Путешественник Дженнингс Гэри

Глава 4

– Если все пойдет хорошо, – сказал я Али, – то араба бросят к Ласкателю. И если хочешь, то я попрошу, чтобы тебе разрешили присутствовать и помочь ему предать Ахмеда «смерти от тысячи».

– Я бы с удовольствием помог предать его смерти, – пробормотал Али. – Но помогать ненавистному палачу? Ты ведь сказал, что это именно он фактически уничтожил Мар-Джану.

– Согласен с тобой, этот человек на редкость омерзителен. Но в данном случае он действовал по приказанию араба.

Когда перед этим я вернулся в свои покои, то с облегчением обнаружил, что служанки от души напоили Али-Бабу горячительными напитками. Алкоголь возымел свое действие, и поэтому, хотя он открывал рот от ужаса, причитал от горя и стонал от жалости, когда я рассказывал ему обо всех обстоятельствах кончины Мар-Джаны, мой друг в конце концов дал выход своим эмоциям: он бился в истерике и громко вопил – большинство мусульман считают, что только так и можно выражать свою скорбь. Разумеется, я не вдавался в детали, что именно осталось от Мар-Джаны, когда я обнаружил несчастную в последние минуты ее жизни.

– Да, – сказал Али после продолжительного скорбного молчания. – Если ты сможешь устроить это, Марко, я бы с удовольствием присутствовал на казни араба. После смерти Мар-Джаны у меня не осталось никаких желаний или планов, которые я хотел бы претворить в жизнь. Но принять участие в казни араба – этого я действительно бы хотел.

– Я позабочусь об этом, если мой план сработает. А ты пока сиди здесь и моли Аллаха, чтобы все прошло как надо.

С этими словами я снова встал со своего кресла и устроился на коленях на полу, чтобы подобрать и уложить разбросанные сувениры. Когда я сложил уже множество разных вещей – kaml Арпада, колоду карт zhi-pai и прочее, – у меня появилось странное чувство, что чего-то не хватает. Я снова уселся на пол и принялся ломать голову, что же это могло быть. Точно не печать министра Пао, потому что я отдал ее художнику. Но что-то исчезло, ибо, когда я в первый раз опустошил свои вьюки, на полу было что-то еще. Внезапно я понял, что именно.

– Али, – сказал я, – ты, случайно, ничего не брал из этой кучи, пока я отсутствовал?

– Нет, ничего, – ответил он с таким видом, словно бы и вовсе не видел, что разбросано на полу.

Должно быть, мой друг сейчас пребывал в таком состоянии, что и правда ничего не заметил.

Я задал тот же вопрос служанкам-монголкам, но обе они ответили отрицательно. Тогда я отправился к Ху Шенг, которая в спальне укладывала свои вещи в гардероб и комоды. Я радостно улыбнулся: все указывало на то, что девушка собирается остаться здесь, и надолго. Я взял ее за руку, отвел в гостиную, показал на вещи на полу и сделал вопросительный жест. Очевидно, она поняла, потому что отрицательно покачала своей милой головкой.

Итак, это мог взять только Маттео. Ибо пропала маленькая глиняная бутылочка, при виде которой он воскликнул: «Если не ошибаюсь, это подарок от того шарлатана, хакима Мимдада?»

Он не ошибся. Это действительно было любовное зелье, которое хаким отдал мне на Крыше Мира, сильнодействующий напиток, которым пользовались давно жившие поэт Меджнун и поэтесса Лейли, чтобы усилить свою любовь. Маттео точно знал, что это такое, он знал также, что действие зелья непредсказуемо и опасно, потому что слышал, как я бранил Мимдада после того, как рискнул проделать тот ужасный опыт. Он видел, как я осторожно согласился принять от хакима вторую маленькую бутылочку и взял ее с собой. А теперь, значит, дядюшка стянул этот флакон. Интересно, с какой целью?

И тут мне в голову пришла мысль, от которой я буквально подпрыгнул. Я вспомнил другие его слова, которые дядя произнес в то утро: «Если необходимо, я готов доказать свою заботу…» – а когда я начал глумиться: «Ступай и доведи араба до безумия любовью!» – он ответил: «Я могу это сделать!»

Dio me varda! Я должен бежать, найти его и остановить! Видит бог, у меня были причины разочароваться в Маттео Поло и даже возненавидеть этого человека, но все же… он был одной со мной крови. И к тому же в его самопожертвовании сейчас не было никакой нужды, потому что я уже приготовил ловушку для проклятого араба Ахмеда. Поэтому я немедленно вскочил на ноги, заставив Ху Шенг снова посмотреть на меня с некоторым удивлением. Но я успел добраться только до порога, потому что столкнулся в дверях с сияющим от счастья мастером Чао.

– Все готово, – сказал он. – Час мести настал, можете идти и показать это Хубилаю.

Тут он заметил, что я в комнате не один, дернул меня за рукав и вытащил в коридор, туда, где нас не могли услышать. Художник достал из складок своего нарядасложенную, помятую, грязную бумагу, которая и правда выглядела так, словно совершила далекое путешествие из Ханбалыка в Шанду и обратно. Я развернул ее; для меня все ханьские документы выглядели одинаково – как садовый участок, на котором оставил следы целый выводок цыплят.

– Что здесь написано?

– Все, что нужно. Давайте не будем терять времени на перевод.

Я очень торопился, и вы тоже должны поспешить. Хан как раз в эту минуту направляется в зал Правосудия, где собирается открыть заседание ченга. Там накопилось множество дел, касающихся тяжб, они ждут его решения. Постарайтесь перехватить его до начала заседания, ибо потом он будет занят переговорами с императрицей Сун. Может пройти несколько дней, прежде чем вы сумеете встретиться с ним снова, а за это время Ахмед наверняка попытается причинить вам вред. Так что ступайте быстрей!

– В тот самый миг, когда я сделаю это, – сказал я, – я поставлю на кон не только судьбу Ахмеда, но и свою тоже, оказавшись навсегда в ваших руках, мастер Чао.

– А я окажусь в ваших руках, Поло. Ступайте.

И я отправился к Хубилаю, но сначала снова забежал в свои покои, чтобы забрать кое-что для великого хана. Я все-таки успел перехватить его, когда он, младшие судьи и Язык занимали свои места на возвышении ченга. Хубилай приветливо сделал мне знак приблизиться к возвышению и, когда я отдал ему вещи, которые принес, сказал:

– Не было нужды торопиться, чтобы отдать мне это, Марко.

– Я уже и так держал их дольше, чем следовало, великий хан. Вот пайцза из слоновой кости и наделяющее меня полномочиями ваше письмо на желтой бумаге, вот этот документ обнаружили у министра Пао, когда его схватили, а это моя записка, в которой перечислены все воины, которые так умело расположили шары с huo-yao. Поскольку я записал их имена латинскими буквами, великий хан, может, вы послушаете, пока я зачитаю список? Надеюсь, что смогу правильно произнести имена, и вы поймете, о ком речь. Возможно, вам захочется их как-нибудь отблагодарить…

– Читай, читай, – сказал он благосклонно.

Я так и сделал, а Хубилай тем временем лениво отложил в сторону дощечку и письмо, которые он давал мне, а затем медленно развернул письмо, которое подделал мастер Чао. Увидев, что письмо написано на ханьском языке, он не торопясь вручил его полиглоту Языку и продолжил слушать меня. Я силился разобраться в своих каракулях и зачитывал вслух: «Человек по имени Геген из племени кураи… человек по имени Джассак из племени меркитов… человек по имени Бердибег, тоже меркит…» – когда чиновник внезапно вскочил на ноги и, несмотря на знание огромного количества языков, издал вопль, который совершенно невозможно было разобрать.

– Вах! – воскликнул Хубилай. – Что тебя встревожило?

– Великий хан, – ловя ртом воздух, в возбуждении воскликнул Язык, – эта бумага – дело чрезвычайной важности! С ней надо разобраться в первую очередь! Эта бумага… которую принес вон тот человек…

– Марко? – Хубилай повернулся ко мне. – Ты, кажется, сказал, что это отобрали у недавно умершего министра Пао? – Я подтвердил, что так оно и есть. Он снова повернулся к Языку: – Ну?

– Может, вы предпочтете, великий хан?.. – сказал Язык и посмотрел при этом на меня, остальных судей и стражников. – Может, вы предпочтете очистить зал, до того как я обнародую содержание этого документа?

– Скажи все при них, – проворчал хан, – а потом я решу, надо ли очистить зал.

– Как прикажете, великий хан. Ну, если вы позволите, я могу перевести дословно. Но достаточно сказать, что это письмо подписано yin Пао Ней Хо. В нем содержатся намеки… в нем заключены… нет, в нем напрямик говорится… о предательском заговоре между вашим двоюродным братом ильханом Хайду и… и одним из ваших самых доверенных министров.

– Правда? – холодно осведомился Хубилай. – Тогда, я считаю, луч ше никому не покидать этот зал. Продолжай, Язык.

– Суть такова, великий хан: оказывается, министр Пао, про которого мы теперь знаем, что он был заслан сюда юэ, надеялся, что предотвратит полное уничтожение своего родного Юньнаня. Похоже, Пао убедил ильхана Хайду… или, может, подкупил его. Деньги упоминаются… отправиться с войском на юг и бросить все свои силы против наших тылов, когда мы вторгнемся в Юньнань. Это привело бы к мятежу и гражданской войне. При таком повороте событий ожидалось, что вы сами, великий хан, отправитесь на поле сражения. В ваше отсутствие и при последующей неразберихе… наместник Ахмед объявит себя великим ханом…

Все находившиеся в ченге судьи издали громкие возгласы: «Вах!», «Позор!», «Ай-яй!» и другие выражения ужаса.

– …При этом, – продолжал Язык, – Юньнань заявит о том, что сдается, и присягнет на верность новому великому хану Ахмеду, в обмен на заключение мира. Предполагалось, что в будущем они договорятся, и юэ вместе с Хайду нападут на Сун и помогут покорить эту империю. После того как все будет закончено, Ахмед и Хайду поделят власть и ханство между собой.

Раздалось еще больше восклицаний: «Вах!» и «Ай-яй!» Хубилай все еще не произнес ни слова, однако лицо его стало похоже на черный смерч, поднимающийся над пустыней. Пока Язык ждал приказаний, министры пустили письмо по рукам.

– Это действительно почерк Пао? – спросил один.

– Да, – ответил другой. – Он всегда писал размашистыми мазками, а не официальными прямыми иероглифами.

– А там, видите? – добавил третий. – Чтобы написать «деньги», он воспользовался иероглифом с изображением ракушки каури, которая является деньгами среди юэ.

Еще один сказал:

– А что насчет подписи?

– Похоже, она настоящая.

– Пошлите за мастером yin!

– Никто не должен покидать этой комнаты.

Хубилай услышал это и одобрительно кивнул, а стражник отправился за мастером. Все это время министры продолжали приглушенно галдеть, спорить и пытаться внушить друг другу, что произошло какое-то недоразумение. Я услышал, как кто-то с пафосом произнес:

– Это слишком скандально, чтобы поверить.

– Но ведь был уже подобный случай, – возразили ему. – Помните, несколько лет назад мы и сами покорили государство Каппадокия благодаря похожей уловке. Там тоже доверенный главный министр турок-сельджуков тайно привлек на свою сторону нашего ильхана Персии Абагу, чтобы тот помог ему свергнуть законного царя Килиджа. Но тогда предатель достиг своей цели, а выскочка Абага присоединил Каппадокию к Монгольскому ханству.

– Да, – заметил еще кто-то. – К счастью, тогда были совсем иные обстоятельства. Абага держал все в тайне не для собственного возвеличивания, а для выгоды великого хана Хубилая и всего ханства.

– Вот идет мастер yin.

Поторапливаемый стражниками, старый мастер yin шаркающей походкой вошел в зал ченга. Ему показали бумагу. Бросив на нее всего лишь беглый взгляд, он объявил:

– Я не могу ошибиться: это моя работа, господа. Это действительно yin, которую я вырезал для министра малых рас Пао Ней Хо.

И опять поднялся шум. Одни кричали: «Вот!», другие: «Выходит, все это правда!», а третьи: «Ну, теперь не осталось никаких сомнений!» – и при этом все смотрели на Хубилая. Он набрал полную грудь воздуха, сделал медленный выдох и затем вынес приговор:

– Стражники! – Те мгновенно вытянулись по стойке «смирно» и с глухим звуком дружно стукнули копьями об пол. – Ступайте и приведите сюда главного министра Ахмеда-аз-Фенакета.

Они снова стукнули своими копьями, развернулись и затопали прочь, но Хубилай остановил их, задержав на мгновение, и повернулся ко мне.

– Марко Поло, кажется, ты еще раз сослужил службу нашему ханству… впрочем, на сей раз совершенно случайно. – Хотя эти слова и звучали как похвала, но, глядя на выражение лица Хубилая, можно было поду мать, что я на подошвах своих сапог принес с улицы в зал собачье дерьмо. – Вот что, Марко. Ступай со стражниками и сам обратись к глав ному министру с официальным приказом: «Подымись и иди, мертвый человек, потому что Хубилай, хан всех ханов, желает услышать твои последние слова».

Итак, я отправился, как мне было приказано. Однако великий хан не приказывал мне вернуться в ченг вместе с арабом, и так уж случилось, что мне и не довелось этого сделать. Я с отрядом стражников явился в покои Ахмеда и обнаружил, что входная дверь не охраняется и широко распахнута. Мы зашли внутрь, и выяснилось, что все его стражники и слуги застыли на месте, тревожно прислушиваясь и мучаясь в нерешительности перед закрытой дверью в его спальню. Когда мы появились, все зашумели, приветствуя нас, и принялись благодарить Тенгри и восхвалять Аллаха за то, что мы пришли. И лишь через некоторое время мы наконец их успокоили и смогли получить связные объяснения по поводу того, что происходит.

Wali Ахмед, сказали они, весь день пробыл в своей спальне. Вообще-то в этом не было ничего необычного, потому что он часто брал работу на ночь и продолжал работать после того, как просыпался и завтракал; Ахмед любил заниматься делами, уютно расположившись в постели. Но в тот день из спальни раздались необычные звуки, и после некоторого колебания служанка подошла к двери, чтобы удостовериться, что все в порядке. Ей ответил голос, похожий на голос wali, но необычно высокий и нервный, который приказал: «Оставьте меня в покое!» Странные звуки затем снова возобновились и продолжились: хихиканье, которое переходило в дикий смех, визг, хныканье, переходившее в стон и рычание, снова смех и тому подобное. Слушатели – к тому времени у двери собрались почти все слуги Ахмеда – не в состоянии были решить, что выражают эти звуки – удовольствие или физическую боль. К настоящему моменту это уже длилось несколько часов; они время от времени взывали к своему хозяину, стучали в дверь, пытались открыть ее и заглянуть внутрь. Но дверь была закрыта плотно; слуги как раз обсуждали, уместно ли будет сломать ее, когда, к их облегчению, появились мы и спасли их от принятия какого-либо решения.

– Послушайте сами, – предложили слуги, и мы с начальником стражи прижались ухом к створкам двери.

Спустя некоторое время начальник стражи сказал мне с удивлением:

– В жизни не слышал ничего подобного. А вы?

Я слышал, но это было давно. Во дворце багдадского шаха я как-то наблюдал в глазок, как заключенная в гарем молоденькая девчонка совращает отвратительного волосатого самца шимпанзе. Звуки, которые я слышал теперь, очень напоминали те – девчонка бормотала нежности и всячески поощряла самца, а обезьяна в недоумении что-то невнятно тараторила. Его бормотание и ее стоны по завершении полового акта, все это перемешалось с короткими выкриками, взвизгиванием от боли, потому что самец, стараясь удовлетворить девушку, неуклюже покусывал и царапал ее.

Однако начальнику стражи я об этом не рассказал, а лишь предложил:

– Пусть ваши люди уберут из покоев всех слуг. Мы должны арестовать министра Ахмеда, но нам нет нужды унижать его перед слугами. Да и его охрану тоже лучше отослать. У нас достаточно своих стражников.

– Ну что, заходим внутрь? – спросил начальник стражи, когда все было сделано. – А вдруг мы пришли не вовремя и wali это не понравится?

– Разумеется, заходим. Что бы там ни происходило, великий хан желает видеть этого человека, и немедленно. Так что ломайте двери.

Я приказал убрать всех свидетелей не потому, что беспокоился за чувства Ахмеда, а потому, что волновался за себя, поскольку ожидал, что найду там своего дядю. К моему огромному облегчению, дяди там не оказалось, а араб пребывал в таком состоянии, что ему не было дела до унижений.

Он лежал голый на кровати, его коричневое сухопарое потное тело корчилось в массе собственных нечистот. Простыни на его кровати в тот день были из бледно-зеленого шелка, но слиплись и покрылись коркой белого и розового цвета, как это бывает после многочисленных выделений, а последние выделения Ахмеда были с примесью крови. Он все еще издавал невнятные звуки, но они были приглушенными, потому что во рту араб держал один из тех грибов su-yang, напоминающих фаллос; гриб раздулся от жидкости до такой величины, что растянул арабу губы и щеки. Мало того, мы увидели еще один подобный орган, высовывающийся из его зада, но этот был сделан из прекрасного зеленого нефрита. Однако спереди его собственный член был невидим, он находился внутри чего-то, похожего на меховую зимнюю шапку воина-монгола. Араб обеими руками неистово дергал это взад и вперед, возбуждая себя. Его агатовые глаза были широко раскрыты, но затуманены, словно их каменная поверхность была покрыта мхом: уж не знаю, что он видел, но точно не нас.

Я сделал знак стражникам. Двое из них склонились над арабом и начали выдергивать из него и снимать с него различные приспособления. Когда гриб su-yang, который Ахмед сосал, извлекли из его рта, хныкающие звуки сделались громче, но так и остались невнятными. Когда из него резким движением выдернули нефритовый цилиндр, он сладострастно застонал, и его тело забилось в конвульсиях. Когда с wali сняли меховую вещь, он продолжил слабо двигать руками, хотя ему не с чем стало там играть: его член был маленький и стертый до крови. Начальник стражников поднимал похожий на шапку предмет все выше и выше, с любопытством изучая его; я заметил, что он был покрыт мехом только с одной стороны, но тут же отвел глаза, потому что из него начало сочиться белое вещество с прослойками крови.

– Клянусь Тенгри! – проворчал про себя начальник стражи. – Сроду ничего подобного не видел. – Он швырнул загадочный предмет на пол и с омерзением произнес: – Вы знаете, что это?

– Нет, – ответил я, – и не желаю знать. Поставьте эту тварь на ноги. Окатите его холодной водой. Вытрите. Набросьте на него какую-нибудь одежду.

Когда все это было сделано, Ахмед в какой-то степени пришел в себя. Сначала он сильно шатался, и стражникам пришлось поддерживать главного министра, чтобы тот стоял прямо. Но постепенно, после долгого качания и шатания, он смог стоять сам. После того как Ахмеда несколько раз окатили холодной водой, он начал произносить отдельные осмысленные слова, хотя в целом его речь все еще оставалась бессвязной.

– Мы оба были детьми дэва… – сказал он, словно повторяя какие-то стихи, которые только он один и слышал. – Мы отлично подходили друг другу…

– Эй, заткнись, – прорычал седой воин, который очищал с него пот и нечистоты.

– Тогда я вырос, но она осталась маленькой… с совсем крошечными отверстиями… и она кричала…

– Заткнись! – взревел другой крепкий ветеран, который пытался надеть на министра абас.

– Тогда она стала оленем-самцом… а я самкой… теперь уже кричал я…

Начальник стражи резко бросил:

– Тебе было велено заткнуться!

– Позвольте ему выговориться и прочистить мозги, – сказал я снисходительно.

– Затем мы стали бабочками… обнимающимися внутри бутона цветка… – Его вращающиеся глаза на миг остановились на мне, и он произнес совсем четко: – Фоло! – Но тут каменную поверхность его глаз снова подернуло мхом, то же самое произошло и с остальными его способностями, и он добавил совсем невнятно: – Сделать это имя посмешищем…

– Ты можешь попытаться, – равнодушно сказал я. – Мне приказано сказать тебе следующее: «Ступай с этими стражниками, мертвый человек, потому что Хубилай, хан всех ханов, желает услышать твои последние слова». – Я остановился на мгновение. – Уведите его отсюда.

Я позволил Ахмеду продолжать свой бессвязный лепет только потому, что не хотел, чтобы стражники уловили другой звук, который я услышал, – слабый, но устойчивый и не лишенный мелодичности. Поскольку стражники ушли вместе со своим узником, я остался, чтобы определить источник этого звука. Он раздавался не в самой комнате и не снаружи двойной двери, а из-за какой-то стены. Я прислушался, установил, что он раздается из-за чрезвычайно яркого персидского qali, который висел на стене напротив кровати, и отодвинул ковер в сторону. Стена за ним выглядела целой, но, наклонившись поближе, я рассмотрел в обшивке разрез, края которого открывались внутрь подобно двери. Попав в темный каменный проход, я смог понять, что это был за звук. Странно было слышать подобное в коридоре монгольского дворца в Ханбалыке, потому что это была старая венецианская песенка. И тем более странно было услышать ее в сложившихся обстоятельствах, потому что это была простая песенка о добродетели – о том, чего так сильно не хватало wali Ахмеду и его окружению. Маттео Поло пел тихим дрожащим голосом:

Я бросился обратно в спальню за лампой, чтобы осветить себе дорогу, затем шагнул в темноту и закрыл дверь, от души надеясь, что qali примет прежнее положение и скроет ее. Совсем скоро я обнаружил Маттео, сидящего на холодном влажном каменном полу прохода. Он снова был разодет в наряд отвратительной «великанши» – на этот раз бледно-зеленый – и выглядел еще более оцепенелым и безумным, чем араб. Но дядюшка, по крайней мере, не был выпачкан в спекшейся крови или выделениях человеческого тела. Очевидно, какую бы роль он ни играл в оргии с любовным зельем, она была не самой активной. Хотя дядя ничем не показал, что узнал меня, он не сопротивлялся, когда я взял его за руку, поставил на ноги и потянул за собой по проходу. Он шел и тихонько напевал:

Я никогда прежде не бывал в этом потайном коридоре, но уже в достаточной мере познакомился с дворцом и имел представление, куда вели нас изгибы и повороты. Всю дорогу Маттео продолжал бормотать песенку о добродетели. Мы миновали множество закрытых дверей в стене, но я отошел на значительное расстояние, прежде чем выбрал одну из них, приоткрыл щелку и выглянул наружу.

Она вела в маленький садик неподалеку от того дворцового крыла, в котором мы жили. Я попытался заставить Маттео замолчать, когда вывел наружу, но это оказалось бесполезно. Он пребывал в каком-то другом мире и не обратил бы внимания, даже если бы я поволок его прямо через пруд с лотосами. На наше счастье, поблизости никого не оказалось, думаю, вообще никто не видел нас, потому что я торопил дядю, чтобы поскорее добраться до его покоев. Но там, поскольку я не знал, как найти его потайную дверь, мне пришлось провести его через обычный вход. Нас встретила та же самая служанка, которая впустила меня накануне. Я был слегка удивлен, но больше благодарен женщине, когда она не выказала ни испуга, ни ужаса при виде своего господина, разодетого в причудливый наряд шлюхи. Она снова выглядела печальной и очень расстроилась, когда он стал напевать ей вполголоса:

– Твой господин заболел, – сказал я женщине, потому что это было единственное объяснение, которое я мог придумать, и оно было недалеко от истины.

– Я позабочусь о нем, – ответила служанка с тихим состраданием. – Не беспокойтесь.

Я с радостью вручил несчастного заботам этой женщины. Пользуясь случаем, хочу заметить, что только благодаря ее уходу и заботам Маттео так долго прожил после этого, потому что разум к нему больше так и не вернулся.

Тот день выдался тяжелым, предыдущий был еще хуже, а между ними я провел бессонную ночь. Поэтому я потащился в свои покои, чтобы передохнуть и самому насладиться заботами служанок и прекрасной Ху Шенг. В тот вечер я составил компанию Али-Бабе и наблюдал, как он напивается до бесчувствия, чтобы приглушить свое горе.

Я больше никогда не видел Ахмеда. Его доставили к Хубилаю, допросили, осудили, признали виновным и приговорили к смерти – все за один день; я расскажу вам обо всем побыстрее. У меня нет желания останавливаться на этом, потому что так случилось, что даже торжество моего мщения оказалось омрачено очередной потерей.

Даже по прошествии долгого времени я не испытываю ни малейшего сожаления, совершенно не раскаиваюсь в том, что уничтожил Ахмеда-аз-Фенакета посредством поддельного письма, обвинив араба в преступлении, которого он никогда не совершал. Он был виновен во многих других преступлениях, будучи насквозь порочным. Разумеется, наш с министром Чао план мог и не сработать, если бы не извращенная натура араба, которая заставила его выпить любовное зелье вместе с Маттео. Поставив опыт с галлюциногенами, он навредил своему проницательному уму, его острый разум притупился, а змеиный язык оказался связанным. Возможно, его рассудок в результате этого опыта был и не настолько поврежден, как у моего дяди, – араб в какой-то момент узнал меня, чего с Маттео так никогда и не произошло, – так что, возможно, Ахмед постепенно и оправился бы, но у него не оказалось на это времени.

Когда главного министра в тот день приволокли в ченг и поставили пред разъяренным великим ханом, предъявив ему довольно шаткие улики его «предательства», Ахмед с трудом мог понять суть происходящего. Все, что можно было сделать в этой ситуации, – потребовать отсрочки приговора ченга, пока не пошлют посольство к ильхану Хайду, одному из троицы предполагаемых заговорщиков. Хубилай и судьи, скорее всего, согласились бы подождать и послушать, что скажет в свое оправдание Хайду. Но Ахмед, по словам присутствовавших на заседании ченга, не обратился к Хубилаю ни с этой, ни с какой-либо другой просьбой. Он вообще не был готов защищаться, сказали они, просто физически был не способен это сделать. Говорят, во время заседания

Ахмед только что-то невнятно бормотал, громко пел и дергался. Создавалось впечатление, что уличенный преступник просто сошел с ума от угрызений совести, испуганный предстоящим ужасным наказанием. Прямо в тот же день собравшиеся судьи ченга признали его виновным, а все еще взбешенный Хубилай не стал отменять их решение. Ахмеда объявили государственным изменником и приговорили к «смерти от тысячи».

Слухи об этом разнеслись по всему ханству так же стремительно, как летняя гроза, такого скандала не помнили даже старейшие придворные. Все вокруг только об этом и говорили, жадно прислушивались к новостям и рассказывали друг другу подробности истории, быстро обраставшей слухами. Тот, кто знал самые пикантные новости и готов был их сообщить, оказывался героем дня. Настал «звездный час» Ласкателя, заполучившего в свои руки самый известный «объект» за всю свою карьеру. Мастер Пинг торжествовал и наслаждался. Не скрывая, как обычно, своих мрачных тайн, он открыто хвастался, что сделал запасы в своей темнице-пещере на следующие сто дней. И что он распустил всех своих служащих и помощников отдохнуть – даже своих писак и шестерок-подручных, – дабы ничто его не отвлекало и он мог безраздельно уделить все свое внимание прославленному «объекту».

Я зашел навестить Хубилая. К тому времени он немного успокоился и смирился с предательством и потерей своего главного министра. Он больше не смотрел на меня так, как древние короли смотрели на тех, кто приносил плохие вести.

Я рассказал великому хану, не вдаваясь в ненужные детали, что на совести Ахмеда – напрасное жестокое убийство несравненной Мар-Джаны, супруги Али-Бабы. Я попросил для Али разрешение великого Хубилая присутствовать во время казни палача его жены и получил это разрешение. Ласкатель Пинг был ошеломлен и возмущен, но, разумеется, он не мог отменить распоряжение самого Хубилая, он даже не слишком громко сетовал, потому что сам принимал непосредственное участие в убийстве Мар-Джаны.

Таким образом, в указанный день я проводил Али в подземную пещеру, наказав ему быть мужественным и непреклонным, когда он будет наблюдать, как раздирают на куски нашего общего врага. Али был бледным – его желудок не переносил резни, – но выглядел решительно, даже когда произнес напоследок «салям» и попрощался со мной так торжественно, словно сам собирался принять «смерть от тысячи». После этого они с мастером Пингом, который все еще ворчал по поводу столь нежелательного вторжения, прошли за обитую железом дверь, туда, где уже висел в ожидании палача Ахмед, и закрыли ее за собой. Я ушел, сожалея в то время лишь об одном: что араб, насколько я был наслышан, все еще пребывал в оцепенении и ничего не соображал. Если прав был Ахмед, сказавший однажды, что ад – это то, что больше всего ранит, тогда очень жаль, что араб не мог почувствовать боль так сильно, как я этого желал ему.

Поскольку Ласкатель заявил, что эта ласка может продолжиться целых сто дней, все, естественно, ожидали, что так оно и случится. Поэтому незадолго до окончания этого срока служащие и помощники мастера Пинга возвратились, чтобы собраться во внешних покоях и дождаться триумфального появления своего господина. Когда прошло несколько дней, они начали беспокоиться, но побоялись войти внутрь. И лишь когда я послал свою служанку узнать что-нибудь об Али, только тогда один из старших служащих набрался храбрости и со скрипом отворил обитую железом дверь. Его встретило могильное зловоние, которое заставило беднягу в ужасе отпрянуть. Больше ничего во внутренней комнате не обнаружилось, никто не мог даже заглянуть внутрь без того, чтобы не упасть в обморок. Послали за придворным механиком и попросили его направить в подземные тоннели искусственный ветер. Когда покои немного проветрили, главный служащий Ласкателя зашел внутрь и тут же вышел, оглушенный, чтобы рассказать, что он там обнаружил.

Там было три мертвых тела, вернее, не совсем так: от бывшего wali Ахмеда остался всего лишь кусок плоти: его подвергли по меньшей мере «девятьсотдевяностодевятикратной смерти». Как выяснилось, Али-Баба наблюдал за процессом этого полного распада, а затем схватил Ласкателя, связал его и подверг самого палача тому же наказанию, что и его жертву. Тем не менее главный служащий доложил, что это была, наверное, «смерть от ста», максимум – «от двухсот». Видимо, Али стало плохо – от миазмов разлагающегося Ахмеда и всего остального: спекшейся крови, кровавого зрелища, нечистот, – и он не смог довести месть до конца. Он предоставил лишенному некоторых частей тела мастеру Пингу висеть и медленно умирать, а сам взял один из больших ножей и заколол им себя.

Так закончил свой жизненный путь Али-Баба, Ноздря, Синдбад, Али-ад-Дин – тот, кого я презирал и высмеивал как труса и пустого хвастуна очень долгое время… В самый последний миг им двигал весьма возвышенный стимул – его любовь к Мар-Джане – совершить нечто в высшей степени смелое и достойное похвалы. Он отомстил обоим ее убийцам, подстрекателю и преступнику, а затем покончил с собой, чтобы никого другого (я имею в виду себя) не смогли обвинить в содеянном.

Население дворца, города Ханбалыка, а возможно, и всего Катая, если не всей Монгольской империи, шепталось и хихикало, обсуждая стремительное и скандальное падение Ахмеда. Новый скандал, трагедия, разыгравшаяся в подземелье, дали еще больше пищи слухам, заставив Хубилая снова смотреть на меня с мрачной злобой. Однако последняя сенсация оказалась столь ужасной и в то же время почти забавной, что даже великий хан был так ошеломлен и смущен, что не испытывал склонности кого-либо карать. А случилось вот что: когда помощники Ласкателя собрали воедино труп своего господина, чтобы похоронить его приличествующим образом, они обнаружили, что у этого человека были ступни в виде «кончиков лотоса»: их перевязывали с младенчества, деформировали и сгибали, чтобы придать им вид изящных кончиков, таких как у знатных ханьских женщин. Так что можете представить себе смятение, овладевшее всеми, включая Хубилая. «И кто теперь заплатит за этот возмутительный обман? – с любопытством, совсем сбитые с толку, спрашивали люди друг у друга. – И каким же, интересно, чудовищем была мать у мастера Пинга?»

Вынужден сказать, что у меня на душе было очень тяжело. Моя месть свершилась, но плата оказалась так велика, что теперь я пребывал в мрачном настроении. Страшная депрессия навалилась на меня, когда я направлялся в покои Маттео: я бывал там почти каждый день, навещая дядюшку – вернее, то, что от него осталось. Преданная служанка мыла и красиво одевала господина (в нормальное мужское платье), она умело подстригала седую бороду, которая снова у него отросла. Он выглядел вполне сытым и здоровым, его можно было принять за прежнего веселого и неистового дядю Маттео, не будь его глаза со всем пустыми и не напевай он постоянно, мыча как корова, свою литанию о добродетели:

Я как раз печально разглядывал дядюшку и чувствовал себя, разумеется, хуже некуда, когда неожиданно появился еще один посетитель, который вернулся наконец из своего последнего путешествия с торговым караваном по стране. Ни разу в жизни – даже во время его первого появления в Венеции, когда я был совсем мальчишкой, – не был я еще так рад увидеть своего мягкого, тактичного, скучного, доброго и бледного старого отца.

Мы упали в объятия друг друга в венецианском приветствии, а затем встали рядом. Отец печально смотрел на своего брата. Он уже подъезжал к Ханбалыку, когда услышал в общих чертах рассказ о тех событиях, которые произошли за время его путешествия: об окончании войны в Юньнане и моем возвращении ко двору, о сдаче империи Сун, смерти Ахмеда и мастера Пинга, о самоубийстве бывшего раба Ноздри и болезни своего брата. Теперь я рассказал отцу подробности. С кем еще я мог поделиться? Я не пропустил ничего, разве что самые отвратительные детали, и когда я закончил, он снова посмотрел на Маттео, покачал головой и ласково, печально, с жалостью проговорил:

– Tato, tato…[230]

– Хорошо хоть вас заживо не закопали… – мычал Маттео словно в ответ.

Никколо Поло снова печально покачал головой. Но затем он повернулся, дружески хлопнул меня по плечу, выпрямился и кое-что сказал. Пожалуй, в тот день я впервые был рад услышать одно из его многочисленных изречений:

– Ах, Марко, sto mondo xe fato tondo.

Это можно перевести приблизительно так: «Что бы ни случилось, хорошее или плохое, веселое или грустное, – Земля все равно останется круглой».