ценной.
– Хозяин Марко, сначала я хочу самым почтительным образом возразить вам. Я теперь не такой красивый, как прежде, когда я мог соблазнить даже принцессу и заставить ее безрассудно выболтать сокровенные…
– О, снова эта старая дурацкая ложь! Ноздря, ты сам и все на земле знают, что ты всегда был отвратительно уродлив! Да тебе не разрешили бы коснуться даже края одежд принцессы!
Он перебил меня весьма невежливо:
– С другой стороны, под рукой у вас две прехорошенькие служанки, которые могут легко завлечь кого угодно. Они гораздо лучше подходят для выманивания лестью секретов из…
– Ноздря, – произнес я неумолимо. – Ты будешь шпионить для меня, потому что таков мой приказ, и я не собираюсь обсуждать с тобой его целесообразность. Однако позволь тебе возразить, чтобы ты не считал себя самым умным. Тебе не приходило в голову, что эти две служанки, очень вероятно, следят за мной самим? Бьюсь об заклад, сестренки наблюдают за каждым моим движением и сообщают все Хубилаю. Не забывай, ведь именно сын великого хана, по приказу отца, приставил ко мне этих девушек.
Я всегда называл их «девушками», когда разговаривал с другими, потому что каждый раз называть обеих сестер по именам было неудобно. Я никогда не отзывался о близняшках как о «служанках», ибо они были для меня больше, чем служанки. Но я не смог бы назвать их и «наложницами», поскольку это слово казалось мне унизительным. Наедине тем не менее я обращался к девушкам по именам, научившись различать Биянту и Биликту. Хотя одевались обе совершенно одинаково, я теперь знал особенности их мимики и жестов. В раздетом виде, хотя они и были похожи вплоть до ямочек на щеках и на локтях (особенно привлекательными мне казались ямочки у них на попках), близнецов было легко различить. У Биликту имелась под левой грудью россыпь родинок, а у Биянту после какого-то несчастного случая в детстве остался наверху на правом бедре крошечный шрам.
Я обнаружил это и еще много чего в самую первую нашу ночь. Девушки были прекрасно сложены, и, поскольку сестры не являлись мусульманками, их наружные половые органы оставались в целости. Вообще выглядели близняшки как зрелые женщины, которых я видел, кроме разве того, что ноги у них были короче и талии не такие стройные, как, скажем, у венецианок или персиянок. Но самое интригующее отличие монголок от женщин других рас заключалось в их паховых волосах. У них имелся обычный темный треугольник в том же месте, что и у остальных (близняшки называли его hanmao, «маленькая грелка»), но он не был курчавым кустистым пучком. По какому-то капризу природы монголки – по крайней мере, те, кого я знал, – имели исключительно мягкий щит. Волосы у них в этом месте росли так плотно и аккуратно, как на шкурке кота. Раньше, оказавшись в постели с женщиной, я иногда развлекался сам и развлекал ее тем, что запускал пальцы и играл с «маленькой грелкой» любовницы. Однако когда дело касалось Биянту или Биликту, я поглаживал и ласкал их hanmao, словно те были котятами (и заставлял девушек мурлыкать, словно и они тоже были котятами).
В самую первую нашу ночь близнецы затеяли между собой ссору, потому что считали, что я возьму с собой в постель лишь одну из них. Сначала девушки вымыли меня, затем разделись и вымылись сами, особенно тщательно они при этом вымыли мои и свои половые органы – dan-tian, что в переводе означает «розовые места». После этого юные красавицы осыпали меня и себя ароматной пудрой, а затем скользнули в халаты из шелка, такие прозрачные, что их «маленькие грелки» были хорошо видны, и Биянту прямо спросила меня:
– Вы хотели бы иметь от нас детей, господин Марко?
Я невольно выпалил: – Dio me varda, нет!
Она могла не понять этих слов, но, очевидно, не ошиблась в значении, потому что кивнула и продолжила:
– Мы достали семена папоротника, они лучше всего предотвращают зачатие. Теперь, как вы уже знаете, господин, мы обе оценены в двадцать два карата, и, разумеется, мы обе девственницы. Таким образом, мы весь день размышляли, которой из нас наш новый красавец-господин первой окажет честь и qing-du chu-kai – разбудит в ней женщину…
Честно говоря, меня порадовало, что они, не в пример многим девственницам, совершенно не страшились этого события. Однако тут возникла другая проблема: сестры, несомненно, боролись за превосходство, потому что Биянту добавила:
– Так случилось, господин, что я старшая из двух.
Биликту рассмеялась и сказала мне:
– Всего лишь на несколько минут, по словам матери. Но всю нашу жизнь госпожа Старшая Сестра заявляет о своих правах.
Биянту пожала плечами и заметила:
– Одна из нас удостоится высокой чести сегодня, а другой придется подождать до следующей ночи. Если вы, господин, не хотите выбрать сами, мы можем бросить жребий.
Я беззаботно ответил:
– Не в моих правилах полагаться на случай. Я также не хочу выделять одну из двух таких неотразимых красавиц. Вы обе станете первыми.
Биянту проворчала:
– Мы девственницы, но не невежды.
– Мы помогали растить маме двух младших братьев, – добавила Биликту.
– И когда мы мыли вас, то видели, что ваши dan-tian такие же, как и у других мужчин, – сказала Биянту.
– Следовательно, – заключила Биликту, – вы способны одновременно быть только с одной женщиной. Как же вы можете утверждать, что мы обе станем первыми?
– Кровать просторная, – ответил я, – мы ляжем втроем и…
– Это же неприлично!
Сестренки выглядели такими потрясенными, что я улыбнулся.
– Ничего подобного! Всем хорошо известно, что мужчины иногда забавляются с несколькими женщинами одновременно.
– Но… но обычно это опытные наложницы, давно забывшие скромность и не стесняющиеся брачных отношений. Господин Марко, мы сестры, и это наша первая jiao-gou, и мы хотим… как это сказать… мы не можем… в присутствии друг друга…
– Я обещаю, – сказал я, – что вы почувствуете стыд ничуть не больший, как если бы купались в присутствии друг друга. Уверен, очень скоро вы вообще перестанете волноваться по поводу пристойности. И еще, вы обе будете наслаждаться jiao-gou и не заметите, которая из вас станет первой. Или же это не будет вас заботить.
Они колебались. Биянту в раздумье нахмурила брови. Биликту, размышляя, прикусила нижнюю губку. Затем они искоса застенчиво глянули друг на друга. Когда их взгляды встретились, близняшки покраснели – так сильно, что под прозрачными халатами стали розовыми даже груди. После этого девушки рассмеялись – немного потрясенно, но боль ше они уже не возражали. Биянту достала из ящика комода склянку с семенами папоротника, они с Биликту повернулись ко мне спинами, после чего каждая девушка взяла по щепотке этих мелких, почти порошкообразных, семян и при помощи пальца засунула их глубоко внутрь влагалища. Затем сестры позволили мне взять их за руки, подвести к ожидающей нас кровати и с этого момента уже взять инициативу на себя.
Вспомнив свой юношеский опыт, полученный в Венеции, я начал с использования «настроечного ключа». Если помните, этому способу извлечения музыки из женского тела я научился от донны Иларии, а затем усовершенствовал его на практике с маленькой девственницей Дорис. Таким образом, я был в состоянии приобщить к таинству любви еще двух девственниц, давая им возможность стать женщинами не только без содрогания, но испытав подлинное наслаждение. Сначала, когда я по очереди поворачивался или перемещался от Биянту к Биликту и обратно, они смотрели не на меня, а друг на друга и, очевидно, пытались не демонстрировать никакой реакции на мои старания: каждая опасалась, как бы сестра не сочла ее бесстыдной. Но поскольку я нежно действовал пальцами, губами, языком и даже ресницами, обе они в конце концов закрыли глаза, перестали обращать внимание друг на друга и отдались собственным ощущениям.
Признаюсь, в ту ночь jiao-gou, первую из моих страстных ночей в Китае, я испытал весьма пикантные ощущения, скорее всего – из-за странных терминов, которые хань использовали для названий интимных частей человеческого тела. Как я уже знал, название «красная драгоценность» могла означать как мужские, так и женские половые органы. Но чаще этот термин использовали для мужского органа, тогда как женские половые органы носили название «лотоса», нижние губы были его «лепестками», а то, что я раньше называл lumaghtta или zambur, здесь именовалось «бабочкой на лепестках лотоса». Женский зад назывался «тихой луной», доставляющая мужчинам удовольствие долина – «расселиной на луне», груди – «безупречными нефритовыми яствами», а соски – «маленькими звездочками».
Таким образом, при помощи разнообразных умелых прикосновений и поглаживаний, поддразнивая и пробуя на вкус, лаская и щекоча, покусывая «нефритовые яства», цветы, лепестки, луны, звезды и бабочек, я чудесным образом достиг цели и помог обеим близняшкам достичь первого пика наслаждения jiao-gou одновременно. Затем, прежде чем девушки смогли осознать, как беззастенчиво они вели себя на пути к этой высшей точке, я проделал другие вещи, чтобы снова подвести их к пику. Сестры оказались хорошими ученицами и страстно желали закрепить пройденное, так что я удержался от собственного настойчивого желания и целиком посвятил себя тому, чтобы доставить им наслаждение. Временами одна из девушек взмывала вверх, а сестра внимательно рассматривала ее – и меня, разумеется, тоже – с удивленной и восторженной улыбкой. Затем наступала ее очередь, в то время как другая с одобрением наблюдала. И только когда обе девушки испытали удовлетворение и восторг от своих новых ощущений и как следует увлажнились собственными секрециями, я таки сыграл для обеих сразу настоящее неистовство страсти. Когда обе они уже не чувствовали ничего, кроме собственного экстаза, я пронзил сначала одну, а затем другую – легко и с наслаждением, которое испытали мы все трое. Затем я продолжил овладевать то одной, то другой, так что и сам теперь не помню, в которую из близняшек первую выпустил spruzzo.
В первый раз исполнив это безупречное музыкальное трезвучие, я позволил девушкам передохнуть и отдышаться. Совершенно счастливые, они лежали в испарине, подшучивая надо мной и друг над другом, пока не восстановили дыхание. Затем Биликту и Биянту принялись громко подтрунивать и смеяться над своей прежней глупостью по поводу скромности и соблюдения внешних приличий. Ну а потом, когда сестры окончательно освободились от стеснения, мы проделали множество других вещей – неторопливо, так, что когда одна из девушек не принимала активного участия, то могла получить удовольствие за другую, наблюдая со стороны и помогая нам двоим. Но я не пренебрегал ни одной из сестер слишком долго. В конце концов, я научился у персидских шахразад Мот и Шамс удовлетворять двух женщин и при этом наслаждаться самому. Однако проделывать подобное с двумя монгольскими близнецами было, разумеется, гораздо приятней, поскольку ни одна из них не оставалась невидимой во время этой процедуры. Несомненно, еще до окончания ночи сестренки полностью избавились даже от следов притворной стыдливости и были вполне готовы к самым сокровенным dantian, которые мы трое только могли измыслить.
Таким образом, наша первая совместная ночь оказалась просто восхитительной. Она предшествовала множеству подобных ночей, во время которых мы проявили еще большую изобретательность. Это было удивительно даже для меня: насколько больше комбинаций можно проделать втроем, чем вдвоем. Но мы не всегда резвились втроем. Близнецы, несмотря на свое удивительное сходство, все-таки отличались с точки зрения физиологии: их ежемесячное недомогание jing-gi приходилось на разное время. Поэтому, в течение нескольких дней каждые две недели или около того, я наслаждался обычным совокуплением с одной женщиной, тогда как другая спала отдельно, мрачная от ревности.
Тем не менее, каким бы молодым и крепким я тогда ни был, у меня все-таки имелись физические пределы, да к тому же у меня были еще и другие занятия, требовавшие сил, выносливости и проворства. Спустя два месяца я начал находить, что то, что близнецы именовали xing-yu, или «сладостными желаниями» (сам я про себя называл это ненасытным аппетитом), подрывает мое здоровье. Тогда я намекнул девушкам, что мое участие не всегда обязательно, и рассказал им о «монастырском гимне», как это называла донна Илария. Услышав о том, что женщина может сама манипулировать своими лепестками, звездочками и тому подобным, Биянту и Биликту выглядели такими же ошарашенными, как и в первую ночь нашего с ними знакомства. Когда я продолжил и рассказал им то, что однажды поведала мне шахразада Мот – как она помогала расслабиться и доставляла удовольствие тем женщинам в anderun, которыми пренебрегал шах Джаман, – близнецы смутились еще сильнее, а Биянту воскликнула:
– Но это же непристойно!
Я мягко произнес:
– Ты уже однажды выражала подобное недовольство. Но, думаю, я доказал, что ты ошибалась.
– Но… женщина доставляющая удовольствие другой женщине! Акт gua-li! Все знают, что это непристойно!
– Я бы счел это непристойным, будь одна из вас или вы обе стары и уродливы. Но вы с Биликту красивые и желанные женщины. Не вижу причины, почему бы вам не доставить удовольствие друг другу, заменив меня.
Девушки снова вопросительно переглянулись, смущенно покраснели и стали хихикать – чуть шаловливо, чуть виновато. В общем, мне пришлось их еще долго убеждать, прежде чем они, обнаженные, легли вместе в постель, позволив мне остаться полностью одетым, пока я руководил и направлял их движения. Сестры были сдержанными и напряженными, когда занимались этим друг с другом, хотя мне они разрешали все проделывать, не смущаясь. Но пока я проводил их через «гимн монашек», нота за нотой, – нежно помогая кончикам пальцев Биянту ласкать Биликту здесь, мягко передвигая голову Биликту так, чтобы ее губы прижались к Биянту там, – я заметил, как они постепенно приходят в возбуждение друг от друга. После игры, некоторое время продолжавшейся под моим руководством, сестренки начали забывать обо мне. Когда их маленькие «звездочки» задрожали от возбуждения, девушкам уже не надо было просить меня показать, как они могут использовать эти прелестные выступающие части, чтобы получить наибольшее взаимное наслаждение. Когда наконец лотос Биликту начал распускать лепестки, мне не понадобилось объяснять Биянту, как надо собрать с него росу. А затем обе их бабочки поднялись и затрепетали; девушки соединились так естественно и страстно, словно были рождены не сестрами, а любовниками.
Должен признаться, что к этому времени я и сам возбудился и совсем забыл о слабости, которую испытывал прежде, а потому освободился от одежды и присоединился к игре.
С тех пор подобное происходило довольно часто. Если я возвращался в свои покои уставший от дневных трудов, а близнецы испытывали непреодолимое желание xing-yu, я предоставлял им начать самим, и они проделывали это с готовностью. Я мог отправиться по коридору в гардеробную Ноздри и какое-то время просидеть с ним, выслушивая то, о чем сплетничали днем в помещениях для слуг. После этого я мог вернуться в свою спальню, возможно, налить себе бокал архи, усесться и беззаботно наблюдать, как сестры забавляются друг с другом. Спустя не которое время моя усталость уменьшалась, естественное желание оживало, и я просил у девушек разрешения присоединиться к ним. Иногда близняшки из вредности заставляли меня ждать, пока сами полностью не насладятся и не утомятся от сестринской любви. Только тогда девушки позволяли мне улечься с ними в постель, время от времени кокетливо притворяясь, что им и без меня совсем неплохо, и с показной неохотой открывая для меня свои «розовые места».
Спустя еще какое-то время я сплошь и рядом, возвращаясь в свои покои, обнаруживал, что близняшки уже в постели и занимаются девственной разновидностью jiao-gou. Они с радостью предавались такому способу совокупления, как chuaisho-ur – ханьский термин, который переводится как «засовывание рук в противоположные рукава». (У нас на Западе сказали бы просто: «обнимались», однако этот жест на Востоке проделывают внутри просторных рукавов.) Я подумал, что этот термин как нельзя лучше описывает способ, при помощи которого две женщины занимаются любовью.
Когда я присоединялся к ним, частенько случалось, что Биликту признавалась, что уже насытилась и пересохла – объясняя это тем, что она менее крепкая, чем ее сестра (возможно, так происходило потому, что она была несколькими минутами младше), и просила разрешения посидеть рядом и полюбоваться, как мы с Биянту скачем. В этом случае Биянту иногда притворялась, что находит меня, мой инструмент и мое исполнение несовершенными по сравнению с тем, чем она только что наслаждалась: красавица насмехалась надо мной и называла меня gan-ga, что означает «неуклюжий». Но я всегда подыгрывал ее притворству, поэтому девушка смеялась еще громче и отдавалась мне с еще большей страстью, чтобы показать, что она всего лишь пошутила. Если я просил Биликту, после того как она отдохнет, прийти и присоединиться к нам, младшая сестра могла тяжело вздохнуть, но обычно соглашалась, так что у меня не было поводов к разочарованию.
Итак, довольно долго мы с близняшками наслаждались уютом и дружеским общением mе nage trois[200]. То, что они почти наверняка были шпионками великого хана и, возможно, докладывали ему обо всем, включая наши постельные развлечения, не беспокоило меня, потому что мне было нечего от него скрывать. Я всегда был предан Хубилаю, с честью служил ему и не делал ничего такого, что бы шло вразрез с его интересами. Я сам помаленьку шпионил, поручив Ноздре разнюхивать все среди слуг во дворце, но ведь это делалось во благо великого хана. Одним словом, я даже не пытался скрывать что-либо от девушек.
Нет, что касается Биянту и Биликту, в то время меня тревожило лишь одно: даже когда мы трое пребывали в экстазе jiao-gou, я никак не мог забыть, что эти девушки, согласно существовавшей у Хубилая системе градации, были оценены всего лишь в двадцать два карата. Своего рода совет экспертов в лице старых жен, наложниц и доверенных служанок обнаружил в них какой-то изъян. Лично мне близняшки казались великолепными образцами женственности, идеальными служанками и возлюбленными. Они не храпели, и дыхание у них было свежим. Чего же этим девушкам все-таки не хватало, что они не дотянули до высшей ступени, двадцати четырех каратов? И почему я не замечал в них никаких недостатков? Любой другой мужчина, оказавшись на моем месте, просто наслаждался бы, не забивая себе голову такой ерундой. Однако сам я был не таков: пытливый ум и природное любопытство не давали мне покоя, заставляя искать ответ на этот вопрос.
Глава 8
После нудного и утомительного, но при этом совершенно бессодержательного разговора с министром малых рас мой следующий визит к военному министру оказался приятным сюрпризом, поскольку беседа была прямой и откровенной. Я ожидал увидеть на столь важном посту пожилого солидного человека, закаленного в сражениях монгола. Однако, к великому моему удивлению, он был хань, а не монгол. К тому же господин Чао Менг Фу показался мне слишком молодым для такой ответственной должности.
– Это оттого, что монголы не нуждаются в военном министре, – жизнерадостно пояснил он, подбрасывая одной рукой шарик из слоновой кости. – Вести войну для них так же естественно, как для нас с вами заниматься jiao-gou с женщиной, и, может быть, они достигли в этом большего мастерства, чем в jiao-gou. Как вы считаете?
– Возможно, – не стал спорить я. – Министр Чао, я был бы вам очень благодарен, если бы вы рассказали…
– Пожалуйста, старший брат, – ответил он, подняв руку, в которой держал шарик из слоновой кости, – не спрашивайте меня о войне. Я абсолютно ничего в этом не смыслю. Вот если вы попросите совета, как заниматься jiao-gou…
Я посмотрел на министра. Вот уже в третий раз он использовал это слегка вульгарное выражение. Чао Менг Фу ответил мне безмятежным взглядом, сжимая и вертя в правой руке все тот же вырезанный из слоновой кости шарик. Я сказал:
– Простите мне мою настойчивость, министр Чао, но я выполняю приказ великого хана. И если вы отказываетесь…
– Да нет, что вы, господин Марко, пожалуйста. Я просто хотел предупредить, что совершенно ничего не знаю о войне. Я гораздо лучше знаком с jiao-gou.
Это было уже четвертое упоминание.
– Что-то я совсем запутался. Разве вы не военный министр?
Все так же жизнерадостно он ответил:
– У хань это называется: выдавать глаз рыбы за жемчужину. Мой титул – пустой звук, честь, оказанная мне за то, что я выполняю другие обязанности. Как я уже говорил, монголы не нуждаются в военном министре. Вы еще не заходили к оружейному мастеру дворцовой стражи?
– Нет.
– Зайдите, вы получите от этой встречи большое удовольствие.
Оружейный мастер – очень красивая женщина. Между прочим, она моя жена: госпожа Чао Ку Ан. Ее назначили на этот пост потому, что монголы так же не нуждаются в придворном оружейнм мастере, как и в военном министре.
– Господин Чао, вы совершенно сбили меня с толку. Когда я вошел, вы сидели за столом и что-то рисовали на свитке. Я был уверен, что вы составляли карту боевых действий или что-нибудь в этом роде.
Он рассмеялся и сказал:
– Ну что же, можно и так выразиться, если считать jiao-gou разновидностью сражения. Вы, наверное, заметили, что я постоянно играю с этим шариком из слоновой кости, старший брат Марко? Я делаю это для того, чтобы пальцы правой руки оставались гибкими. Угадайте, для чего это нужно?
Я смущенно предположил:
– Чтобы оставаться искусным в ласках во время jiao-gou? Услышав это, министр буквально зашелся от смеха. Я почувствовал себя дураком, севшим в лужу. Отсмеявшись наконец, он вытер глаза и сказал:
– Я художник. Если вы когда-нибудь встретите еще одного художника, то обнаружите, что он тоже обязательно играет с таким же шариком. Я художник, старший брат, мастер мягких красок, обладатель Золотого пояса – высшей награды, которой удостаиваются художники. Вот к этому действительно стоит стремиться в отличие от пустого монгольского титула.
– Я все еще не понимаю. Ведь у Хубилая, насколько мне известно, уже есть придворный мастер мягких красок.
Читать бесплатно другие книги:
