Путешественник Дженнингс Гэри

Глава 7

В этом предупреждении не было никакой нужды; я бы и так ни за что ее не подвел. На следующий день я появился, как мне было приказано, возле черного хода. Дверь мне открыла какая-то древняя карга. Ее маленькие глазки смотрели так подозрительно, как будто она знала все самые постыдные тайны жителей Венеции. Она впустила меня в дом, обдав таким презрением, словно я был худшим представителем рода человеческого. Ведьма провела меня наверх, через холл, указала пальцем на дверь и оставила одного. Я постучал, и донна Илария открыла мне. Я шагнул внутрь, и хозяйка закрыла за мной дверь на защелку.

Она усадила меня и принялась ходить взад-вперед перед моим стулом, с подозрением на меня поглядывая. Женщина была одета в платье, расшитое золотом, которое сверкало подобно змеиной чешуе. Платье это было облегающим, а при ходьбе Илария еще и покачивала бедрами. Сходство с коварной рептилией было бы полным, если бы она не сжимала руки, что выдавало ее неуверенность. Хозяйка дома явно сомневалась, правильно ли она поступила, оставшись со мной наедине.

– Я думала о тебе всю ночь, – начала она. Я попытался было в ответ сказать ей о своей беззаветной преданности, но не смог выдавить хотя бы слово, и она продолжила: – Ты сказал, что избрал службу мне и что мечтаешь бескорыстно мне служить. Ты сказал, что сделаешь все из любви, и, признаюсь, это возбудило меня… мое любопытство. Но, думаю, ты знаешь, что у меня есть муж?

Я громко сглотнул и ответил утвердительно.

– Он гораздо старше меня и с возрастом все больше озлобляется. Он ревнует к-к-к моей юности и завидует всему, что юно. А еще мой муж отличается жестоким нравом. Ясно, что я не могу поэтому нанимать на службу м-м-молодого человека, не говоря уже о т-т-том, чтобы наслаждаться любовью какого-нибудь юноши. Ты понимаешь? Возможно, я бы и желала этого, даже жаждала, но я не могу, будучи замужней женщиной.

Я задумался над этим, а затем прочистил горло и произнес то, что казалось мне очевидным:

– Но старый муж умрет, а вы все еще будете молодой.

– Ты все понимаешь! – Красавица перестала сжимать руки и захлопала в ладоши. – Ты очень умен для такого… такого молодого человека. – Она вскинула голову, чтобы внимательней рассмотреть меня. – Итак, он должен умереть. Да?

В подавленном настроении я встал, чтобы уйти, полагая, что мы договорились – та связь, которой мы оба жаждали в настоящий момент, невозможна, и следует подождать, пока отвратительный старый муж у мрет. Я был не очень-то доволен такой отсрочкой, но, как сказала Илария, мы оба еще молоды и вполне можем на какое-то время обуздать свои желания.

Но прежде чем я повернулся к двери, она подошла и встала совсем рядом. Фактически она прижалась ко мне и посмотрела вниз, прямо в мои глаза, мягко спросив:

– А как ты это сделаешь?

Я сглотнул и хрипло произнес:

– Сделаю что, моя госпожа?

Она засмеялась заговорщицким смехом.

– Да ты еще и скрытный к тому же! Но мне бы хотелось знать подробности, ведь следует все сперва хорошенько обдумать, чтобы увериться, что я не… Ну да ладно, это может подождать. А теперь представь, что я спрашиваю тебя, как ты будешь любить меня.

– Всем сердцем! – воскликнул я хриплым голосом.

– Будем надеяться, что и им тоже. Мне не хотелось бы смущать тебя, Марко, но ведь ты будешь любить меня также и некой другой частью своего тела, не так ли? – И она весело рассмеялась, должно быть заметив то выражение, которое появилось у меня на лице.

Я издал сдавленный звук, откашлялся и произнес:

– У меня была опытная наставница. Когда вы будете свободны и мы сможем заняться любовью, я все сделаю правильно. Уверяю вас, моя госпожа, я не сваляю дурака.

Донна Илария подняла брови и сказала:

– Прекрасно! Меня кормили обещаниями различных наслаждений, но никогда не обещали такого. – Она снова принялась изучать меня сквозь ресницы, которые, подобно когтям, добрались до моего сердца. – А теперь покажи, каким образом ты не сваляешь передо мной дурака. В конце концов я честно заплачу тебе за твою службу.

Илария подняла руки к плечам и каким-то образом мгновенно расшнуровала свое платье, напоминающее шкуру золотистой змеи. Оно соскользнуло до талии, она развязала bustenca[41] и дала ему упасть на пол, а я уставился на ее молочно-розовые груди. Думаю, я попытался одновременно схватить ее и стащить с себя собственную одежду, потому что женщина коротко вскрикнула:

– Да кто же обучал тебя, мой мальчик? Коза? Ступай к кровати.

Я попытался скрыть свой юношеский пыл под внешним приличием, но, когда мы оказались в постели полностью раздетыми, сделать это стало еще трудней. Мне хотелось насладиться каждой деталью тела Иларии, и тут даже мужчину намного сильнее меня покинула бы сдержанность. Ее плоть, напоминавшая по оттенку розу и молоко, такая же нежная, мягкая, как и они, была настолько красивой и так разительно отличалась от вульгарного мяса Малгариты и Зулии, что сама донна Илария показалась мне женщиной новой, высшей расы. Единственное, что я мог сделать, это удержаться и не приняться кусать ее, дабы проверить, такая ли она прелестная на вкус, как выглядит, благоухает и какой кажется на ощупь.

Я сказал ей об этом. Красавица томно вытянулась, закрыла глаза и, засмеявшись, предложила:

– Можешь куснуть, но н-нежно. Покажи мне все те интересные штучки, которым ты обучен.

Я провел по ней дрожащим пальцем – от бахромы сомкнутых ресниц вниз по тонкому веронскому носу, по надутым губкам к подбородку и атласному горлу, по холмику ее крепкой груди и дерзкому соску, по мягкому округлому животу к пушку светлых волос внизу – она извивалась и мяукала от наслаждения. Я вспомнил кое о чем, и это заставило меня остановить свой блуждающий палец там. Дабы продемонстрировать, что я хорошо знаю, как это делается, я мягко заверил донну Иларию:

– Не бойся, я не буду играть с твоей pota, иначе тебе захочется помочиться.

Красавица вздрогнула всем телом, глаза ее широко открылись, и она взорвалась:

– Amordei![42]

Илария вывернулась из-под моей руки и откатилась в сторону. Затем встала на колени в дальнем конце кровати и уставилась на меня так, словно я был насекомым, которое только что вылезло из щели в полу. После минутного колебания она требовательно поинтересовалась:

– Кто тот человек, что научил тебя этому, asenazzo?[43]

И я, почувствовав себя самым настоящим ослом, пробубнил:

– Одна портовая девчонка.

– Dio v’agiuta[44]! – вздохнула Илария. – Лучше бы это была коза. Она снова улеглась, теперь на бок, подперев голову рукой, чтобы разглядывать меня.

– Теперь мне действительно стало любопытно, – сказала она. – Поскольку я не… извини за любопытство… что ты делаешь после этого?

– Ну, – ответил я, расстроенный. – Я кладу мою… ты знаешь, мою свечку. В твою uh. И двигаю ею. Туда-сюда. Ну вот и все. – Воцарилась гнетущая тишина, пока я, смущаясь, наконец не произнес: – Что, разве не правильно?

– Неужели ты и правда полагаешь, что это все? Мелодия на одной струне?

Она в изумлении покачала головой. Совершенно несчастный, я принялся собираться.

– Нет, не уходи. Не двигайся. Оставайся на месте и позволь мне научить тебя как следует. Итак, начнем с…

Помню, меня приятно поразило, что научиться заниматься любовью – это все равно что научиться музыке и что «начнем с…» означает, что обоим игрокам следует начать совсем не с главных своих инструментов, но вместо этого надо использовать губы, веки и ушные раковины. Оказалось, что музыка может доставить наслаждение даже в самом pianissimo[45] начале. Музыка зазвучала оживленным crescendo[46], когда Илария представила в качестве инструментов свои полные груди с торчащими сосками и принялась дразнить и уговаривать меня использовать язык вместо пальцев, чтобы извлечь из них ноты. При этом pizzicato[47] она подала голос и запела под музыку.

А во время короткого перерыва между этими напевами она сообщила мне шепотом:

– Сейчас ты слышал гимн женского монастыря.

Я также узнал, что женщины действительно обладают такой вещью, как lumaghtta, о которой я ранее слышал, и что оба значения этого слова верны. Lumaghtta действительно напоминает собой маленькую улитку. Однако по своим функциям она больше похожа на ключ, при помощи которого настраивают лютню. Когда Илария показала мне, сперва сама, как искусно и нежно манипулировать lumaghtta, я заставил ее мурлыкать, звучать и звенеть от наслаждения, как настоящую лютню. Донна Илария научила меня и другим вещам – в том числе и тому, что она сама не могла с собой проделать. Я никогда даже не мог вообразить себе ничего подобного. В какой-то момент я покручивал пальцами, словно это были лады виолы, а затем пользовался своими губами на манер игры на dulzaina[48], после этого шел в ход язык, который я использовал подобно флейтисту, дующему в свой инструмент.

Это продолжалось до тех пор, пока не наступил полуденный дивертисмент и моя дама не намекнула, что пора уже вступать нашим главным инструментам. Тут мы заиграли в унисон, и музыка поднялась до crescendo невероятной кульминации tutti fortissimi[49]. Затем мы возвращались к пику наслаждений снова и снова, и это продолжалось большую часть дня. После этого мы сыграли несколько coda[50], причем каждый был чуть менее diminuendo[51], пока оба не изнемогли наконец от музыки. Мы спокойно лежали друг рядом с другом, наслаждаясь слабеющим tremolo[52] последних оваций: хлоп… хлоп… хлоп…

Когда прошло какое-то время, я решил галантно предложить любовнице:

– Ты не хочешь попрыгать и почихать?

Она посмотрела на меня с пренебрежением и что-то пробормотала, я не расслышал слов. После этого Илария сказала:

– Нет, grazie, не хочу, Марко. Я хочу поговорить с тобой о своем муже. – Зачем портить такой день? – запротестовал я. – Давай отдохнем немного, а потом посмотрим, не сможем ли мы сыграть все в другой тональности.

– О нет! Этого не будет до тех пор, пока я остаюсь замужней женщиной. Я останусь ц-ц-целомудренной. Мы не будем заниматься этим, пока мой муж не умрет.

Я вынужден был смириться с этим условием, когда она поставила мне его с самого начала. Но теперь я уже испытал экстаз, и мысль о том, что придется ждать, была невыносима. Я заметил:

– Хотя он и стар, но, прежде чем ты станешь вдовой, могут пройти годы.

Донна Илария взглянула на меня и резко сказала:

– Почему это годы? Какое средство ты предлагаешь использовать? Сбитый с толку, я спросил:

– Про какое средство ты говоришь?

– Ты собирался просто преследовать его, как делал это прошлой ночью? И так до тех пор, пока не допечешь его до смерти?

Истина наконец начала доходить до меня. Я спросил донну Иларию в благоговейном ужасе:

– Так ты серьезно считаешь, что он должен быть убит?

– Я считаю, что он должен быть убит серьезно, – ответила она с сарказмом. – А о чем, интересно, ты думал, мы говорили, asenazzo, когда обсуждали, какую службу ты мне сослужишь?

– Я решил, ты имеешь в виду… это. – Я застенчиво коснулся ее там. – Довольно об этом. – Красавица слегка отодвинулась от меня. —

И последи-ка за своим вульгарным языком, по крайней мере попытайся называть это mona, это хотя бы звучит не так ужасно, как то твое слово.

– Я больше никогда не прикоснусь к твоей mona? – Я был убит. – До тех пор, пока я не сослужу тебе ту, другую службу?

– Для победителя и трофей. Я наслаждалась, полируя твой stiltto, Марко, но ведь и другой bravo может предложить мне свою шпагу.

– Bravo, – повторил я. – Да, это дело поможет мне стать настоящим bravo, не так ли?

Илария сказала, поджав губы:

– А я буду сильнее любить bravo, чем человека, который тайком ворует ласки у чужих жен.

– Дома у меня в гардеробной есть шпага, – пробормотал я себе под нос. – Она, должно быть, принадлежала моему отцу или кому-нибудь из его братьев. Она старая, но острая.

– Тебя никогда не обвинят в убийстве и даже не заподозрят. Наверняка у моего мужа множество врагов, потому что у какого же важного человека их нет? И они, должно быть, все его возраста и положения. Никто не заподозрит простого, я имею в виду, молодого человека, у которого нет явных мотивов лишить моего супруга жизни. Тебе надо только подстеречь его в темноте, когда он будет один, и точно нанести удар, чтобы он потом не смог дать никакого описания…

– Нет, – перебил я Иларию. – Будет лучше, если я подстерегу твоего мужа среди равных ему, ведь среди них действительно могут оказаться его враги. И если я смогу сделать это, оставаясь незамеченным… Но нет! – Внезапно до меня дошло, что я замышляю убийство, и я неуверенно закончил: – Это невозможно.

– Все возможно для настоящего bravo, – нежно проворковала Илария. – Все возможно для того, кто будет щедро вознагражден.

И она снова начала придвигаться ко мне все ближе и ближе, дразня обещанием награды. Это всколыхнуло во мне самые противоречивые чувства, но мое тело опознало только одно из них и подняло жезл, чтобы сыграть туш фанфар.

– Нет, – сказала Илария, отталкивая меня и напуская на себя озабоченный вид. – Маэстро музыкант может дать первый урок бесплатно, чтобы показать, чему он способен выучить. Однако если ты и дальше желаешь получать уроки совершенства, ты должен заслужить их.

Она поступила умно, отослав меня прочь не полностью удовлетворенным. Признаюсь, я покинул ее дом – снова через черный ход, – почти дрожа от боли и похоти, словно вообще не получил удовлетворения. Меня вел и мной управлял, так сказать, мой жезл, а он желал, чтобы я снова вернулся в беседку Иларии: ничего другого в жизни мне тогда не требовалось. И тут произошло еще одно событие, которое подтолкнуло меня к принятию решения. Когда я обогнул здание, то обнаружил, что площадь Сан-Марко полна взволнованных людей и одетый в форму banditore[53] выкрикивает новости.

Оказалось, что сегодня в полдень дожа Раниери Дзено у него во дворце разбил паралич. Дож скончался. Большому совету предстояло выбрать нового правителя. По всей Венеции объявлялся трехдневный траур, после чего должны были состояться похороны дожа Дзено.

Возвращаясь домой, я думал: «Уж если великий дож умер, то почему не может умереть человек менее знатный?» И тут до меня дошло, что во время похоронной церемонии эти самые менее знатные люди как раз и соберутся все вместе. Среди них будет и муж моей дамы сердца и, без сомнения, как она и предположила, кто-нибудь из его завистников или врагов.

Глава 8

В течение последующих трех дней останки дожа Дзено оставались во дворце: и все это время туда, чтобы попрощаться с правителем, приходили уважаемые горожане, а по ночам тело охраняли специальные сиделки. Большую часть этих трех суток я провел в своей комнате, практикуясь со старой, но все еще находившейся в хорошем состоянии шпагой, пока не освоился наносить рубящие удары по фантому мужа Иларии. Труднее всего для меня оказалось просто нести шпагу, потому что она была такой же длины, как и моя нога. Я не смог бы даже ее обнажить, вытащив из-за пояса на ходу, поскольку при этом рисковал проткнуть себе ногу. Мне пришлось носить ее в ножнах, а это сделало шпагу еще более тяжеловесной. Также, чтобы скрыть ее, я вынужден был облачиться в длинную просторную одежду, которая не позволяла мне быстро вытащить оружие и сделать выпад.

И все это время я составлял хитроумные планы. На второй день бдения я написал записку, тщательно выводя буквы своей детской рукой: «Будет ли он присутствовать на похоронах и церемонии введения в должность?» Я критически изучил записку и подчеркнул он, дабы не возникло ошибки, кого именно я имею в виду. Затем старательно написал внизу свое имя – так, чтобы было понятно, кто автор записки. Я не мог вручить свое послание кому-нибудь из слуг и потому сам отнес ее в casa muta. Мне пришлось прождать целую вечность, пока я не увидел, как муж донны Иларии выходит из дома, одетый в темное траурное платье. Я обошел дом и отдал записку старой карге, которая открыла дверь, сказав ей, что подожду ответа.

Через какое-то время старуха вернулась. Ответ она не принесла, но поманила меня костлявым пальцем. И вновь я последовал за ней в комнаты Иларии и увидел там свою возлюбленную, которая изучала записку. Она выглядела какой-то взволнованной и даже не поприветствовала меня, сказав только:

– Конечно же, я умею читать, но не могу разобрать твой скверный почерк. Прочитай мне сам.

Я прочитал, и она ответила утвердительно: ее супруг, так же как и все члены Большого совета Венеции, будет присутствовать как на похоронах дожа, так и на церемонии введения в должность нового правителя, когда тот будет избран.

– Почему ты спрашиваешь об этом?

– Это даст мне две возможности, – пояснил я. – Я попытаюсь сослужить тебе обещанную службу в день похорон. Но если ничего не получится, то у меня есть еще одна идея, как это сделать на следующем собрании знати.

Донна Илария отобрала у меня записку и вновь изучила ее. – Я не вижу здесь своего имени.

– Естественно, нет, – сказал я, словно опытный конспиратор. – Я же не могу скомпрометировать lustrissima.

– Здесь есть твое имя?

– Да. – Я с гордостью указал на него. – Вот оно, моя госпожа.

– По опыту мне известно, что не всегда мудро излагать что-либо на бумаге. – Она сложила листок и спрятала записку за корсаж. – Здесь она будет в безопасности.

Я попытался было возразить, что лучше порвать записку, но Илария капризно продолжила:

– Надеюсь, ты понимаешь, что очень глупо с твоей стороны прийти сюда без приглашения.

– Я дожидался, пока не убедился, что он ушел.

– Ну а если бы кто-нибудь еще кроме меня, скажем один из его родственников или друзей, был здесь? А теперь слушай внимательно. Ты больше не придешь сюда, пока я сама не позову.

Я улыбнулся.

– Пока мы не освободимся…

– Пока я не позову тебя. А теперь ступай, быстро. Я жду… я имею в виду, муж может вернуться в любую минуту.

Я отправился домой, чтобы продолжить упражняться со шпагой. А на следующий день, когда на закате начались торжественные похороны, я оказался среди зрителей. Даже похороны самого последнего простолюдина в Венеции всегда полны величия и пышны настолько, насколько это может себе позволить его семья. Разумеется, похороны дожа были обставлены великолепно. Покойный лежал не в гробу, а на открытых носилках и был обряжен в лучшие одежды; застывшие руки сжимали жезл, символизирующий власть, а лицу умершего искусно придали выражение безмятежной святости. Вдова все время находилась рядом, но она была так задрапирована в траурные одежды, что видна была лишь ее белая рука, покоившаяся на плече мертвого мужа. Носилки сначала поставили на крышу большой buzino d’oro дожа, на носу которой красно-золотой флаг великого герцога Венеции был приспущен до середины. Гондола отправилась в путь с торжественной неторопливостью – все ее сорок весел, казалось, едва двигались – вверх и вниз по главным каналам города. Позади и вокруг нее виднелись группы черных похоронных гондол, целые грозди лодок и шлюпов, на которых находились члены Совета и Quarantia, знатные синьоры, главные священнослужители и представители гильдий ремесленников, вся эта свита попеременно пела гимны и священные молитвы. Когда мертвец закончил свой последний парад по водным путям Венеции, носилки с телом подняли с гондолы и погрузили на плечи восемь знатных людей. Поскольку затем траурный кортеж должен был пройти по всем главным улицам в центре города, а многие из тех, кто нес носилки, были почтенного возраста, они часто сменяли друг друга. Носилки снова сопровождала вдова, а также скорбящие придворные, теперь уже пешком; за ними шли музыканты, которые исполняли медленную скорбную музыку, а представители различных братств делали вид, что в отчаянии хлещут себя.

Пока процессия следовала по воде, я мог лишь вместе с остальными горожанами наблюдать за ней с берега. Однако к тому времени, когда она пристала к берегу, я решил, что удача мне улыбнулась. От воды вместе с сумерками снова поднимался caligo, церемония погребения стала выглядеть еще более медленной и таинственной, окутанной туманом, словно саваном; музыка заглохла, мрачные молитвы зазвучали неотчетливо.

По всему пути следования горели факелы, большинство участников процессии достали и зажгли свечи. Какое-то время я шел вместе с простыми людьми, начиная хромать, когда шпага, висевшая у меня слева, заставляла припадать на ногу. Постепенно я пробрался в первые ряды. Оказавшись там, я удостоверился, что почти на каждом официальном плакальщике было одеяние с капюшоном, исключение составляли священники. Таким образом, я был прекрасно замаскирован, а в густой дымке тумана меня можно было принять за одного из представителей гильдий или ремесленника. Даже моя субтильная фигурка не вызывала подозрений; в процессии участвовало множество женщин под вуалями, чьи габариты были не больше моих; также там было несколько карликов в капюшонах и горбунов, меньше меня ростом. Я незаметно прокладывал себе дорогу среди придворных плакальщиков, двигаясь все дальше вперед, не вызывая ни у кого интереса, пока не оказался отделен от носилок лишь одним рядом священников, бормочущих свои ритуальные заклинания и размахивающих кадилами, добавляя к туману дым.

Я был не единственным из участников процессии, кто скрывал свое лицо. Поскольку каждый был укутан в одеяние, напоминавшее дымку, мне было трудно обнаружить свою добычу. Однако процессия оказалась достаточно длинной, так что, перемещаясь из стороны в сторону и зорко всматриваясь в каждый мужской профиль, который выглядывал из-под капюшона, я все-таки обнаружил супруга Иларии и постарался уже больше не упускать его из виду.

Случай представился мне, когда кортеж наконец вышел из узкой улочки на мощеную набережную в северной части города – Мертвую лагуну, неподалеку от которой находилась баржа портовых ребятишек, хотя сейчас она была невидима в тумане и наступившей темноте. Вдоль набережной плыла гондола дожа, которая сделала круг по городу и оказалась впереди нас, поджидая покойного правителя Венеции, чтобы отвезти его в последний путь – на остров Мертвых, который также не был виден с берега. Рядом с гондолой толпились плакальщики; и вообще все, кто находился поблизости, старались помочь тем, кто нес носилки, поставить их на борт гондолы. Это дало мне возможность смешаться с ними. Я расталкивал толпу, пока не оказался позади того, кого преследовал. В царившей суматохе никто не заметил, как я попытался обнажить шпагу. К счастью, супруг Иларии не собирался подставлять под носилки свое плечо – иначе, если бы в этот момент я отправил его на тот свет, покойный дож упал бы в Мертвую лагуну.

Однако единственным, что тогда упало, были мои ножны: каким-то образом, когда я теребил их, они отвязались от пояса моей туники. Ножны гулко загремели, свалившись на булыжную мостовую, и продолжили греметь, так как их поддевало множество ног. Сердце забилось у меня где-то в горле и чуть не выпрыгнуло изо рта, когда супруг Иларии нагнулся, чтобы их подобрать. Он не выразил своего негодования; отдал мне ножны обратно и добрым голосом произнес:

– Вот, молодой человек, вы уронили.

Я стоял совсем рядом с ним; обоих нас обтекала толпа, и шпага была у меня в руке, спрятанная под одеждой. Самый подходящий момент нанести удар, но как же я мог? Этот человек спас меня; мог ли я ударить его в ответ на его любезность?

И тут внезапно раздался еще один голос, прошипевший рядом с моим ухом:

– Ты глупый asenazzo!

Что-то заскрежетало и металлическим блеском сверкнуло в свете фонарей. Все это я заметил лишь краем глаза, а потому мои впечатления были отрывочными и спутанными. Мне показалось, что один из священ ников, размахивающих золотыми кадилами, вместо этого резко взмахнул чем-то серебристым. В этот момент супруг Иларии попался мне на глаза: он открыл рот, и оттуда полилась некая субстанция, которая в этом освещении выглядела черной. Я ничего ему не сделал, но с ним что-то произошло. Он пошатнулся, расталкивая участников процессии, а потом упал, повалив двоих. В этот момент чья-то тяжелая рука схватила меня за плечо, я отшатнулся, и это помогло мне избежать суматохи, которая началась в центре. Когда я пробирался к краю толпы, то сбил двоих, при этом я снова уронил свои ножны, а затем и шпагу тоже, но не остановился. Я пребывал в панике и мог думать только о том, как бы убежать побыстрее и подальше. За спиной у меня раздавались изумленные восклицания и возмущенные выкрики, но к этому времени я уже был далеко от света факелов и свечей, скрывшись в туманной мгле.

Я продолжал бежать вдоль набережной, пока не заметил две новые фигуры, возникшие передо мной из туманной ночи. Может быть, я убежал бы и от них, но заметил, что фигуры были детскими и через мгновение превратились в Убалдо и Дорис Тагиабу. Я испытал огромное облегчение оттого, что встретил кого-то из знакомых – причем не взрослых, а детей. Я попытался напустить на себя радостный вид. Возможно, я был в тот момент ужасен, но радостно приветствовал их:

– Дорис, да ты все еще отмытая и чистая!

– А ты нет, – заметила она и показала на мой наряд.

Я оглядел себя. Спереди мое одеяние было влажным, и вовсе не от caligo. Оно было забрызгано чем-то красным.

– Твое лицо такое же бледное, как могильный камень, – сказал Убалдо. – Что случилось, Марко?

– Я был… я был почти что bravo, – произнес я, и голос внезапно изменил мне. Оба изумленно уставились на меня, и я пояснил, чувствуя, что будет лучше рассказать обо всем кому-нибудь, кто не был впутан в это дело. – Дама моего сердца послала меня убить одного человека. Думаю, что он умер еще до того, как я это сделал. Должно быть, вмешался какой-то другой враг или кто-то еще нанял bravo.

Убалдо воскликнул:

– Ты думаешь, что он умер?

– Все произошло в одно мгновение. Мне пришлось бежать. Полагаю, я не узнаю, что же произошло в действительности, пока ночной banditori не прокричит новости.

– Где это произошло?

– Вон там, позади, где умершего дожа грузили на борт его гондолы.

Может, этот человек еще и не умер. Там сейчас такое творится!

– Хочешь, я схожу посмотреть? Тогда я смогу рассказать тебе обо всем раньше banditori.

– Да, – произнес я, – но будь осторожен, Болдо. Они могут заподозрить каждого незнакомца.

Убалдо побежал обратно по той дороге, по которой я пришел, а мы с Дорис уселись на тумбу возле воды. Девочка спокойно посмотрела на меня и через какое-то время произнесла:

– Этот человек был мужем твоей дамы. – Это был не вопрос, но я кивнул ей в оцепенении. – И ты надеешься теперь занять его место.

– Я уже сделал это, – сказал я с хвастовством, на какое только был способен. Дорис, казалось, вздрогнула, и я добавил честно: – Во всяком случае, один раз.

Тот день виделся мне теперь далеко в прошлом, и в этот момент я не ощущал никакого стремления повторить все. «Любопытно, – подумал я, – как беспокойство может свести на нет мужскую похоть. Наверняка если бы я оказался прямо сейчас в комнате Иларии и она была бы обнаженной, улыбающейся и манящей, то оказался бы не в состоянии…»

– У тебя могут быть ужасные неприятности, – сказала Дорис, словно для того, чтобы окончательно погасить мое желание.

– Да нет, не думаю, – произнес я, скорее надеясь убедить себя, а не девочку. – Я не совершил никакого преступления, кроме того, что оказался там, где не должен был быть. Я исчез оттуда, не будучи узнанным или схваченным, и таким образом никто даже не знает, что я замышлял. Ну, теперь знаете вы с братом.

– А что будет дальше?

– Если этот человек мертв, дама моего сердца вскоре призовет меня в свои благодарные объятия. Я приду слегка пристыженным, так как

надеялся предстать перед ней в образе доблестного bravo – убийцы ее притеснителя. – И тут я увидел все в новом свете. – Но зато теперь я могу пойти к ней с чистой совестью. – При этой мысли я слегка приободрился.

– А если муж не умер?

Радость моя мгновенно испарилась. Эту возможность я не учел.

Я ничего не сказал, а сел, стараясь хорошенько все обдумать.

– Возможно, в таком случае, – отважилась произнести тихим голосом Дорис, – тебе будет лучше вместо нее взять в smanza меня?

Я заскрежетал зубами:

– Прекратишь ты когда-нибудь болтать глупости? Особенно теперь, когда у меня и так столько проблем?

– Если бы ты согласился, когда я предложила в первый раз, у тебя бы теперь не было этих проблем.

Ее логика, одновременно женская и детская, показалась мне явным абсурдом, хотя в ней и было зерно истины, что и заставило меня ответить так жестоко:

– Донна Илария красива, а ты нет. Она женщина, а ты ребенок. Она достаточно знатная, чтобы ставить «донна» перед своим именем, и я тоже внесен в Ene Aca. Дама моего сердца обязательно должна быть благородного происхождения…

– Она вела себя не очень-то благородно. И ты тоже.

Я закусил удила.

– Донна Илария всегда чиста и благоухает, а ты только недавно научилась мыться. Ей известно, как заниматься любовью возвышенно, ты же никогда не узнаешь больше, чем свинья Малгарита…

– Если твоя дама знает, как fottere[54] хорошо, то ты тоже должен этому научиться, а затем сможешь научить меня…

– Ага! Ни одна благородная дама никогда не употребит слово, подобное «fottere»! Илария называет это musicare[55].

– Тогда научи меня говорить, как она, научи меня musicare.

– Нет, это просто уму непостижимо! Почему я сижу здесь, споря со слабоумной, когда моя голова забита совсем другим? – Я встал и сухо сказал: – Дорис, полагаю, ты хорошая девочка. Почему же ты предлагаешь мне то, что сделает тебя плохой?

– Потому… – она склонила голову так, что ее светлые волосы скрыли выражение ее лица, – потому что это все, что я могу тебе предложить.

– Эй, Марко! – крикнул Убалдо, материализуясь из тумана и подходя к нам; он тяжело дышал после бега.

– Что т разузнал?

– Позволь мне сказать одну вещь, приятель. Радуйся, что ты не bravo, который сделал это.

– Который сделал что именно? – с опаской спросил я.

– Убил человека. Того человека, о котором ты говорил. Да, он мертв. И они обнаружили шпагу, которой это сделали.

– Не может быть! – запротестовал я. – Это, должно быть, моя шпага, но на ней нет крови.

Убалдо пожал плечами.

– Sbiri нашли оружие. Без сомнения, найдут и убийцу. Они будут вынуждены схватить хоть кого-нибудь, чтобы обвинить его в преступлении, и, кто бы он ни был, этот человек обречен. Там поднялся такой шум!

– Всего лишь из-за мужа Иларии?..

– Из-за следующего дожа.

– Что?

– Представьте себе, banditori завтра провозгласили бы этого человека дожем Венеции. Sacro![56] Это все, что я разузнал, но я слышал, как это повторяли в нескольких местах. Совет избрал его преемником Serenito[57] Дзено, ждали лишь окончания торжественных похорон, чтобы сделать это заявление.

«O Dio mio!»[58] – хотелось сказать мне, но за меня это сделала Дорис. – Теперь им придется выбирать нового дожа. Но сначала нужно найти bravo. Это не просто убийство в темной аллее. Из того, что говорили, я узнал, что подобного еще не случалось в истории Республики.

– Dio mio! – снова выдохнула Дорис. – Что же ты теперь будешь делать, Марко?

После некоторого раздумья, если только можно было так назвать лихорадочную работу моего взволнованного мозга, я сказал:

– Возможно, мне не следует идти сегодня домой. Пустите меня переночевать на вашей барже, в уголке?

Глава 9

Там я и провел ночь, на подстилке из вонючих тряпок, так и не сомкнув глаз. Когда в предрассветный час Дорис, услышав мои метания, подползла и спросила, не надо ли меня утешить, я просто зарычал, и она уползла обратно. Она, Убалдо и все остальные портовые ребята спали, когда рассветные лучи проникли сквозь многочисленные щели в трюме старой баржи и я встал, снял с себя запятнанную кровью одежду и скользнул в новый день.

Весь город был окрашен в розовый и янтарный цвет, каждый камень сверкал от росы, оставленной caligo. Я же, наоборот, видел все лишь в тускло-коричневом цвете, который ощущал даже во рту. Я без всякой цели брел по просыпающимся улицам, обходя каждого, кто прогуливался в этот ранний час. Однако улицы постепенно стали заполняться людьми, их было слишком много, и я не мог обойти всех прохожих. Я услышал, как колокол прозвонил terza – начало рабочего дня. Я решил направиться в сторону лагуны, к Рива-Ка-де-Дио, в пакгауз нашего Торгового дома. Думаю, мной руководило смутное намерение – спросить служащего Исидора Приули, не может ли он быстро и не привлекая внимания найти для меня место юнги на каком-нибудь корабле, готовом к отплытию. Я ввалился в его маленькую конторку, настолько погруженный в свои мрачные мысли, что в первый момент даже не заметил, что в комнате толпилось необычайно много народа. Maistro Доро как раз говорил толпе незваных гостей:

– Я могу лишь заверить вас, что нога его не ступала на землю Венеции вот уже более двадцати лет. Повторяю, мессир Марко Поло давным-давно живет в Константинополе. Если вы отказываетесь мне верить, то здесь его племянник, которого зовут так же, и он может подтвердить…

Я круто развернулся, чтобы броситься прочь, когда увидел в комнате двух людей, чрезвычайно огромных и одетых в форму Quarantia. Прежде чем я смог убежать, один из них зарычал:

– Зовут так же, хм? Взгляните-ка, какое виноватое у него лицо!

И тут второй протянул руку, чтобы схватить меня за плечо.

Когда меня выводили, служащий и остальные работники пакгауза смотрели на это во все глаза. Идти было недалеко, но это путешествие показалось мне самым долгим в моей жизни. Я предпринимал слабые попытки вырваться из железной хватки gastaldi, больше напоминая bimbo, чем bravo, со слезами умоляя объяснить, в чем меня обвиняют, но бесстрастные судебные приставы не произнесли ни слова. Пока мы шли вдоль реки, продираясь сквозь толпу таращившихся на нас прохожих, в голове у меня металось множество вопросов. Была ли объявлена за поимку преступника награда? Кто сдал меня? Не рассказали ли обо мне Убалдо и Дорис? Мы перешли Соломенный мост и прошли еще совсем немного, до пьязетты, где располагался вход во Дворец дожей. Перед Пшеничными воротами мы свернули к Торреселле, которая находилась по соседству с дворцом и была последним напоминанием о том, как выглядел в стародавние времена укрепленный замок. Теперь она была Государственной тюрьмой Венеции, но заключенные называли ее иначе. Тюрьма эта носила название преисподней в том виде, как называли ее наши предки еще до того, как христиане научили их именовать это место адом. Тюрьма называлась Вулкано.

Из яркого розового и янтарного утра я внезапно был брошен в orba. Возможно, моих читателей удивит столь странное название[59]. Позвольте объяснить. Orba – это камера-одиночка. Каменный ящик, в котором нет мебели и ни одного отверстия, которое бы пропускало свет или воздух. Я стоял в темноте, беспомощный, запертый в духоте и отвратительной вони. Пол был покрыт толстым слоем клейкой жижи, которая хлюпала под ногами, когда я двигался, я не мог даже присесть; стены были покрыты мягкой слизью, которая, казалось, ползла, когда я дотрагивался до нее, – таким образом, я не мог прислониться к стене, когда устал стоять. Я присел на корточки. Меня стала бить дрожь, когда до меня постепенно дошел весь ужас положения, в котором я оказался. Я, Марко Поло, потомок знатного рода, наследник Торгового дома Поло, имя которого внесено в Libro d’Oro, – совсем недавно еще свободный человек, беззаботный юноша, перед которым был открыт весь мир, – я в тюрьме. Я опозорен, презираем, заперт в ящик, в котором не пожелала бы жить даже крыса. О, как я тогда рыдал!

Не знаю, как долго я простоял в этой слепой клетке. Может, один день, а может, уже прошло двое или трое суток. Несмотря на отчаянные усилия, мне было трудно контролировать непроизвольное опорожнение кишечника. Несколько раз я вносил свой вклад в жижу, покрывающую пол. Когда наконец пришел тюремщик, чтобы открыть дверь, во мне зародилась надежда, что меня признали невиновным и теперь освободят. Я возликовал. Даже если бы я действительно был виновен в смерти человека, избранного дожем, я был уверен, что уже понес за это достаточное наказание, испытал угрызения совести и готов был поклясться, что раскаиваюсь. Конечно же, мое ликование померкло, когда тюремщик сказал мне, что я пока понес лишь первое, а может, и последнее наказание, что orba – это лишь временная камера, где заключенного держат, пока не наступит время предварительного допроса.

Я предстал перед трибуналом, который назывался Signori della Notte – повелители ночи. В комнате на верхнем этаже Вулкано меня поставили перед длинным столом, за которым сидели восемь мрачных пожилых мужчин в темных одеяниях. Я стоял в отдалении от стола, а тюремщик – с другой стороны от меня. Он тоже старался держаться подальше, должно быть, я пахнул так же скверно, как и себя чувствовал. Если я еще и выглядел так же ужасно, то, должно быть, казался судьям настоящим низким и жестоким преступником.

Signori della Notte начали с того, что стали по очереди задавать мне самые невинные вопросы: мое имя, возраст, где я живу, кто родители, и все в таком духе. Затем один из них, обратившись к бумаге, которая лежала перед ним, сказал мне: